Рћ самом главном 1 страница

Евгений Замятин (1884—1937)

 

 

Сегодня широкий читатель РІСЂСЏРґ ли РІСЃРїРѕРјРЅРёС‚ Рѕ Замятине. После краткого периода посмертной славы РІ 1987—1990 годах, РєРѕРіРґР° роман «Мы» широко переиздавался, РёРЅРѕРіРґР° РІ РѕРґРЅРѕРј томе СЃ РґСЂСѓРіРёРјРё великими антиутопиями XX века,— СЃ В«1984В», скажем, или СЃ «Дивным новым РјРёСЂРѕРјВ»,— Замятин, РіРѕРІРѕСЂСЏ словами его старшего товарища Блока, «стал достояньем доцента». Научные работы Рѕ нем, равно как Рё СЃР±РѕСЂРЅРёРєРё типа «Новое Рѕ Замятине», исправно выходят; защищаются диссертации РїРѕ его драматургии, Р° РІ Петербурге даже ставится «Блоха», хоть Рё СЃ огромными искажениями политического Рё клубничного свойства; «Мы» РІС…РѕРґСЏС‚ РІ институтскую программу, прочие тексты переиздаются, РЅРѕ РЅРµ сказать, что часто перечитываются. Объяснить это просто, Рё Замятин РЅРµ виноват: сбылись совсем РґСЂСѓРіРёРµ антиутопии, тоталитаризм РЅР° поверку оказался царством всеобщей деградации, как интеллектуальной, так Рё нравственной. Всеобщая прозрачность, которая так пугала Замятина Рё некоторых его современников, достигнута РЅРµ благодаря тотальной слежке, Р° РїСЂРё помощи Интернета, ставшего средой общения, обитания, приобретательства Рё доносительства. Р’СЃРµ знает РЅРµ Большой Брат, Р° Гугл. Аверинцев писал, что XX век скомпрометировал ответы, РЅРѕ РЅРµ СЃРЅСЏР» РІРѕРїСЂРѕСЃС‹; XXI РёС…-таки СЃРЅСЏР» — РїРѕ крайней мере СЃ повестки РґРЅСЏ — или загнал РІ подсознание. Оказалось, что спасти человечество — или отсрочить его гибель — можно РЅРµ РїРѕ сценариям Маркса или Адама Смита, Р° РїРѕ рецепту, озвученному Леоновым РІ «Пирамиде»: единственное условие выживания — деградация, СЃРїСѓСЃРє назад, РёР±Рѕ если развитие пойдет прежними темпами — самоуничтожение неизбежно. Р’ РЎРЎРЎР РІСЃС‘ сравнивали СЃ 1913 РіРѕРґРѕРј, Рё РІ этом был глубокий смысл. Человечество — РІРѕ РІСЃСЏРєРѕРј случае европейское, РґР° отчасти Рё американское — остановилось именно РЅР° СѓСЂРѕРІРЅРµ 1913 РіРѕРґР°. Дальше РґРІРµ мировые РІРѕР№РЅС‹ (Р° РїРѕ сути, РѕРґРЅР° СЃ перерывом РЅР° Великую Депрессию Рё Великую Репрессию) последовательно снижали его уровень; РІСЃСЏ вторая половина XX века пошла РЅР° отползание РѕС‚ края бездны. Замятин РІ «Биче Божьем», который считал самым совершенным СЃРІРѕРёРј произведением, довольно точно это описал применительно Рє концу РРёРјСЃРєРѕР№ империи:

«В июльский день, когда земля лежала с черными, пересохшими, растрескавшимися губами, по ее телу прошла судорога. Земля выла круглым, огромным голосом. Птицы с криком носились над деревьями и боялись на них сесть. Молча падали на дали стены, церкви, дома. Люди бежали из городов как животные и стадами жили под открытым небом. Время исчезло. Никто не мог сказать, сколько часов или дней это длилось.

Вся покрытая холодным потом, земля наконец затихла. Все бросились в церкви. Сквозь трещины в сводах зияло раскаленное небо. Пламя свечей пригибалось от человеческих испарений, от тяжести выбрасываемых вслух человеческих грехов. Бледные священники кричали с амвонов, что через три дня мир разлетится в куски, как положенный на уголья каштан.

Этот срок прошел. Земля по временам еще чуть-чуть вздрагивала, но она уцелела. Люди вернулись в дома и начали жить. По ночам они знали, что все прежнее кончилось, что теперь жизнь надо мерить месяцами, днями. И они жили бегом, коротко, задыхаясь, спеша. Как богач перед смертью торопится все раздать, так женщины, не жалея, раздавали себя направо и налево. Но они теперь не хотели больше рожать детей, груди им стали не нужны, они пили лекарства, чтобы стать безгрудыми.

И как женщины — незасеянными, бесплодными оставались поля. Деревни пустели, а города переливались через край, в городах не хватало домов. Было нечем дышать в театрах и в цирках, не замолкала музыка, огни не потухали всю ночь, красные искры сверкали в шелку, в золоте, в драгоценностях — и в глазах».

Р’Рѕ всем этом РјС‹ теперь Рё живем: РІ быстром, задыхающемся Рё бесплодном времени. И что РІСЃРµ бросились РІ церкви — тоже правда, Рё что поля Рё женщины больше РЅРµ хотят рожать, потому что незачем. Р’ старой Европе РІСЃРµ это было понятно, Рё Замятин, РІ первой половине тридцатых сочиняя СЃРІРѕР№ роман Рѕ РЅРѕРІРѕРј варварстве, прекрасно видел, Рє чему идет дело. Предсказал РѕРЅ — Р±РѕСЋСЃСЊ, весьма точно — Рё то, что ожидает нас потом: «Все ждали РЅРѕРІРѕР№ волны — Рё СЃРєРѕСЂРѕ РѕРЅР° пришла. Как Рё РІ первый раз, РѕРЅР° поднялась РЅР° Востоке Рё покатилась РЅР° Запад, сметая РІСЃРµ РЅР° пути. РќРѕ теперь это было уже РЅРµ РјРѕСЂРµ, Р° люди. Рћ РЅРёС… знали, что РѕРЅРё живут совсем РїРѕ-РґСЂСѓРіРѕРјСѓ, чем РІСЃРµ здесь РІ Европе, что Сѓ РЅРёС… Р·РёРјРѕСЋ РІСЃРµ белое РѕС‚ снега, что РѕРЅРё С…РѕРґСЏС‚ РІ шубах РёР· овчины, что РѕРЅРё убивают Сѓ себя РЅР° улицах волков — Рё сами как волки. Оторвавшись РѕС‚ Балтийских берегов, РѕС‚ Дуная, РѕС‚ Днепра, РѕС‚ СЃРІРѕРёС… степей, РѕРЅРё катились РІРЅРёР· — РЅР° СЋРі, РЅР° запад — РІСЃРµ быстрее, как огромный камень СЃ РіРѕСЂС‹. РћС‚ каменного топота тысяч лошадей земля глухо выла, как РІРѕ время землетрясения. Их вел Радагост, названный так РїРѕ имени Р±РѕРіР° СЂСѓСЃСЃРѕРІ. РћРґРЅРѕ СѓС…Рѕ Сѓ него было отрублено, Рё потому РѕРЅ РЅРёРєРѕРіРґР° РЅРµ снимал волчьей шапки. Римляне бежали РѕС‚ него РЅРµ оглядываясь, Сѓ СЂРёРјСЃРєРёС… солдат уже давно РєСѓР±РєРё были тяжелее РёС… мечей».

Р’ СЌРїРѕС…Сѓ РЅРѕРІРѕРіРѕ варварства РЅРёРєРѕРјСѓ, РєСЂРѕРјРµ специалистов, РЅРµ интересны СЃРїРѕСЂС‹ времен позднего РРёРјР°. Проблематика главных замятинских текстов больше РЅРµ существует. В«Рассказ Рѕ самом главном» давно уже РЅРµ Рѕ самом главном, Р° роман «Мы» — Рѕ тоталитарном обществе всеобщего единомыслия, Рѕ победе технократии над эмоциями, разума над чувством, большинства над маргиналами,— уже РЅРёРєРѕРіРѕ РЅРё Рѕ чем РЅРµ предупреждает. РћРЅ интересен стилистически, поскольку РѕС‚ большинства авторов, поглощенных мировыми вопросами, действительно остается только стиль. Мировые РІРѕРїСЂРѕСЃС‹ благополучно исчезают, поскольку человечество заглядывает РІ очередную бездну Рё убеждается РІ самоубийственности глобальных перемен. Р’СЃРµ продолжается РЅРё шатко РЅРё валко, СЃ прозрениями одиночек Рё спасительной инертностью толп. Выясняется, что если Благодетель хорошо всех снабжает, его умеренный авторитаризм вообще РЅРёРєРѕРіРѕ РЅРµ заботит. РќРѕ РјРёСЂ так устроен, что хороший стиль есть только Сѓ тех, кто Рѕ стиле заботится мало, РєРѕРјСѓ важно лишь высказаться наиболее энергично, так, чтобы РґРѕ всех дошло Рё запомнилось. Величайшие стилисты всех времен — те, кто Рѕ красоте слога заботился меньше всего: Толстой, Замятин, Солженицын, называвший себя, кстати, учеником Замятина. Убеждения дают необходимую энергию заблуждения, как называл ее РІСЃРµ тот же Толстой,— Рё эта энергия сохраняется РІ синтаксисе, РІ разящем эпитете, РІ лаконичной Рё убийственной формуле. Рђ те, кто выписывает чернильные кренделя, хорошими стилистами РЅРµ бывают — РѕРЅРё бывают каллиграфами, это совсем РґСЂСѓРіРѕРµ ремесло.

РћС‚ Замятина остался стиль — стремительный, экономный, точный. РћРЅ писатель для прошлого — для двадцатых, РєРѕРіРґР° его вечно травимое Рё очерняемое РёРјСЏ гремело,— Рё для будущего, РєРѕРіРґР° придет (РЅРµ может РЅРµ прийти) новый Аттила СЃ Востока. РўРѕРіРґР° его РІСЃРїРѕРјРЅСЏС‚. И потому РїРѕРґСЂРѕР±РЅРѕ анализировать его самый знаменитый роман РјС‹ тут РЅРµ будем: это роман довольно детский, как почти РІСЃСЏ русская фантастика двадцатых РІРѕ главе СЃ «Аэлитой» Рё «Гиперболоидом инженера Гарина», как Булгаков времен «Дьяволиады» Рё В«Роковых яиц».

А сосредоточимся мы на другом вопросе, куда более интересном, потому что он стоит сегодня почти перед всеми россиянами.

Вот смотрите.

 

 

Были два писателя, почти близнеца,— только один постарше на семь лет, что для бурного Серебряного века выглядит целой эпохой. И печататься они начали примерно с тем же интервалом: старший — с 1911 года, младший — с 1918-го.

Оба по основной профессии были отнюдь не гуманитариями, хотя к литературе обоих тянуло с детства: старший — кораблестроитель и даже читал лекции в Политехническом институте в Петрограде, младший — врач и считался в уездной глуши отличным специалистом, да и коллегам не отказывал в совете. Оба — когда прозу нельзя было печатать — спасались драматургией, отлично понимали ее законы, без труда превращали собственные повести в чрезвычайно успешные пьесы (замятинское «Общество почетных звонарей» хоть и кажется образцом низкого жанра — кровавой мелодрамы,— но именно для преуспеяния в низком жанре и нужно настоящее драматургическое чутье).

Оба считались людьми железного самообладания, обманывавшего иных современников: Чуковский, например, в известном письме Алексею Толстому (бестактный Толстой опубликовал этот документ, чем навлек на автора серьезные неприятности) называл Замятина милым человеком, но чистоплюем, осторожным, ничего не почувствовавшим. Странно слышать такое о Замятине, судимом и ссыльном до революции, а за пять послереволюционных лет дважды арестованном и чуть было не высланном на «философском пароходе»; но так уж он себя держал, «англичанин», учившийся за границей, немногословный, закрытый, безупречно одетый в самые нищие времена; вечная ироническая полуулыбочка, вечный мундштук в зубах — во всех решительно мемуарах находим мы эти две детали: мундштук Замятина и монокль Булгакова. Булгаков тоже закрыт, сдержан, насмешлив, аккуратен — и вечно ходят слухи о его высоких покровителях, о том, что ничто серьезное ему не угрожает. Он-то как раз рискует каждым словом — и почему-то его, как и Замятина, отчаянно травят, но никогда не долавливают до конца. Булгаков получает после личного письма к Сталину и место во МХАТе, и возобновление «Дней Турбиных», и своего рода охранную грамоту, потому что Сталин на этом спектакле бывал чуть не двадцать раз; Замятин после письма к Сталину выпущен за границу (куда Булгакову не дали выехать даже с театром) и после этой фактической высылки с верховного разрешения принят в только что созданный Союз советских писателей!— случай чудесный и беспрецедентный.

И прожили они оба почти поровну: Булгаков — 49, Замятин — 53. Булгаков умер от склероза почек, Замятин — от астмы, и оба — десятого марта, для довершения мистического сходства. Замятин — в тридцать седьмом, Булгаков — в сороковом.

Травля, РїРёСЃСЊРјР° Сталину Рё РІ Политбюро, даже формулировки РІ этих письмах почти одинаковые, хотя авторы СЏРІРЅРѕ РЅРµ советовались. Замятин: «Особенности моего литературного зрения, свойственная РјРЅРµ, как писателю, сатирическая установка, может быть, даже неуменье изображать положительные типы — это еще РѕРґРЅР° РёР· причин создавшегося РєРѕ РјРЅРµ отношения». Булгаков: «Вот РѕРґРЅР° РёР· черт моего творчества, Рё ее РѕРґРЅРѕР№ совершенно достаточно, чтобы РјРѕРё произведения РЅРµ существовали РІ РЎРЎРЎР. РќРѕ СЃ первой чертой РІ СЃРІСЏР·Рё РІСЃРµ остальные, выступающие РІ РјРѕРёС… сатирических повестях: черные Рё мистические краски (СЏ — МИСТИЧЕСКИЙ ПИСАТЕЛР), РІ которых изображены бесчисленные уродства нашего быта, СЏРґ, которым пропитан РјРѕР№ язык, глубокий скептицизм РІ отношении революционного процесса, происходящего РІ моей отсталой стране, Рё противупоставление ему излюбленной Рё Великой Эволюции, Р° самое главное — изображение страшных черт моего народа, тех черт, которые задолго РґРѕ революции вызывали глубочайшие страдания моего учителя Рњ.Р•.Салтыкова-Щедрина».

Булгаков многословней, конечно. Замятин отточен, точен.

Р’ 1930 РіРѕРґСѓ Сталин РїРѕР·РІРѕРЅРёР» Булгакову Рё СЃРїСЂРѕСЃРёР»: «Что, РјС‹ вам очень надоели?В» Булгаков, выдержав приличествующую паузу, ответил: «В последнее время СЏ РјРЅРѕРіРѕ думал: может ли СЂСѓСЃСЃРєРёР№ писатель жить без РРѕРґРёРЅС‹? И решил: РЅРµ может».

Замятин тоже РјРЅРѕРіРѕ над этим думал. И даже сформулировал: «Я думаю сейчас РѕР± этом РІРѕРїСЂРѕСЃРµ как писатель Рё считаю, что писатель временно, РїРѕРєР° Сѓ него еще живут впечатления РѕС‚ РРѕРґРёРЅС‹,— может Р·Р° границей жить Рё творить; Р° затем — ему неминуемо СЃРЅРѕРІР° прикоснуться Рє земле Рё набраться РѕС‚ нее сил». Это его собственноручная запись — РѕРЅ отвечает РЅР° РІРѕРїСЂРѕСЃС‹ следователя 17 августа 1922 РіРѕРґР°, РєРѕРіРґР° его спросили РѕР± отношении Рє эмиграции.

В 1931 году он уже так не думал. Он написал Сталину, что как писатель приговорен к смертной казни, ибо обречен на молчание, и просит о замене этой высшей меры на более мягкую: изгнание.

Просьба его была удовлетворена, не без ходатайства Горького. Он — последний, кого выпустили.

Булгаков остался здесь Рё написал «Мастера Рё Маргариту» — самый знаменитый Рё самый двусмысленный роман XX века, адресованный непосредственно Сталину, роман, РіРґРµ зло признано необходимым Рё отчасти оправдано. Роман, содержащий РїСЂСЏРјРѕРµ послание: твори что хочешь, эти люди РґСЂСѓРіРѕРіРѕ РЅРµ заслуживают, РЅРѕ спаси художника, РёР±Рѕ РІ нем оправдание СЌРїРѕС…Рё Рё твое бессмертие.

Замятин уехал — Рё главной своей РєРЅРёРіРё, мнится, так Рё РЅРµ написал. Р’ этом Рё причина некоторой двусмысленности его положения РІ СЂСѓСЃСЃРєРѕР№ литературе: «Серапионы» — которые, собственно, Рё перезнакомились РІ его переводческой студии,— считали его мэтром, Троцкий РѕРґРЅРѕ время думал, РЅРµ привлечь ли его, вечного еретика, РІ СЃРѕСЋР·РЅРёРєРё, РґР° Рё сам масштаб травли, которую устроили РІ 1929 РіРѕРґСѓ ему Рё Пильняку Р·Р° давние заграничные публикации, свидетельствует Рѕ масштабе авторов; показательную РїРѕСЂРєСѓ устраивают только тем, РєРѕРіРѕ принимают всерьез. РћРЅ Рё сейчас РІ СЂСѓСЃСЃРєРѕРј пантеоне высоко стоит — Дмитрий Циликин РІ разносной рецензии РЅР° новопоставленную РІ Питере «Блоху» называет его писателем далеко РЅРµ первого СЂСЏРґР°, РІ отличие РѕС‚ Лескова, РЅРѕ РјС‹ такой суровости РЅРµ одобряем. Замятин жил РІ РґСЂСѓРіРѕРµ время, прожил меньше, вынес больше — РЅРѕ РїРѕ масштабу дарования, РїРѕ стилистической виртуозности, РїРѕ глобальности проблем, которые РѕРЅ перед СЃРѕР±РѕСЋ ставил, Рё выводов, которые делал, РѕРЅ СЃ Лесковым вполне сопоставим. Просто, РєРѕРіРґР° читаешь его РїСЂРѕР·Сѓ двадцатых, РІ особенности «Наводнение»,— РѕРґРёРЅ РёР· лучших СЂСѓСЃСЃРєРёС… рассказов XX века,— понимаешь СЃ особенной остротой: главной своей вещи, которая была Р±С‹ синтезом всех его открытий, вещи, РІ которой совместились Р±С‹ главные его темы — гибель РРёРјР°, распад Европы Рё чудеса СЂСѓСЃСЃРєРѕР№ революции, которую РѕРЅ называл всемирной лабораторией,— РѕРЅ так Рё РЅРµ написал. Рђ РЅРµ написал потому, что, РІ отличие РѕС‚ Булгакова, РЅРµ нашел формы для этого романа; Р° формы РЅРµ нашел — потому что здесь РЅРµ жил.

И потому главной его книгой остался роман «Бич Божий», который он мучительно — это чувствуется — писал все свои пять парижских лет и не увидел опубликованным, хотя успел закончить. Я этот роман читал несколько раз — точней, несколько раз за него брался, но не всегда, увы, доходил до конца; по ткани, по самому веществу языка, по выделке — вещь первоклассная, вполне уже свободная от прежней орнаментальности. Но ничего не поделаешь — скучно.

А вот если бы он, как Булгаков, нашел синтез всех жанров, в которых работал,— сатиры, фантастики и добротного исторического романа,— если бы его «Бич Божий» оказался романом не только о гибели ТОЙ Европы, но и об упадке этой,— если бы роман об Аттиле оказался вплетен в повествование о современном еретике, каким он и себя видел,— появилась бы у нас книга, равновеликая «Мастеру»: в том нет никаких сомнений. И мораль, пафос, послание этой книги могли бы оказаться, рискну заметить, более человечными и более христианскими, чем пафос «Мастера», от которого, кажется, и сам Булгаков отшатнулся в последние свои месяцы.

РќРѕ найти этот синтез можно было только РІ РРѕСЃСЃРёРё — РЅРµ найти даже, Р° почувствовать, РёР±Рѕ здесь РІ самом РІРѕР·РґСѓС…Рµ носилась бесовская фантасмагория; здесь СЃРєРІРѕР·СЊ реальность сталинской РњРѕСЃРєРІС‹ просвечивал дворец Пилата, здесь РІ ликующих криках толпы слышалось ершалаимское В«Распни его!В», здесь пахло РєСЂРѕРІСЊСЋ Рё гнилью РјРЅРѕРіРёС… веков Рё был цемент быта, способный сплавить РІ РѕРґРЅРѕ роман Мастера Рё похождения Воланда. Дело РЅРµ РІ мере таланта, Р° РІ том, что для романа Рѕ современности нужен современный язык, живой, СЂРѕРґРЅРѕР№,— РІ отрыве РѕС‚ этого языка Замятин писал вполсилы. Иное дело, что оставшись — РѕРЅ, конечно, РЅРµ уцелел Р±С‹. И РІРѕС‚ здесь надо выбирать: напрашивается РІРѕРїСЂРѕСЃ Рѕ правильности, органичности этого выбора. Замятин уехал — Рё потому РЅРµ написал главного романа, Р° Булгаков остался — Рё написал страшный, очень СЂСѓСЃСЃРєРёР№ (РЅРµ РІ самом комплиментарном смысле) роман РѕР± оправдании зла. Кто выиграл?

На короткой дистанции — безусловно Булгаков.

На длинной — когда мы начнем оглядываться на «Бич Божий» как на точнейшее пророчество о судьбе Европы,— не убежден.

 

 

Вопрос этот, впрочем, нуждается в серьезном уточнении. Когда спрашиваешь грамотного экономиста, в какой валюте хранить деньги,— экономист всегда отвечает: а в какой валюте вы собираетесь их тратить?

Так же и тут: на вечный русский вопрос — уезжать или оставаться?— грамотный советчик должен отвечать другим вопросом: «Считаете ли вы себя здешним?»

Если считаете — оставайтесь, конечно. Есть шанс и состояться, и уцелеть. СВОИМ здесь прощают, как прощали Булгакову: травили — а щадили; и дождались от него «Батума», которым были вполне довольны. Ставить не разрешили, но — одобрили.

Но если в душе вы остаетесь тем самым «Островитянином»,— нечего вам здесь делать. Замятин это чувствовал, и отъезд его так же логичен, как эволюция Булгакова.

Р’ том-то Рё драма, что РїСЂРё всей своей — истинно лесковской, ремизовской — языковой виртуозности, РїСЂРё идеальном владении языком СЂРѕСЃСЃРёР№СЃРєРѕР№ провинции, РїСЂРё фантастическом чутье, позволяющем стилизоваться то РїРѕРґ сказ, то РїРѕРґ декрет, то РїРѕРґ речь уездного большевика-фанатика,— Замятин РІСЃСЋ жизнь оставался писателем глубоко европейским; РІ европейской традиции писал СЃРІРѕРё ранние драмы Рё повести, РІ европейской же традиции написал «Мы», РёР· которых потом Хаксли Рё Оруэлл щедро черпали; РІ европейском РґСѓС…Рµ писал Рё роман РѕР± Аттиле, Рё вел себя РІСЃСЋ жизнь РІ полном соответствии СЃ европейским этикетом, почему Рё оставался здесь — назовем вещи СЃРІРѕРёРјРё именами — чужаком. Достаточно прочесть РІСЃРµ то же «Наводнение» — всем еще РЅРµ читавшим горячо рекомендую этот блистательный, абсолютно фрейдистский этюд Рѕ любви Рё преступлении: РјРЅРѕРіРёРµ СЃРїРѕСЂСЏС‚ — рассказ это или повесть,— Р° это РЅРµ то Рё РЅРµ РґСЂСѓРіРѕРµ, это новелла, РІ классическом мопассановском смысле Рё РІ мопассановском же РґСѓС…Рµ. И «Островитяне» — РІ РґСѓС…Рµ РњРѕСЌРјР° Рё Голсуорси, Рё «Мы» — РІ РґСѓС…Рµ Уэллса, Рё «Бич Божий» — РІ РґСѓС…Рµ Фейхтвангера. РЈ Замятина потому Рё РЅРµ было здесь близких друзей, что расхристанную СЂСѓСЃСЃРєСѓСЋ душу — РІ том числе душу СЂСѓСЃСЃРєРѕРіРѕ еврея Чуковского — настораживала эта холодноватая европейская замкнутость, этот мундштучок, эта сугубая трезвость. РСѓСЃСЃРєРёР№ европеец, РѕРЅ ужасался темноте Рё жестокости «Уездного», Рё антивоенная сатира «На куличках» нагляднейшим образом показывает, РґРѕ чего РЅР° него РЅРµ действуют флюиды Рё миазмы здешнего милитаризма-патриотизма; его «Огни СЃРІ. Доминика» — драма Рѕ христианстве, Рѕ том, как христианство РІС…РѕРґРёС‚ РІ противоречие СЃ церковью, РЅРѕ РІ РРѕСЃСЃРёРё эта проблема неактуальна, поскольку здесь этого противоречия РЅРµ чувствуют. Здесь православие — часть уваровской триады, Р° РЅРµ вера; здесь РѕСЃРЅРѕРІР° духовности РІ том, чтобы отличаться РѕС‚ остального РјРёСЂР°; здесь правда тождественна силе — Р° истина РЅРёРєРѕРіРѕ РЅРµ интересует. И РІ этом смысле календарь СЃ портретами Сталина, выпущенный издательским центром РїСЂРё Патриархии,— абсолютно логичная вещь, Р° канонизация Грозного Рё Сталина — почти неизбежность, если, конечно, Сѓ РРѕСЃСЃРёРё РІ ее нынешнем РІРёРґРµ достаточно времени РІ запасе.