Флаги без башни 2 страница

Дальше был бурный период, тогда РѕРЅ Рё заработал кличку «Ленька Пантелеев» — РІ честь самого зловещего Рё жестокого РёР· питерских СѓР±РёР№С† того времени (Р° криминала РІ тогдашней Совдепии хватало). РўРёС„, дизентерия, СѓС…РѕРґ РёР· РґРѕРјР° РЅР° заработки, скитания, бродяжничество, воровство, детдом, бегство, неудачные попытки прорваться Рє семье РІ Петроград, странствия РїРѕ Украине, Р° РєРѕРіРґР° РѕРЅ наконец СЃРЅРѕРІР° оказался РІ Петрограде Рё нашел мать, брата Рё сестру, слава Р±РѕРіСѓ, живыми Рё невредимыми,— начались мучительные Рё бесполезные РїРѕРёСЃРєРё работы. Из Единой РўСЂСѓРґРѕРІРѕР№ школы — знаменитой ЕдинТШ — его выгнали Р·Р° воинственный нрав. Наконец его взяли РІ Школу имени Достоевского, РєСѓРґР° попадали РІ РѕСЃРЅРѕРІРЅРѕРј самые неуправляемые, талантливые Рё строптивые. Вероятно, это было главной его удачей, хотя СЃРІРѕРё первые послеоктябрьские РіРѕРґС‹ — отрочество Рё юность — РѕРЅ называл «черной СЏРјРѕР№В». Поверить РІ это трудно — такой радостью Рё талантом лучится В«Республика ШКИД», самая известная (известней даже «Педагогической поэмы») РєРЅРёРіР° Рѕ беспризорщине. РќРѕ Пантелеев считал, что это была «черная яма» — именно потому, что РІ это время утратил веру, был активным безбожником. РћРЅ так Рё РЅРµ решился написать РІ «ШКИДе» Рѕ Сереже Лобанове — вечно мучился совестью Р·Р° то, что РІ первый день его приезда РІ школу-РєРѕРјРјСѓРЅСѓ сорвал СЃ его шеи ладанку Рё разорвал (РІ ней оказались серебряный крестик Рё РєСЂСѓРїРёРЅРєРё СЂРѕРґРЅРѕР№ саратовской земли). РЎ Лобановым РѕРЅРё потом подружились. Пантелеев СЃ ужасом узнал, что РІСЃРєРѕСЂРµ после той стычки Лобанов утратил веру Рё РґРѕ конца дней прожил без нее. Пантелеев РїСЂРѕСЃРёР» Сѓ него прощения, РіРѕСЂСЊРєРѕ каялся. Конечно, РЅРµ РІ сорванной ладанке было дело. Просто вера Пантелеева оказалась крепче Рё вернулась — Р° Рє миллионам РґСЂСѓРіРёС… РЅРµ возвращалась РЅРёРєРѕРіРґР°; был Сѓ Леши Еремеева тот внутренний стержень, который РЅРёРєРѕРіРґР° РЅРµ позволял ему вполне смыкаться РЅРё СЃ какой средой.

 

 

Макаренко, кстати, называл «ШКИДу» С…СЂРѕРЅРёРєРѕР№ педагогической неудачи — РІ том смысле, что Р’РёРєРЅРёРєСЃРѕСЂ, знаменитый Виктор Николаевич РЎРѕСЂРѕРєР°-РРѕСЃРёРЅСЃРєРёР№, воспитывал обитателей школы-РєРѕРјРјСѓРЅС‹ имени Достоевского совсем РЅРµ РІ РґСѓС…Рµ трудовой марксистской педагогики, Р° РІ РґСѓС…Рµ собственных идей, РёРЅРѕРіРґР° гениальных, РёРЅРѕРіРґР° завиральных. Из ШКИДы его РІ 1925 РіРѕРґСѓ прогнали, Р° РєРѕРіРґР° РґРІР° РіРѕРґР° спустя напечатали В«Республику», Крупская написала РЅР° нее разгромную рецензию, Рё Р’РёРєРЅРёРєСЃРѕСЂР° стали травить уже РїРѕ-настоящему. Десять лет РѕРЅ был лишен права преподавать РІ школе, читал Р·Р° копейки лекции РІ Ленинградском пединституте. РЎСѓРґСЊР±Р° его — отдельный роман: РѕРЅ жизни своей РЅРµ мыслил без учительства, преподавал Рё РІ эвакуации, РєСѓРґР° его РІ 1942 РіРѕРґСѓ вывезли полуживого, Р° потом РЅРµ впускали назад РІ Ленинград (туда вообще непросто было вернуться): разрешение переехать РІ СЂРѕРґРЅРѕР№ РіРѕСЂРѕРґ РёР· Пржевальска РѕРЅ получил только РІ СЃРѕСЂРѕРє РІРѕСЃСЊРјРѕРј. Преподавал СЂСѓСЃСЃРєРёР№ Рё литературу. Даже выйдя РЅР° пенсию, РїСЂРѕСЃРёР» коллег присылать Рє нему самых трудных детей — репетировал РёС…, подтягивал; РѕРґРЅР° РёР· самых трудных его девочек получила первую пятерку, РѕРЅ пообещал ее Р·Р° это сводить РІ панорамное РєРёРЅРѕ, поехал Р·Р° билетами Рё — полуслепой, полуглухой — попал РїРѕРґ трамвай. Было ему 77 лет. Хоронили его РІСЃРµ воспитанники, кто дожил,— РёР· ШКИДы немногие уцелели, такое было поколение.

Р’ чем была тайна Р’РёРєРЅРёРєСЃРѕСЂР° Рё ШКИДы, РіРґРµ РѕРЅ проработал всего РґРІР° РіРѕРґР°, РЅРѕ именно благодаря ей — Рё роману Белых — Пантелеева — остался РІ РјРёСЂРѕРІРѕР№ педагогике? Само СЃРѕР±РѕР№, РІСЃСЏРєРёР№ педагог — такой же уникальный мастер, как режиссер, Рё никаких секретов РѕРЅ передать РЅРµ может, даже читая лекции РїРѕ методике. РЇ думаю, гениальность Р’РёРєРЅРёРєСЃРѕСЂР° была РІ его умении создавать литературные, драматические ситуации, которые воспитывали учеников, словно помещая РёС… РІ текст. РћРЅ РІСЃРµ драматизировал, РёР· всего выстраивал сюжет — Р±СѓРґСЊ то изгнание нерадивого коллеги, который откровенно Рё нагло портит детей, подменяя обучение трепом РЅР° сальные темы, или, допустим, внезапное прощение курильщиков, попавшихся РЅР° воровстве табака. И РѕРЅРё ревут, Рё сам РѕРЅ плачет. Учитель должен уметь такие вещи, хотя РЎРѕСЂРѕРєР°-РРѕСЃРёРЅСЃРєРёР№, гений этого дела, чаще всего выстраивает СЃРІРѕРё сюжеты бессознательно. Просто РѕРЅ наделен даром превращать РІ литературу РІСЃРµ, Рє чему прикасается. ШКИДа живет РІ РјРёСЂРµ Достоевского — очень веселом, между прочим, РјРёСЂРµ,— РіРґРµ влюбляются, борются Р·Р° лидерство, РІСЂСѓС‚, предают, Рё РІСЃРµ это СЃ обычным для интеллигентных детей надрывом. Интеллигентных — потому что значительная часть тогдашних беспризорников происходила РёР· «бывших».

Разумеется, РЅР° «ШКИДе» злоключения — Р° РѕРЅРё Р±С‹ сказали, приключения — Белых Рё Пантелеева РЅРµ закончились. Пантелеев периодически попадал РІ пьяные драки, РІ милицию — жажда справедливости заставляла его вмешиваться РІ конфликты, ему перепадало СЃ обеих сторон,— Горький, СЃ 1928 РіРѕРґР° РІСЃРµ больше времени проводивший РІ РРѕСЃСЃРёРё, периодически вытаскивал его РёР· подобных катаклизмов Рё наконец сказал:

— Пить — хорошее дело, я сам в молодости, знаете… Но вы — нехорошо пьете, вам — нельзя.

И с обычной своей прямотой Пантелеев поклялся, что бросит, и с тех пор действительно навеки отказался от алкоголя. Но конфликты с властью продолжались — он регулярно попадал под проработки, несмотря на феноменальный успех его детских рассказов. Детям нравилось, а взрослым — не очень. Что-то в нем было подозрительное, а что — непонятно.

Соавтор его РїРѕ «ШКИДе», превосходный писатель Рё журналист Гриша Белых, выведенный РІ РєРЅРёРіРµ РїРѕРґ фамилией Черных, РІ 1935 РіРѕРґСѓ был арестован Р·Р° издевательские стихи Рѕ Сталине Рё умер РІ тюрьме РѕС‚ туберкулеза, Рё РєРЅРёРіР° РёС… — знаменитая, всеми любимая — перестала переиздаваться. Пантелеев перенес эту смерть крайне тяжело — Белых давно РЅРµ был его соавтором, РЅРѕ оставался ближайшим РґСЂСѓРіРѕРј, совестью, как Ильф для Петрова. Рђ тут разогнали детскую редакцию Лениздата — знаменитую, маршаковскую,— прекратились журналы «Еж» Рё «Чиж», Рё Пантелееву стало почти негде печататься. Ему предлагали отречься РѕС‚ Белых, убрать его РёРјСЏ СЃ обложки — Рё «ШКИДа» будет печататься. РћРЅ отказался наотрез. Р—Р° соавтора Рё РґСЂСѓРіР° РѕРЅ хлопотал, используя любые возможности,— РїРѕРєР° сам Белых РЅРµ написал ему РёР· тюрьмы: «Писать Сталину РЅРµ надо. Р’СЃРµ кончено». Р’ шестидесятые Пантелеев добился переиздания его повести «Дом веселых нищих» Рё делал РІСЃРµ возможное, чтобы Рѕ Белых помнили. Р’ тридцатые ему РЅРµ удалось добиться РЅРё оправдания РґСЂСѓРіР°, РЅРё пересмотра его дела, РЅРё последнего свидания. Р’Рѕ второй половине тридцатых Пантелеев надолго замолчал — Рё РЅРµ только потому, что РЅРµ было больше лучших детских журналов РІ РЎРЎРЎР, Р° потому, что учить детей честности среди тотальной лжи было немыслимо.

Но самым тяжким испытанием в его жизни оказались война и блокада.

 

 

Пантелеев отказался покидать Ленинград, хотя это было ему предписано — просто вычеркнули в паспорте адрес прописки, и существование его стало призрачным, незаконным. Постоянно угрожали две опасности, и непонятно было, какая страшней: голод, от которого он уже в первую блокадную зиму практически потерял способность двигаться (он не верил, что дошел до такого истощения,— думал, что это паралич),— и милиция, которая регулярно наносила ему визиты, вызывала, иногда арестовывала и угрожала расстрелом. Несколько раз его спасали чудеса, которые он приписывал только Божьему вмешательству.

О причинах этой высылки из города,— которой подвергали очень немногих и по странному принципу отбора,— сам Пантелеев догадывался, хотя насколько верна эта его догадка — и сейчас сказать трудно. Дело в том, что отношение к вере у него было исключительно серьезное, он не считал возможным ее скрывать — в первую очередь, вероятно, потому, что не мог себе простить тех лет, когда под давлением среды верил только в новых, коммунистических богов; разочарование в этой вере постигло его быстро, уже к концу двадцатых. С тех пор он никогда не отрекался от Бога, назвать себя атеистом было для него равносильно предательству, и на всесоюзной переписи населения 1937 года он на вопрос о вероисповедании ответил:

— Православный.

Это могло стать предлогом для того, чтобы получить «минус» — то есть высылку из Ленинграда в самом начале войны. Шварц, которого связывала с Пантелеевым не только дружба, но и изредка упоминавшаяся в разговорах общая вера (словно на перекличке патрулей, вспоминал Пантелеев),— побежал к Вере Кетлинской, секретарю писательской организации, ища защиты для друга. И Кетлинская ответила типично по-советски: «Если Пантелеев виноват, защищать его я не буду». У них не было своего мнения — виноват, не виноват… Они знали: раз назначили виновным — спорить и подставляться бессмысленно. Таков был советский тип — писателя, читателя, деятеля,— а Пантелеев и Шварц к этому типу не принадлежали. И об этом весь Пантелеев: о внутреннем кристалле, о твердой структуре личности. Он только это ценит и только этому учит.

Считается, что милосердие — признак мягкости, чуть ли не слабодушия. Пантелеев — один из немногих, кто доказывает: нет, для милосердия как раз и необходим тот самый стальной внутренний стержень. Несколько раз его отпускали, уже забрав: приходит милиционер, тащит его, полуживого, в отделение, а другой милиционер говорит ему: срочно скажите, что у вас дома топится печь. Чтобы не было пожара, его отпускают — потушить огонь,— и дают сопровождающего, чтобы не убежал. Сопровождающий говорит: а теперь идите.

— А как же вы?

— Отверчусь.

Иногда его выручали люди, знавшие его РєРЅРёРіРё. Рђ РёРЅРѕРіРґР° — простые ленинградцы, понятия РЅРµ имевшие, кто РѕРЅ такой. Просто РІ советской РРѕСЃСЃРёРё было место «скрытой теплоте», как называл Толстой эту всечеловеческую солидарность. Так всегда бывает РІ сложных системах, РіРґРµ Сѓ людей есть второе РґРЅРѕ. Именно эта скрытая жажда веры помогла выиграть РІРѕР№РЅСѓ — Пантелеев РїРѕРґСЂРѕР±РЅРѕ пишет Рѕ том, почему Сталин разрешил, почти узаконил Церковь, почему опирался РЅР° ее помощь. Веру РЅРµ победил советский навязанный атеизм — ее победила советская простота.

Но величайшей ошибкой будет думать, что Пантелеев признавал благом государственную религию. Уже в семидесятые годы он услышал об Игоре Огурцове, основателе ВСХСОН (Всероссийский социал-христианский союз освобождения народа). Огурцов принадлежал к крайне правому, национально-консервативному крылу советского диссидентства (ныне, после десяти лет заключения в тюрьмах и лагерях, он живет в Петербурге, убеждения его почти не изменились; ближайшим его соратником был недавно скончавшийся Леонид Бородин, талантливый писатель и радикальный почвенник). Идеи ВСХСОНа — по сути, идеи государства-церкви, близкие к безумным мечтам Константина Леонтьева,— привели Пантелеева в ужас: «Чем, скажите, ваша Дума будет отличаться от нынешнего Верховного Совета? Тем только, что вместо 55% назначенных депутатов-коммунистов там будут заседать 55% назначенных депутатов-клерикалов? Ближе ли моему сердцу эта картина? Нет, положа, руку на сердце — нисколько не ближе. При всей моей религиозности и приверженности к православию этот крестоносный огурцовский парламент будит во мне ассоциации самые недобрые. Все худшее, что когда-либо говорили и писали пером или кистью враги веры Христовой — о красноносых и толстобрюхих попах, о сластолюбивых монахах, о деревенских крестных ходах, об обязательности исповеди и причастия, о Победоносцеве, Илиодоре, катехизисе,— все это вдруг выплывает в памяти, когда подумаешь только об этом огурцовском проекте церковного государства.

Боже мой, как блекнут, сереют, оказениваются даже в этом перечне такие прекрасные слова, как исповедь, причастие, крестный ход!..»

Написано как сегодня, а точнее, как завтра. Сегодня такого себе никто не позволит.

Р’ том-то Рё суть, что, РїРѕ Пантелееву, истинная вера РЅРёРєРѕРіРґР° РЅРµ станет государственной; РІ РѕСЃРЅРѕРІРµ веры — самостоятельность личности, та самостоятельность, которой так РЅРµ хватает ему РІРѕ всем советском, казенном, навязанном! Рђ какая же самостоятельность РїСЂРё том огосударствлении веры, которой боялся еще Мережковский, называя объединение церкви Рё власти антихристовым соблазном? Р’ нынешних временах Пантелееву было Р±С‹, пожалуй, еще неуютней, чем РІ советских: тогда вера жила, теплилась,— сегодня ее РЅР° наших глазах вытесняет самое пещерное язычество. Вера РІ понимании Пантелеева требует усилия души Рё мысли — сегодня сама мысль представляется анахронизмом. Это РЅРµ навсегда, конечно,— РРѕСЃСЃРёСЏ знавала темные времена. РќРѕ РёР· пещеры всегда трудно представить, что есть РіРґРµ-то дневной свет.

 

 

Старость Пантелеева (он умер в 1987 году) тоже была неблагополучной, а пожалуй, еще и более трагической, чем юность: тогда хоть надежда была. Уцелев в разрухе, в терроре, в блокаде,— в семидесятые он похоронил жену Элико, красавицу грузинку, и остался наедине с душевнобольной дочерью Машей, которая полюбилась миллионам читателей по родительскому дневнику «Наша Маша», самой известной из поздних книг Пантелеева.

Отчего дочь сошла с ума — сам Пантелеев знал, как ему казалось, твердо: на первом курсе Герценовского пединститута она перенесла нейроинфекцию и никогда не оправилась от нее вполне. Возможно, причиной ее безумия было другое — строгое и внимательное воспитание, отцовская принципиальность, доходившая порой до абсурда; а может быть, все дело в наследственности. Ведь в фанатизме Пантелеева, его отважной честности, его готовности скорей признаться в вере, чем отречься от Христа,— есть нечто болезненное; а может быть, это и есть высшая форма душевного здоровья и мы просто отвыкли от принципиальных людей? Как бы то ни было, обсессии — связь которых с религиозным чувством всегда подчеркивал Фрейд,— были свойственны и самому Пантелееву: ведь история мальчика из «Честного слова», признавался он, автобиографична. Это он сам, еще до революции, играл около Покровской церкви в Коломне, это его старшие мальчишки заставили стоять на посту, и перепуганная бонна еле нашла его.

Его жена Элико — женщина, чей огненный темперамент и неуживчивый характер отмечали многие,— ушла к Пантелееву от литературоведа Владимира Орлова; между ними происходили такие сцены, что содрогался весь писательский дом,— Орлов с трудом пережил трагедию ее ухода, надолго оказался выбит из колеи. С Пантелеевым Элико была, казалось, беспримесно счастлива. Умерла она внезапно, от остановки сердца, на улице. Пантелеев остался один с Машей, которая росла красавицей, обладала удивительным артистизмом,— над придуманными ею сценками от души смеялась Ахматова, а рассмешить ее было непросто,— но теперь эту красавицу мучили галлюцинации, судороги, ей через каждый час нужно было давать медикаменты, бывали у нее помутнения сознания, когда она никого не узнавала; Пантелеев нес свой крест, никогда не жалуясь. Все, кто знал его в последние годы, вспоминали непринужденность, даже озорство, неизменную прелесть разговоров с ним; те немногие, перед кем он раскрывался, знали, как глубоко и точно судит он обо всем происходящем. Главным трудом его последних лет была та самая книга «Я верую», которая стала не только главным свидетельством его пути, но и укрепляющим, облагораживающим чтением для тысяч заочных учеников Пантелеева.

И РІРѕС‚ Рѕ чем СЏ думаю: что если честность, последовательность, самостоятельность РјРѕРіСѓС‚ быть РІ РРѕСЃСЃРёРё лишь следствием невроза? Что если честность РІ сочетании СЃ литературным талантом — лишь особая душевная болезнь, что если только РѕРЅР° РЅРµ дает нам слиться СЃ пейзажем Рё воспроизвести зигзаги СЂРѕРґРЅРѕР№ истории? Что если случай Пантелеева — РІСЃРµ-таки случай обсессии, Р° РЅРѕСЂРјР°-то как раз состоит РІ том, чтобы благополучно мимикрировать, лопать, что дают, Рё СЃРїРѕРєРѕР№РЅРѕ подчиняться обстоятельствам?

Нет, конечно. Конечно, нет. Ведь болезнь — это как раз отсутствие духовного стержня, готовность принимать форму любого сосуда и слушаться любого соседа; болезнь — это когда вместо «Я» у тебя сплошное, постоянное, чужое «ТЫ»…

Но если девятеро из десяти больны и лишь один здоров — не пора ли переформулировать, что есть здоровье?

Дмитрий Быков

Отравленный

Михаил Зощенко (1894—1958)

 

 

Михаил Зощенко удостоился в своей жизни трех исключительных наград. Первая и сравнительно скромная по нынешним временам была сенсационна по тогдашним: 31 января 1939 года он попал в список 172 писателей, удостоенных ордена Трудового Красного Знамени. 17 февраля того же года Калинин вручил ему награду, тем более драгоценную, что до того писательский труд орденов не удостаивался. Дачи были (Зощенко не получал), а ордена — впервые. Для 1939 года это не столько награда, сколько индульгенция. Орденоносцы — передовой отряд советской литературы, элита, безоговорочно свои. Зощенко узнал о награде, отдыхая и лечась в Сочи. Когда он вошел в ресторан, оркестр в его честь сыграл туш, о чем он меланхолично сообщил в письме очередной любовнице (там же добавил, что с наградой его поздравил Утесов — вот ему бы дать, он был бы рад. Сам орденоносец, стало быть, радоваться разучился). Поверить невозможно, что через четыре года Зощенко станет чужим, а через восемь — врагом номер один, главной мишенью проработочной кампании.