Механика магии 1 страница

Юрий Тынянов (1894—1943)

 

 

Тынянов прожил мученическую жизнь. Более или менее безоблачны были только его детство и отрочество, молодость была в полном смысле счастливой, но совпала с голодными, нищими, катастрофическими временами, а дальше были одиночество, фактический запрет на профессию, перемена занятий, предательство друзей, любовная драма и жестокая болезнь, отнявшая у него силы и трудоспособность уже к середине тридцатых. Мы мало знаем обо всем этом, поскольку он никогда не жаловался.

Все главные его сочинения написаны между двумя мировыми войнами. Он умер 20 декабря 1943 года, после двух адских лет, когда его, уже неподвижного, успели вывезти из Ленинграда в эвакуацию, а потом вернули умирать в Москву. Страдания его непредставимы: гибло не только тело, не только мощный, феноменально трудоспособный мозг, не только воля, никогда ему не изменявшая,— гибло все, что было ему дорого: его город,— Тынянов так и не дожил до снятия блокады,— его дело, его поколение. Он не знал, выживет ли сама страна, язык, культура, останутся ли имена,— и самым горьким в его положении была абсолютная беспомощность, зависимость от людей, от семьи, в которой давно не было мира; особенно мучительны были невозможность вмешаться, инвалидность, полусознание. Для человека, всегда жившего умом и волей, их утрата хуже смерти. И в последние два своих года, во время просветов, когда возвращались сознание и память, он диктовал публицистику, сочинял рассказы, без документов и архивов дописывал третью — «южную» — часть главного своего труда, романа «Пушкин». И опять никто не слышал его жалоб. В этой внешне бессобытийной, аскетической жизни филолога, историка, сочинителя была, не побоюсь сильного слова, святость. И единственной компенсацией за все, что он вынес, было почти безоговорочное, всеобщее преклонение. Тынянова любили все. Критиковали — и любили, предавали — и любили, и знали, что он при всех обстоятельствах будет безупречен. Должен быть в смутные эпохи такой человек — абсолютный нравственный стержень, ни единого двусмысленного поступка. И те, кто портит ему жизнь травлей, запретами или прямым хамством,— тоже утешаются его присутствием, потому что они ведь участники его биографии. Из брошенных ими камней воздвигнется его пьедестал.

Всем, решительно всем нравился Тынянов. Не любили его только те, кто очень уж отчетливо сознавал на его фоне собственный масштаб — и при этом привык на свой счет обольщаться. Скажем, Ходасевич утверждал, что «для развития самих идей формализма Тыняновым не сделано ничего». Это он — дословно — пишет об авторе «Проблемы стихотворного языка». В художественном таланте он ему отказывает начисто. «Тынянов протянул руку к лаврам художника»,— пишет автор «Державина» об авторе «Смерти Вазир-Мухтара». Все хорошо в Ходасевиче, но лучше всего наглядность.

 

 

Тынянов родился РІ Режице, РІ еврейской семье среднего достатка. Отец — врач (правда, РґСЏРґСЏ СЃ материнской стороны — владелец кожевенного завода). Гимназию Тынянов закончил РІ РџСЃРєРѕРІРµ; его одноклассник Рё ближайший РґСЂСѓРі — старший брат Вениамина Каверина (тогда еще, разумеется, Зильбера) Лев, которому, кажется, только смерть помешала стать лауреатом Нобелевской премии РїРѕ медицине. Зильбер создал вирусогенетическую теорию рака, это РѕРґРЅРѕ РёР· открытий столетия,— через три РіРѕРґР° после его смерти Нобелевскую присудили Р·Р° развитие его идей. Младший брат Зильбера, будущий прозаик, СЃ детства боготворил Тынянова — Рё правда, мало кто РјРѕРі противостоять его обаянию. Тынянов был одарен универсально Рё щедро: СЃ детства сочинял стихи Рё РїСЂРѕР·Сѓ, переводил, рисовал, виртуозно изображал Рё передразнивал знакомых, РїСЂРё этом был блестящим собеседником Рё надежным РґСЂСѓРіРѕРј. Р’ 1915 РіРѕРґСѓ РѕРЅ поступил РІ Петербургский — уже, впрочем, Петроградский — университет Рё стал участником знаменитого пушкинского семинара Венгерова. Там РѕРЅ познакомился СЃ Виктором Шкловским — едва ли РЅРµ самой СЏСЂРєРѕР№ фигурой РІ СЂСѓСЃСЃРєРѕР№ филологии. Шкловский был обуреваем страстями. Темпераменту его было тесно РІ филологии. РћРЅ успел повоевать РЅР° Империалистической РІРѕР№РЅРµ (Георгиевский крест, полученный РІ качестве комиссара Временного правительства), поучаствовать РІ революции, сбежать РѕС‚ нее, РєРѕРіРґР° брали эсеров,— Рё вернуться после официальной капитуляции, засвидетельствованной РІ РєРЅРёРіРµ В«Zoo, или РџРёСЃСЊРјР° РЅРµ Рѕ любви». РљРЅРёРіР° — РїСЂРѕ то, как РѕРЅ РІ эмиграции был влюблен РІ сестру Лили Брик, Эльзу Триоле, Рё как это было невзаимно.

Шкловский — не наша тема сейчас, но отношения их с Тыняновым важны, поскольку Тынянов в этом сравнении высвечивается особенно ярко. Общественного темперамента — по крайней мере столь клокочущего — он не имел, из ночных поездов на ходу не выпрыгивал, в Персию не командировывался, полков в атаку не поднимал. Его героизм был в ином — но тоже героизм: Шкловский в Берлине капитулировал — а он нет. Шкловский отрекся от структурализма — точней, от формальной школы, как это тогда называлось,— а Тынянов нет. Шкловский в пятьдесят восьмом, на отдыхе в Ялте, кинулся в редакцию местной газеты, чтобы присоединиться к травле Пастернака,— а Тынянова мы в подобной ситуации даже представить не можем. Это к иллюстрации пушкинской мысли «нежного слабей жестокий»: бурная биография Шкловского соответствовала его внутреннему хаосу. У Тынянова не было ни хаоса, ни биографии. Шкловский был гений, и Тынянов был гений, и никого я не хочу принижать,— но Тынянов был совестью ОПОЯЗа, который вместе они создали. Шкловский был его сердцем, тоже не последнее дело.

Что касается собственно научных заслуг — Рѕ которых РІСЃРµ-таки должны судить присяжные структуралисты, Р° РЅРµ дилетанты РІСЂРѕРґРµ меня,— есть устойчивое, многажды выраженное мнение, что Шкловский жестче, научнее, механистичнее, Р° Тынянов сложнее; Тынянов Рё сам РіРѕРІРѕСЂРёР» РЅРµ раз, что Витя искренне полагает, будто каждый литературный текст можно развинтить Рё свинтить, как автомобиль,— РЅРѕ чтобы автомобиль ехал, этого РІСЃРµ-таки мало. Шкловский — автор программной статьи «Искусство как прием»,— РІ самом деле РјРЅРѕРіРѕРµ открыл, РЅРѕ РјРЅРѕРіРѕРµ Рё преувеличил, упростил, абсолютизировал; филологию никак РЅРµ превратишь РІ строгую науку, литература РЅРµ желает превращаться РІ продолжение социологии либо РІ СЃСѓРјРјСѓ приемов, Рё чудо хорошего текста никак РЅРµ объяснишь, РёСЃС…РѕРґСЏ РёР· чистой статистики либо РёР· авторского происхождения. Вдобавок, слава Р±РѕРіСѓ, далеко РЅРµ РІСЃРµ наши приемы Рё тайны так СѓР¶ легко формализуются — хотя усилиями заочных учеников Тынянова, Шкловского, РџСЂРѕРїРїР°, РЇРєРѕР±СЃРѕРЅР° Рё Р–РёСЂРјСѓРЅСЃРєРѕРіРѕ, РїСЂРё активном участии младших формалистов — Гинзбург, Гуковского, Бухштаба,— РІ деле РёС… выявления Рё каталогизации достигнут печальный для художника прогресс. Можно понять писательскую, особенно поэтскую, ненависть Рє структурализму («формальная школа» — советский его псевдоним) Рё лично Рє ОПОЯЗовцам: РѕРЅРё РёР· нашей магии делают механику. Понадобились РіРѕРґС‹, чтобы возобладала умеренность: литература РЅРµ исчерпывается приемом, РЅРѕ РЅРµ существует без него; структурализм — РЅРµ универсальный метод, РЅРѕ полезный инструмент, равно приложимый Рё Рє РїРѕСЌР·РёРё, Рё Рє политике, Рё РєРѕ всему, что можно назвать текстом. Иное дело, что изучение приема (структуры) РЅРµ подменит изучения целого, как изучение РѕР±СЂСЏРґР° РЅРµ приближает нас Рє пониманию веры; РґРѕРј — это РЅРµ кирпичи, Рё РЅРµ биографии живущих РІ нем, Рё РЅРµ план архитектора, Рё РЅРµ контуры башенок РЅР° закате, Рё РЅРµ взаимоотношения этих контуров СЃ окрестным ландшафтом, Р° РІСЃРµ вместе плюс домовые, которых никто РЅРёРєРѕРіРґР° РЅРµ видел. РќРѕ без кирпичей тоже ничего РЅРµ получится. «Мы РЅРµ развенчиваем, РјС‹ развинчиваем»,— честно признавался Шкловский, РЅРѕ, может, именно вера РІ абсолютность метода — которой РЅРёРєРѕРіРґР° РЅРµ было Сѓ Тынянова — привела его Рє раннему Рё, должно быть, искреннему разочарованию. РўРѕРіРґР° РѕРЅ написал отречение — «Памятник научной ошибке»,— половинчатое, конечно, РЅРѕ откровенно конформистское РїРѕ тону; тон важнее слов. Прощание СЃРѕ структурализмом — то есть, скажем так, осознание его неуниверсальности,— нормальная вещь после очередного периода «структуралистской Р±СѓСЂРё Рё натиска», как называет это Жолковский; увлеклись, наука творилась РЅР° глазах, Рё казалось, что РІРѕС‚ сейчас РІСЃРµ будет понятно, РІСЃРµ разложим РЅР° простейшие алгоритмы Рё сможем РЅРµ только понимать, РЅРѕ Рё генерировать шедевры — так Рё Тынянову казалось, Рё Шкловскому, Рё Жолковскому СЃ Щегловым, Рё адептам тартуской школы. Потом только что умерший Виктор Р–РёРІРѕРІ, РѕРґРёРЅ РёР· самых обаятельных СѓРјРѕРІ РІ СЂРѕСЃСЃРёР№СЃРєРѕР№ науке, написал СЃ Аланом Тимберлейком статью В«Расставаясь СЃРѕ структурализмом» (1997), Рё ничего ужасного РЅРµ произошло. Проблема Шкловского была РІ том, что РѕРЅ одновременно хорохорился — нашим-РґРµ языком РіРѕРІРѕСЂСЏС‚ теперь РІСЃРµ — Рё одновременно — причем Р·Р° всех — расписывался РІ недостаточном понимании марксизма, каялся, отходил РЅР° позиции официозного литературоведения, Рё РІСЃРµ это РїРѕРґ прикрытием довольно расплывчатых фраз; вообще был мастер отступать СЃ достоинством. Рљ марксизму РЅРµ присоединяются — РёРј овладевают. РўРѕ есть СЏ ухожу РЅРµ исправляться, Р° переучиваться, это РЅРµ РјРЅРѕР№ овладевают — это СЏ овладеваю. Тынянов РЅРµ Р·СЂСЏ после этого обиделся РЅРµ только Р·Р° метод, РЅРѕ Рё Р·Р° себя лично. Р’СЃРєРѕСЂРµ РѕРЅ РіРѕРІРѕСЂРёР» Чуковскому, что может подписывать РїРёСЃСЊРјР° Рє Шкловскому РЅРµ «Преданный вам», Р° «Преданный вами». РќРѕ отношения РЅРµ испортились — как были РЅР° ты, «Витечка», «ты РѕРґРёРЅ Сѓ меня РґСЂСѓРіВ», так Рё остались.

РќРѕ коснемся парадокса, Рѕ котором РїРѕРєР° еще сказано — Рё подумано — СЏРІРЅРѕ недостаточно. Ведь формализм — явление глубоко советское, РѕРЅ Рё хотел поставить себя РЅР° службу советской власти — РЅРµ только ради собственного выживания, Р° потому, что РѕРЅ РІ рамках этой же парадигмы задуман. Маяковский учит, как делать стихи. Формальный метод учит, как делать РІСЃРµ, РѕС‚ элегии РґРѕ плаката. Разложить РЅР° алгоритмы, как Пикассо Рё прочие кубисты разлагают РјРёСЂ РЅР° плоскости; выявить зависимость стиля РѕС‚ материала; научить подчеркивать ритмом значимое слово Рё выделять главную мысль анжамбеманом, то есть переносом… Поставить, иными словами, филологическую науку РЅР° службу реальному творчеству, Р° само это творчество представить как «делание вещей» — задача истинно советская; Рё почему-то именно РѕРЅР° вызвала гнев советской власти. Сначала — снисходительное неодобрение, СЃ каким взрослый смотрит РЅР° опасные детские шалости: такой тон преобладал РІ статье Троцкого «Формальная школа РїРѕСЌР·РёРё Рё марксизм». Троцкий РЅРµ казался формалистам сколько-РЅРёР±СѓРґСЊ опасным врагом — РѕРЅРё верили РІ его интеллект; Шкловский, как сам РѕРЅ полушутя рассказывал Лидии Гинзбург, РїСЂРѕСЃРёР» Сѓ всесильного наркомвоенмора «какую-РЅРёР±СѓРґСЊ окончательную бумагу», чтоб РЅРµ трогали, Рё тот РЅР° бланке СЏРєРѕР±С‹ выписал ему удостоверение: «Виктор Шкловский арестован РјРЅРѕР№ Рё РґСЂСѓРіРёРј арестам РЅРµ подлежит» (если так РѕРЅРѕ Рё было, это единственная трогательная деталь РІ громокипящей биографии Троцкого). Тем РЅРµ менее, РІ статье уже содержится главная инвектива: формальная школа — РЅРµ марксистская. «Искусство, РїРѕРґ углом зрения объективного исторического процесса, всегда общественно-служебно, исторически-утилитарно: РѕРЅРѕ находит для темных Рё смутных настроений нужный РёРј ритм слов, сближает мысль Рё чувство или противополагает РёС… РґСЂСѓРі РґСЂСѓРіСѓ, обогащает духовный опыт лица Рё коллектива, утоньшает чувство, делает его гибче, отзывчивее, отзвучнее, расширяет емкость мысли Р·Р° счет РЅРµ личным путем накопленного опыта, воспитывает индивидуальность, общественную РіСЂСѓРїРїСѓ, класс, нацию». Если отчистить РІСЃРµ это РѕС‚ фирменной фельетонной демагогии Троцкого, получится простейшая мысль: искусство определяется его классовым содержанием Рё общественным служением, РІСЃРµ прочее ненаучно Рё недиалектично. РќРѕ ведь «формальный метод» — РЅРµ более чем название; никто — РЅРё радикальный Шкловский, РЅРё тем более Тынянов — РЅРµ разделяли форму Рё содержание, поскольку это вообще детство! РќРµ Рє форме была тут главная претензия, РЅРµ РІ ней дело. Рђ РІ чем? Рђ РІ том, что, как объясняет сам Троцкий, Тынянов Рё прочие превращают наконец алхимию — РІ С…РёРјРёСЋ; пусть наивно, пусть прямолинейно, РЅРѕ делают РёР· филологии строгую науку. Рђ если приложить РёС… метод Рє социальным практикам, РґРѕ чего остается РѕРґРёРЅ шаг?!

Думаю, структуралисты сами вырыли себе — пусть не могилу, поскольку метод-то остался, но огромную яму: в журнале «Леф» почти сразу после смерти Ленина они принялись анализировать его язык — речи, публицистику — с помощью своего инструментария. Выявились вещи важные, но неприятные: преобладание эмоции над аргументом, пересмеивания над анализом, плюс гипнотические повторы, плюс частое употребление заемной поговорочной либо классической мудрости, извращаемой вдобавок ровно так, как требовали этого нужды момента… Все это сказано не прямо, но — понятно, и в эмигрантской среде на этот номер обратили особое внимание. Советская власть никогда не говорила этого прямо, но вообще-то она страшно боялась любой подлинной научности и всегда приспосабливала против нее марксизм (который тоже трансформировала по своей прихоти, поскольку он не догма). Научность хороша тогда, когда нам нужна атомная бомба,— а когда с ее помощью можно препарировать нашу демагогию, нашу погромную политику, нашу отсутствующую экономику, то это посягательство на святыни. Советская власть вообще была мистична, эзотерична, тайнолюбива. И ей не нравилось, когда профессионал рассказывает, как что-нибудь сделано. Она любила ореол загадки, почти мистики, и многое сделала для того, чтобы вернуть поэту, витии, ненавистный Маяковскому (и Блоку) ореол тайны. Она даже дома творчества понастроила для этого витии, чтобы проще было там, в обстановке тайны, священнодействовать. И если на какие-нибудь сакральности начинали всерьез посягать — советская власть этого не переносила категорически.

Вот почему Тынянову, Шкловскому, Гинзбург — пришлось уйти в писатели. Это было еще можно.

 

 

Гинзбург, сочиняя в 1930 году «Агентство Пинкертона», записывала: нам платят за то, чтобы мы НЕ занимались своим делом.

Эта исчерпывающая формула совершенно верна и применительно к девяностым, и к нулевым, и к десятым,— про советскую эпоху уж не говорю.

Каждый из формалистов в прозе — большей частью исторической, на грани исследования,— продолжал развивать собственную научную тему.

Шкловский рассматривал историю как смену стилей и жанров, доминирующий класс рассматривал как преобладающий жанр.

Гинзбург — если не считать детективно-филологического «Агентства» — рассматривала человеческие отношения как сумму приемов, человека как сумму его вранья: себе и окружающим. Из этого получились «Записки блокадного человека», «Мысль, описавшая круг», гениальные фрагментарные записи.

Тынянов перенес на прозу открытые им принципы поэтического языка.

Проза Тынянова похожа на стихи «теснотой словесного ряда», плотностью, строфическим делением. Многие говорили, что это проза итоговая, перенасыщенная, что она не создаст школы, поскольку после него такую прозу писать нельзя.

Оказалось, что можно.

Советскую историческую прозу изобрел Тынянов, и оказалось, что Алексей Толстой, считавшийся ее корифеем, как раз остался в своей эпохе, а тыняновский метод работает. И главный советский исторический беллетрист Пикуль перенял у Тынянова больше, чем у Алексея Толстого,— при всем формальном сходстве с последним.

Толстой писал быт, который прекрасно знал и нутром чувствовал; его историческая проза — живописная, голландская, фламандская. Тынянов писал себя, собственное состояние, прибегая к стилю документа, который знал и в котором ориентировался с исключительной, университетской свободой.

В антураж и быт он не вдавался. Читатель все домысливал. Читателю — особенно культурному — легче домыслить антураж, чем психологическое состояние героя. Он может представить себе комнату, в которой лежит умирающий Петр. Но то, как видится Петру оборванное и отнятое дело его жизни, он представить не может.

РџРѕСЌС‚-стилизатор, переводчик Гейне, неподражаемый пересмешник,— Тынянов транслирует стиль СЌРїРѕС…Рё, Рё этому научился Сѓ него Окуджава времен «Путешествия дилетантов» Рё «Свидания СЃ Бонапартом». Этому выучился Трифонов — автор «Нетерпения», Гладилин — автор «Евангелия РѕС‚ Робеспьера», Юрий Давыдов — лучший РёР· советских исторических романистов.

«Смерть Вазир-Мухтара» — лучший и главный роман Тынянова — о том, как человека убивает отсутствие воздуха; весь он — развитие мыслей из пушкинской речи Блока, из его поэтического, человеческого и филологического завещания. «Смерть Вазир-Мухтара» — автоэпитафия.

Автоэпитафии пишутся коротко, отрывисто, над гробом неуместны витиеватые речи; лучше бы стихами, тоже короткими.

Тынянов изобрел стиль, в котором все паузы заполнены недосказанным. И Шкловский, и Тынянов принципиально пишут короткими абзацами, простыми немногословными предложениями. У Шкловского это — остаток лозунгового мышления эпохи «Бури и натиска». За его паузами не угадываются бездны. Это не эпитафии, а тезисы.