М. ХАЙДЕГГЕР: ГЛУБИНА И ПОВЕРХНОСТЬ 10 страница

 

 

завтра в связи с этим лицом, с этой ручкой, с этим сол­нышком, не желаю ни знать, ни говорить. Вот как завтра поведет себя могучий Кир, куда он двинет войско, меня интересует. Меня могут интересовать еще несколько по­добных принципиальных моментов, но обязательно — не судьба «в деталях». Есть какое-то величие в этих двух мотивах, сливающихся в единый мотив. Ни воле, ни судь­бе нет дела до деталей. А как же мы все время только ими и занимаемся? И как, с другой стороны, душа наша все время сопротивляется этому бесконечному детализи­рованию, и не только в области «хочу все знать», но и «хочу все иметь»? И наконец, разве в бытии, в женщине или молитве, да и в нашем разговоре или в этом вот вине, не существенней всего детали?

Д. О.: В связи с идеей судьбы как изначального мо­тива, предложенной Александром, я подумал, что такой мо­тив интимным образом присущ и философии, в самых не­ожиданных и непостижимых перипетиях своего всемирно-исторического развития сохранившей то, что можно назы­вать судьбой мышления. Казалось бы, чего только филосо­фы ни наговорили за более чем двухтысячелетнюю исто­рию своих взаимных препирательств. Постороннему взору сложно увидеть, что над этой то ли базарной площадью, то ли пиршественной залой светит одно неподвижное солн­це. Тем не менее, оно, конечно же, светит. Изначальный напев философствования как такового, скорее всего, и был приветственным гимном этому светилу. А как еще расце­нить основополагающие и до сих пор не подлежащие ра­зумному оспариванию суждения, подобные знаменитому парменидовскому «бытие есть, небытия нет»? Что по су­ществу мы можем к нему добавить?

Кое-что, кстати говоря, можем. Например, можем лишить его слишком простой формы выражения. Для вся­кого философа остается актуальным драматическое вопро-шание Плотина: «Что скажешь о совершенно простом'»

Судьба и воля

 

 

Пусть это самое простое и представляет собой судьбу мышления, его элементарный ритмический рисунок, но справедливо и то, о чем говорит Хайдеггер изначальная задача философии — делать вещи более трудными, более сложными. Если у музыканта есть только семь нот, это вовсе не означает, что он всю жизнь должен играть одни гаммы Но верно и обратное — музыкант, исполняющий сколь угодно «хорошо темперированный клавир», до конца оста­нется со своими семью нотами. Чем сложнее выбранная им тема, тем вернее угроза сфальшивить, не попасть на одну из основных клавиш. Судьба мышления действитель­но близка музыкальному канону.

Быть может, именно по этой причине философы за долгую историю становления своей дисциплины почти совсем не решались напрямую рассуждать о музыке. Од­нако то, что философ в собственных терминах именует заблуждением, абсолютным эквивалентом имеет то, что музыкант называет фальшью. Гегель, рассуждая об архи­тектонике дискурса, утверждал необходимость соответство­вать «имманентному ритму понятия». Опять же, а что это такое, если не незабвенный напев судьбы? Хайдеггер про­интерпретировал этот незабвенный напев как следы изна­чального поэзиса бытия, сохранившиеся в языке постоль­ку, поскольку они воспроизводятся в ономатопоэтическом резонансе — в складке, сопрягающей идеальные лингвис­тические объекты с явленными землей и небесами. Фило­софу не меньше, нежели музыканту, требуется идеальный слух, причем в случае философа речь идет о буквальном смысле этого словосочетания. Без идеального слуха ты можешь рассуждать о любых вещах, прибегая к хитрости разума или к фигурам риторики, но не совершишь двух-трех решающих попаданий в такт музыки сфер, необходи­мых для того, чтобы мысль обрела судьбу.

Т. Г. Александр говорил о навязчивом повторении у Фрейда, о том, что ситуация невроза фактически выража-

Беседа 10

 

 

ется в странном блуждании кругами возле отсутствующе­го или вытесненного центра Прекрасное художественное воплощение эта идея обрела, в частности, у Кафки в его романе «Замок». Главный герой К стремится попасть в замок, но его усилия всякий раз срываются, он без особой надежды на удачу вращается вокруг какого-то фантазма-тического центра. В небольшом рассказе «У врат закона» вновь возникает эта идея. После смерти герой оказывает­ся перед стражем, сидящим у врат закона. И страж ему сообщает, что врата были предназначены только для него, а он всю жизнь ходил мимо, так ни разу в них и не загля­нув. Ситуация невроза обнаруживает себя повторяемос­тью, амбивалентностью, замкнутыми кругами, не пускаю­щими в центр. Древнегреческое понятие «ацосрткх(амартиа)»,обо­значающее грех, переводится также как промах, непопада­ние в цель. Судьба же, напротив, предполагает совершен­но точное попадание в цель Amor fati, любовь к судьбе, которую проповедовал Ницше, являет собой вариант тако­го попадания. Рильке писал в одном из стихотворений, что я веду свою жизнь растущими кругами, и я не знаю, то ли я башня, то ли я сокол, то ли великая песнь В этих словах отчетливо слышен голос судьбы, которая лишает круги, которыми мы ходим всю свою жизнь, дурной и однообраз­ной повторяемости.

Каждому из нас судьба дает немного полета, несмот­ря на то, что у всех у нас есть постоянно повторяемые ошибки Очень не хочется признавать, но мы всю жизнь совершаем одни и те же глупости. Немного выйти из кру­га, за пределы своих ошибок — это очень тяжело Как сделать наш жизненный горизонт более широким? Непо­нятно. Да и можем ли мы его расширить собственными усилиями воли? Едва ли Слепо рискуя, перенапрягая волю, наоборот, сделаешь себе хуже, загонишь себя в еще более душную петлю, и вокруг тебя сомкнется еще более узкий круг. Наша воля действительно в существе своем связана с грехом, хотя бы в том смысле, в каком грех означает ог-

Судьба и воля

 

 

рех, оплошность, отклонение от цели А судьбу мы нахо­дим как абсолютную противоположность нашим желани­ям. В любви, в творчестве, в делании добра человек стано­вится свободным. Свобода — это уникальное, крайне ред­ко встречающееся состояние, в котором воля совпадает с судьбой. Это тяжелое, зачастую страшное и невыносимое состояние. Его интимно глубоко знал Ницше. Муки поис­ка ужасны, трудно найти свое — свой сюжет, свою форму, свои краски, своего человека. Но если ты находишь свое, или оно находит тебя, тогда оказывается, что вся жизнь к этому и велась, вдруг выясняется, что так и должно быть по Божескому и любому другому закону.

А. С.: Я хотел бы сказать несколько слов в дополне­ние о том, что все-таки судьба расположена не в оптичес­ком, а в онтологическом горизонте. Она не дана нам вся­кий день, всякий раз, а дана лишь в уникальных состояни­ях, ситуациях и возможностях Это нечто, соответствую­щее идее нулевого самочувствия философа, когда предпо­лагается, что философ никак себя не чувствует. На вопрос «как ты себя чувствуешь?» он отвечает «никак, я никак себя не чувствую, только себя мыслю». Однако включив метод рефлексии или, как говорит Гегель, обнаружив мо­мент несчастного сознания? я обязан себя мыслить и чув­ствовать одновременно, и это есть самая важная ситуация в моей жизни. Точно так же с судьбой. Судьбу я тоже ни­как не чувствую, поскольку действует моя воля. И только в ситуациях, когда воля меня подводит, а такие ситуации неизбежно возникают, я понимаю, что есть еще нечто, превышающее мою волю Это судьба Судьба не подверже­на инфляции. Если мы думаем, что она может прочиты­ваться на разных знаках зодиака или во внутренностях жертвенных животных, то мы совершаем примитивную инфляцию, на которую настроен весь оптический горизонт.

Судьба не такова, она являет себя несколько раз в жизни. Как и состояние ego cogito у Декарта, — мы мо-

Беседа 10

 

 

жем лишь несколько раз испытать предельное ощущение собственной достоверности, но оно не дано нам ежеднев­но. Судьба не является ежедневной категорией, в отличие от воли, потому что воля направляется на все что угодно, она может иметь длинную траекторию и подробный гра­фик. Это замечательно до тех пор, пока воля не встретится с определением судьбы, когда ты вдруг понимаешь, что хотел одно, а получил другое. И что ты при этом испытываешь? Шопенгауэр думал, что представление является способом избавиться от страшного напряжения воли, но он ошибал­ся, потому что на самом деле, я полагаю, воля демонстри рует собой способ избавиться от напряжения судьбы. По­вседневная воля — это действительно способ отойти в сторону, дистанцироваться, избавиться от напряжения судьбы, которая может быть безжалостна, а может быть и благосклонна. Она благосклонна в тех случаях, о которых размышляет Ницше, когда говорит об удавшемся проекте сверхчеловека, упоминая в разных местах Вагнера, Стен­даля и Гете. Но даже Ницше признает, что это редчайшая идея, замечая, что, возможно, он в данном случае не совсем прав. В действительности нам не удается согласовать нашу волю и судьбу, как правило, никогда, потому что судьба всегда остается в качестве основного мотива — изначаль­ного, страшного и печального, — который гласит, что ты завернешь за угол, тебя побьют, у тебя отберут деньги, а ты придешь в следующий дом, тебя обласкают и выслуша­ют. При этом твоя воля состоит в том, что ты пишешь тек­сты и занимаешься текущими делами.

Т. Г.: Разговор о судьбе у нас получился очень рус­ским. Если его прочтет западный читатель, то скажет: как свойственна русским эта меланхолия, этот фатализм. Ни­колай правильно заметил, что в философии Гуссерля нет ни одного слова о судьбе. О судьбе вообще уже давно не пишут Редко что о ней встретишь Например, недавно прочла у Жана Бодрийяра маленькую главу в книге «Сло-

Судьба и воля

 

 

ва прошлого» Для Бодрийяра в судьбе нет ничего страш­ного. «Судьба — это символический обмен между нами и миром. Здесь есть преступление, есть и трагическое из­мерение, в судьбе есть некоторая обратимость, которая взы­вает к тому, чтобы каждый поступок был отомщен» Я бы хотела оспорить этот зримый с языческой точки зрения «древний ужас» арифметического равновесия. Ощущение ужаса присуще русскому человеку, да и не только русско­му. В одном из рассказов Маканина, по мере того как один из героев поднимается и цветет, делает карьеру и очаро­вывает окружающих, другой деградирует и погибает. Одна судьба зеркально негативно отражает другую. Смею ска­зать, что в мире нет подобной симметрии, подобной меха­нической справедливости. Ибо Бог, который есть Любовь, все делает совершенно не так, как мы, пугливые, ждем. «Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завиду­ет... не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не ищет зла... Все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит» (1 Послание к Коринфянам, 13). Любовь не завидует, значит, не сравнивает, не соизмеряет, не дей­ствует механически.

Хочу в конце нашей встречи рассказать о моих спо­рах по поводу судьбы с очень близким мне человеком. У меня есть одна давняя немецкая подруга — человек глу­бокой веры (она католичка), человек, сильно перестрадав­ший, очень чистый, очень жертвенный. Несмотря на свой довольно скромный материальный достаток, она много помогает тем, кто беднее ее. Она стремилась быть часто, почти всегда рядом со мною, но она не понимает, когда я говорю ей, что мне нужно одиночество. Это мое призва­ние, пусть и тяжелое. Она долго плакала, когда прочла мое письмо о любви к бездомничеству, о вечном странничестве и о том, что дом и родина мною мыслятся только на небе­сах Для нее, такой небуржуазной, все же необходимы дом, уют, присутствие любимого человека Слово «судьба» ей непонятно. А для меня это главное, что есть. Пусть судьба

Беседа 10

 

 

будет против всего, что ты по-настоящему любишь Но, как написал Блок. «Тебя жалеть я не умею / И крест свой бережно несу .» Бережно, не иначе. Кто-то из богословов сказал, успех — это не атрибут Бога. Христианство — это не пессимистическая доктрина. Воскресение, победа — вот основное в христианстве. Но лишь через тайну Креста, который и делает эту победу настоящей.

Христианская судьба не печальна и не легковесна. Она реальна. Некоторые мрачноватые православные (увы, их много) до сих пор утверждают, что Христос никогда не смеялся. Интересно, что же Он делал, трапезничая и пи­руя? Сидел с мрачным видом осуждающего фарисея? Его первое чудо было совершено во время свадьбы, простое, радостное и неожиданное — преображение воды в вино. Здесь воля совпала с ожиданием, с музыкой чуда Так, по Кьеркегору, Господь, сидящий на небесах, прислушивает­ся к тому, что мы делаем на земле, и хочет услышать эту чистую, неповторимую музыку судьбы.