Сам себе человек 2 страница

 

 

Философский замах, как видим, серьезен,— посмотрим, насколько он подкреплен художественным результатом; иными словами — в какой степени амуниции соответствуют амбициям.

Фабульная схема большинства горьковских новелл несложна, но оригинальна. Горький и Чехов, разделенные всего восьмилетней разницей в возрасте, демонстрируют два разных подхода к классическим сюжетам и архетипам русской — да и мировой — литературы; заметим, что подходы эти близки, отсюда и неизменная благожелательность Чехова к Горькому (отдельные желчные отзывы о его манерах — не в счет), и преклонение Горького перед старшим коллегой. Чехов отчасти напоминает своего Лопахина, сына крепостного (как и он сам), который скупил вишневый сад русской литературы лишь для того, чтобы его вырубить. Почти все русские сюжетные схемы он выворачивает наизнанку. Обычная фабула сводится либо к стремлению и достижению, либо к стремлению и катастрофе, либо, наконец, к стремлению, достижению и потере (так Акакий Акакиевич потерял свою шинель). Чехов придумал новый метасюжет: стремился, мучился, достиг — а толку? Чиновник мечтал заиметь крыжовник — и заимел, но на этом пути потерял себя, уморил жену, да вдобавок, когда принесли ему тарелку ягод, оказалось «жестко и кисло». Анна из «Анны на шее» получила заслуженное счастье — успех, всеобщее обожание и власть над мужем,— но утратила все человеческое и предала старика отца. «Попрыгунья» Оленька мечтала не зависеть от мужа и свободно предаваться любви, искусству, прочим богемным радостям — и пожалуйста, Дымов умер, да только сама она никому даром не нужна. Все герои Чехова получают желаемое — но в таком виде, что лучше бы не; со счастьем в процессе его достижения что-то успевает произойти. И сама русская жизнь так выродилась, что при попытке воспроизвести собственные сюжеты неизбежно сворачивает на пародию, как дуэль фон Корена и Лаевского в «Дуэли» (интересно, что здесь в пародируемую дуэль Базарова с Павлом Кирсановым вмешался новый персонаж — дьякон; вот на кого была у Чехова надежда). Поистине, даже Лопахин, ставший наконец владельцем вожделенного вишневого сада, может сделать с ним только одно — уничтожить. С русской реальностью — да и словесностью — Чехов обошелся жестоко, а нового человека, который бы на месте русской пошлости выстроил другой мир, без унижения и праздности, не видел, в чем многократно признавался. Даже чистый студент из «Припадка» вряд ли годится на эту роль — что уж говорить о чахоточном и чересчур занудливом Саше из «Невесты»?

Горький этого нового человека видел, хотя искал его, прямо скажем, в непривычной среде — босяцкой. Интерес его к бывшим людям диктовался, конечно, не только знанием «низов» — он и верхи знал прилично, поскольку потерся и среди купечества, а впоследствии и среди аристократии, однако изображать предпочитал либо «придонный слой», либо людей, выпавших из своей социальной страты, как возненавидевший купечество богатый наследник Фома Гордеев. «Бывшие» или «выпавшие» — те, кто не вписался в существующую иерархию, а значит — именно они люди будущего. Кстати, этот же материал для буквальной «перековки» и «переплавки» Горький надеялся увидеть — и думал, что увидел,— на Соловках, в Куряжской коммуне Макаренко, на Беломорканале; отсюда же его многократно осмеянные — и действительно смешные и отвратительные — слезы умиления при виде чекистов-«перевоспитателей». «Бывшие» — те, из кого возникнет будущее; не отверженные, но отвергнувшие. Вот почему горьковские босяки так победительны и триумфальны, вот почему в уста опустившегося Сатина вложен пылкий монолог о лжи («религия рабов и хозяев») и правде («бог свободного человека»). Тут срабатывает замечательный драматургический контраст, яркий театральный прием, тем более действенный, что нащупан стихийно: в театре всегда хорошо, когда падшие воспаряют, а неправедно возвысившиеся низвергаются; но штука в том, что Горький-то все это писал всерьез, без расчета на внешние эффекты. Ему не смешно и не грустно, когда босяк Сатин, бывший телеграфист, а ныне алкоголик и ночлежный завсегдатай, произносит филиппики в адрес утешителей и провозглашает заповеди нового мира. Для него это нормально — кому же еще и говорить о будущем, как не человеку, который отверг мир и опустился на дно, где всё по крайней мере честно и законы устанавливаются стихийно? Горький искал свободного человека — и нашел его в одесском порту, в ночлежке, в бесклассовом обществе вольных бродяг, философов и пьяниц. Они у него умней, радикальней и привлекательней социал-демократов, студентов, книжных людей — которые народа не знают, а главное, слишком зависят от собственных предрассудков. Начинать — так с нуля; пересоздавать мир — так с босяка.

Отсюда же Рё горьковская сюжетная схема: РѕРЅ РЅРµ выворачивает традицию наизнанку, Р° просто идет чуть дальше, продолжает там, РіРґРµ предшественник ставит точку. Возьмем для наглядности малоизвестный, РЅРѕ СЏСЂРєРёР№ рассказ «Как поймали Семагу», РёР· ранних, самарского периода (1894), РЅРѕ уже мастеровитый. Р’РѕСЂ Семага бежит РѕС‚ облавы, РЅРѕ РІРґСЂСѓРі находит РІ снегу жалобно пищащего подкидыша. Дитё замерзает, требует еды, Рё РІ отчаянной надежде спасти его Семага РїСЂРёС…РѕРґРёС‚ РІ участок — РІРѕС‚, берите меня, только спасите ребенка. Сентиментальный народник или РёРЅРѕР№ дежурный автор святочной беллетристики тут Р±С‹ Рё остановился, РЅРѕ Горький идет дальше — Рё потому РѕРЅ Горький, Р° РЅРµ СЂСЏРґРѕРІРѕР№ самарский журналист: РїРѕРєР° Семага нес ребенка РІ участок, дитё задохлось. РћРЅ его РІ буквальном смысле задушил РІ объятиях. РўРѕ есть Рё РїРѕРґРІРёРі его был напрасен, Рё — здесь возникает подспудный, особенно важный второй смысл рассказа — есть люди, решительно РЅРµ рожденные делать РґРѕР±СЂРѕ: РѕРЅРѕ Сѓ РЅРёС… РЅРµ получается. Попытки злодея «исправить карму» РїСЂРёРІРѕРґСЏС‚ лишь Рє гибели самого злодея (этот второй смысл РїРѕСЂРѕРґРёР» множество удачных, хоть Рё РЅРµ бесспорных, художественных высказываний, вплоть РґРѕ фильма Иствуда «Непрощенный»). Горький РЅРµ выворачивает, Р° доворачивает сюжет — впрочем, РЅР° «повороте винта» Рё держится РІСЃРµ искусство XX века. Возьмем «Челкаша» — рассказ, СЃ которого Горького стали знать Рё печатать РІ столицах: там вообще несколько финалов. РЈ портового Р±РѕСЃСЏРєР° Рё РІРѕСЂР° Челкаша, собиравшегося ночью РІ РѕР±С…РѕРґ таможни переправить РЅР° берег РєРѕРµ-какую контрабанду,— беда СЃ напарником: РѕРЅ сломал РЅРѕРіСѓ, Р° РѕРґРЅРѕРјСѓ трудно управляться СЃ лодкой. РћРЅ берет РІ напарники простого крестьянского парня Гаврилу, совершенного теленка, который РІРѕ время «дела» страшно робеет, едва РЅРµ запарывает РІСЃСЋ операцию, РЅРѕ РІСЃРµ заканчивается благополучно благодаря ловкости Рё опытности Челкаша. Герои делят выручку. (Заметим отличное описание фосфоресцирующего августовского РјРѕСЂСЏ, данного глазами РґРІСѓС… героев: Челкаш любит эту «бескрайнюю, темную Рё мощную» стихию СЃ ее фосфорическим блеском,— Гаврила панически боится Рё бескрайности, Рё таинственного свечения.) Далее Гаврила ностальгически вспоминает деревню, Челкаш разжалоблен этим Рё дает ему больше, чем обещал. Гаврила РЅР° радостях признается, что хотел ночью вообще порешить Челкаша, чтобы отобрать Сѓ него РІСЃРµ: ведь РѕРЅ — РЅРµ крестьянин, РЅРµ труженик, без земли, РЅРё Рє чему РЅРµ привязан, «сам себе человек»… Взбешенный Челкаш принимается душить Гаврилу Рё отнимает Сѓ него РІСЃРµ: первый финал. Гаврилу жалко — распустил РіСѓР±С‹, связался младенец СЃ чертом; Челкаш предстает жестоким Рё циничным преступником. Р’РёРґСЏ, однако, как убивается Гаврила Р·Р° отнятые деньги, Челкаш бросает ему РІСЃСЋ выручку: нешто можно Р·Р° деньги, Р·Р° бумажки так себя терзать?! РћРЅ поворачивается Рё СѓС…РѕРґРёС‚. Второй финал. Раздавленный Рё оскорбленный Гаврила вслед ему бросает тяжелый камень, попадает РІ голову (рана, СЃСѓРґСЏ РїРѕ описанию, серьезная). Челкаш РїСЂРёС…РѕРґРёС‚ РІ себя РѕС‚ того, что его лихорадочно трясет раскаявшийся Гаврила: РѕРЅ умоляет его Рѕ прощении, кается, что РёР·-Р·Р° денег чуть РЅРµ пошел РЅР° убийство… Третий финал. Четвертый, однако, еще сильней: РЅРµ забудем, что РІ сцене участвуют три героя — Гаврила, Челкаш Рё выручка. Деньги РЅРё РЅР° минуту РЅРµ ускользают РѕС‚ авторского внимания: Челкаш берет себе РѕРґРЅСѓ радужную бумажку (четвертной), прочее же всучивает Гавриле. И Гаврила, раскаявшийся,— берет, Р° Челкаш презрительно СѓС…РѕРґРёС‚, Рё набухающая РєСЂРѕРІСЊСЋ РїРѕРІСЏР·РєР° РЅР° его голове похожа РЅР° турецкую феску.

Горький последовательно РїСЂРѕС…РѕРґРёС‚ РјРёРјРѕ трех мелодраматических финалов, РїРѕРґРІРѕРґСЏ читателя Рє четвертому — более прозаическому, РЅРѕ Рё неожиданному Рё достоверному; Р·Р° РѕР±РѕРёРјРё героями сохраняется правота, каждый использовал СЃРІРѕР№ шанс РЅР° благородство, однако моральная победа, безусловно, Р·Р° Челкашом: РѕРЅ РЅРё Рє чему РЅРµ привязан, ничего РЅРµ боится, Р° потому свободен. Что образцом морали оказывается именно РІРѕСЂ — позиция принципиальная: его нравственность выше законопослушности («или РїРѕ крайней мере совсем РёРЅРѕРµ дело», РїРѕ-пушкински РіРѕРІРѕСЂСЏ). Отметим важную черту Горького: РѕРЅ вообще недолюбливает «людей труда» Рё терпеть РЅРµ может физический труд как таковой — скучный, нетворческий; РЅРµ потому, кстати, что РЅРµ умеет работать,— умеет, РІСЃСЏРєРѕРµ дело Сѓ него ладилось, Р° физической силой РѕРЅ был наделен такой, что РґРѕ десяти раз неспешно крестился РїСѓРґРѕРІРѕР№ гирей; попробуйте, это трудно. Горький считал физический труд проклятием человека Рё называл лицемерием любую попытку опоэтизировать его (как Рё страдание): РЅРё РЅР° РѕРґРЅРѕР№ работе, РєСЂРѕРјРµ журналистской, РѕРЅ РЅРµ задержался. Рљ крестьянству, занятому этим непосильным трудом постоянно, РѕРЅ относился недоверчиво, РЅРµ без оснований считал крестьянский быт зверским, крестьянскую мораль — бесчеловечной, Р° РРѕСЃСЃРёСЋ как страну преимущественно сельскую всегда подозревал РІ избыточной жестокости. Его статья «О СЂСѓСЃСЃРєРѕРј крестьянстве» полностью была издана РІ РРѕСЃСЃРёРё лишь РІ 2008 голу — РґРѕ того выходила только РІ 1922 РіРѕРґСѓ РІ Берлине.

Если ранний Горький пытался найти выход РІ открытой РІРѕР№РЅРµ СЃ обществом или РїРѕ крайней мере РІ том, чтобы СЃ РЅРёРј порвать Рё вести маргинальное, «внезаконное» существование,— РїРѕР·РґРЅРёР№, разбогатевший Рё несколько остепенившийся, видел панацею исключительно РІ культуре, Рё этот РїРѕРґС…РѕРґ Рє формированию РЅРѕРІРѕРіРѕ человека РЅРµ РІ пример более реалистичен. Меняются Рё РіРѕСЂСЊРєРѕРІСЃРєРёРµ фабулы, хотя главный принцип сюжетостроения — «довернуть» РІРёРЅС‚ там, РіРґРµ предшественники Горького остановились Р±С‹,— остается неизменен. Правда, новелл Сѓ Горького РІ это время РІСЃРµ меньше: между тем РѕРЅ прежде всего отличный рассказчик, новеллист РїРѕ призванию, РІ этом Р±С‹ жанре ему работать Рё работать,— РЅРѕ вернулся РѕРЅ Рє новелле только РІ эмиграции, выпустив первоклассный СЃР±РѕСЂРЅРёРє В«Рассказы 1922—1924 РіРѕРґРѕРІВ», РІ котором РѕРЅ, РїРѕ собственному признанию, заново учился писать, чтобы приступить Рє главным книгам («Делу Артамоновых» Рё «Жизни Клима Самгина»). Повести Горького малоудачны РІ большинстве своем, поскольку представляют СЃРѕР±РѕСЋ цепь хаотически нанизанных СЌРїРёР·РѕРґРѕРІ, без внятного СЃРєРІРѕР·РЅРѕРіРѕ сюжета: РёРЅРѕРіРґР°, если вещь остается РІ рамках этнографического очерка, ее спасает знание материала, эмигрантская тоска РїРѕ СЂСѓСЃСЃРєРѕРјСѓ быту, опоэтизированному, скажем, РІ «Городке Окурове» (Чуковский вообще считал его лучшей вещью Горького); РЅРѕ чаще — как РІ «Лете», «Троих», «Жизни Матвея Кожемякина» — доминирующей читательской эмоцией остается СЃРєСѓРєР°. Людей РјРЅРѕРіРѕ, РѕС‚ РЅРёС… тесно, Рё РІСЃРµ РѕРЅРё здесь — непонятно зачем. Единственные герои, которые взрывают эту СЃРєСѓРєСѓ Рё РїСЂРёРЅРѕСЃСЏС‚ РІ жизнь свет Рё смысл,— РЅРµ революционеры, как может подумать читатель, испорченный советскими штампами, Р° прежде всего люди искусства либо стихийные светочи народной веры, сектанты.

Рљ сектантам Горький относился СЃ глубоким интересом Рё, пожалуй, СЃ любовью: РЅРµ любя официозного православия, РѕРЅ искренне верил РІ то, что РЅРѕРІСѓСЋ народную веру еще предстоит создать, Рё сам предпринимал определенные усилия РЅР° этом пути. РћРґРЅР° РёР· лучших его повестей — «Исповедь» (1908), РІ которой — РЅРµ без лесковского влияния, справедливо отмеченного Святополком-РњРёСЂСЃРєРёРј РІ трезвом, хоть Рё чересчур язвительном очерке Рѕ Горьком,— обосновывается богостроительская идея. Бога еще нет, РЅРѕ РѕРЅ должен быть; люди создадут его коллективным усилием, РёР±Рѕ Бог, РїРѕ определению Горького,— «идея ограничения животного эгоизма». Такой Бог, хотя Р±С‹ Рё рукотворный, вызвал бешенство Ленина, который ненавидел религию глубокой личной ненавистью последовательного материалиста, верящего только РІ классовую мораль Рё идеологические закономерности; это нормальная ненависть плоскости Рє объему. Каприйская школа Горького, развивавшая идеи рукотворной религии Рё «социализма СЃ человеческим лицом», была раздавлена Лениным — большинство рабочих-активистов РѕРЅ переманил Рє себе РІ Лонжюмо, РіРґРµ тоже учил, РЅРѕ уже без РІСЃСЏРєРѕР№ религии; религия Сѓ него была РѕРґРЅР° — Р±РѕСЂСЊР±Р°, Рё Горький РІ десятые РіРѕРґС‹ СЃ РЅРёРј РёР·-Р·Р° этого крепко ссорился, РЅРѕ РЅРёРєРѕРіРґР° РЅРµ рвал РґРѕ конца. РћРЅРё были РґСЂСѓРі РґСЂСѓРіСѓ необходимы: Горький был крупнейшим моральным авторитетом РІ РРѕСЃСЃРёРё Рё Европе, РѕРЅ придавал большевикам необходимый вес,— Р° Горький интуитивно чувствовал, что РёР· всех политических СЃРёР» РРѕСЃСЃРёРё будущее есть, пожалуй, только Сѓ большевиков, поскольку РІ стране, РіРґРµ закон РЅРёРєРѕРіРґР° РЅРµ работает, побеждают те, Сѓ РєРѕРіРѕ меньше моральных ограничений.

В рамках этой сугубо религиозной, богостроительской парадигмы следует рассматривать и поднятый на щит советским литературоведением, но совершенно забытый ныне роман «Мать» — книгу о том, как жестокого к людям, несправедливого, безнадежно постаревшего Бога Отца должно сменить новое божество, женственное, милосердное. Ниловна и Вечная Женственность Гёте и Соловьева — вовсе не столь далекие понятия, как может показаться поверхностному читателю; Бог Отец забыл о мире, Бог Сын предан на смерть (Павел Власов идет на каторгу) — остается Мать, страдалица, искупительница, прозревшая продолжательница сыновнего дела. «Мать» — не только попытка нового Евангелия, как отмечалось многими постсоветскими интерпретаторами; это прежде всего эскиз новой картины мира, в котором женщина — носительница сострадания, нежности, но и особенно безоглядной смелости, редко свойственной мужчинам,— становится главной опорой мира, залогом его спасения. «Душу воскресшую — не убьют!» — этот финал книги, кажется, не вызовет возражений и у того, кто терпеть не может Горького-писателя: в новом мире должны жить воскресшие души, прошедшие через очистительное пламя борьбы, отчаяния, безнадежного протеста: иначе никакой новизны не будет. Популярность «Матери» в рабочей среде проистекала именно из того, что Горький работал с родными, хорошо усвоенными религиозными архетипами; «Мать» — утопия нового мира, хотя и написанная с тем выспренним пафосом, который и в «Сказках об Италии», и в прозаических поэмах вроде «Человека» никогда Горькому не удавался. Как изобразитель кошмарного и отталкивающего он не в пример сильнее — трудно найти во всей его прозе хоть один яркий портрет красивой женщины, зато уродств сколько влезет. Правда, иногда удается ему пейзаж — но чаще бурный и мрачный, нежели идиллический: ночное море в «Челкаше» убедительней знаменитого смеющегося моря в «Мальве».

Любовь Рє сектантам Рё сектантству — творческой, артистической, народной вере — сохранилась Сѓ Горького РґРѕ старости: обаятельного учителя народной веры вывел РѕРЅ РІ «Отшельнике», открывающем цикл РїРѕР·РґРЅРёС… новелл (РІ последней новелле цикла, В«Рассказ Рѕ необыкновенном», классический большевик, радикальный упроститель РјРёСЂР°, этого отшельника убьет, Рё замысел закольцуется). Р’ «Жизни Клима Самгина» среди противопоставленных Самгину героев РЅРµ последнее место занимает хлыстовская «богородица» Марина Зотова — описывая радение, Горький РЅРµ столько ужасается, сколько любуется. Однако истинной панацеей РѕС‚ зверства Рё СЃРєСѓРєРё жизни РѕРЅ считал РІ зрелости главным образом культуру, которую обожествлял РЅРµ только РІ духовных, РЅРѕ Рё РІ материальных проявлениях: коллекционировал китайские вазы, отлично знал книгоиздание Рё собирал редкие РєРЅРёРіРё, обожал изделия экзотических промыслов. Эта черта — любовь Рє материальной культуре, сбережение ее — отличает интеллигентов РІ первом поколении Рё РїРѕСЂРѕР№ выглядит отталкивающей, РЅРѕ РІ случае Горького оказалась спасительной для множества усадеб, дворцов Рё прочих культурных памятников, которые РѕРЅ защищал РѕС‚ варварского разорения. И РїСЂРё советской власти, после возвращения РёР· эмиграции, РѕРЅ РјРЅРѕРіРѕРµ сделал для того, чтобы большевистская культура постепенно отбросила классовый РїРѕРґС…РѕРґ Рё научилась ценить богатства РјРёСЂРѕРІРѕРіРѕ РґСѓС…Р° РІРЅРµ зависимости РѕС‚ того, процветал или бедствовал РёС… создатель. Создавая бесчисленные издательства Рё книжные серии, Горький своего добился: Советская РРѕСЃСЃРёСЏ была страной жестокой, несвободной, РІРѕ множестве отношений нерациональной Рё попросту непригодной для жизни,— РЅРѕ культурной, этого РЅРµ отнимешь. Культура — единственный путь Рє сверхчеловечности, как понимал ее Горький РІ конце жизни; РѕРЅР° же казалась ему Рё главной альтернативной фашизации Европы, РІ которой РѕРЅ — РЅРµ без оснований — видел главную СѓРіСЂРѕР·Сѓ столетия.