По свободно принятому решению 5 страница
Вихри враждебные веют над нами.
Темные силы нас злобно гнетут...
А как дальше? Что сказать дальше? «В бой роковой...» Роковой? Стоит ли пугать? Да, именно роковой. Не надо обманывать ни себя, ни других. Не яадо. «В бой роковой мы вступаем с врагами...» Опять покосился на Ванеева. Нет. Не вступаем - уже вступили. «Нас еще судьбы безвестные ждут...»
Вот, вот! Так, только так!
Пурга пуще прежнего шалеет, надрывается за окном.
Но ведь за мартом неизбежно придет апрель. Каждый гимназист-приготовишка скажет: «Как зима ни злися...» - и так далее. Ты веришь, Глеб? Только честно. Честно! Иначе не то что песни слагать - лучше сразу бросить все, уйти прочь.
Веришь ты?!
Разойдясь, расшагавшись, он замаршировал, будто в боевой праздничной колонне с товарищами - наперекор, навстречу врагу с песней-вызовом:
Но мы поднимем гордо и смело
Знамя борьбы за рабочее дело...
так, что Ванеев вздрогнул, открыл глаза, улыбнулся:
- «Гордо и смело...» - хорошо, Глеб. И гордо и смело получается. Надо приберечь это на прощанье...
Когда наступило двадцать пятое марта - день отправки в Сибирь, могучий, богатырского сложения Абрамович широко расставил ноги, притиснул спиною дверь, а все остальные стали в круг и запели:
Вихри враждебные веют над нами...
Со всех ног надзиратели бросились к мятежной камере, Но не тут-то было.
Кровью народной залитые троны
Кровью мы наших врагов обагрим, -
неслось из-за двери и угрожающе раскатывалось будто бы на всю Москву.
Грохот кованых сапог о кованый дуб. Стук прикладов. Ругань. Но по-прежнему страж не сломлен, дверь блокирована. Арестанты стоят, крепко взявшись за руки, словно держат круговую оборону. Боевое крещение «Варшавянки» продолжается.
Лишь когда допели до конца - впустили.
Обескураженные, даже смущенные стражники и жандармы тут же принялись «сортировать» бунтовщиков для немедленной отправки (не тащить же в карцер в день отъезда!).
- А ну, выходь!
- Па-аживей!
- Становись!..
Уже когда вели по двору, глухие, казалось бы, стены тюрьмы отозвались прощальным эхом и одновременно напутствием, клятвой:
Месть беспощадная всем супостатам,
Всем паразитам трудящихся масс!
Мщенье и смерть всем царям-плутократам,
Близок победы торжественный час!
Долго еще, говорят, ходили потом рассказы-легенды о том, как с песней шла в Сибирь партия ссыльных.
Не было прежде в Бутырках таких ссыльных. Не было таких песен.
Далеко, далеко - за тридевять снегов, за тридесять лесов - закатали автора, а песня пошла гулять по России - делать его дело.
Немилостива, сурова Сибирь...
Впрочем, ссыльный поселенец Глеб Кржижановский вместе с Василием Старковым определен на жительство в село Тесинское, что в тридцати семи верстах от Минусинска, на реке Тубе, притоке Енисея с правой стороны. Это юг Сибири. И лето здесь как лето, зима как зима.
Вслед за Глебом сюда приехала мама. И сестра Тоня. Приехала, осмотрелась, обжилась - и вышла замуж за Ба-зиля - Старкова! Так что все Кржижановские теперь вместе.
Все?..
Зина! Родная, родная моя!.. Где ты? Что с тобой? Отзовись!
Сразу после его ареста - девятого декабря позапрошлого года - Зинаида Павловна Невзорова вошла в центральную группу «Союза борьбы», заменила любимого в самом прямом смысле. И ей и Надежде Константиновне Крупской удалось еще поработать немало: зиму, весну, лето, а там...
Четыре месяца в каземате Петропавловской крепости!
Девушка в каземате... Какие нелепые, несоединимые слова!
Потом ее выпустили до окончания следствия - на поруки матери. Глеб знает: свой невольный «отпуск» в родном Нижнем Новгороде Зина провела недаром - помогала Петру Заломову и другим тамошним марксистам восстановить разгромленные кружки, учила новых подпольщиков шифровальному искусству, конспирации...
А следствие по делу второй группы «Союза борьбы» все тянется, тянется. Что-то еще будет? Какой приговор? Первая группа... Вторая группа... А крамола не пресекается, и власти ожесточились.
Что будет с тобой, Зина?
Говорят, ссылка не каторга. Что верно, то верно. Однако ох как несладко живется Глебу! Пособие нищенское: восемь рублей на душу в месяц. Да и то отобрали у мамы: новое разъяснение - матери не считаются членами семей.
Но неподалеку - одни говорят, за семьдесят, другие - может, за сто верст, по сибирскому размаху и то и то «вовсе рядом», - живет другой ссыльный поселенец - Владимир, сын Ильи Ульянова.
Он по-прежнему деятелен - хлопочет над своей книгой, в меру отдыхает, развлекается даже. Повидаешься с ним - и дышать легче. В испытании, в горе растет, крепнет их дружба. Недаром Владимир Ильич почти в каждом письме к сестрам, к матери вспоминает о Глебе:
- ...В Тесь я поехал вместе с Базилем. Проводил там время очень весело и чрезвычайно доволен был повидать товарищей и пожить в компанийке после моего шушенского сиденья. Компанийка живет, однако, хуже, пожалуй, чем я. Т.е. не в отношении квартиры и пр. - в этом-то они устроились лучше, - а в отношении удовлетворенности. Глеб прихварывает изрядно, хандрит частенько; Базиль тоже, оказалось, вовсе не так уж «процветает», хотя это - самый уравновешенный из тесинцев.
...Теперь у Глеба есть кое-какая работишка, благодаря которой они смогли перебиться и кризис финансовый миновал.
...Я не теряю надежды, что и унылое настроение у них пройдет.
...Разрешение у меня на пять дней и я еду отсюда в пятницу или в субботу прямо в Шушу...
...Я получил письмо от Глеба, что он подал уже прошение о приезде ко мне на 10 дней на праздники. Надеюсь, что ему разрешат. Для меня это будет очень большое удовольствие. Из Теси пишут еще, что Зинаиде Павловне вышел приговор - 3 года северных губерний и что она перепрашивается в Минусинский округ. Так же намерена, кажется, поступить и Надежда Константиновна, приговор которой с точностью еще неизвестен...
...У меня теперь живет вот уже несколько дней Глеб... После одного дня, когда мороз доходил, говорят, до 36° К (недели полторы назад), и после нескольких дней с метелью («погодой», как говорят сибиряки) установились очень теплые дня, и мы охотимся очень усердно... хотя и очень несчастливо.
...Глеб уехал от меня 3-го дня, прожив 10 (десять) дней. Праздники были нынче в Шу-шу-шу настоящие, и я не заметил, как иронии эти десять дней. Глебу очень понравилась Шу-ша: он уверяет, что она гораздо лучше Теси (а я то же говорил про Тесь! Я над ним подшучивал, что, мол, там лучше, где нас нет), что здесь есть лес близко (по которому и зимой гулять отлично) и прекрасный вид на отдаленные Саяны. Саяны его приводили в восторг, особенно в ясные дни при хорошем освещении. Кстати, Глеб стал теперь великим охотником до пения, так что мои молчаливые комнаты сильно повеселели с его приездом и опять затихли с отъездом.
...какой у Глеба голое?.. Гм, гм! Должно быть, баритон - что ли. Да он те же вещи поет, что и мы, бывало, с Марком «кричали»...
...Здоровье Глеба у меня несколько поправилось благодаря правильному режиму и обильным прогулкам, и он уехал очень ободренный,
Да, ссылка не каторга. Ездили друг к другу в гости, гуляли, охотились, пели песни...
Только почему сошел с ума в этой самой ссылке такой крепкий, закаленный, видавший виды человек, как рабочий Ефимов? Почему застрелился один из первых революционных марксистов России, профессиональный революционер «Н. Е.» - Николай Евграфович Федосеев? Эх, да что там толковать!?
Но так или иначе, работа, ставшая для Глеба Максимилиановича Кржижановского целью жизни, не прерывается ни на день. Все мосты позади сожжены. Теперь только вперед. Иного пути, иного будущего у него нет.
Он использует каждую возможность встретиться с людьми. По соседству, в том же Минусинском округе, множество ссыльных. Стало быть, уже есть группа. Да вот беда, большинство народники. Ну и что ж? Лепешинский тоже был народником, а теперь... Будем, не теряя времени даром, их убеждать, перетаскивать на нашу сторону, вербовать новых бойцов для будущих сражений - для победы.
В том, что она будет, он не сомневался.
Мама тоже поверила в это! Ни разу не упрекнула его хотя бы за то, что все ее омытые потом и слезой копейки, вложенные в его «карьеру», он, по сути, пустил на ветер. Безропотно поднялась с насиженного места, проехала бог весть как этапный путь, пошла за сыном в ссылку. Она всегда рядом, всегда вместе с ним - в беспрерывных хлопотах по хозяйству, в постоянных заботах о нем. Беззаветная, безответная. Как все действительно больные люди, никогда не жалующаяся на болезни, она всегда поможет, всегда поймет. И - он твердо уверен в этом - до последнего вздоха останется но только матерью, но и верным товарищем.
Сестра Тоня... Теперь ее называют Антонина Максимилиановна - заняла место фельдшерицы, ездит по окрестным селам. Лучшего связного трудно представить. Молодой муж ее Василий Васильевич Старков нашел работу и Глеба пристроил спрямлять русло, регулировать сток реки Минусинки. Подходящее жалованье. Прекрасный предлог для общения с людьми. Первая встреча с гидротехникой и в теории и на практике: может быть, это еще пригодится Глебу Максимилиановичу Кржижановскому. Как знать?..
Здесь же, в ссылке, он пишет новую песню «Беснуйтесь, тираны...», которая так полюбилась Ильичу.
Каждый раз при встрече они поют ее с особым воодушевлением.
Как хорошо, что сюда, к нему, наконец-то едет Зина!..
«Хорошо» употреблено неуместно, да что поделаешь, если в русском языке нет слов для выражения всех обуревающих его чувств? Да, да, едет! Едет! Ей назначена была Архангельская губерния, а она - добилась-таки своего! - «перепросилась» в Сибирь, к жениху.
В голову лезут строка за строкой из «Русских женщин» Некрасова - как наперекор всему едут жены декабристов в тартарары, к любимым, страждущим на царской каторге - во глубине сибирских руд.
Глеб находит эти аналогии чересчур напыщенными, краснеет от своих мыслей, но ничего не может с собой поделать.
Родная! Уж скорее бы ты приехала!
Скорее бы!
Не дождаться, кажется...
Зина! Родная моя!
Но дожил все-таки. Дожил!
В мае девяносто восьмого, едва открылась навигация, в Шушенское приезжает Надежда Константиновна, а в Тесинское - Зина.
Зина приехала к нему...
Сюда же, в Тесинское, выслан и Фридрих Ленгник. Потихоньку, помаленьку растет, формируется здесь революционная группа. Вместе с ней в непрерывном действии растет и Глеб Кржижановский. Сегодня - схватка с только что прибывшим народником, завтра - споры с товарищами о философии Юма, Гегеля, Канта, Шопенгауэра, послезавтра - надо отправиться на связь в соседнее село.
Село, как уже отмечалось, близкое, да идти до него далеко. А вокруг Сибирь-матушка с ее сюрпризами, и, случается, в пути не до смеха. Но чувство юмора не изменяет Глебу Кржижановскому. Посмеиваясь, он говорит домашним об очередном своем походе:
- Незнание отмщается, самоуверенность паки.
Судьбы нашего путника не замедлили подтвердить эти банальные истины. Вышел он в десять часов утра, после легкого чаепития, в охотничьей амуниции, с большими надеждами в душе.
Бродил по лугам и болотам, убил кряковую, наслаждался благорастворением воздухов и наконец дошел до того ручья под Убрусом, от которого, по его мнению, до Шошина остались сущие пустяки.
Изустал он, сел на горке, закурил папиросу, на небо взглянул... Глядь, ан солнце-то по низам поехало и краешком макает в серые-пресерые тучи... А в Жерлыке-то вода холодная-прехолодная и по грудь поднялась. А. ночь-то темная-претемная и с приправой из дождичка.
Заспешил наш путник чуть не вприпрыжку. Что за диво? Кажется, всего один Жерлык надо было перейти, а ему пришлось раз пять через какие-то протоки чуть не по горло шествовать... Кажется, одна линия Убруса возвышалась, а тут, куда ни посмотри, Убрусы тянутся, и в довершение всего - лес, лес, лес...
Идет наш путник вперед с хладнокровием и опять приходит на то же место... кр-рах, бум, бом!! - почва исчезает из-под ног, и он повисает, вцепившись в какие-то кусты, над безвестной глубиной.
Выкарабкался наш путник на край обрыва, сидит, нос повесил. Увы, и ружья нет: оно пропало в глубине. Чирк спичкой: обрыв сажени в три! Начал соображать и местность расследовать. Нашел тропку, спустился на дно, отыскал ружье, повеселел.
Пытался заночевать под деревом, но кто-то больно ужалил. Тогда зарылся в стог на лугу... Утром обнаружил, что был возле самой цели своего похода, мельница уже видна. Но взглянул наш путник на себя и охнул: стал он похож на ком из разнообразных наслоений - грязи, разорванной одежды, сена, репьев. Вдобавок еще усталость, грозящая опрокинуть в двадцатичетырехчасовой сон...
Что потом? Как было? Как шло? Опять лучше обратиться к письмам «летописца Ильича», бережно хранимым его матерью:
- ...Н. К., как ты знаешь, поставили трагикомическое условие: если не вступит немедленно (зхс!) в брак, то назад в Уфу. Я вовсе не расположен допускать сие, и потому мы уже начинаем «хлопоты» (главным образом прошения о выдаче документов, без которых нельзя венчать), чтобы успеть обвенчаться до поста (до петровок): позволительно же все-таки надеяться, что строгое начальство найдет это достаточно «немедленным» вступлением в брак?! Приглашаю тесинцев они уже пишут, что ведь свидетелей-то мне надо) - надеюсь, что их пустят.
...Просил исправника пустить ко мне на свадьбу тесинцев, - он отказал категорически, ссылаясь на то, что один политический ссыльный в Минусе (Райчин) взял отпуск в деревню в марте этого года и исчез... Мои доводы, что бояться исчезновения тесинцев абсолютно не доводится, - не подействовали.
...В Теси играют свадьбу и переезжают скоро в Минусинск.
...У меня сегодня гостит Глеб, который приехал один на 3 дня... Мы прогуляли целый день. Погода у нас очень хорошая - ясные, морозные и тихие дни; снегу все еще нет.
...Вчера вернулись мы с Надей из Минусы... где провели неделю у Глеба и Базиля очень весело и встретили Новый год среди товарищей. Тостов при встрече Нового года была масса, и особенно горячо встречен был тост одного товарища «за Эльвиру Эрнестовну и за отсутствующих матерей».
...На коньках я катаюсь с превеликим усердием. Глеб показал мне в Минусе разные штуки (он хорошо катается), и я учусь им так ретиво, что однажды зашиб руку и не мог дня два писать.
...Сегодня мы проводили гостей... приезжали минусинцы, Глеб, Базиль, 3. П., тамошние рабочие и пр...
...Минусинцы... теперь сильно увлеклись шахматами, так что мы сражались...
...Провели время очень весело и теперь опять беремся за будничные дела.
...Глеб и Базиль подают... прошение о разрешении им на лето перевестись сюда (в Минусе летом очень плохо); не знаю, разрешат ли.
...Зина - такая же, как всегда, веселая и живая.
...Сегодня мы ждем гостей: Глеба с женой и Базиля из Минусы. Глеб, говорят, получил разрешение переехать на железную дорогу, чтобы занять место инженера. Конечно, он воспользуется этим, чтобы накопить сколько-нибудь денег на дорогу. А иначе ему и Базилю не так бы легко было выбраться отсюда, а зимой-то и совсем невозможно.
...Глеб переезжает на днях в Нижнеудинск (Иркутской губ.) на службу на железной дороге...
Да, в конце ссылки, по «знакомству» - с помощью товарищей по Технологическому институту, которые уже успели сделаться «начальством» на только что отстроенной сибирской магистрали, его берут помощником машиниста. Не инженером, как предполагалось, не машинистом, а помощником.
- Такая вакансия сейчас есть. Хотите - пожалуйста, не хотите - как знаете. Мало ли что у вас диплом и амбиция...
- Амбиция - плохой советчик, пусть помолчит. Главное, чтоб работать.
Что еще добавить о ссылке?
Именно там молодой Кржижановский стал первым читателем ленинского труда «Развитие капитализма в России».
Владимир Ильич регулярно присылал ему главу за главой своей рукописи - просмотреть, обменяться мнениями. Глеб Максимилианович постоянно выговаривал Ильичу за то, что тот слишком много вычеркивает - слишком сурово ужимает написанное.
Когда же книга была закончена, Кржижановский убедился, что Владимир Ильич совершенно прав и в данном случае. Но все же... До сих пор ему жаль, что, по-видимому, безвозвратно утеряны рукописи первоначальных набросков этого исторического труда.
Поучительным примером стало для Глеба Кржижановского и другое событие...
Август - сентябрь восемьсот девяносто девятого года. В Шушенское приезжает Михаил Сильвин вместе со своей невестой. Она из Питера. В тяжелой посылке, привезенной ею для Владимира Ильича от его сестры Анны Ильиничны Елизаровой-Ульяновой, - «химическое письмо». Так в минусинские степи дошло послание госпожи Кусковой, ее знаменитое «Кредо» - «Верую», где доказывалась полная неосмотрительность и несостоятельность обращения политической проповеди к пролетариату, которому на ближайшее время уготована лишь экономическая борьба, а политика - дело либеральной и, по существу, буржуазной интеллигенции.
Оценивая «Кредо», ссыльные сходились лишь в одном:
- Важный документ в решающий момент. Об остальном судили-рядили вкривь и вкось:
- С пашей-то отсталостью, с нашим-то рабочим - социализм?! Права Кускова.
- Призывы призывами, а жизнь жизнью. Надо смело взглянуть в глаза действительности, какой бы суровой она ни казалась...
- Не доросли мы пока. Лучше синицу в руки, чем журавля в небе!
Владимир Ульянов без обиняков оценил «Кредо» как программу российского оппортунизма.
Он очень волновался и, как помнится Глебу Максимилиановичу, «кипел негодованием». Тут же начал разрабатывать план отповеди сторонникам «Кредо», набросал проект протеста против «сего евангелия новой веры», задумал сделать протест коллективным.
Вскоре почти все, кто четыре года назад входили в питерский центр «Союза борьбы», собрались в селе Ермаковском.
Ермаковское Старик облюбовал не случайно: там жил Ванеев, состояние которого считали уже безнадежным, и Владимир Ильич стремился хоть как-то облегчить, скрасить его последние дни (Анатолий Александрович умер через две недели после единогласного принятия и подписания протеста).
Понятно, единогласие было достигнуто не вдруг, не без жарких споров и дебатов - отнюдь. Сразу же обозначилась оппозиция к проекту Старика и «справа» и «слева». Тяжело дышавший Ванеев, у постели которого собрались товарищи, негодовал по поводу мягкого, как ему казалось, тона резолюции, настаивал на более категорическом, более решительном осуждении отступничества и предательства сторонников «Кредо». Ленгник требовал убрать из резолюции все, что говорило о связи нового течения русских «молодых» социал-демократов с философскими шатаниями оппортунистической части немецкой социал-демократии.
Владимир Ильич горячо доказывал, что «Кредо» - тревожный симптом, прозевать его, упустить нельзя ни в коем случае. «Экономизм» - опасная болезнь нашего революционного движения.
- Все это так, - соглашался Ленгник. - Но по-моему, очень рискованно судить о родстве «Кредо» наших «экономистов» и взглядов Эдуарда Бернштейна, ссылаясь на его книгу, которая только что вышла в свет и которую никто из нас не читал. Бернштейн - видный ученик Маркса, я не могу допустить, чтобы он дошел до такого извращения теории своего великого учителя.
Ильич хмурился. Доводы Ленгника его не убеждали. Но он все же согласился оставить в своем проекте протеста лишь общее упоминание о «бернштейниане»:
- В конце концов, не это главное. Главное вот что? «Традиции всего предшествовавшего революционного движения в России требуют, чтобы социал-демократия сосредоточила в настоящее время все свои силы на организации партии, укреплении дисциплины внутри ее и развитии конспиративной техники». Кто-нибудь возражает против этого? Так... Никто. Давайте подписывать.
В числе семнадцати свои имена под «Протестом российских социал-демократов» поставили Ванеев и Ленгник, Базиль и Тоня, Глеб и Зина... Так, с их подписями этот программный ленинский документ и разошелся по свету, стал воевать не только с русскими «экономистами», но и с оппортунистами Запада - приверженцами Эдуарда Бернштейна.
Очень памятна Глебу Максимилиановичу последняя в Сибири встреча с Ильичем...
Морозной лунной ночью они шли по берегу Енисея, шли рядом. Перед ними и вокруг, тяжко придавив землю, искрились спрессованные ветром снега. Снега и снега - всюду, куда хватит глаз, везде, где луна светит. И казалось, что нет, не будет и не может быть силы, способной одолеть их.
Вдруг Ильич остановил Глеба, оглядел его, склонив голову, остался, видимо, доволен, улыбнулся:
- Настоящий сибиряк, - и шутливо пояснил: - Дерзость и сила во взгляде. Мужественная обветренностъ и опаленность лица. Основательность. Бородатость. Доха. Малахай.
- А сам-то! Сам!..
- Что? И я похож?
- Ни дать ни взять - два чалдона, - Глеб Максимилианович добродушно усмехнулся.
- И все-таки видно, что не коренные, - посерьезнев, заметил Ильич. - А что составляет отличительные особенности настоящего, стопроцентного сибиряка?
- Стопроцентного? - переспросил Глеб, задумавшись. - По-моему, коренной сибиряк не знает, что такое лапти.
- Верно!
- Он отроду не видал помещичьих усадеб...
- Тонкое наблюдение!
- ...и соломенных крыш поэтому не видел...
- Но и о фруктовых садах не имеет никакого понятия! - подхватил Ильич, засмеялся, по круче сбежал на лед, исполосованный длинными тенями торосов.
Повернувшись, отбил ногой льдышку, остановился, произнес, словно только для себя:
- Как ярко увидал эти края Чехов еще десять лет назад - по пути на Сахалин!.. Не в обиду нам, волгарям, будь сказано... Помнишь? Ты читал? Пускай, мол, Волга - нарядная, скромная, грустная красавица, зато Енисей - могучий, неистовый богатырь, который не знает, куда девать свои силы и молодость. На Волге человек начал удалью, а кончил стоном, который зовется песнью. На Енисее жизнь началась стоном, а кончится удалью, какая нам и во сне не снилась!..
Ильич присел, почти касаясь коленями льда, и как бы прислушался.
- Вот и сейчас, под глухим льдом, не сдается - протестует, борется, кипит.
Глебу показалось, что и он тоже чувствует, как тесно могучей реке, слышит, как она взламывает оковы - хлещет в проломы, несдержимо разрастается наледями, похожими на горы. Казалось, он видит там, вдали, за синими отсветами окаменевшего льда и окоченевшего неба, стремительный, всезахватывающий, всесокрушающий разлив грядущих половодий.
А Ильич тем временем все мечтал и мечтал вслух:
- ...Эта силища будет использована. Люди научатся превращать ее в движение, свет, тепло - и незнание, что такое фруктовый сад, перестанет быть отличительной чертой сибиряка. Да-с, дорогой Глеб, сын Максимилиана!.. - Он распрямился, продолжил очень уверенно, убежденно, без тени прежней улыбки: - Какая полная, умная и смелая жизнь осветит со временем эти берега!.. - И тут же внезапно словно перебил себя сам: - Чтобы это случилось, надо поживее выбираться отсюда, ехать за границу, ставить нашу газету.
- Володя!.. А ты не преувеличиваешь роль газеты? Есть же и другие средства борьбы: местная агитация, манифестации, бойкоты и травля царских шпионов. Неужели все это должно отойти на второй план перед газетой? А как же выступления против буржуазии и правительства?! А стачки, наконец?! Что же, все это побоку?!
- Погоди, Глеб! Но горячись. Все, что ты называешь, - основа нашей работы. Но без объединения в центральном органе все эти формы революционной борьбы теряют девять десятых значения. Не создают общий опыт партии, традиции, преемственность! Ясно же, как дважды два, что газета поможет распространить их, упрочить, ввести в систему...
- И однако!.. Ты требуешь сосредоточить все - все! - наши силы на создании газеты. Не оттого ли, что за время ссылки тебе самому пришлось нажать главным образом па литературные дела? А ведь мы - в России, в такой стране, где...
- Именно! Именно потому, что мы - в России, я и требую сосредоточить все силы на организации газеты. В Германии, во Франции у рабочих парламентские возможности, агитация на выборах, народные собрания, профессиональные союзы... А у нас? Пока не завоевали политической свободы, - ничего! Заменой всего этого - понимаешь, Глеб? - всего! - должна быть только революционная газета. Без нее у нас невозможна никакая широкая организация всего рабочего движения.
Глеб задумался.
- В заговоры мы не верим... В разрушение правительства партизанскими наскоками не играем... Остается, действительно, учить, пропагандировать газетой.
- Давай, дорогой друг, действовать. Не теряй ни минуты. - Хитро подмигнув и скосившись в сторону не проницаемо глухого льда, Ильич со значением добавил: - Енисей-то пока еще спит. Так что придется нам покипеть за него - для него. Счастливого пути, Глеб! Доброго кипения!
Доброе кипение
Снег и ветер в лицо.
Распаленный, распалившийся паровоз рассекает колкий воздух, покоряет пространство, стремительно одолевает расстояние.
Спокойно положив левую ладонь на рукоять реверса, _ молодой худощавый машинист правой оперся о кожаный подлокотник и смотрит, смотрит вперед, не отрываясь, не моргая - как зачарованный.
Шпалы, шпалы, припорошенные снегом, сажей да угольной пылью...
Нескончаемым живым серебром струятся, манят дальше, дальше - вперед! - рельсы...
Мелькнут - и пропадают верстовые столбы, путевые будки, полосатые шлагбаумы, стальные клепаные мосты, сороки на телеграфных проводах, мохнатые лошадки, вмерзшие в иссиня-розовые, голубые и зеленые и палевые снега...
А вон впереди, в опасной близости от полотна, одна из тех самых знаменитых сибирских коровок, из молока которых делают отменное масло. Масло то, как говорится, «на корню» закупают датчане, перепаковывают покрасивее, ставят свою фирменную марку и продают англичанам как лучшее в мире.
Большой палец сам собой тянется к медному кольцу. И рядом со смерчем дыма, рвущимся из конуса трубы, взмывает - стелется но ветру пронзительная струя пара:
«Т-т-ту-ту-ту-у-у!..» .
В исступлении завывает ветер. Но куда там? Где ему противостоять горячей стальной груди? И в такт со стальным сердцем, вместе с ним бьется сердце человека. Левая рука плавно давит на рукоять - машина прибавляет, наддает, с маху опрокидывает пургу:
«Вперед! Вперед! Ту-ту-ту-ту-у-у!..»
Как хорошо, как легко, вольготно катить на машине, которая сама уже воплощение тепла, движения и так непримиримо контрастирует со стылым оцепенением сибирских степей!
Великая магистраль...
Сколько труда в тебя вложено, сколько жизней тебе отдано, чтобы вот так катить из края в край земли - от океана до океана!
Машинист оглядывается: за спиной, послушные его руке, красиво вписываясь в излучину пути, катятся вагоны. Вагоны с ситцем из Иваново-Вознесенска, с вином из Туркестана, с уральским железом, углем, кавказским мазутом, волжским хлебом, с братиками-солдатиками, с пушками и с арестантами - такими же, каким сам он, машинист, был года три назад.
Как хочется остановить поезд на перегоне, сбить замки с вагонных засовов:
- А ну, товарищи, врассыпную!
Вот он, тормозной вентиль, под рукой...
Но - спокойно остается ладонь на рукояти реверса. Только зубы стиснуты да губы сжаты - не то от ветра, не то еще от чего.
Спокойно, медленно, но верно вперед, вперед.
И вообще...
Вообще, неизвестно, кому на пользу пойдет этакая «оптовая» перевозка крамолы «из России в Сибирь»? В кого-то еще будут стрелять тогда эти пушки? Бабушка надвое гадала.
Позвольте! Что значит слово «тогда»? К чему оно относится? Откуда взялось?
Знаем откуда. Погодите. Дайте срок...
- Надвое гадала, - стучат колеса. Подтверждают, обнадеживают. - На-дво-е... На-дво-е... :
Да и Сибирь уже не та Сибирь. Вот они рельсы-то. Зовут, струятся. И не годы, а считанные дни до Москвы, до Питера, а там уж и рукой подать до Европы, до Старика...
А колеса все стучат, стучат:
- Двадцатый век наш!.. Двадцатый век за нас!.. Чудо-век!.. Чудо-машина!.. Чудо-магистраль!..
Впереди из вьюжного снега вылезает бак напорной башни, встает водокачка, похожая на причудливо обрубленный ствол дерева-гиганта. Поднимается крепкое здание вокзала. Дымки над избами поселка. Стая голубей. Мальчишки на коньках. Бабы с коромыслами у колодца.
Шипит воздух в тормозах. Машина замирает под хоботом колонки. Все уже привычно вокруг: перрон, красная фуражка начальника, синяя - жандарма, станционный базар - мед, жареный налим, кедровые шишки.
Пока помощник с кочегаром «поят копя», молодой машинист обстукивает бандажи колес, ощупывает бронзовые втулки - не перегрелись ли, доливает смазку из длинноносого бидончика, достает часы на серебряной цепочке, щелкает крышкой, поднимается по лестнице-стремянке...
Опять ладонь на теплой, отполированной рукояти. Из конца в конец поезда - от передних до хвостовых вагонов - лязгают буфера. Хрипя на морозном сквозняке, вздыхает машина. Пар натужно урчит в трубах инжектора - гонит воду в котел.
Выходной семафор. Стрелки. Убегающие в снежную заваруху рельсы.
Пусть снег и ветер в лицо. Пусть жить приходится, держа душу за крылья. Пусть до цели дальше, чем до конца стелющегося впереди, перед тобою полотна...