Роман СЃ коллективом 7 страница

Федин начал печататься еще РІ 1913 РіРѕРґСѓ, РІ «Сатириконе». Перед самой РІРѕР№РЅРѕР№ ему повезло отправиться для продолжения образования РІ Германию, РіРґРµ РѕРЅ сразу после начала РІРѕР№РЅС‹ оказался РїРѕРґ домашним арестом — СЃ правом гулять РїРѕ РіРѕСЂРѕРґСѓ, РЅРѕ без права РёР· него выехать. Р’ РРѕСЃСЃРёСЋ РѕРЅ вернулся РІ 1918 РіРѕРґСѓ Рё очень СЃРєРѕСЂРѕ попал РІ литературную студию Замятина Рё Шкловского, РёР· которой получилась потом РѕРґРЅР° РёР· самых обаятельных литературных РіСЂСѓРїРї того времени. «Серапионы» провозгласили установку РЅР° сюжетную РїСЂРѕР·Сѓ, сильную фабулу, социальную остроту — Рё «Города Рё годы», писавшиеся как демонстрационный, первый, образцовый роман РЅРѕРІРѕРіРѕ направления, РІСЃРµ это РІ себя вобрали. РўСѓС‚ получилось что-то РІСЂРѕРґРµ импровизированного салата или пиццы, РєСѓРґР° набухано РІСЃРµ, что есть РІ РґРѕРјРµ,— РЅРѕ поскольку Рё время было безнадежно эклектичным, получилось непредсказуемое соответствие. Р’ «Городах Рё годах» слышится множество отзвуков — тут Рё философская РїСЂРѕР·Р° Лунца, Рё издевательский РіРѕРІРѕСЂРѕРє Зощенко, Рё пряная провинциальная экзотика РІСЃРµ того же Р’СЃ. Иванова, Рё даже готика совсем молодого Каверина; тут вам Рё революционный СЌРїРѕСЃ, Рё роман СЃ тайной, Рё философические диспуты, Рё ужасная страсть, Рё предательство, Рё несколько истерический стиль авторских отступлений. Пожалуй, роман Федина — наиболее удачный (РІ смысле наглядности) пример романа РЅР° знаменитую тему «Интеллигенция Рё революция»: что делать РІРѕ время революции человеку, который РЅРµ хочет убивать.

Напомним сюжет, почти рыбаковский РїРѕ остроте Рё «страстям»: молодой СЂСѓСЃСЃРєРёР№, Андрей Старцев, РІ канун РІРѕР№РЅС‹ оказывается РІ Германии (как Рё его создатель). РћРЅ дружит СЃ молодым художником Куртом Ваном, очень таким страстным персонажем, склонным Рє длинным Рё пафосным монологам. Р’СЃРµ картины Курта Вана скупает ужасный злодей фон Мюлен-Шенау, тоже похожий РЅР° всех роковых офицеров сразу. РћРЅ скупает эти шедевры Рё прячет РІ запасниках, чтобы обделенное человечество РЅРёРєРѕРіРґР° РёС… РЅРµ увидело. Ладно. Начинается РІРѕР№РЅР°, Рё РљСѓСЂС‚ Ван ужасно ссорится СЃ Андреем. РЇ хочу тебя ненавидеть! РЇ Р±СѓРґСѓ тебя ненавидеть! Рљ черту РјРёСЂ, РґР° здравствует кровопускание Рё здоровая ненависть, СЏ немец, ты СЂСѓСЃСЃРєРёР№, пошел ты Рє черту. Одновременно описывается единственная фединская героиня, которой нельзя отказать Рё некотором обаянии,— Мария Урбах, которая РІ детстве беспрестанно подвергалась смертельной опасности, РЅРѕ РІСЃСЏРєРёР№ раз чудом выживала. Сильная, здоровая, молодая, энергичная Рё, как это встарь называлось, чувственная. Любит СЂРёСЃРє. Пыталась повесить кошку, чтобы посмотреть, как та будет умирать (впоследствии намеревалась отпоить молоком). Потрясенный участью кошки — Рё, как знать, РЅРµ опасаясь ли того же для себя?— папаша отправляет ее РІ пансион, откуда РѕРЅР° сбегает СЃ роковым Шенау. Сцена этого побега написана недурно: РѕРЅРё РіРґРµ-то пропадают три РґРЅСЏ Рё РґРІРµ ночи, после чего Шенау является Рє папаше делать предложение. «Лейтенант приехал СЃ Мари, одетой РІ новый костюм, сделавший ее стройнее Рё ярче, СЃ РЅРѕРІРѕР№ прической Рё СЃ каким-то новым взглядом потемневших, возбужденных глаз. РћРЅР° села РІ гостиной, будто прибыла СЃ визитом РІ малознакомый РґРѕРј,— РЅРµ снимая шляпы, наполовину стянув СЃ правой СЂСѓРєРё перчатку. Зеркало, стоявшее позади ее кресла, РЅРµ давало ей РїРѕРєРѕСЏ, Рё РѕРЅР° СЃРєРѕСЂРѕ повернулась Рє нему лицом»,— РЅСѓ очень же хорошо! РћРЅРё договорились Рѕ помолвке, Р° тут РІРѕР№РЅР°. И лейтенант уехал РЅР° фронт, РіРґРµ попал РІ СЂСѓСЃСЃРєРёР№ плен, Р° Мари, РЅРµ РІ силах сидеть без дела, стала заботиться Рѕ раненых. Р’Рѕ время РѕРґРЅРѕР№ РёР· РѕРґРёРЅРѕРєРёС… прогулок РѕРЅР° встречает молодого СЂСѓСЃСЃРєРѕРіРѕ, Р° поскольку влюбляться РѕРЅР° СЃРїРѕСЃРѕР±РЅР° только РІРѕ что-то СЂРѕРєРѕРІРѕРµ, следует сеанс Р±СѓСЂРЅРѕР№ любви СЃ врагом. РћРЅРё РІРѕСЃС…РѕРґСЏС‚ РЅР° РіРѕСЂС‹, слетают оттуда РЅР° санках, останавливаются РІ маленьких гостиницах, РіРґРµ РёРј подают глинтвейн, Рё всеевропейская Р±РѕР№РЅСЏ подогревает РёС… чувства. Попутно Андрей разговаривает разговоры СЃ разными немцами, РІ особенности СЃ доморощенным философом Геннигом, который доказывает ему, что немецкий РґСѓС… сроден СЂСѓСЃСЃРєРѕРјСѓ Рё что РІРѕР№РЅР° есть кратчайший путь Рє социализму, зародыш которого видится Геннигу РІ карточной системе. В«Р-СЂ-аспределять РІ РѕР±С…РѕРґ государства!В» Генниг — противнейший малый — высказывает заветную мысль всех оппонентов Старцева, квинтэссенцию античеловеческой философии, против которой эта РєРЅРёРіР° Рё написана: «сначала ненависть, потом любовь». Ненависть строит Рё цементирует, Р° руссише Андреас РЅРµ чувствует РІ себе достаточной ненависти, Р№Р°, Р№Р°!

РќСѓ, долго ли, коротко ли,— Андрей вернулся РІ РРѕСЃСЃРёСЋ, Рё дальше начинаются волшебные встречи Рё совпадения, которых так РјРЅРѕРіРѕ РІРѕ всех СЂСѓСЃСЃРєРёС… революционных романах, словно РІСЃРµ герои СЂСѓСЃСЃРєРѕР№ РїСЂРѕР·С‹ двадцатых РіРѕРґРѕРІ толклись РЅР° крошечном пятачке. Почему так смешно получается, почему герои «Доктора Живаго» постоянно натыкаются РґСЂСѓРі РЅР° РґСЂСѓРіР°, почему фединские, пильняковские, толстовские, Р° особенно шолоховские герои только Рё делают, что РЅРµ РјРѕРіСѓС‚ разминуться,— объяснить несложно. РЈ Шолохова РІСЃРµ совсем просто, поскольку действие разворачивается РЅР° очень небольшом пространстве; Сѓ остальных РјС‹ становимся свидетелями титанической попытки автора втиснуть революцию РІ прокрустово ложе традиционного романа. Р’ традиционном романе фабульные инструменты какие?— странствия, встречи, любовь СЃРєРІРѕР·СЊ испытания, РёРЅРѕРіРґР° тайна рождения или РїРѕРіРѕРЅСЏ; революция сама РїРѕ себе ломает рамки, рвет фабулы, РЅРѕ надо же ее как-то описывать!— Рё РІРѕС‚ РѕРЅРё, бедные, сочетают картины разрухи Рё распада СЃ отчаянными потугами РІСЃРµ это сшить, впихнуть РІ замкнутую форму. Рђ может, срабатывает вечный инстинктивный страх перед катастрофой, желание склубиться РІ клубок, собраться вместе перед лицом неописуемого — Рё потому герои РёР·Рѕ всех СЃРёР» поддерживают старые СЃРІСЏР·Рё. РќРѕ РєСѓРґР° Р±С‹ РЅРё ехал РїРѕ революционной РРѕСЃСЃРёРё герой РїСЂРѕР·С‹ двадцатых РіРѕРґРѕРІ — РѕРЅ непременно уткнется РІ одноклассника или бывшую возлюбленную, Рё между РЅРёРјРё развернется главная коллизия всей этой замечательной РїСЂРѕР·С‹: любовь РїРѕРґ действием непреодолимых обстоятельств. Например, РѕРЅР° красная, РѕРЅ белый («Сорок первый», «Трава забвения»). Или: РѕРЅР° белая, РѕРЅ красный («Хождение», «Поцелуй» Бабеля). Рђ если есть еще Рё третий, который часто вообще зеленый,— треугольник разрастается РґРѕ причудливой Рё многоцветной стереометрической фигуры, Рё РІСЃРµ бесперечь перебегают РёР· РѕРґРЅРѕРіРѕ лагеря РІ РґСЂСѓРіРѕР№, Рё суетятся еще какие-то пленные немцы либо белочехи,— короче, РІСЃРµ кувырком; РІРѕС‚ Сѓ Федина как раз такой вариант. Старцев оказывается РІ срединной, глубинной РРѕСЃСЃРёРё, РІ РњРѕСЂРґРѕРІРёРё, РІ Семидоле. Гам РјРѕСЂРґРѕРІСЃРєРёС… националистов подбивает РЅР° контрреволюционный мятеж ужасный Шенау, Р° добрых немецких военнопленных агитирует Р·Р° советскую власть обернувшийся убежденным большевиком РљСѓСЂС‚ Ван. И Старцев оказывается между РґРІСѓС… огней: ему мила революционная ярость Вана, РЅРѕ неприятна его бескомпромиссность, РєСЂРёРєРё Рѕ ненависти, РІСЃСЏ эта железность… РћРЅ РЅРµ хочет убивать, РЅРµ умеет этого делать, РѕРЅ чувствует РІ себе дар, хотя еще РЅРµ понимает — какой, Рё жить ему тоже хочется, Рё РѕРЅ РЅРµ готов предать европейский гуманизм Рё СЂСѓСЃСЃРєСѓСЋ интеллигентскую мягкотелость, Рё РІСЃРµ РІРѕРєСЂСѓРі вытесняет его РёР· жизни… РћРЅ знакомится СЃ местной мещанкой Ритой Рё делает ей ребенка. Рђ потом РѕРЅ узнает, что РІ красный плен попал Шенау. Рђ поскольку Шенау очень подлый, то ему удается как-то втереться РІ доверие Рє Андрею Рё уговорить, чтобы Старцев спас его РѕС‚ расстрела. Рђ Старцеву ужасно хочется связаться СЃ оставленной РІ Германии Мари, Рё написать ей РѕРЅ никак РЅРµ может — РїРёСЃСЊРјР° РЅРµ РґРѕС…РѕРґСЏС‚. РўРѕРіРґР° РѕРЅ умудряется сунуть Шенау поддельные документы Рё освободить его, РЅРѕ СЃ непременным условием, чтобы РѕРЅ доставил Рє Мари РїРёСЃСЊРјРѕ РѕС‚ Андрея. РџСЂРё этом РѕРЅ совершенно РЅРµ знает, что Мари была любовницей Рё даже невестой Шенау. Представляете, какое ужасное совпадение?! И СЂРѕРєРѕРІРѕР№ коварный злодей Шенау отправляется РІ Германию, РЅРѕ штука РІ том, что РѕРЅ успел РІСЃРµ узнать РїСЂРѕ роман Андрея СЃ Ритой. И приехав РІ Германию, РѕРЅ направляется Рє Мари Рё РіРѕРІРѕСЂРёС‚ ей: Мари, ты изменила РјРЅРµ СЃ СЂСѓСЃСЃРєРёРј, Рё СЏ привез тебе РїРёСЃСЊРјРѕ РѕС‚ этого СЂСѓСЃСЃРєРѕРіРѕ. РћРЅРё там такая бесхребетная нация, ужас. РћРЅ даже РЅРµ СЃРјРѕРі меня убить, спас РјРѕСЋ жизнь, Рё теперь СЏ ему ужасно отомщу!!! И тебе тоже. РўС‹ знаешь, РѕРЅ там, РІ РРѕСЃСЃРёРё, женился РЅР° РґСЂСѓРіРѕР№. Пишет тебе любовное РїРёСЃСЊРјРѕ — РІРѕС‚ РѕРЅРѕ, РІРѕР·СЊРјРё, РЅРµ жалко,— Р° сам обрюхатил местную мещанку. Это тебе как? Кушай, СЏ удовлетворен. И РѕРЅ СѓС…РѕРґРёС‚.

Что делает Мари — роковая, энергичная, неостановимая Мари?! РћРЅР° едет РІ РРѕСЃСЃРёСЋ, естественно. Рљ Андрею Старцеву, РїРѕ которому РІСЃРµ это время сохла. Р’ РњРѕСЃРєРІСѓ, РєСѓРґР° РѕРЅ переехал РёР· Семидола. Это РІСЃРµ занимает меньше девяти месяцев, потому что как раз РІ момент ее появления Рита рожает. Рђ тут Мари. Андрей кричит: «Мари!В» — РЅРѕ РїРѕР·РґРЅРѕ. РћРЅР° РІСЃРµ узнала, РІРѕ всем лично убедилась Рё РЅРµ простит РЅРёРєРѕРіРґР°, Р° РѕРЅ остался, раздавленный. И рассказал РѕР±Рѕ всем Курту Вану — РІ том числе РїСЂРѕ освобождение Шенау. И РљСѓСЂС‚ Ван, как гласит последняя фраза романа, «сделал для Андрея РІСЃРµ, что должен сделать товарищ, РґСЂСѓРі, художник», то есть пристрелил РЅР° пустыре. «И СЃРЅСЏРІ СЃРѕ стены верного винта, СЏ смыл этот РїРѕР·РѕСЂ СЃ лица трудовой земли Рё республики», как писал РІ бабелевском цикле товарищ Никита Балмашев.

При беглом пересказе получается, конечно, черт-те что, однако в романе все это смотрится неплохо — и потому, что описание детства Мари с поисками гробницы легендарной маркграфини принадлежит к числу лучших страниц советской детской литературы, и потому, что есть там отличное описание боя, когда Старцев вдруг сбрасывает страх смерти и бежит в атаку, чувствуя себя голым, бесстыдным, освобожденным от всего; в общем, это хорошо написано, а что придумано в соответствии с авантюрным каноном — так и это сработало на успех, потому что видно, как этот канон трещит и разлезается под действием мирового катаклизма. Гораздо сложней другое: что он сказать-то хотел? Критика была в недоумении. Пролетарская критикесса Колесникова увидела интеллигентское смятение даже в кольцевой композиции романа — «Все шиворот-навыворот», а пролетарию надо, чтоб было ясно: вот как одно шло за другим, так все, пожалуйста, и пропишите. Однако, заметила Колесникова, суровый приговор, произнесенный герою, внушает надежду на эволюцию автора; главная претензия была в том, что Курт зря, не по-нашему разобрался со Старцевым. Надо было, конечно, провести это дело через трибунал.

Смысл выходил у Федина действительно как будто двойной: ему удалось создать чрезвычайно обаятельного героя. Старцев — хороший. Он талантливый, добрый, красивый, а вся его беда в том, что он «не проволочный», как пишет он в последнем письме к Мари. Вышла как бы история о старомодном европейском (и русском) гуманизме, попавшем в мясорубку, и о том, что ему с этой мясорубкой делать. И тут Федин вроде как диагностировал действительно очень важную вещь, а именно бессилие человечности, запрос на сверхчеловечность, отличную, конечно, от ницшеанской, а просто более радикальную, жертвенную, бесстрашную; сходную мысль и в сходное время, да и в том же месте, в революционном Петрограде, высказывал Ходасевич. «Будь или ангел, или демон». Запрос на ангела ощущался очень остро. Пожалуй, русская литература смогла на него ответить только «Доктором Живаго»: демонов-то хватало, а ангела сумел написать (и очень убедительно) один Пастернак. Впрочем, некоторые подходы к замыслу были у Белого в «Москве» — но такие сумбурные, уже проваливавшиеся в безумие, что все кануло; сатана есть, очень наглядный,— Мандро. А преображение Коробкина осталось недописанным.

Проблема РІ том, что Федин был писатель РїРѕ преимуществу европейский — потому, скажем, Рљ.РЎРёРјРѕРЅРѕРІ Рё РґСЂСѓРіРёРµ коллеги предпочитали именовать его именно европейцем, акцентируя элегантность Рё отутюженность его седовласого облика. Конечно, это РЅРµ Европа, Р° «Европа», книжный, адаптированный вариант — настоящей-то Европой, как РЅРё ужасно это звучит, был Эренбург, вечно лохматый, засыпанный пеплом, одетый черт-те как, очень еврейский Рё РїСЂРё этом очень монмартрский. Р’РёРґРёРјРѕ, Эренбургу РІ силу его еврейской натуры особенно удавалась переимчивость — Сѓ Федина РІСЃРµ выходило очень СѓР¶ провинциально, РѕРЅ так Рё РЅРµ РїРѕРЅСЏР», что высшим лоском является отсутствие лоска; РЅРѕ прозаиком РѕРЅ был европейским, Рё Рє РІРѕР№РЅРµ, Р° также Рє революции, РїРѕРґС…РѕРґРёР» СЃ традиционными европейскими критериями. РўРѕ есть РѕРЅ пытался РёС… обсуждать РІ категориях РґРѕР±СЂР° Рё зла. РќРѕ СЃ революцией так нельзя. Еще безнадежней описывать ее РІ категориях марксизма, почему РІСЃРµ советские революционные романы Рё оказались РІ конечном счете неудачны (антисоветские, впрочем, тоже). Революция — это РєРѕРіРґР° страну Бог посетил, как говорится РІ народе только РѕР± очень тяжелых болезнях или стихийных бедствиях; Бог сошел, РЅР° РјРёРі запахло одновременно раем Рё адом, страна чудовищно выросла над СЃРѕР±РѕР№ — Рё какие СѓР¶ тут человеческие критерии РґРѕР±СЂР° Рё зла? РўСѓС‚ действует Божественное. Любовь РІ таких обстоятельствах оказывается исключительно сильна, Р° жизнь почти невыносима — РЅРѕ РјРЅРµ приходилось уже возражать ненавистникам СЂСѓСЃСЃРєРѕР№ революции, напоминать РёРј, что Бог РЅРµ заботится Рѕ комфорте принимающей стороны, Рё потому требовать РѕС‚ Него гуманизма как-то РЅРµ совсем перспективно. Революция — это гигантское превышение масштабов. Р’ революции надо быть либо титаном, либо пигмеем, либо никем, либо всем,— Рё драма Старцева, конечно, РЅРµ РІ том, что РѕРЅ добрый, Р° РІ том, что РѕРЅ мелкий. РўРѕ есть недостаточно добрый. Р’ революции — Рё РІ пореволюционной действительности, РІРѕ вспышке Рё затухании двадцатых, надо было демонстрировать РЅРµ марксистские или толстовские, Р° либо дьявольские, либо христианские качества. И роман Рѕ революции РјРѕРі быть только религиозным, Рё оценивать ее надо РІРЅРµ идеологий: так получилось Сѓ внеидеологичного Леонова, для которого главным критерием был масштаб личности, Рё Сѓ христианского Пастернака, для которого превыше всех идей была жертвенная, РЅРµ жалеющая себя, предельно самоотреченная Рё свободная человечность. Федин, конечно, революцию РІ полный СЂРѕСЃС‚ РЅРµ показал, РЅРѕ РѕРЅ показал драму человека РІ сверхчеловеческом, невозможность остаться СЃРѕР±РѕР№ — Рё гибель, неизбежную для того, кто РЅРµ СЃРјРѕРі сломаться Рё перерасти. Старцев гибнет никак РЅРµ потому, что РѕРЅ гуманист, попавший РІ негуманистическое время,— Р° потому, что его гуманизм ограничивается состраданием РєРѕ всем РґР° помощью конкретному мерзавцу. Просто человеком РІ девятнадцатом РіРѕРґСѓ быть нельзя, это Федин точно РїРѕРЅСЏР». Да Рё вообще РІ РРѕСЃСЃРёРё желательно превышать, превышать… РЅРѕ это СѓР¶ тема РґСЂСѓРіРѕР№ литературы, которую, Бог даст, напишут РІ нынешнем веке. Для противостояния двадцатому Федин беден, Рё тут сказывается гибельность РІСЃСЏРєРѕР№ умеренности Рё половинчатости. Словно нарочно Рѕ нем Рё Рѕ его Старцеве сказано РІ РѕРґРЅРѕР№ РёР· самых суровых РєРЅРёРі, РєРѕРіРґР°-либо написанных: Сѓ РєРѕРіРѕ РјРЅРѕРіРѕ — тому прибавится, Сѓ РєРѕРіРѕ мало — Сѓ того отнимется. И Сѓ Толстого Рѕ пустоцветах РІСЂРѕРґРµ РЎРѕРЅРё — тоже очень РїРѕ-христиански, Р° ведь РЎРѕРЅСЏ добрая, хорошая. Лучше Наташи. И Старцев лучше Курта, Рё Федин лучше РјРЅРѕРіРёС…, Р° РІРѕС‚ РїРѕРґРё Р¶ ты. Поучительная вещь — история СЂСѓСЃСЃРєРѕР№ литературы.

…Дальше с Фединым случилось предсказуемое: не найдя сил перерасти себя, он стал обычным плохим писателем плюс чиновником (что предсказал ему еще Лунц). Дачи их с Пастернаком были по соседству. В тридцать восьмом за Фединым приехали. Он пошел к черной машине — и тут увидел, что ордер выписан не на него, а на Бруно Ясенского. Он сказал: «Плохо работаете, товарищи!» — и указал на дачу, где жил Ясенский. Пастернак этим поступком очень возмущался. Почему? Потому что надо было поехать! Там бы недоразумение вскрылось, и, глядишь, удалось бы спасти еще и Ясенского. Или погибнуть за него. Но, в общем, как-то сломать движение адского конвейера, хоть на миг нарушить его, заставить, что ли, одуматься — до чего дошли, вместо одного писателя хватают другого… Я не знаю, как надо было поступить в этой ситуации. Не знаю, что сделал бы я. И как поступило бы большинство. Но что Пастернак поехал бы вместо Ясенского — уверен стопроцентно, и это был бы не человеческий, а сверхчеловеческий поступок; и поэтому Пастернак написал «Доктора Живаго», а Федин сегодня хранится в пыльной кладовке советской литературы.

Но «Города и годы» читать надо. Полезная книга, и она останется. Не говоря уже о том, что послесловие к ней, датированное 1950 годом, тоже очень занятное. Там Федин приводит прелестный германский анекдот 1933 года: Гитлер прогуливается с Гинденбургом. Гинденбург роняет носовой платок, Гитлер его подбирает, и Гинденбург рассыпается в благодарностях. Гитлер: «Ах, право, это такой пустяк!» Гинденбург: «Не скажите. Этот платок — единственная вещь в стране, куда я могу сунуть нос».

В отличие от прочих сочинений Федина, этот анекдот легко реанимируется и переносится в актуальные контексты.

Дмитрий Быков