БЕРЛИН, NW 40, АЛЬТ-МОАБИТ 1 страница

 

Они стояли друг против друга, разделенные узким зарешеченным коридором, по которому, заложив руки за спину, ходил надзиратель. Их руки могли пролезть сквозь прутья, но не могли встретиться. Им разрешалось только смотреть и, если они хотели, говорить, но не о тюремном режиме, политике, обстоятельствах дела и прочих так или иначе связанных с его заключением вещах.

Она вышла на свою зарешеченную половину первой и приготовилась к долгому ожиданию. Но не прошло и двух минут, как там, на недосягаемой стороне, открылась дверь. Он вошел в комнату как всегда, уверенный и спокойный, может быть, только несколько осунувшийся, усталый. Улыбнулся, ласково подмигнул ей и, широко расставив ноги, остановился у решетки. А ее руки сами собой отчаянно вцепились в черные толстые прутья от пола до потолка, словно это она, а не он, пребывала в заключении. Она что-то шептала, беспомощно шевеля губами, не находя слов, может быть, не понимая или забыв все, что готовилась сказать.

- Здравствуй, Роза! - он уже забыл, что хотел отговорить ее от встречи.

Она пришла, и вот он видит ее, может тихо сказать ей: "Здравствуй, Роза". Казалось, он заставил себя привыкнуть к мысли, что если они и увидятся когда-нибудь, то очень нескоро. Эта насильственная привычка должна была успокоить его. Но облегчения она не принесла. Не потому ли весть о свидании с Розой отозвалась всеоблегчающей радостью, в которой потонули все сомнения и тревоги, тяжелые мысли о том, как он будет справляться со своим сердцем и памятью, когда вновь останется в долгом одиночестве.

Когда он увидел ее, то почти успокоился, словно все случившееся за эти несколько недель было сном.

- Ну, здравствуй же, здравствуй, дорогая моя!

Она замотала головой, сглотнула колючий слезный комок и вымученно улыбнулась:

- Здравствуй, Эрнст, - и тут же нахмурилась, заторопилась. - Мне так много надо сказать тебе. А времени у нас... - она беспомощно пожала плечами.

Надзиратель все так же ходил туда и обратно по коридору, глядя прямо перед собой, словно не было по обе стороны ни этих людей, ни самих решеток, словно дефилировал он между непроницаемыми стенами.

- Как отец? - пришел ей на помощь Тельман.

- Отец? - она взяла себя в руки, как растерявшаяся ученица, вытянувшая счастливый экзаменационный билет. - Отец все еще болен. - Нужные слова являлись как бы сами собой. Она хорошо знала, что слово "отец" значило "партия". - Состояние очень тяжелое, он обессилел за эти дни. Очень волнуется за тебя. Но держится. Он просил передать тебе, чтобы ты не беспокоился о нем, он переборет болезнь.

- Но он уже выходит на улицу?

- Д-да, - будто преодолевая сопротивление, кивнула она. - В последние дни. Немного оправился и стал выходить, но, конечно, еще не очень далеко, вблизи дома.

- Хорошо бы вывезти его за город. Ведь уже весна, Роза, весна!..

- Мы так и хотим, Эрнст. Вот только с врачом посоветуемся. Он ведь должен быть под постоянным наблюдением. Некоторые из его врачей уже выехали на море, но кое-кто остается в городе. Одним словом, он не окажется без медицинского присмотра. Не беспокойся...

- Да? Меня это очень волнует, очень. Как Ирма? Она все такая же маленькая или немного подросла?

- Немного подросла. Особенно в последнее время.

- Я так и думал, - улыбнулся он.

- У нее очень хорошие друзья. Если бы ты мог видеть их, они бы тебе понравились.

- Может, когда и увижу.

- Надеюсь, что скоро. Так что не беспокойся, у нас все более или менее благополучно. Да! Чуть не забыла самое главное... Отец видел тебя во сне. Ему снилось, что ты вез фургон с пивом. Он долго был под впечатлением этого сна. Все рассказывал нам, как видел тебя нагруженным ящиками с пустыми бутылками.

- Странный сон.

- Я думаю, это к добру.

- Наверное, на отца подействовал свежий весенний воздух. Он же долго не выходил из дома. От воздуха пьянеешь почище, чем от пива. Эх, с каким наслаждением я бы выпил сейчас кружечку!

- Потерпи. Твой адвокат...

- Об этом не разрешается, - монотонно прогнусавил надзиратель, не прекращая своего возвратно-поступательного движения, равнодушный, как вышагивающий по клетке волк.

- Хорошо... - она смешалась, не находя других слов.

- Ну, ничего, Роза. Это я так. Пусть отец не беспокоится обо мне, и ты не беспокойся. Я буду терпеливо ждать перемены в своей судьбе.

- Да-да! Обязательно жди! - обрадовалась она. - Я так очень жду, и отец тоже.

- А дочка? - он лукаво прищурился. - Она не забудет своего папочку?

- Нет, она не забудет. Мы с ней только о тебе и говорим. Может быть, и ей разрешат повидаться с тобой.

- Вот это будет здорово! Очень даже здорово.

- Свидание заканчивается. - Надзиратель так и не взглянул на них. - Заканчивается. Прощайтесь. Свидание заканчивается.

Роза заволновалась, лихорадочно припоминала, закусив губу, что еще ей надо сказать. Да и понял ли он все до конца? Смогли ли ее глаза досказать то, о чем умолчали губы?

- До свидания, Роза! - торопясь, Тельман повысил голос. - Я рад, что отец поправляется. А как там наш дедушка?

- Хорошо. Хорошо! - она часто закивала. - Дедушка Тельман хорошо. Он не болен. И все у нас хорошо...

Дверь за ним закрылась. Его увели. Она осталась одна.

 

Значит, они готовят побег, думал Тельман по пути в камеру. Но это же очень трудно, почти невозможно. Придется преодолеть колоссальные трудности... Но может быть, я неправильно ее понял? Нет, правильно. Иначе зачем тогда сон о пивном фургоне?

Он хорошо помнил тот случай с фургоном...

Зимний застывший Гамбург. Закрыты двери, спущены жалюзи. Вымерший город, вымерший порт. Черные силуэты запрокинутых в дымное небо кранов. Луна несется сквозь пепельные облака. Норд, завывая, мчится по пустым улицам. Дождь со снегом пополам летит мимо раскачивающегося фонаря. Пятна света и тени колышутся на мокрой брусчатке. Вымерший город, пустые черные пристани тридцатого года, года всемирного кризиса, когда недолгое благополучие "ржаной" марки лопнуло и все опять полетело к чертям.

Толпы безработных стекались к городу. Голодные, изверившиеся люди, подгоняемые зимой, подобно волкам, сбивались в стаи. В последнем отчаянном броске, в безмолвном марше собирались пройти они по гамбургским улицам. Подобно снежному кому, собирал "голодный марш" рабочих, батраков и разоренных экономическим кризисом крестьян - всех отчаявшихся и обездоленных Киля, Любека, Люнебурга, Гамбурга и Бремена. Полиция вначале бездействовала, быть может, надеясь на то, что сильные морозы разгонят ослабевших от голода людей по домам. Но в домах не осталось ни еды, ни тепла, а у многих и дома не осталось. Была только страшная память в сосредоточенных и отрешенных глазах. Память о крови и нечистотах, о газовых атаках войны, густое похмелье после калейдоскопических перемен. Тут было все: недолгая революция, которую они не посмели довести до конца и незаметно отдали в опытные палаческие руки вчерашних врагов, путчи, мыльные пузыри биржевых курсов, чудовищная, вызванная нуждой и отчаянием инфляция моральных устоев, простых человеческих чувств. Страшная накипь кризиса, которая, застывая, могла принять любые формы. Нужда разъедает душу, как ржавчина.

Послевоенные вокзалы, пакгаузы, ночлежки, гороховый суп "армии спасения", пособие по безработице, города, деревушки и фольварки Германии, эмиграция и возвращение, подобное краху.

Эти люди могли пойти за красным флагом с серпом и молотом и за красным флагом со свастикой в белом круге. Мороз их не остановит, ибо пришли они из мрака и холода. Эту простую истину хорошо понимали и в Доме Карла Либкнехта, и в "коричневом" доме. Наконец она дошла и до полицай-президиума. "Голодный марш" был задним числом запрещен вместе с заранее объявленными демонстрациями и митингами на гамбургских улицах. Шупо заняли помещение гамбургского окружкома на Валентинскамп, редакцию коммунистической газеты, под теми или иными предлогами арестовали многих партийных активистов. По отношению к НСДАП - национал-социалистской рабочей партии Германии - никаких репрессий не последовало. Страна шла своим неизбежным путем к выборам тридцать третьего года.

Полиция знала, что Тельман находится в Гамбурге. Но арестовать депутата рейхстага, находившегося под охраной парламентской неприкосновенности, можно было только на месте преступления: на нелегальном собрании, например, во время запрещенного полицией "голодного марша". Но это была скорее чисто теоретическая возможность. Полиция хорошо понимала, что рабочие не дадут арестовать Тедди у них на глазах. Идти же на серьезный инцидент с новыми жертвами - гамбургская полиция за последнее время несколько раз открывала огонь - было рискованно. Город и без того наполнялся "взрывоопасным элементом" Приморья. Безработные, пусть один из десяти, дошли до Гамбурга, и толпы людей устремились в район порта, где легче стрельнуть чего-нибудь съедобного. Ресторан Затебиля, в котором Компартия собиралась устроить митинг, был заблаговременно наводнен шпиками.

Через подставных лиц сняли помещение в самом аристократическом районе, где полиция меньше всего могла ожидать рабочей сходки. Хозяину сказали, что его ресторан арендует союз животноводов из Люнебурга. Но это была лишняя предосторожность - хозяина интересовала только плата.

Задолго до срока рабочие поодиночке устремились в аристократические кварталы. Подозрений это не вызвало. К началу митинга зал был полон. Пришли все, кто был оповещен. Но полиция могла нагрянуть в любой момент, и действовать приходилось быстро и четко. Каждому оратору давалось не больше десяти минут. На сцену поднимались посланцы рабочих Приморья. Проблема у всех одна: хлеб.

Он появился из-за кулис после пятого оратора. Под гул приглушенных голосов: "Тедди!" - подошел к самому краю сцены, могучий тяжеловес в синей морской фуражке, и приветливо помахал рукой. "Тедди!" - новым вздохом ответил зал. Но секретарь окружкома тихо сказал: "Не приветствовать. Не аплодировать". Гул, медленно спадая, как рокот отхлынувшего прибоя, стих. Взошел на трибуну и еще раз приветливо поднял руку. В настороженной тишине взметнулся ему навстречу лес рук. Он привык говорить громко, быстро, иногда повышая голос до крика, звонкого, резкого. Ему с трудом удавалось приглушить свой зычный, темпераментный голос портовика. Поэтому теперь он говорил медленно, мучительно подбирая подходящие слова. Казалось, он напрочь разучился произносить речи. Но зал бы спаян с ним какой-то неведомой электрической связью, тем напряженным взаимопониманием, когда все кажется понятным с полуслова. И если бы не секретарь с его предостерегающе поднятой рукой, оратору отвечали бы возгласами одобрения. Но когда он, закончив выступление, вновь поднял сжатую в кулак руку, люди не выдержали и дружно зааплодировали. "Тише, товарищи! Тише! - в отчаянии закричал секретарь. - Вы же понимаете, чего это нам может стоить!"

Но он уже скрылся за кулисами. Зал затих. Митинг посланцев рабочего класса приморских городов продолжался.

В полутемном коридоре, пропахшем кухней и табаком, его ждал человек. Зачем-то вытерев руки о потертый передник из облупленной синей клеенки, он, словно нехотя, отвалился от стены и ногтями отлепил с губы докуренную до исчезающего кончика сигарету. "Кто вы?" - спросил сопровождавший Тельмана секретарь райкома. - "Я не к вам, я вон к нему, - он вздернул обросший к вечеру подбородок. - Я тут пиво вожу, возчик я... Помнишь, мы еще сидели с тобой в трактире у Мака? А тебе лучше на улицу не выходить. Понял? С минуты на минуту нагрянет полиция". - "Откуда ты знаешь?" - "Случайно, Тедди! Я стоял тут возле телефонной будки и слышал, как один мерзкий шпик докладывал, что ты здесь. Понял? На всякий случай я хорошо запомнил его поганую рожу. Рыжий такой, на висках волосенки кудрявятся, а над левой ноздрей нарост такой, вроде розовой шишки. Имей в виду". - "Спасибо тебе, товарищ, но мне необходимо немедленно ехать на вокзал. Через полчаса отходит берлинский скорый, а завтра на семь вечера назначено заседание Центрального Комитета партии..." - "Да нельзя тебе выходить, Тедди! О чем я тебе и толкую! Ты думаешь, тот рыжий ушел? Черта с два! Слушай, Тедди, если ты выйдешь на улицу, то пусть меня съедят черти, в Берлин ты сегодня не попадешь. Понял? И не суйся в таком виде..." - "Что значит "в таком виде"?"

Возчик только хмыкнул и, наклонившись, поднял с пола сверток. Развернув газету, достал такой же, как был на нем, синий фартук и кожаный картуз. "Бери, Тедди. Это вещи моего грузчика. Сам-то он болен и сидит дома, а его спецовка осталась в фургоне. Понял? Я, Тедди, как только услышал разговор того рыжего гада, сразу смекнул, что эти вещички очень даже могут нам пригодиться. Я уже все как следует обмозговал. Ты давай переодевайся и берись за ящики с бутылками. Понял? - и, одобрительно следя за тем, как Тельман без лишних слов стал снимать куртку, добавил, кивнув на секретаря райкома: - А куртку свою и фуражку отдай ему. Вот так. Ящики не тяжелые, не бойся. Давай берись! Бутылки пустые". "Ну-ну! - усмехнулся Тельман. - В порту приходилось таскать и потяжелее".

Когда Тельман поднял поставленные один на другой три ящика и, прижав их к животу, двинулся к заднему выходу, рабочая охрана подняла тревогу: у ресторана остановились машины с полицией. Шупо спрыгивали с грузовиков и, придерживая полы шинелей, бежали оцеплять ресторан. Не обращая внимания на перепуганного хозяина, в помещение влетел молодой вахмистр. Его пальцы нетерпеливо скребли сверкающую кожу кобуры.

"Всем присутствующим оставаться на месте! - крикнул он, вбежав в зал, и, обернувшись к полицейским, махнул рукой: - Давайте!" Шупо тремя темно-синими цепочками устремились к рампе.

Возчик и новый его подручный со звоном опустили тяжелые ящики на пол. Половчее примерились, и Тельман взвалил ношу на спину. Так было куда удобнее идти с опущенной головой. Миновав темную кладовую, они вышли на задний двор. Там уже стояли полицейские цепи. Возчик кивнул унтер-офицеру и проворчал: "Добрый вечер! Здесь, кажется, того и гляди начнется потасовка? Надо спасать бутылки, пока не поздно. А то и осколков не соберешь". Но полицейский не посторонился и не дал им пройти. "Дорогу, господа! - гаркнул возчик. - Поберегись!" Он шел на унтер-офицера, как бык на матадора. Тот поспешно отскочил в сторону.

Двигаясь вслед за возчиком, Тельман повернул низко опущенную голову и неосторожно задел какого-то шупо краем обитого жестью пивного ящика. "Эй, парень! - услышал он за спиной недовольный голос. - Поосторожней! Ты сбил у меня с головы каскетку".

Пивной фургон, как назло, стоял рядом с полицейскими грузовиками. Вся улица была перекрыта.

Они поставили ящики на мостовую и по одному стали заталкивать их в фургон. Перезвон стекла и жестяной скрежет огласили улицу.

"Побыстрее, - к фургону подошел начальник поста. - Поторапливайтесь. Эти "голодные" еще тут?" - он кивнул на ресторан. - "А куда они денутся, - сплюнул возчик. - Их из ресторана не скоро выгонишь, - он усмехнулся. - А что? Кажись, у них там какой-то митинг?". "Да, митинг, - полицейский достал сигарету. - Спички есть? Их знаменитый Тедди тоже тут. На сей раз ему не отвертеться! Будь спокоен. Шум будет!". "Прикуривайте, пожалуйста", - возчик зажег спичку и, защищая шаткий ее огонь в чаше рук своих, повернулся к полицейскому. А его подручный, который молча прислушивался к беседе, взял вожжи и вежливо пожелал: "Удачи вам, господин вахмистр!" Возчик полез к нему на козлы, и фургон тронулся. Медленно проехав мимо полицейских автомашин, он свернул в узкую затемненную улицу и загрохотал по брусчатке. Стукаясь друг о друга, бутылки выбивали тревожную перепутанную морзянку. Когда подъехали к перекрестку, где была трамвайная остановка, Тельман, натянув вожжи, остановил лошадь. "Здесь я сойду, - сказал он, снимая передник. - Не найдя меня в зале, они поймут, в чем секрет, и бросятся в погоню. Поэтому мне лучше сойти. Спасибо, товарищ!" "А как же ты это... без куртки, Тедди? Замерзнешь ведь к чертовой матери! Возьми-ка хоть это, - он полез под сиденье и достал толстую коричневую куртку. - Понял? Потом перешлешь мне".

Тельман надел куртку. Она была ему малость коротковата, но грела хорошо. "Возьми себе мою, - улыбнулся он. - Я скажу ребятам, чтоб они тебя нашли".

Подошел трамвай. Центр - Вокзал - Винтерхуде - Гавань. Тельман вскочил на подножку и, сжав руку в кулак, кивнул возчику.

Через пятнадцать минут он уже спокойно сидел в вагоне берлинского скорого. Депутатский "билет на дальнее расстояние" он всегда носил при себе и мог ехать любым поездом в любом направлении.

В это же время все пивные фургоны, которые появлялись на улицах Гамбурга, останавливала и обыскивала полиция. Особенное внимание было приказало уделять фургонам с двумя седоками. Сообщались и некоторые характерные приметы разыскиваемого фургона, не ускользнувшие от бдительного ока полиции: лошадь светлой масти (не то белая, не то серая), пустые бутылки в ящиках из-под пльзенского пива. На последнее почему-то полиция обращала особое внимание...

Да, ящики с пивом, бутылки, кстати, были из-под гамбургского, - это неожиданная помощь, это неизвестный друг, это дерзкий побег из-под самого носа полиции. Только так он и понимает слова Розы. Иначе зачем вдруг вспоминать ей этот эпизод, пусть памятный, но всего лишь эпизод, один из многих в многотрудной жизни его, когда на свидании столько осталось недосказанного, необходимого, важного, а время неумолимо летело. Значит, это было важнее всего, что она не успела ему сообщить. Только так он и понимает.

Значит, он Должен готовиться к побегу. Готовиться и ждать. Предприятие, безусловно, трудное, но не безнадежное, нет, далеко не безнадежное. Алекс совсем не то место, из которого нельзя убежать. При хорошей организации дела побег должен удаться... Неужели это возможно? Снова свобода, борьба, терпкий ветер лесов и полей, соленый ветер с моря. Люди, товарищи, заполненные людьми улицы, черт возьми, даже просто какая-нибудь портовая таверна с холодным пивом, и чтоб пена была густая и вязкая, с горьковатым привкусом хмеля, вкусным духом хорошего ячменного солода.

Надо подумать, надо продумать все сто раз, все хорошо надо продумать. Алекс можно перехитрить.

Моя дорогая Роза?

Посланное мною 20.III письмо с особой просьбой к господину верховному прокурору в Лейпциг, вероятно, ускорило мой перевод в следственную тюрьму. Теперь по крайней мере сделан шаг вперед в судебном расследовании моего дела.

Перевели меня очень быстро, в течение одного часа. Здесь опять-таки совершенно иные правила и предписания, чем в полицай-президиуме. Только что узнал, что со стиркой белья здесь дело обстоит гораздо хуже. Если мне откроют частный кредит, то белье будут стирать здесь же, в тюрьме... Пока что чистого белья у меня здесь еще на несколько недель. Для выполнения всех этих необходимых мелких дел мне было бы желательно твое содействие. Если господин адвокат, которому я тоже сразу же сообщил о моем переводе, получит разрешение на свидание, то ты будешь избавлена от многих хлопот.

...К сожалению, за все это время я так и не увидел нашу дочь, хотя мы и договаривались, что я ее увижу, если мое предварительное заключение затянется на некоторое время. Шлю ей особенно сердечный привет.

Мой отец определенно будет поражен тем, что меня не ожиданно перевели сюда.

Камера у меня чистая, но опять одиночная.

Твой любящий Эрнст.

Глава 19

НАЧАЛЬНИК ШТАБА

 

Промозглым осенним вечером в особняке начальника штаба штурмовых и охранных отрядов Эрнста Рема на очередной бирабенд ждали гостей. В этот раз на "вечер с пивом" были приглашены иностранные дипломаты, финансисты, промышленники и, конечно, военные. Бывший капитан генштаба и старый фронтовик не порывал связей в Бендлерштрассе, где находилось министерство вооруженных сил - рейхсвера. Даже в годы скитаний по материкам и странам, когда он, подобно легендарным кондотьерам средневековой Европы, продавал свою шпагу разным экзотическим правительствам, старые камрады не раз выручали его, приходили на помощь. Если бы не толстяк, который до сих пор не может простить ему, что именно его, Рема, Адольф поставил тогда во главе СА, эти связи были бы еще прочнее. Но ничего, он своего добьется! Его ребята еще войдут в рейхсвер, причем на правах гвардии! С полным зачетом воинских званий. Он еще сделает своих группенфюреров генералами. Но, конечно, не для того, чтобы они щеголяли перед девками малиновыми отворотами плащей. Он приведет их на Бендлерштрассе, как Наполеон своих маршалов в завоеванную Европу, а они добудут ему корону. Нет, не императорскую. Она ему не нужна. Германией повелевает тот, у кого в руках армия, а он добьется единоличной власти над рейхсвером. Во что бы то ни стало нужно объединить с армией штурмовые отряды. Это его троянский конь. Имперскую же корону лучше надеть на более аристократическую башку. Для этого есть кронпринц или его сынок Фридрих Гогенцоллерн - продувная бестия. Говорят, он последнее время заигрывает с толстяком, но это не беда. В партии его, Рема, давно знают как заядлого монархиста. И правильно! Народу нужно национальное знамя, традиционное, вечное. Третий рейх - это недурно придумано, но на вершине его должен стоять не фюрер, а кайзер - вот знамя, которое достойно осенить рейхсвер и Эрнста Рема - истинного имперского вождя и полководца.

Адольф слишком слаб. Хорошо еще, что его не то дедушка, не то папаша догадался сменить фамилию. А то, хорошенькое дело - Шикльгрубер! Хайль Шикльгрубер! Недалеко бы ушли мы с такой фамилией! Адольф сделал свое дело, теперь ему пора дать почетную отставку. Пусть будет председателем партии, даже фюрером тысячелетнего рейха. Надо отдать ему должное - он это заслужил. Но вот на кресло рейхсканцлера надо другую задницу... Это придется сделать сразу же, как только он получит в свои руки рейхсвер. Что там ни говори, а революцию сделали его штурмовики. Если же за спиной таких ребят будет стоять немецкий солдат, то их ничто не удержит. Они уже показали недавно свою силу этой иностранной швали, которая съезжается сейчас в его. Рема, особняк на Маттхайкирхенштрассе, когда прошли гусиным шагом через весь Берлин. Да, это было зрелище! Сто тысяч отборных штурмовиков в полной форме с факелами и знаменами штандартов в руках! Вся Унтер-ден-Линден, вся Фридрихштрассе залиты огнем. Прожектора, флаги, музыка. Красные полотнища со свастикой, красно-бело-черные прусские. Бой барабанов. Рев приветствия из миллиона глоток. Ничего, что ребята кричали тогда "Хайль Гитлер!". Он-то знает, какого труда стоит удержать их от восторженных воплей "Хайль Рем!" в казармах.

Ах, как они прошли, чеканя шаг, под победной квадригой Бранденбургских ворот! Карл Эрнст, нарочно провел их мимо цейхгауза и дальше, к небоскребу "Шеллхауз", у самой Бендлерштрассе. Пусть старые камрады убедятся, что ремовские мальчики идут прусским шагом не хуже лейб-гвардейцев. Кое-кому это здорово не понравилось. Хромоногая обезьяна Геббельс стал зеленым, а боров, говорят, прошипел, что у нации не может быть двух вождей. Наверное, это было тогда, когда он. Рем, полез на трибуну и стал рядом с Адольфом. Толстяк глуп. Адольф просто не мог не пригласить на трибуну вождя боевых отрядов партии. Но насчет двух фюреров - это он прав. Пора кончать.

Глянув в зеркало, Рем усмехнулся, обрызгал себя из пульверизатора одеколоном и направился к мраморной, застланной малиновым ковром лестнице встречать гостей. Уж кто-кто, а он меньше всего отвечает идеалу "нордического человека", бредням о голубоглазом полубоге с золотыми волосами и бело-розовой кожей, с какими носится этот барончик, русский прибалт Розенберг. Адольф с его мистическими откровениями любит таких умников.

Проходя через гостиную, которую бывший владелец особняка обставил чиппендейловской мебелью, он застал там своего наперсника доктора Белла и Хайнеса. Они играли в скат и тихо выпивали. Перед Беллом стояла бутылка баккарди, ангостура и вазочка со льдом - он сбивал себе порцию дайкири. Хайнес без затей пил мартель.

- Не рано, мальчики? - улыбнулся Рем.

- Самое время, шеф. - Белл взглянул на часы. - Без пяти семь. Через пять минут начнется прием, и надо будет пить пиво.

- Верно! - заржал Хайнес. - Есть новости, Эрнст.

- Важные?

- Как тебе сказать? Одним словом, Герман окончательно обделался с этим процессом. Мало того, что не сумел скрутить эту красную сволочь Тельмана, с которым все вы так цацкаетесь, так теперь он обделался и перед цыганом.

- Димитров - болгарин, - пояснил Белл, осторожно добавляя в смесь несколько капель золотисто-коричневой ангостуры.

- Это одно и то же, - отмахнулся Хайнес. - Важно, что Герман провалился. - Он всосал еще рюмку, зажмурился и, запрокинув голову, подождал, пока коньяк сам собой перельется в горло. Только потом сглотнул и удовлетворенно выдохнул воздух.

- Приятный аромат, - кивнул Рем.

- Намекаешь, что расхищаю твои отборные запасы? Ничего, Эрнст, дай срок, это ничего. Мы еще развернемся.

- Не болтай, Эдмунд. Иди лучше встречать гостей. Да, имей в виду, что должен прибыть итальянский посол Витторио Черутти, так у него жена еврейка.

- Да? - вяло оживился Хайнес. - А мы-то при чем? Пусть об этом волнуется их дуче.

- Дуче пока такие вещи не интересуют, - нахмурился Рем. - Но я хочу предупредить возможность инцидентов. Ясно?

- Ясно, шеф. - Хайнес щелкнул каблуками. - Все будет хорошо. Итальянцы ведь! Все-таки братья по борьбе. - Он усмехнулся и, покачав головой, пошел к дверям, позолоченные ручки которых изображали сплетенных ящериц с человечьими лицами.

- Да, шеф. - Белл подождал, пока стакан запотеет, и отпил глоток ледяной смеси. Охладилась она, кажется, достаточно - алкоголь почти не ощущался. - Процесс явно провалился. И так последнее время было ясно, что дело идет к провалу. Теперь же весь свет увидит, какие мы все чурбаны, и в первую очередь этот боров. Знаешь, он все-таки форменный идиот.

- Ну, то, что Герман выставил себя идиотом, меня не очень печалит...

- Да. Это единственное отрадное явление в столь печальном деле.

- Печальном?

- А что вы скажете, если в один прекрасный день Димитров заговорит о том, что в хеннингсдорфской ночлежке поджигатель Ван дер Люббе тепло беседовал с бродягой по имени Франц Вачинский, который выполнял задание некоего доктора Белла?

- Не волнуйся, доктор, тебе это не идет. Девочки любить не будут. На кой черт ты мне тогда будешь нужен?

- В том-то все и дело! - вздохнул Белл и досадливо отстранился, когда Рем попытался потрепать его по голове. - После того, как Димитров, которого давно бы следовало прикончить вместе с Тельманом... - он остановился вдруг, потеряв мысль. - Да... После того, как Димитров потребовал, чтобы "незнакомец", с которым беседовал Ван дер Люббе в Хеннингсдорфе, был вызван в качестве свидетеля, я мертв. Мертвеца ведь нельзя вызвать в суд, не так ли?

- Ну, полно болтать ерунду! Чего ты перепугался? Суд же не удовлетворил его просьбы. Мало ли кого хотел Димитров взять в свидетели! Того же Тельмана, к примеру. Это же ход, доктор! И какой! Во-первых, еще один агитатор, во-вторых, условия, в которых содержится Тельман, облегчаются, он получает доступ, так сказать, в широкий мир. Но мы предпочли оставить Тедди в Альт-Моабите, где самому Димитрову было так хорошо, - Рем усмехнулся. - Он ведь и русских вождей предлагал вызвать в Лейпциг... Да успокойся ты!

- Вы недооцениваете опасность, шеф, - Белл не сдержал досадливой гримасы. - Моя связь с этим дебилом Ван дер Люббе каждую секунду может стать явной. А от меня до вас только один шаг...

- Ну, он-то как раз и не будет сделан, - холодно заметил Рем.

- Разумеется! Как только назовут имя доктора Белла, его собьет машина или он при загадочных обстоятельствах сдохнет в тюремной камере. Так?

- Кому ты это говоришь? - Рем налился кровью. - Ты что, меня обвиняешь?

- Нет, конечно. - Белл сразу же сбавил тон. - Но Геринг дремать не станет, и Гиммлер тоже, будьте спокойны, шеф. Я неглупый человек и вижу, как могут пойти события. Согласитесь, что я кровно заинтересован в том, чтобы направить их, так сказать, в другое русло.

- Ты же знаешь, что я не бросаю друзей!

- Я и не говорю. Но ведь под автомобиль каждый может попасть? Случайно. Как Вёль, например.

- Я подумаю и постараюсь вывести тебя из игры заранее.

- Как Герман вывел "франта"?

- Не понимаю. Не в курсе.

- "Франт" был в ту ночь во дворце.

- А, высокопоставленные свидетели?

- Да. Он все, конечно, раскусил и, когда начался этот дурацкий процесс, спросил Германа: "Меня тоже привлекут в качестве свидетеля?" "Сиди и не рыпайся, - ответил толстяк, - только тебя нам не хватало!"

- Еще бы! Дела-то у Германа пошли не блестяще.

- Но я бы предпочел даже такой выход. Вы должны меня прикрыть.

- Обещаю тебе это.

- Теперь я спокоен. Спасибо, шеф. Геринг, кстати, хвастался на дне рождения у фюрера, что поджег говорильню. При этом был генерал Гальдер.

- Ладно, теперь не имеет значения. Поверят - не поверят, дело сделано. И сделано хорошо.