Роман СЃ коллективом 1 страница

«Большие пожары» (1927)

 

В 1926 году главному редактору тогдашнего «Огонька» Михаилу Кольцову пришла в голову ошеломляюще своевременная идея. Врут, когда говорят, что коллективный писательский подряд придумал Максим Горький для «Истории фабрик и заводов». Максим Горький мог придумывать только такие основательные, безнадежно скучные вещи, с которыми сразу же ассоциируется пыльная краснокирпичная обложка, плотный массив желтоватых тонких страниц, статистические таблицы и почему-то жесткое, волокнистое мясо, навязшее в зубах. Кольцов, при всех своих пороках, был человеком гораздо более легким, летучим, и дело он придумал веселое: напечатать в «Огоньке» коллективный роман, написанный двадцатью пятью лучшими современными писателями.

Идея эта имела несколько плюсов сразу. Во-первых, налицо был вожделенный коллективный подход к творчеству. В начале двадцатых молодая республика Советов (чуете, как повеяло родными интонациями?) только тем и занималась, что доказывала возможность коллективного хозяйства там, где прежде — в наивном убеждении, что только так и можно,— хозяйничал единоличник. Удивительно еще, что в так называемом угаре нэпа не додумались до группового секса. Первыми объектами так называемой сплошной коллективизации стали вовсе не крестьяне, но именно писатели как самая беззащитная категория населения, пребывавшая, пожалуй, в наибольшей растерянности.

Второй плюс заключался РІ том (Рё Кольцов, как опытный газетчик, отлично это понимал), что делать хороший еженедельный журнал РІ так называемый переходный период — Р° переходный период Сѓ РРѕСЃСЃРёРё всегда — можно только силами крепких профессиональных литераторов, желательно СЃ репортерским опытом. Пресловутая установка РЅР° рабкоров Рё селькоров, ленинский идиотский тезис Рѕ необходимости давать свежую информацию СЃ мест, написанную сознательными рабочими Рё грамотными крестьянами,— РІСЃРµ это годилось, может быть, для «Известий», которые читались РѕСЃРѕР±Рѕ убежденными людьми либо начальством, Рё то РїРѕ обязанности. Управлять государством кухарка, может быть, Рё СЃРїРѕСЃРѕР±РЅР°, поскольку, РїРѕ сравнению СЃ литературой, это дело совершенно плевое, РЅРѕ писать так, чтобы это заинтересовало РєРѕРіРѕ-то, РєСЂРѕРјРµ кухаркиных детей, РѕРЅР° решительно РЅРµ СЃРїРѕСЃРѕР±РЅР°. Писателей-«попутчиков», то есть временно невостребованный Рё РЅРµ слишком сознательный элемент, можно было использовать только РІ журналистике, Р° именно: давать РІ Р·СѓР±С‹ командировку Рё посылать РЅР° экзотический объект РІСЂРѕРґРµ Волховской гидроэлектростанции. РџРѕР·РґРЅРёРµ символисты Рё философы РІСЂРѕРґРµ Мариэтты Шагинян, остроумные Рё нежные поэты Рё беллетристы РІСЂРѕРґРµ Инбер, будущие титаны соцреализма РІСЂРѕРґРµ РџРѕРіРѕРґРёРЅР° поехали РїРѕ стране. РћРЅРё летали РІ крошечных самолетиках, качались РЅР° верблюдах Рё тряслись РІ поездах. РћРЅРё погружались РІ жизнь. РћРЅРё курили черт-те что. Р’ общем, РѕРЅРё делали примерно то же, что РёС… нынешние коллеги, растерявшиеся перед рынком точно так же, как растерялись писатели двадцатых перед социализмом Рё РРђРџРџРѕРј. Писатель идет РІ газету РЅРµ РѕС‚ хорошей жизни, тем более что Рё знать жизнь писателю РЅРµ так СѓР¶ обязательно: РІСЃРµ, что ему нужно, РѕРЅ узнает Рё так, РІ добровольном РїРѕСЂСЏРґРєРµ. Нынешние литераторы обрабатывают неотличимые биографии нынешних «новых СЂСѓСЃСЃРєРёС…В», тогдашние писали Рѕ тогдашних. Только тогдашние «новые русские» были РґСЂСѓРіРёРµ, РЅРѕ отличались РѕРЅРё РґСЂСѓРі РѕС‚ РґСЂСѓРіР° очень мало. РњРЅРµ, положим, интереснее были Р±С‹ РѕРЅРё, РЅРѕ это потому, что СЏ тогда РЅРµ жил.

И вот, стало быть, Кольцов решил дать литераторам надежное дело, поддержать их немаленьким огоньковским гонораром и заодно обеспечить свою аудиторию качественным и увлекательным чтивом. Любой газетчик, работавший с писателем, знает, как трудно вытащить из него, да еще к фиксированному сроку, что-нибудь путное. Писатель всегда ссылается на прихоти вдохновения, хотя вдохновение тут, как правило, ни при чем, а при чем исключительно лень и распущенность. Но Кольцов умел уговаривать, а главное — большинство литераторов остро нуждались в двух вещах: в деньгах (это уж как водится) и в доказательствах своей лояльности. Писатели обычно люди умные и потому раньше других понимают, что доказывать ее надо будет очень скоро. Чем же доказать ее, как не готовностью участвовать в коллективном мероприятии насквозь советского, хотя и довольно мещанского, издания? «Огонек» знал, к кому обратиться: почти все писатели были хоть и молоды, но, во-первых, уже знамениты, а во-вторых, обладали довольно двусмысленным происхождением. Например, не вызывают никаких сомнений мотивы Алексея Толстого, охотно настрочившего большую главу: бывший эмигрант, недавно вернулся, надо влиться…

РўСѓС‚ Кольцов оказался перед первой сложностью: СЏСЃРЅРѕ, что действие романа должно происходить РІ РРѕСЃСЃРёРё. Причем РІ РЅРѕРІРѕР№, советской. РЇСЃРЅРѕ также, что сюжет должен быть закручен Рё авантюрен. Рљ РєРѕРјСѓ обратиться для, что называется, затравки? И редакторское чутье Кольцова РЅРµ обмануло — РѕРЅ написал Грину, РІ Феодосию.

Положение Грина было тогда шатко. До настоящего голода и фактической издательской блокады дело еще не дошло — издавать его почти перестали только в тридцатом. Но расцвет начала двадцатых, когда издательства плодились с грибной скоростью, постепенно сходил на нет. «Бегущая по волнам», уже написанная, но еще не принятая ни одним журналом, кочевала по разным редакциям и издательствам. Заказов не было, литературная жизнь шла в столицах, до Феодосии долетали лишь слабые ее отзвуки. Грину надо было кормить жену и тещу. И он согласился, тем более что идей у него в голове всегда было множество, а несколько романов и вовсе были начаты. Одними из таких брошенных начал были три главы романа 1924 года «Мотылек медной иглы» — классическое романное начало, которое можно изучать в Литинституте как пример сюжетной техники. Читателю брошены сразу три приманки, три привлекательнейшие сюжетные линии: в маленьком городе начинаются таинственные пожары; возгоранию всегда предшествует появление необычной, острокрылой, ярко-желтой бабочки с лиловой каймой; в этот же город приезжает богач, которому сказочно везет в карты (на этом он и сделал состояние, проведя всю юность в нищете и вдруг обнаружив свой чудесный дар). Богач начинает строить в городишке небывало роскошный дом, но намекает газетному репортеру, что этот дом «не для него»; после чего отворачивается и теряет интерес к беседе. Любопытно, что у мистика и фантаста Грина пожары были как раз делом вполне конкретных человеческих рук: сначала, конечно, появлялась бабочка, а потом разбивалось стекло и в помещение просовывалась смуглая рука со смоляным факелом. Доводить «Мотылька» до конца он не стал, а начало отправил Кольцову.

РЇ так Рё слышу, как РІР·РІРёР·РіРЅСѓР» РѕС‚ восторга Кольцов, получив такой материал: как Р±С‹ мало РЅРё был РјРЅРµ симпатичен тот или РёРЅРѕР№ коллега, РѕС‚ профессиональной солидарности РЅРёРєСѓРґР° РЅРµ деться. Естественно, архивариуса Варвия Гизеля тут же переделали РІ Варвия РњРёРіСѓРЅРѕРІР°, рыжего журналиста Вакельберга обозвали Берлогой, действие перенесли РёР· Сан-Риоля РІ Златогорск (РѕР±РѕРёС…, конечно, РЅРµ существует, РЅРѕ согласитесь, что допускать существование Сан-Риоля как-то приятнее, нежели предполагать бытование Златогорска)… И понеслось. Последний «Огонек» Р·Р° 1926 РіРѕРґ анонсировал будущий роман, названный «Большие пожары», Рё поместил РЅР° обложке портреты двадцати пяти согласившихся писателей (некоторые потом продинамили редакцию Рё были спешно заменены). И СЃ первого номера двадцать седьмого РіРѕРґР° первый коллективный роман отправился Рє читателю.

Я тоже немножко писатель и не стану сразу рассказывать, как пошло дело и что случилось с таинственными златогорскими бабочками. Я хочу, чтобы вы вместе со мной погрузились в подшивку тогдашнего «Огонька».

Дикое чтение являет он собою! Не знаю, может, это только мои заморочки, но лично меня всякая старая газета больше всего удручает тем, что, оказывается, ВСЕ ТАК И БЫЛО! Мое поколение, возросшее под лозунгом «Нам много врали», в десятом классе вдруг убедилось, что история у страны не одна: снимешь один слой — под ним второй, не устраивает тебя одна версия — всегда можно придумать другую. Все еще верили, что у страны могло быть другое прошлое и соответственно возможно другое будущее… Отсюда бум альтернативной истории, который мы все переживаем и поныне. Но открываешь старую подшивку — и в ужасе убеждаешься, что все было именно так, как было: нам не врали, знакомые штампы налицо. Всякая эпоха оказывается прежде всего ужасно глупой. Впрочем, таково вечное свойство газет и еженедельных журналов: в них прежде всего отражаются глупости и пошлости. То немногое, что выделилось из этой желто-серой массы и впоследствии пережило века, пока еще растворено в море повседневного унылого хлёбова. Чехова печатают рядом с Потапенкой, Толстого — с Тенеромо, Маяковского — с Молчановым… Главный же ужас заключается в том, что, оказывается, не только нынешняя пресса старательно оглупляла себя и читателя,— таково свойство любого периодического издания во все времена. Ну не все же тогдашнее советское население так тупо смеялось над пивными и банями, не все же оно с таким розовым подростковым восторгом ловило каждую новость о новом пуске, запуске, выпуске!

Особенно печально, конечно, читать именно писателей. Им труднее всего было заставить себя ликовать. Но они ликуют тем натужным и унылым ликованием, каким и мы встречали открытие очередной биржи.

И вот среди этого бодрого тона начинают появляться развороты с главами нового романа. Когда-то мой любимый писатель Житинский мечтал перевести свой роман на французский, английский, японский, немецкий, ретороманский (есть такой швейцарский диалект немецкого), а потом обратно на русский, чтобы текст приобрел французскую легкость, английскую четкость, немецкую строгость, швейцарскую сырность… Проходя через разные писательские головы и руки, гриновский сюжет приобретает совершенно новые обертоны. Главы, написанные Фединым, Толстым, Зощенко, Бабелем, не переиздавались и до последнего времени в собрания сочинений не входили. Между тем документ уникальный и, как всякая хорошая писательская шутка, приоткрывающий авторов с неожиданной стороны: не мной замечено, что больше всего саморазоблачаешься, когда пишешь на заказ. Но в общих чертах происходило вот что: Лев Никулин, впоследствии историк, тогда бытописатель, подхватил гриновскую эстафету весьма достойно. Он ввел женщину — красивую, романтическую и вдобавок иностранку; это она поселилась в богатом доме, который «не для себя» строил концессионер Струк. Архивариус Варвий Мигунов, который отдал журналисту Берлоге таинственную папку с делом о точно таких же поджогах в 1905 году, после пожара в судебном архиве сошел с ума. Он сидит на полу в психлечебнице и вырезает из бумаги (с которой провозился всю жизнь) огромных бабочек. Это Никулин придумал хорошо, страшно. Дальше сюжет попал к Свирскому, автору нравоучительных, очень революционных повестей из еврейской жизни; в речи героев появляются характерные местечковые интонации: «Уж так, гражданка, всегда случается, что до пожара не бывает пожара». Свирский же ввел в роман непременного героя прозы тех лет — бандита; тут же и так называемая шалава, она же маруха, то есть простая, честная, в общем-то, девушка, пошедшая не по тому пути. Зовут ее Ленка-Вздох («стриженая девица с папиросой в ярко накрашенных губах»). Интересно, что если Никулин попытался придать действию мистико-эротический колорит (сказалось богемное прошлое), то Свирский честно строит детективную интригу в духе социального реализма. Четвертым подключился ныне совершенно забытый Сергей Буданцев, беллетрист, сатирик и большой путаник. Он принес с собою колоритного, жирно написанного сумасшедшего нэпмана, одержимого навязчивыми идеями; в этой главе, однако, действие капитально пробуксовывает, все время отдаляясь от строгого, изящного замысла. Пятым за дело взялся молодой, но уже знаменитый Леонов, как раз готовивший к изданию первую редакцию «Вора»: он тогда, что называется, «ходил под Достоевским», сильно интересовался душевными патологиями и подпольными типами, а потому перенес действие в сумасшедший дом, где отыскал множество привлекательных для себя персонажей. Чего стоит один «служитель, сплошь заросший волосом от постоянного соприкосновения с сумасшедшими». В шестом номере (на обложке красуется плакат: «Не целуйтесь! Через поцелуи при встрече больше всего распространяется повальная болезнь этого года — грипп!») подключился Юрий Либединский: он был более газетчик, нежели собственно писатель, и сосредоточился на быте провинциальной газеты. Глава его написана в добротном советском духе, а потому вышла длиннее и скучнее прочих. Правда, присутствуют в ней элементы постмодернизма, которого тогда никто еще не нюхал: ссылки на толстовскую «Аэлиту», на кольцовские фельетоны… Либединский ввел в роман главных положительных героев — естественно, пролетариев: они-то и призваны разоблачить поджигателей. Молодые рабочие под руководством старого, еще более положительного и, естественно, морщинистого, начинают собственное расследование. Хороша, однако, реплика одного из них, заблуждающегося (по оценке опытного рабочего Клима, «золото с дерьмом»): «Скучно очень, дядя Клим! Сегодня культ, завтра физ, потом полит, потом просвет, очень скучно живем, Климентий Федорович!» Поистине, товарищ, золотые ваши слова.

Седьмую главу поручили пролетарскому писателю Никифорову, от которого тоже мало что сегодня осталось. «Я по большому делу»,— сообщает Ленке-Вздох малосознательный рабочий Варнавин, ища через нее встречи с известным вором Петькой-Козырем. Да уж ясно, что не по малому! Он вместе с Козырем тоже задумал найти поджигателей, но в результате сам же за поджигателя и был принят. Глава Никифорова написана невыносимым раннесоветским языком, в котором намешано всего помаленьку: плавают какие-то огрызки бессистемно прочитанной в детстве бульварной литературы, бушует молодой экспрессионизм, речь персонажей стилизована до полной лубочности и состоит из каких-то беспрерывных эханий и гмыханий… Дальше подключился книжник Лидин; вообще можно проследить интересную закономерность — когда за дело берется интеллигентный писатель, не хватающий с неба звезд, но культурный, с хорошим дореволюционным прошлым, он честно пытается свести все нити, выстроить правильную интригу и перепасовать сюжет следующему со всей возможной деликатностью. Следующим же, увы, оказывается кто-нибудь идейный или от сохи, кого сюжет, жизнеподобие и прочие формальности не интересуют совершенно: ему типажи подавай, актуальность, языковые выкрутасы! Лидин честно ввел в роман главного сыщика, который чисто выбрит, курит хороший табак, разговаривает немногословно, приезжает в Златогорск из Москвы и представляется инженером Куковеровым. Он-то (вместе с Лидиным) и вспомнил про репортера Берлогу, томящегося в дурдоме, и попытался вдохнуть новую жизнь в рассыпающуюся интригу. Но дальше «Большие пожары» попали к Бабелю.

Бабель — это таки вам не Лидин. Бабель — это Бабель. Большого писателя видно отовсюду, и большому этому писателю не было никакого дела до коллективного романа, чем бы он ни кончился. Он написал самую короткую и самую мощную главу: это убийственная пародия на каждого из восьми предшествующих авторов и абсолютно нетоварищеский ход по отношению ко всем последующим авторам, потому что Бабель выкрутил баранку сюжета туда, куда только и мог выкрутить ее автор «Как это делалось в Одессе». В Одессе это делалось так: загадочный концессионер Струк, который выстроил себе в Златогорске роскошный особняк, оказался глупым старым евреем, когда-то уехавшим в Америку из Белостока и теперь вернувшимся, чтобы построить в Златогорске тракторный завод. Внешность загадочного миллионера такова: «Он семенил большими, старыми своими ногами, и живот его вяло раскачивался на ходу, как флаг в безветренный день».

«Меня здесь черти хватают!— кричит бабелевский Струк.— А вы торчите с Доннером целый месяц в Москве… Тракторы — это вам не пуговицы! Смеется советская власть над людьми или не смеется?»

Истинное же СЃРІРѕРµ отношение РєРѕ всей затее Рё Рє предыдущим авторам РІ частности Бабель выразил лаконично. Р’СЃРµ его предшественники старались как могли, описывая роскошь струковского РґРѕРјР°. Бабелю хватило РѕРґРЅРѕР№ детали: «Фонтан был безмолвен, РЅРµ хуже любого фонтана, пережившего гражданскую РІРѕР№РЅСѓВ». Финал главы просится РІ антологию советской пародии: «Восемь РґР° три будет одиннадцать. Это скучно, конечно, что РЅРµ двенадцать, РЅРѕ Рё число одиннадцать удовлетворяет совершенно. РРѕРІРЅРѕ РІ одиннадцать Куковеров распрощался СЃРѕ Струком. РџРѕ РґРѕСЂРѕРіРµ РѕРЅ вознамерился купить себе персиков РІ фруктовой лавке: Златогорск, как известно, РІ осенние благодатные РґРЅРё бывает полон густого тепла Рё персикового дыхания, фруктовые же его лавки дышат РґРёРєРёРј волнующим запахом овощей (издевательскими «как известно» Бабель сопровождал РІСЃРµ ссылки РЅР° СЃРІРѕРёС… предшественников). РќРѕ СѓРІС‹, РІ фруктовой лавке ничего, РєСЂРѕРјРµ сушеного чернослива, РЅРµ оказалось. Ничего, СЂРѕРІРЅРѕ ничего». Обозвав таким образом РІСЃСЋ советскую литературу сушеным черносливом, конармеец устранился.