МЫСЛИТЬ И ГОВОРИТЬ, ИЛИ ФИЛОСОФИЯ ВСТРЕЧИ

Чтобы слово стало услышанным, ему должно пред­шествовать молчание. Современность предельно болтли­ва — рабам говорения для начала надо стать хотя бы слугами молчания.

Нельзя философствовать в старых формах последо­вательного построения системы («Зачем вы написали тол­стую философскую книгу, когда и тонких-то никто не чи­тает?»). Мыслящим можно быть только на уровне, связан­ном с известной степенью риска. Абсолютная щедрость и готовность к жертве

Выбирать свое время и место для рождения слов — формовать языковое событие. В котором слова представ­ляли бы бытийные силы, именно здесь и сейчас именуе­мые живым языком За поэзией представить поэзис, за логикой — логос Дать возможность прорасти слову и язы­ку Осуществить возвратное движение к гулу бытия — ужас реального — здесь и сейчас. Препоручить слово стихии собственного сказывания От сводничества интерсубъек­тивности — к сказыванию бытия в языке.

Философский разговор как провокация и приглашение. Тот же стол и то же застолье, анекдот-бобок по инерции готов выплеснуться, но для того лишь, чтоб создать иллю-

А А. Грякалов

 

зию несерьезности -— кто же всерьез станет обозначать место и время серьезного разговора? Судьба всегда начеку.

Когда слова попадают в свое время и в свое место, им ничего не страшно. В каких пределах может быть услы­шан разговор тех, чьи имена вынесены на обложку? Фило­соф способен говорить о многом таком, что как бы вовсе отсутствует в жизни других и оказывается ускользнувшим из повседневного житейского разговора. Именно ускольз­нувшее придает смысл — главное не то, что философ ска­зал, а то, о чем или перед чем он замолчал. Обращенные друг к другу слова на самом деле обращены к тому, что понуждает к словам и нуждается в них. О чем молчит то, что затронуто в разговоре? Перед чем примолкли его уча­стники? О чем не посмели заговорить?

Когда говорят, что в России хватает слов, способных заменить собой все («тотальность всего существующего»), то на самом деле признаются в радикальной нехватке — отсутствии слов необходимых и живых. Даймон не хранит место и музыка сфер не слышна.

Вселенское молчание необходимо, чтоб народился но­вый язык («Место, в котором мы существуем, выпадает из времени, а время, в котором мы есть, не оставляет нам ника­кого места»)? Другие слова нужны: придут, и стершиеся сло­ва сами собой увянут? Признание, понимание и призыв?

Нужда в словах побуждает к встрече и разговору. Но так любят в России говорить, что впору бояться (боящий­ся в любви несовершенен, поправят авторы-собеседники), впору отстраниться от всякого разговора, тем более гото­вого превратиться в текст. Не станут ли представляемые слова еще одним умелым соблазном («ужасная прелесть»)? Чрезмерная одержимость символическим: смущает то же, что и прельщает.

Текст — изощренный автохтонный служака, запись — служба, ангел-писец представляет сказанное. Сказанное

Мыслить и говорить, или Философия встречи 283

становится записью и предписанием. Даже в искреннем высказывании может незаметно легко победить то, что осталось в памяти от прежде прочитанного. И дело вовсе не в том, что записанное ничем не рискует, — в житейс­ком существовании на растопку рукописи идут вслед за газетами, а за рукописями — письма.

Событие встречи само по себе дар и чудо. Книжные люди, предельно внимательные к написанному («люди письма»), создают другое существование мысли — преж­де написанное становится материалом живого разговора. У собеседника есть лицо.

Живой философский опыт. Коммунальная телесность и столь же коммунальные разговоры приобретают совер­шенно иную жизнь. Чудесно изменяется обыденность, в которой при всем неисчислимом множестве говорения не хватает умной речи.

Легко говорить, будучи изначально определенным: как философ, как интеллектуал, как петербуржец. Но мгновенно определение становится бездейственным, если вторгает­ся ужас реального — не только осознание радикальной необеспеченности философии, интеллектуализма или про­писки в «культурной столице». Ужас человеческого су­ществования. Приобретенное и полученное в одно мгно­вение легко может стать утраченным: ужас символичес­кой (псевдо)защищенности оказывается ничуть не мень­ше, чем ужас экзистенциальный. «Университетские баш­маки» не менее удручающие и страшные, чем коммунали-зирующие «домашние тапочки». Das Man живет там, где хочет, — «образ» бегущего на лекции философа-професси­онала — таков четыре раза в неделю каждый университет­ский философствующий персонаж — гораздо более псевдо­трагичен и ужасен, чем «образ» обыденно шествующего обывателя. Мотив «философской инерции» ужасней лю­бой другой инерции будней именно потому, что с самого

А. А. Грякалов

 

начала претендует на ее преодоление. Эта ипостась ужаса принципиально неустранима, но в ней может быть проби­та брешь, увидеть новое в том, что повторяется каждый день.

«Ужас реального» — не путать с реальным ужасом — начать читать можно с любой страницы. С той, что любов­но приглянется. Но только если это особого рода усилие, именно участность. Допустимо, впрочем, метафизическое любопытство.

Сказанные в разговоре слова не современные, а свое­временные.

Философский разговор — это экстрема, на которую отважится далеко не всякий, кто может официально гово­рить от имени философии. Темы — константы сегодняш­него существования. Тип активного, а не реактивного фи­лософствования.

Вести разговор с интенсивностью, искренностью и пониманием чрезвычайно трудно. Профессиональные руб­рикации сразу оказываются смещены, а привычно-послуш­ное внимание аудитории заменено сумеречной немотой: кто слушает разговор?

«Если бы не пространство, Россию бы никто не за­метил»? — на восхищающем иностранцев пространстве живут в бедности люди, границы подплыли кровью. Пере­жившие отечественные и гражданские войны деревни и города — десять раз по сто тысяч — проседают в почву. Реальность жестко и жестоко выступает против всякого слова: отказ — вот и весь сказ. Бессмысленны проекты утопии или антиутопии, существуют ли они в образах светлого будущего, «толерантного» постмодернизма или общечеловеческих ценностей. Воображаемые проекты меняют собственные цвета. Фальшивый инфантилизм розового постмодернизма имеет мало общего с кровавым финишем модерна. Виртуальное производство лишь по

Мыслить и говорить, или Философия встречи 285

видимости защищено от риска чего-то не знать и чем-то не рисковать («мнимые формы человеческого и интеллек­туального единства»).

Паразитарная автореференция («только верить») уво­дит от понимания, но и потлач-растрата — лишь другая крайность. Что тратить?

Россия — не поделенная надвое абстрактная Sumtna. То, о чем имеет смысл говорить, выстраивается на движе­нии из двух топосов: «Россия символическая» и «Россия реальная». Какова, можно спросить, реальность? Но и сим­волического никто никогда не видел.

Не со-бытие европейского и азийского, а поименован­ное событие. Ни к чему не сводимая данность — и тайна — существования. Опыт русских космистов — не проект, а совмещение земного с божественной трансценденцией.

В предложенном авторами разговоре главное внима­нье к тому, что выламывается, — как река, взламывая лед, выходит весной на волю. Выламывается из полыньи прова­лившийся конь, дробя ударами лед.

Допускается, казалось бы, косноязычие и естествен­ное человеческое опасение («философией занимаются люди»), и даже растерянность. Но это превозмогается ис­кренностью и ответственностью. Ясностью выражения, что может быть знаком предельного внимания к тому, о чем говорят.

Это также знак внимания к встрече: почти совсем перекочевавший в метафизику другой присутствует так, что взгляд очевиден, рука подпирает голову или держит вино или хлеб Судьба показывает себя, подарив встречу и некоторым образом будто бы подчинившись воле.

В России философ никогда не станет национальным героем. Идеологическая привычная стойка, утрата мощи, ясности и искренности: дряхлость идолослужения службица по инерции. И это при всей любви к «вещему

слову» — при постоянной соблазненности словом («го­товность поддаться риторике»)

Поразившие современность соблазны вызвали к жизни энергии проживания и интимную имманентность готовно­сти взлета Грохнулись, обламывая крыльца почти сразу же а куда лететь? В роли «вещих слов» — прелестные письма, указы и манифесты, становящиеся со временем закрытые письма стали открытыми, публикации из архи­вов недавно поднимали тиражи до миллиона

Современное время господствует над пространством и местом, — а что в России есть кроме границы и про-странства^? Сопротивляются ложному завершению места и местности В пространстве увязает риторика

Монада метафизика-номада кочует в топологическом странствии. Философия — в пространстве опасности, но отвернуться от происходящего для философа позор такой же, как и неверие в то, что он говорит Нигилизм, откры­тием которого гордились литература и философия, может быть свойственен им самим в максимальной степени.

Мыслить здесь и сейчас, не скрываясь за уже сказан­ное, — учреждать существование, хотя бы только свое соб­ственное. Комбинирование исихазма и феноменологии? Когда мысль и судьба совпадают Искренний и внятный интеллектуальный экстремум Может быть, это поможет тем, кому можно помочь И спасет тех, кого можно спасти.

А. А. Грякалов

СОДЕРЖАНИЕ

Я. А. Слинин. Предисловие... .... . ........................ 5

Беседа 1. Русский хронотоп ................................... 7

Беседа 2. Наваждение глобализма ........................30

Беседа 3. Экстремизм: формы крайности .............51

Беседа 4. Terra terrorum ........................................67

Беседа 5. Ужас реального....................... ..............93

Беседа 6. Мартин Хайдеггер:

глубина и поверхность ........................ 133

Беседа 7 Три тезиса Эммануэля Левинаса ....... 173

Беседа 8. Святые животные ........... .... ...............203

Беседа 9. Измененные состояния сознания ........222

Беседа 10. Судьба и воля .................... ...............260

А. А. Грякалов. Мыслить и говорить,

или Философия встречи ........... 281