Механика магии 3 страница

Писал об этом, в сущности, и Бабель — «Конармия» (в особенности рассказ «Письмо») по своему пафосу с «Тихим Доном» очень схожа. Иное дело, что Шолохов нашел блестящую метафору, которую очень удобно положить в основу книги о метаниях целого народа от красных к белым и обратно. Есть у Григория Мелехова семья, и есть полюбовница. Вот от семьи к полюбовнице и мечется он, снедаемый беззаконной страстью,— а на эти метания накладываются его же судорожные шныряния от красных к белым. Своего рода «Война и мир» с «Анной Карениной» в одном флаконе: большая история становится фоном для любовной, частной. И ведь в чем особенность этой любовной истории: Мелехов жену свою, Наталью, очень даже любит. После ее смерти жестоко скорбит. Но и без Аксиньи ему никуда. И ведь Аксинья, что ценно, от Натальи мало чем отличается — просто она, что называется, «роковая». А так — обе казачки, соседки, умудряются даже общаться нормально, когда его нет.

В шолоховском романе между красными и белыми тоже нет решительно никакой разницы. И те и другие — звери, а раньше были соседями. Почему поперли друг на друга? Никакого ответа. И открывается страшная, безвыходная пустота. О которой и написан «Тихий Дон»: нету у этих людей, казаков, опоры престола, передового и славнейшего отряда русской армии,— никакого внутреннего стержня. Под какими знаменами воевать, с кого шкуру сдирать, кого вешать — все равно. Всеми правит та же роковая сила, тот же безликий и неумолимый фатум, который швырнул друг к другу Аксинью с Григорием, руша все вокруг. И распады семей в первом томе — первое предвестие катастрофы, описанной в трех последующих.

Если пафосом «Войны и мира» было именно пробуждение человеческого в человеке под действием событий экстремальных и подчас чудовищных, то главной мыслью «Тихого Дона» оказывается отсутствие этого самого человеческого. Устроить публичную расправу, побить дрекольем, утопить в тихом Дону — да запросто же! Тут и открывается смысл названия: течет река, а в ней незримые омуты, водовороты — просто так, без всякой видимой причины. И ни за омуты, ни за бездны свои река не отвечает. Ей все равно, между каких берегов течь. И на нравственность ей тоже, по большому счету, наплевать. Она имморальна, как всякая природа. От славного казачества остался один пустой мундир да воспоминания стариков, у которых уже и бороды позеленели от старости,— что-то про турецкую войну.

«Тихий Дон» — РєРЅРёРіР° уникальная, надежда РІ ней отсутствует. Мало РєРѕРјСѓ, вероятно, было такое позволено. РЈР¶ какие люди склоняли Шолохова написать счастливый финал! После третьей РєРЅРёРіРё Алексей Толстой целую статью написал — верим, РјРѕР», что Григорий Мелехов опять, Рё уже окончательно, придет Рє красным. Рђ РѕРЅ РЅРµ Рє красным пришел. РћРЅ пришел Рє совершенно РґСЂСѓРіРѕРјСѓ выводу, Рё это становится РІ шолоховской эпопее главным: народ, РЅРµ соблюдающий РЅРё РѕРґРЅРѕРіРѕ закона, народ, богатый исключительно самомнением, традициями Рё жестокостью, разрушает СЃРІРѕРµ сознание бесповоротно. Остаются РІ нем только самые корневые, родовые, архаические СЃРІСЏР·Рё. Родственные. Стоит Григорий Мелехов РЅР° РїРѕСЂРѕРіРµ опустевшего своего РґРѕРјР°, держа РЅР° руках сына,— РІРѕС‚ Рё РІСЃСЏ история. Последнее, чего РЅРµ отнять,— СЂРѕРґ. И Р·РѕРІ этого СЂРѕРґР° так силен, что пришел Мелехов РЅР° СЃРІРѕР№ РїРѕСЂРѕРі, РЅРµ дождавшись амнистии. Ее ожидают Рє Первомаю, Р° РѕРЅ вернулся ранней весной, РєРѕРіРґР° солнце еще холодное Рё чужой РјРёСЂ сияет РІРѕРєСЂСѓРі. Его теперь РІРѕР·СЊРјСѓС‚, конечно. РќРѕ РєСЂРѕРјРµ сына — РЅРµ осталось Сѓ него ничего, Рё этот Р·РѕРІ оказался сильнее страха.

Вывод страшный, если вдуматься. Потому что стихия рода — не только самая древняя, но еще и самая темная. Впрочем, когда человек мечется между красными и белыми, это тоже эмоция не особенно высокого порядка. Такой же темный зов плоти, как метания между женой и любовницей. За эту аналогию Шолохову двойное спасибо: сколько я знаю людей, бегающих от бурного либерализма к горячечному патриотизму,— с такой же подростковой чувственностью, с какой они же скачут от надежной домашней подруги к дикой роковой психопатке с бритвенными шрамами на запястье и черным лаком на ногтях…

После двадцати пяти лет перестройки (и как минимум десяти лет бессмысленных кровопролитий) пришли мы все к тому же самому. Ничего не осталось, кроме этой родовой архаики. Ни убеждений, ни чести, ни совести. Только то, что Виктория Белопольская еще после выхода «Брата» определила как самый древний и самый первобытный инстинкт родства.

Впрочем, ведь Рё Пелевин РІ СЌСЃСЃРµ 1989 РіРѕРґР° предсказывал, что перестройка — как Рё РІСЃРµ революции — окончится впадением РІ первобытность. Да Рё РІРѕР№РЅР° Сѓ Шолохова окончится потом именно тем же — народ-победитель РІ СЃРѕСЂРѕРє пятом РіРѕРґСѓ так же почувствовал себя преданным, как РІ семнадцатом. И РІСЃРµ, что осталось бывшему военнопленному,— это обнимать чужого сына. Почему-то эту параллель СЃ гениальным рассказом «Судьба человека» стараются забыть, РєРѕРіРґР° ищут РґСЂСѓРіРѕРіРѕ автора «Тихого Дона». Рђ ведь история-то — Рѕ том же самом: Рѕ людях, которые РјРѕРіСѓС‚ вынести что СѓРіРѕРґРЅРѕ, РЅРѕ РЅР° собственной РРѕРґРёРЅРµ оказываются чужими: РёР·-Р·Р° плена. Рђ РєРѕРіРґР° РРѕРґРёРЅР°, ради которой столько мучился, глядит РЅР° тебя СЃ подозрением, как чужая,— что остается, РєСЂРѕРјРµ мучительных РїРѕРёСЃРєРѕРІ СЂРѕРґРЅРѕР№ РєСЂРѕРІРё?

 

«Все ласковые и нежные слова, которые по ночам шептал Григорий, вспоминая там, в дубраве, своих детей, сейчас вылетели у него из памяти. Опустившись на колени, целуя розовые холодные ручонки сына, он сдавленным голосом твердил только одно слово: «Сынок… сынок…»»

 

И через двадцать пять лет другой ребенок отзовется:

 

«Папка родненький! Я знал! Я знал, что ты меня найдешь! Все равно найдешь! Я так долго ждал, когда ты меня найдешь!»

 

Больше нет ничего. РќРё традиции, РЅРё правил, РЅРё границ, РЅРё РРѕРґРёРЅС‹, РЅРё будущего. Потому Рё простирается РІРѕРєСЂСѓРі «сияющий РїРѕРґ холодным солнцем РјРёСЂВ», Рё РІСЃРµ, что РІ нем остается,— ребенок.

Страшная книга. И очень хорошая. Так и видишь молодого человека, который, сочиняя ее, повзрослел — и додумался до такой горькой правды о своем звероватом и трогательном народе, что больше ничего подобного написать не смог.

Патриоты, откажитесь от Шолохова. Он — не ваш.

Дмитрий Быков

Русская пирамида

Леонид Леонов (1899—1994)

 

Леонов сегодня значим как никогда. Он понял больше остальных — и сумел, пусть впроброс, пусть полунамеками, это высказать; мы к его свидетельству подбираемся только сейчас. Обидно будет, если гений окажется погребен под общей плитой с надписью «невостребованное».

Говорить, по-моему, надо прежде всего о «Пирамиде» — как-никак главная книга, но выбрать менее удачное время для ее публикации (1994) было трудно. Видимо, Леонов точно предчувствовал скорую смерть и не хотел оставлять роман для посмертной публикации, хотя и предупреждал своего секретаря Виктора Хрулева о такой вероятности. Когда «Пирамида» только что вышла трехтомным мягкообложечным приложением к «Нашему современнику» — будет время, когда за отважное решение напечатать ее в апреле 1994 года этому журналу многое простится,— я набрался храбрости и позвонил ему с просьбой о встрече. Наглость была невероятная, ему исполнялось 95 лет, но были в тексте вещи, которые мог разъяснить только он.

Трубку взял он сам и ясным старческим голосом сказал:

— Не могу встречаться, помру скоро. Через три месяца.

И умер в августе, успев, однако, опубликовать в «Завтра» гневный и подробный ответ на попытку М.Лобанова интерпретировать его главную книгу как антисемитскую. Текст здравый, сложный и по стилистике стопроцентно леоновский — я не встречал еще ни критиков, ни пародистов, которые бы достаточно убедительно имитировали его слог. Даже у А. Архангельского в тридцатые годы не вышло.

О том, что Леонов пишет гигантский роман, ходили слухи с начала семидесятых. Он опубликовал два фрагмента — «Мироздание по Дымкову» и «Последняя прогулка»,— ничего не прояснивших, только напустивших туману. Видно было, что это апокалиптическая фантастика в духе «Бегства мистера Мак-Кинли», врезались некоторые детали — вроде таблички «Не курить» на груди у крошечного человечка, вождя вырождающегося племени: жалкий остаток былого цивилизационного величия, используемый ныне как знак высшей власти. Говорили, что Леонов сошел с ума, пребывает в маразме и сам давно забыл, что у него там в начале, а что в конце. В 1993 году был фестиваль некрасовской поэзии в Карабихе, туда съехались представители всех толстых журналов Москвы, меня пригласил «Октябрь» — и во время вечерней прогулки по волжской набережной разговор зашел о том, что у кого в портфеле. Я сказал, что вроде бы у Леонова лежит гигантский роман и тот, кто его возьмет, обрящет сенсацию.

— Так мы уже печатаем,— сказал Геннадий Гусев, куняевский зам.

— Ну что, что там?!

— РќР° РјРѕР№ РІРєСѓСЃ — очень модернистская вещь, написанная очень старым человеком,— сказал Гусев, РЅРѕ сюжет раскрывать отказался. Пришлось ждать ближайшей весны. Рћ том, что Леонов установил абсолютный гиннессовский рекорд, опубликовав гигантский роман РІ 95-летнем возрасте Рё напряженно работая над РЅРёРј РґРѕ самого подписания РІ печать (Гусев вспоминал, что РѕРЅ РёРЅРѕРіРґР° ночами Р·РІРѕРЅРёР» ему РґРѕРјРѕР№ Рё вдиктовывал правку РїРѕ словам),— РЅРµ написал никто. РџРѕРјРЅСЋ, что РїРѕРїСЂРѕСЃРёР» РђРЅРЅРёРЅСЃРєРѕРіРѕ написать статью для «Столицы» — РѕРЅ честно прочел РєРЅРёРіСѓ, РЅРѕ сказал, что Р·Р° неделю писать отзыв Рѕ романе, РЅР° который потрачено пятьдесят лет, РЅРµ считает возможным. Самуил Лурье тогда же ознакомился СЃ трехтомником Рё заметил, что это «роман РёР· антивещества»: определение, как всегда, точное. Весь РєРѕСЂРїСѓСЃ леоновских текстов — сравнительно небольшой РїРѕ его годам, десятая часть толстовского собрания — тоже РїСЂРѕРёР·РІРѕРґРёС‚ впечатление антивещества, сверхтяжелого Рё чужеродного: совершенно нерусская, вообще нечеловеческая конструкция. Думаю, РІ этом Рё залог любопытства, которое Леонов вызывает Сѓ некоторых; эти некоторые опознают РґСЂСѓРі РґСЂСѓРіР° мгновенно. Мировоззрение его — РЅРё РІ коем случае РЅРµ христианское, РЅРµ Р·СЂСЏ РІ единичных СЃРІРѕРёС… интервью РѕРЅ старательно СѓС…РѕРґРёР» РѕС‚ РІРѕРїСЂРѕСЃРѕРІ Рѕ Боге, вере, РґСѓС…Рµ Рё С‚.Рґ. РћРЅРѕ, кажется, РЅРµ гуманистическое РІРѕРІСЃРµ. РћРЅ представитель коренной, дохристианской, РІ каком-то смысле даже Рё РЅРµ языческой РРѕСЃСЃРёРё, РЅРѕ эта РРѕСЃСЃРёСЏ — самая настоящая, Рё романы Леонова написаны настоящим СЂСѓСЃСЃРєРёРј языком, лишь чуть более нейтральным, чем хлебниковский или платоновский (кстати, ведь Рё платоновский выглядит безумным главным образом Р·Р° счет вкраплений РЅРѕРІРѕСЏР·Р°: эффект абсурда создается Р·Р° счет смешения стилей, Р° РіРґРµ его нет,— как, скажем, РІ «Епифанских шлюзах»,— авторская речь вполне традиционна). Леонов привлекает Рё — больше того — притягивает тех, РєРѕРіРѕ РЅРµ устраивают матрицы; тех, кто пытается понять, как РІСЃРµ устроено РЅР° самом деле, Р° РЅРµ притянуть действительность Рє той или РёРЅРѕР№ доктрине. Р’Рѕ РІСЃСЏРєРѕРј случае, меня РІ нем СЃ самого начала цепляло именно это: непосредственное восприятие жизни, начисто очищенной РѕС‚ любых утешительных или угрожающих мировоззрений. Думаю, это могло РЅРµ только притягивать, РЅРѕ Рё отпугивать — почему РјРЅРѕРіРёРј Рё казалось, что Леонов заумен, холоден, механистичен Рё С‚.Рґ. РќРѕ благо уже тому, кто это почувствовал. Вероятно, лучшая РґРѕ СЃРёС… РїРѕСЂ статья Рѕ Леонове — монографическая (Рё РЅРµ столько критическая, сколько именно испуганная, отшатывающаяся) статья Марка Щеглова Рѕ В«РСѓСЃСЃРєРѕРј лесе», РІ которой совершенно верно отмечен античеловеческий (или РїРѕ крайней мере бесчеловечный) характер божества, которому поклоняется автор Рё герой. Да Рё лес — СЃРёРјРІРѕР» весьма откровенный: это та самая РїСЂРёСЂРѕРґР°, которой противопоставляется история. Лес РЅРµ бывает нравственным или безнравственным. Пятнадцать лет спустя этот СЃРёРјРІРѕР» стал еще отчетливей Сѓ Стругацких РІ «Улитке РЅР° склоне»: там лес — метафора будущего, столь же имморального Рё беспощадного, как РїСЂРёСЂРѕРґР° Сѓ Леонова.

Скажем сразу: Леонов был, вероятно, плохим человеком. «Быль про мед», изложенная Евтушенко, вполне достоверна (стоит голодная очередь в эвакуации, мужичок торгует из бочки медом, стоят кто с баночкой, кто с рюмочкой,— и тут приезжает Леонов на подводе и забирает всю бочку, «заплатив коврами»). Пастернаку в предсмертном бреду мерещился Леонов, сидящий у его изголовья и спорящий с ним о «Фаусте»,— и он просил Леонова к себе больше не пускать. Ходили слухи о леоновском письме к Сталину — якобы в советской литературе наблюдается засилье евреев… Отмечу, однако, что все это слухи, письмо, упоминаемое в дневниках Чуковского со слов другого литератора, так и не напечатано, а очевидцев «были про мед» лично я не встречал. Иное дело, что Леонова мало кто любил,— и он действительно был резок, замкнут, в общении малоприятен, говорил темно, читать его было трудно… Несомненен и документирован другой эпизод: что в ответ на предложение подписать антисолженицынское письмо Леонов издевательски потребовал предоставить ему написанное Солженицыным В ПОЛНОМ ОБЪЕМЕ, и тогда он, может быть… Даже и явно конформистские вещи он умудрялся проделывать «с превышением», доводя до абсурда: оказавшись в опале, ждал ареста и получил совет написать восторженную публицистическую оду Сталину. Он и написал — с предложением вести советское летоисчисление от даты сталинского рождения. Как хотите, но «Слово о первом депутате» — откровенно издевательская статья, пародийность которой самоочевидна. Впрочем, Леонова интерпретируют многие, всегда противоположным образом,— он амбивалентен, как реальность, и именно этого ему не могут простить: ведь амбивалентное — холодно. И Леонов, в общем, холоден, хотя необычайно мастеровит. Человек, в 27 лет написавший «Вора»,— лучший, кажется, русский роман о крахе великого революционного поколения, о вырождении титанов, вчера еще ворочавших мирами,— очень рано достиг вершины собственно литературного мастерства; да, между нами, уже и «Записки Ковякина», писанные в 24 года, изобличают редкую набитость руки. КАК писать — он понял очень рано; дальнейшие его искания сводились к выработке цельного мировоззрения, без которого русский писатель невозможен. Леонов так его и не выработал, к чести своей. Он потому и ощущал себя бесприютным странником, как в гениальном рассказе «Бродяга» (в «Пирамиде» этот страх ожил в образе Матвея Лоскутова, бесприютного священника-еретика, живущего в кладбищенском склепе).

Рћ СЂСѓСЃСЃРєРѕРј СЃРїРѕСЂСЏС‚ очень РјРЅРѕРіРѕ, некоторые договариваются РґРѕ того, что СЂСѓСЃСЃРєРёРµ — народ вообще без ценностей; позволим себе заметить, что СЂСѓСЃСЃРєРёРµ ценности попросту лежат РЅРµ РІ идеологическом поле. РСѓСЃСЃРєРёРµ — РЅРµ идеологизированный народ, РІ том смысле, что РІ жизненном поведении РѕРЅРё следуют РЅРµ закону Рё РЅРµ РґРѕРіРјРµ (почему закон Рё оказывается традиционно бессилен перед СЂСѓСЃСЃРєРѕР№ реальностью). Из всех РґРѕРіРј Рё вероучений, РІ том числе христианства, СЂСѓСЃСЃРєРёРµ берут то, что РёРј близко Рё нужно. Вообще этот народ как-то ближе прочих европейцев расположен Рє самому СЏРґСЂСѓ жизни, Рє ее веществу, РїРѕ-платоновски РіРѕРІРѕСЂСЏ, Рє реальности как РѕРЅР° есть, РЅРµ преображенной никакими милосердными гипнозами. Отсюда целительный, иронический цинизм большинства отечественных РїРѕРіРѕРІРѕСЂРѕРє, резко выраженные горизонтальные СЃРІСЏР·Рё РїСЂРё искусственности Рё хрупкости вертикальных, равнодушие Рє политике, склонность Рє переваливанию ответственности РЅР° власть, сосредоточенность РЅР° творчестве Рё труде РІ ущерб «историческому деланию» — очень, РІ сущности, суетному — Рё С‚.Рґ. Леонов как раз имел дело СЃ этой реальностью, СЃ человеком как таковым, РЅРµ облагороженным никакими идеалистическими представлениями,— Р° потому наиболее болезненной темой, заботившей его применительно Рє «человечине», как называл РѕРЅ человечество, была проблема, обозначенная РІ апокрифической РєРЅРёРіРµ Еноха, главном мифологическом источнике «Пирамиды»: несовершенство проекта, заложенное РІ нем изначально. «Господи, РІ твоей формуле ошибка!В» — «Я знаю…» Именно это несовершенство — толчок истории, залог ее развития. Р’ человеке нарушен баланс «огня Рё глины», Р° потому РІ конце своего пути человек обречен уничтожить РјРёСЂ — это Рё есть главная цель истории, отсюда ее неизбежный эсхатологизм. Отсюда же пессимизм большинства леоновских героев (РѕРЅ говаривал Чуковскому, что заветные мысли надо вкладывать РІ уста отрицательных персонажей,— Рё потому леоновскую эсхатологию РІ В«РСѓСЃСЃРєРѕРј лесе» излагает Грацианский).

Любопытно, что к сходным выводам — о необходимости уничтожения мира как о высшей точке человеческой истории — приходят разные люди в разное время, сравнительно недавно это обосновал Веллер в своей «Всеобщей теории всего», но у него там не сделан еще один важный вывод — а у Леонова сделан. Вывод этот означает, что с развитием прогресса человечество обязано будет озаботиться собственной интеллектуальной деградацией, нравственным и умственным нивелированием — и даже прямой отрицательной селекцией; грубо говоря, единственным условием самосохранения становится спланированное, сверху организованное вырождение, которое и будет главным содержанием истории в ближайшие тысячелетия. XX век — рубеж, в котором с особенной ясностью обозначилась его неизбежность, потому что иначе будет сами видите что. В результате вся история человечества действительно приобретает вид пирамиды — или, как рисовал Дымков для Дуни Лоскутовой, сплющенных треугольников со все убывающей высотой: чем дальше, тем уже. До абсолютного нуля и перерождения в финале.