Интерлюдия VII РљРђРќРђР› ВАСИЛИСКА 8 страница

Оставшиеся в живых армадцы долго добирались до города — кто греб на спасательных плотиках, кто плыл, держась за плавучие обломки. Маги и инженеры в чреве «Гранд—Оста» более дня удерживали на тихом ходу аванка, который двигался вперед вслепую, не ведая о творящемся наверху кровопролитии.

Конечно, до города добралось сколько—то кробюзонцев. Возможно, самые предприимчивые из них облачились в одежды, снятые с мертвых армадцев, и, забравшись на борт города, обрели новую жизнь — все они были моряками и сносно говорили на соли. Но большинство пребывало в шоке и не смогло проявить такую дальновидность, а потому через несколько часов после сражения на палубах Армады стали появляться кробюзонские моряки в мокрой изодранной форме, от ужаса потерявшие здравый смысл. Их страх утонуть перевесил страх перед местью армадцев.

В те жуткие дни, последовавшие сразу за сражением, под небесами, затянутыми красно—черным дымом, эти устрашенные кробюзонцы вызвали политический кризис. Конечно же, скорбя о погибших, армадцы наказывали невинных Они избивали кулаками незваных гостей, бичевали их (некоторых до смерти), выкрикивая имена погибших близких и друзей. Но наконец усталость, ненависть и тупое оцепенение улеглись, и кробюзонцев увели и заперли на «Гоанд—Осте». Ведь все—таки история Армады была историей ассимиляции чужаков и врагов после каждого сражения, после захвата каждого корабля.

События эти стали самыми кровавыми, самыми страшными в истории Армады, но вопроса о том, что делать с плененными врагами, не возникало. Как и в случае с «Терпсихорией», те, кто мог перевоспитаться, должны были стать армадцами.

Но только на сей раз Любовники высказались против этого.

Любовники возвратились со сражения разгневанные и наиликтризованные, взбешенные и с новыми шрамами, только теперь беспорядочными, несимметричными (что они намеревались исправить в первую же ночь). Весь квартал, весь город были потрясены, когда просочилось известие о том, что Любовники намереваются вышвырнуть кробюзонцев из города.

На митинге, поспешно собранном на палубе «Гранд—Оста», Любовница изложила свои соображения. Она страстно выступала против кробюзонцев, напоминая горожанам, что погибшие члены их семей были убиты такими же, как вот эти пленники, что город сильно пострадал, что половина армадских кораблей затонула. Количество похищенных в Саргановых водах и других кварталах уже превышает допустимое с точки зрения безопасности число. У Армады теперь не хватает ресурсов, она очень уязвима, а поскольку Нью—Кробюзон к тому же объявил им войну, то они не могут ассимилировать столько врагов.

Но многие из нынешних армадцев сами были прежде врагами. На протяжении всей своей истории Армада придерживалась правила: по окончании сражения солдат противника перестает быть врагом. Их принимают в ряды горожан, чтобы попытаться трансформировать, сделать настоящими армадцами. Ведь в конечном счете Армада и была колонией для заблудших, предателей, дезертиров, побежденных.

Кробюзонские моряки тряслись от страха в своих камерах, не зная о том, что решается их судьба.

Любовница заявляла, что это не будет убийством. Пленников можно посадить на корабль с провизией и указать им направление на Беред—Кай—Нев. Возможно, они туда и доберутся.

Это был никудышный аргумент.

Она привела другой довод, сердито сказав, что, имея аванка, город должен двигаться вперед, что с таким двигателем они могут добраться до мест, о которых прежде Армада и не мечтала, что они смогут делать вещи невероятные, а расходовать силы, утирая носы тысяче сопливых пришельцев (убийц), — настоящее идиотство.

И хотя свежие раны все еще кровоточили, хотя воспоминания все еще отдавались болью, настроение толпы оборачивалось против Любовницы. Ее слова не звучали убедительно. Другие правители молча наблюдали за происходящим.

Беллис поняла. Дело было не в том, что собравшиеся питали любовь, жалость или сострадание к пленникам. Их не очень заботила судьба раненых, окровавленных моряков, трясущихся от страха в грязных трюмах. Армадцев волновали не эти пленники — их волновало будущее города. «Ведь это же Армада, — говорили они. — Она такая, какая есть. Измени это, и мы уже не будем знать, кто мы такие. Не будем знать, как нам вести себя дальше».

Одной речью Любовница не в силах была победить вековую традицию — традицию, от которой она призывала отказаться ради выживания города. Она была одна и проиграла спор. И вдруг неожиданно у Беллис возник вопрос где сейчас находится Любовник, согласен ли он со своей подругой?

Чувствуя сопротивление, те, кто был согласен с Любовницей начали криками поддерживать ее, требуя мести пленникам. Но несогласные, которых было больше, перекричали их.

Что—то решительно переменилось. Вдруг стало понятно что это собрание не допустит убийства кробюзонцев, как бы Любовница ни выдавала его за милосердие. Было ясно что придется запустить длительный, иногда легкий, а иногда жестокий процесс перевоспитания, что на запертых в трюмах мужчин и женщин придется потратить немало усилий, и тогда через много месяцев большинство примирится с новой жизнью, хотя некоторые так и останутся ее противниками. Эти последние останутся в заключении и, если на них не подействует новая порция убеждений, могут быть даже казнены.

— Что за спешка такая, к херам собачьим? — выкрикнул кто—то. — И вообще, куда вы нас, на хер, ведете?

И тут Любовница уступила — быстро и не теряя достоинства; пожав плечами, она с преувеличенным смирением сдалась, объявила свои прежние распоряжения недействительными. Она сорвала жидкие аплодисменты — публика была готова простить нелепое предложение, сделанное в гневе. На вопрос любопытного выскочки Любовница не ответила.

Беллис поняла это несколько мгновений спустя и увидела в случившемся поворотный пункт. В последующие недели она повторяла себе: «Вот тогда—то все и переменилось».

 

Суда, получившие слишком сильные повреждения, чтобы продолжать самостоятельное плавание, причалили к городу, и теперь их тащил неутомимый аванк. Он плыл с неизменной скоростью — чуть более пяти миль в час, без рывков и капризов.

На север.

Целые РґРЅРё шли заупокойные службы РїРѕ погибшим — произносились почтительные речи, читались проповеди Рё молитвы. Начались восстановительные работы. Засуетились стрелы кранов, РїРѕ РіРѕСЂРѕРґСѓ перемещались незаметные бригады, которые восстанавливали сломанные здания, реставрируя что возможно Рё заменяя то, что восстановлению РЅРµ подлежало. РџРѕ вечерам таверны Рё пивные заполнялись народом, РЅРѕ тишина там стояла невероятная. Р’ те страшные РґРЅРё Армада совсем РЅРµ была веселым РіРѕСЂРѕРґРѕРј. Раны еще кровоточили, еще РЅРµ зарубцевались.

Люди начали задавать вопросы. Деликатно, очень осторожно присматривались они к этим ранам в своей памяти, к болезненным местам, оставленным войной. И при этом возникали в их головах страшные вопросы.

«Почему пришли кробюзонцы? — спрашивали люди у себя и друг у друга (тряся головами и опуская глаза). — И как им удалось найти нас на другом краю света?

И смогут ли они сделать это еще раз?»

Негодование и недоумение медленно распространялось, и возникали другие вопросы, которые касались уже не только сражения. Каждый вопрос влек за собой другие.

Чем это мы навлекли на себя их гнев?

Что мы делаем теперь?

Куда направляемся?

 

Шли дни и бессонные ночи, и оцепенение Беллис стало понемногу проходить. После сражения она ни с кем толком не говорила, проводя время в одиночестве. Утер Доул обходился без нее; ни Каррианну, ни Иоганнеса она не нашла. Беллис целыми днями почти не разговаривала, разве что в те моменты, когда ей сообщали какие—нибудь новые слухи, распространявшиеся по Армаде, как сорняки.

На второй день после сражения она начала размышлять Что—то шевельнулось в ней, и впервые за долгое время проснулись чувства — глядя на искалеченный город, она испытывала неприкрытый ужас. Беллис не без недоумения поняла, что ее душит страх.

Поднимая глаза к небесам, она испытывала наплыв чувств, сомнений и жуткой уверенности, накапливавшихся в ней некоторое время.

«О боги, — тихо повторяла она. — О боги».

Беллис поняла, что ей много чего известно. Теперь ей многое стало ясно — и столько всего ужасного, того, что она гнала от себя, о чем пока не позволяла себе думать. Знание и понимание были внутри нее, но она бежала от них, как бегут от уличного хулигана.

В тот день Беллис поела, выпила и отправилась прогуляться так, будто ничего не изменилось. Движения ее были дерганые и неуверенные, как и у других, кто все еще не мог прийти в себя. Но в какие—то мгновения, когда знание внутри нее напоминало о себе, она вздрагивала (она начинала мигать, шипеть и скрежетать зубами). Она была беременна им — этим жирным зловредным дитем, которого ей так хотелось не замечать.

Какая—то часть ее понимала, что знание это в конечном счете не заглушить, но Беллис пыталась тянуть время, не думая этими словами, не произнося их вслух, неизменно гоня прочь понимание, которое она несла, сердито, испуганно одергивая себя: «Только не теперь, только не теперь…»

Она смотрела на закат из своих прорубленных кое—как окон, читала и перечитывала свое письмо и, не зная, что ей делать, пыталась успокоиться и добавить что—нибудь еще о сражении. В десять часов раздался настойчивый стук, и она, открыв дверь, увидела Флорина Сака.

РћРЅ стоял РЅР° маленьком помосте, выступавшем РёР· трубы Р·Р° дверью Сѓ вершины трапа. РћРЅ был ранен РІРѕ время сражения; РЅР° его лице были загноившиеся раны, левый глаз затек. Грудь его была перебинтована, уродливые щупальца плотно привязаны Рє телу. Р’ СЂСѓРєРµ Флорин держал пистолет Рё целился Беллис РІ лицо. РСѓРєР° его РЅРµ дрожала.

Беллис посмотрела на пистолет, на его дуло и неудержимо разрешилась от бремени жирным, омерзительным пониманием, которое все это время в себе взращивала. Она знала правду и знала, почему Флорин Сак собирается убить ее. И еще она в изнеможении поняла, что если он нажмет на крючок и она услышит выстрел, то в ту долю секунды, которая потребуется пуле, чтобы долететь до ее мозга, она, Беллис, не будет винить его.

ГЛАВА 38

— Ты грязная сука. Ты убийца.

Беллис ухватилась за спинку стула — боль пронзила ее, и она усиленно заморгала, чтобы прояснилось в глазах. Флорин Сак ударил ее тыльной стороной руки, и Беллис отлетела к стене. С этим ударом физический гнев словно бы вышел из Флорина, оставив в нем сил только для того, чтобы презрительно говорить с нею. Пистолет по—прежнему был нацелен ей в лоб.

— Я не знала, — сказала Беллис. — Клянусь Джаббером, я не знала.

Она почти не чувствовала страха. Она чувствовала в основном невыносимый стыд, мысли ее путались, отчего речь стала невнятной.

— Ты злобная подлая тварь, — негромко сказал Флорин. — Сучье отродье, блядь, мерзкая блядь, чтоб тебе…

— Я не знала, — повторила она. Пистолет ни разу не дрогнул в его руке.

Он снова принялся ругать ее — тягучее, медлительное поношение, которое она предпочла не прерывать. Она дала ему выговориться. Он долго клял ее, а потом изменил тактику и заговорил почти нормальным тоном.

— Столько мертвецов. Столько РєСЂРѕРІРё. РЇ был РІРЅРёР·Сѓ — вам это известно? РЇ плавал РІРѕ всем этом. — РћРЅ перешел РЅР° шепот. — РЇ плавал РІ этой кровище. Убивал таких же, как СЏ сам. Глупых РєСЂРѕР±СЋР·РѕРЅСЃРєРёС… парней, СЃ которыми, может, якшался когда—то. И если Р±С‹ меня забрали, если Р±С‹ было по—ихнему, если Р±С‹ РѕРЅРё сделали то, что собирались, если Р±С‹ захватили РіРѕСЂРѕРґ Рє чертям собачьим, то убийства Р±С‹ РЅРµ прекратились. Рђ СЏ был Р±С‹ сейчас РЅР° пути РІ колонии. Раб—переделанный… РњРѕР№ парнишка, Шекель, — сказал РѕРЅ неожиданно спокойным голосом. — Р’С‹ же знаете Шекеля. — РћРЅ уставился РЅР° нее. — РћРЅ помогал вам пару раз. Так РІРѕС‚, РѕРЅ Рё его подружка Анжевина оказались РІ гуще сражения. Анжи—то еще может Рѕ себе позаботиться, РЅРѕ Шекель… РћРЅ, дурачок, где—то раздобыл ружье. Пуля попала РІ релинг СЂСЏРґРѕРј СЃ РЅРёРј, Рё щепки поранили ему лицо, превратили РІ настоящее месиво. Теперь РѕРЅ РІСЃСЋ жизнь будет носить эти отметины — РІСЃСЋ жизнь. И РІРѕС‚ СЏ думаю, что если Р±С‹ этот кробюзонец РїРѕРґРІРёРЅСѓР» ружье РЅР° РѕРґРёРЅ РґСЋР№Рј — всего РѕРґРёРЅ! — то Шекеля Р±С‹ уже РЅРµ было. РќРµ было. Беллис РЅРµ могла отрешиться РѕС‚ отчаяния РІ его голосе.

— Как и всех остальных, кого убило. — Флорин теперь говорил без интонаций, монотонно. — А кто их убил, всех этих мертвых ребят? Кто? Что, пришлось обратиться за помощью? Вы что, не понимали, что может произойти? Не понимали? Вам было все равно? Вам и теперь все равно?

Его слова больно хлестали Беллис, и, хотя она качала головой — нет, мол, все было не так, — ею владел глубочайший стыд.

— Это вы убили их, предательница, дрянь.

— Я… и вы.

Пистолет его по—прежнему не дрогнул, но лицо исказилось гримасой.

— Я? — сказал он. — Меня—то вы сюда не впутывайте. — Глаза его налились кровью. — Вы едва не убили моего мальчишку.

Беллис смахнула слезу.

— Флорин, — сказал она хрипловатым голосом. — Флорин, — медленно произнесла она, в отчаянии поднимая руки. — Я клянусь вам, клянусь вам, клянусь… я ничего не знала.

 

Она подумала, что Флорина все же мучили сомнения, он не был уверен до конца, а иначе просто разнес бы ей голову. Она долго говорила с ним, путаясь в словах, пытаясь найти средство передать невероятное, то, что даже ей казалось ложью.

РџРѕРєР° Беллис говорила, дуло пистолета смотрело ей РІ лоб. Рассказывая Флорину то, что стало понятно ей, Беллис замолкала время РѕС‚ времени, впитывая РІ себя истину.

За плечом Флорина Сака она видела окно и, говоря, смотрела в него. Все легче, чем встречаться взглядом с Флорином. Каждый раз, когда она переводила глаза на него, ее лицо загоралось. Ее сжигало чувство вины за предательство, а главное — стыд.

— Я верила в то, о чем говорила вам, — сказала она ему и, вспомнив о кровопролитии, моргнула — так ей было больно. — Он и меня обманул.

 

— Я понятия не имею, как они нашли Армаду, — сказала она чуть погодя, все еще чувствуя презрение и недоверие Флорина. — Я не знаю, как это действует. Я не знаю, что они сделали, не знаю, какие приборы или информацию он похитил, чтобы это сработало. Было что—то такое… Наверное, он что—то спрятал. Наверное, он передал им что—то такое, чтобы они могли выследить нас… в этом послании…

— В том, что вы дали мне, — сказал Флорин, Беллис помедлила, потом кивнула:

— В том, что он дал мне, а я передала вам.

 

— Он меня убедил, — сказала она. — Джаббер милостивый, Флорин, почему, вы думаете, я оказалась на «Терпсихории»? Я спасалась, к херам собачьим, Флорин. — Он молча слушал ее. — Я бежала, — продолжала Беллис. — Бежала. И, черт меня побери, мне здесь не нравится. Это место не для меня… Но я бежала. Я бы сюда этих сукиных сынов ни за что не вызвала. Я им не верю. Я бежала, потому что опасалась за свою шею.

Он с любопытством посмотрел на нее.

— И если откровенно… — Она помедлила, взвешивая, стоит ли продолжать, опасаясь, что ее слова прозвучат заискивающе, но ей хотелось сказать ему правду. — Если откровенно, — решилась она, сдерживая дрожь в голосе. — Откровенно, я бы никогда такого не сделала. Ни с вами и ни с кем другим. Я не судья, Флорин, и не желаю, чтобы их правосудие настигало вас и таких, как вы.

Он поймал ее взгляд с каменным лицом.

Позднее она поняла, что дело решили не ее горе и не ее стыд, что поверил он ей по другой причине. Ни стыду, ни горю он не верил, и Беллис не могла винить его в этом. Ее злость — вот что убедило его в правдивости ее слов.

Несколько долгих, беззвучных, несчастных секунд Беллис чувствовала дрожь в своем теле; кулаки ее были сжаты так, что костяшки пальцев резко выступили, побелев от напряжения.

«Ах ты, сволочь», — услышала она свои слова и покачала головой.

Флорин понял, что эти слова обращены не к нему — Беллис думала о Сайласе Фенеке.

— Он лгал мне, Флорин! — вдруг со страстью, удивляя себя самое, вскрикнула она. — Громоздил одну ложь на другую… чтобы потом использовать меня.

«Он использовал меня, — подумала она, — как использовал и всех остальных. Я наблюдала за ним в деле. Я знала, что он делает, как использует людей, но…

Но я не думала, что то же самое он делает и со мной».

— Он унизил вас, — сказал Флорин. — Думали, что вы не такая, как все, да? — Он усмехнулся. — Думали, вы его насквозь видите? Думали, вы заодно?

Беллис смотрела на него, кипя от бессильного гнева и твращения к себе — Сайлас обвел ее вокруг пальца, как наивную глупую девочку, как своих шестерок, как и всех остальных. «Меня больше, чем кого бы то ни было из всех этих несчастных глупцов, читавших его листовки, меня больше, чем любую самую последнюю пешку из его связных». Она ненавидела себя за то, с какой легкостью, с какой простотой он обманул ее.