Рћ самом главном 3 страница

И еще один его автопортрет, тоже, думаю, бессознательный — он вообще себя не очень-то сознавал, рефлексии у него мало, за что он всю жизнь и корил себя. Пытался писать прозу, загонял себя в традиционные жанры — но и в дневниковой прозе, в портретах из «Телефонной книжки» у него выходили все такие же сказки, такие же воздушные персонажи, чуждые быта, попадающие в причудливые ситуации. У него там описан сын соседа-дирижера. Этот мальчик с букетом незабудок пришел однажды на дачу к другим соседям, а у тех собака в будке. Собака залаяла, и мальчик не растерялся — он бросил в нее букетом! Это все, что у него было.

Шварц бросил в двадцатый век своим букетом, добрый отважный мальчик из любящей семьи. И пока будут на свете люди, говорящие и читающие на русском языке,— будут читать и цитировать Шварца, относившегося к себе так несерьезно. Но это не следует принимать за скромность и недооценку — цену-то себе он знал, просто не приписывал себе главной заслуги. Шварц — голос человечности среди тотально бесчеловечного, почти безлюдного, железного мира. Он не ставил себе это в заслугу потому, что отлично понимал: выбора-то у него не было. Он вообще принадлежал к счастливейшему меньшинству, у которого нет рефлексии: мог быть только таким, никаким больше. Его нельзя было заставить жить, писать, действовать иначе. До какого-то предела он терпел и смирялся, а дальше — вот что ты будешь делать?— начинался героизм без выбора. Конформное поведение было ему совершенно недоступно, из любой соцреалистической пьесы он сделал бы сказочный шедевр, все его цыплята маршировали с усами: счастливейший человек, который умеет быть только собой, иначе гибнет. Толстый счастливый шар, надутый самым чистым воздухом; храбрец, не сознающий собственной храбрости,— ибо иного пути у него нет.

 

 

Собственный голос, записанный РЅР° пленку, показался Шварцу чужим — наглым каким-то. И думается, такой же наглой показалась Р±С‹ ему собственная его биография, изложенная беспристрастно. Казалось Р±С‹, Шварц, добрый, часто сентиментальный, РјСѓС…Рё РЅРµ обидевший,— Рё РІРґСЂСѓРі такая бурная, СЃ множеством событий СЃСѓРґСЊР±Р°, причем события РЅРµ только общественные, зависящие РѕС‚ страшной СЂСѓСЃСЃРєРѕР№ истории XX века, Р° самый что РЅРё РЅР° есть личный выбор. «Плыл РїРѕ течению» — часто пишет РѕРЅ Рѕ себе РІ дневниках, Р° РІ стихах признается, что жил словно СЃ полузакрытыми глазами,— «ведь даже соловей зажмурившись поет РІ глуши своей»,— РЅРѕ глаза-то РѕРЅ закрывал как раз РЅР° то, что мешало жить. Рђ потому Рё совершал поступки — РІ то время, как РґСЂСѓРіРёРµ, РїРѕ слову Пастернака, «покупали себе правоту неправотою времени». Ведь что такое, РІ сущности, сказка? Р’ ней может РЅРµ быть ничего волшебного. Сказочно внимание Рє главному, пренебрежение второстепенным. Р’ сказке, фантастике, РІРѕ всех этих СЏРєРѕР±С‹ инфантильных, Р° РЅР° деле высших жанрах РЅР° первый план выходит то, ради чего человек живет, Р° РІСЃРµ, что мешает ему жить,— быт, страх, подспудные соображения, РІСЃРµ, что считается атрибутами взрослого РјРёСЂР°,— исчезает. Сказочного рыцаря РЅРµ РјРѕРіСѓС‚ выгнать СЃ работы, объявить ему выговор РїРѕ партийной линии, его РЅРµ мучает квартирный РІРѕРїСЂРѕСЃ. Его РјРѕРіСѓС‚ только убить, Рё это СЃ РЅРёРј РёРЅРѕРіРґР° РїСЂРѕРёСЃС…РѕРґРёС‚. Р–РёР·РЅСЊ Шварца, сына крещеного еврея Рё СЂСѓСЃСЃРєРѕР№ РґРІРѕСЂСЏРЅРєРё, РїСЂРѕРёСЃС…РѕРґРёС‚ РІ сказочных категориях — смертельная любовь, СЂРёСЃРє, РїРѕРґРІРёРі. РЈ него нет двусмысленной славы подпольного автора, потому что РІСЃРµ его пьесы Рё сценарии либо триумфально РёРґСѓС‚ Рё делаются классикой, как «Золушка», либо запрещаются намертво, как «Дракон» (СЃ которым, однако, РІСЃРµ желающие РјРѕРіСѓС‚ ознакомиться РІ театральных библиотеках — его Репертуарный комитет издал полутысячным тиражом, хоть Рё РЅР° правах СЂСѓРєРѕРїРёСЃРё, Р° СЃ 1956 РіРѕРґР° РѕРЅ Рё РІ РєРЅРёРіРё РІС…РѕРґРёР»). И РІРѕС‚ еще парадокс — «Дракона» РІ СЃРѕСЂРѕРє третьем чуть было РЅРµ поставили, Р° РєРѕРіРґР° потребовали поправок — Шварц Рё РёС… обернул РЅР° пользу пьесе, РїРѕРґСЂРѕР±РЅРѕ расписав Бургомистра. Имелось РІ РІРёРґСѓ, что Бургомистр — это РЎРЁРђ, пытающиеся примазаться Рє победе нашего Ланцелота. РџСЂРё Хрущеве «Дракона» опять запретили, уже РІ постановке Захарова, РІ студенческом театре МГУ,— там Бургомистр был вылитый Никита. Обещанный парадокс РІ том, что РІРѕ времена Драконов Шварц еще может существовать Рё даже ставиться,— РЅРѕ РІРѕ времена Бургомистров РѕРЅ невыносимо раздражает власть; «Снежную королеву» ставят, «Красную Шапочку» — само СЃРѕР±РѕР№, Р° «Тень», «Дракон», «Голый король» (РєСЂРѕРјРµ знаменитого спектакля «Современника») существуют РІ полузапрещенном РІРёРґРµ, экранизацию РІСЃРµ той же «Тени» показывают редко, Рё СЏ отчетливо РїРѕРјРЅСЋ зал кинотеатра «Литва» РЅР° Мичуринском, РіРґРµ эту «Тень» СЃ Далем РіРѕРґСѓ РІ 1977-Рј крутят РЅР° детском сеансе РІ десять утра, Рё зал полон битком. Потому что больше ее смотреть негде. Драконы Рє Ланцелотам РїРѕ крайней мере относятся всерьез — Бургомистры РёС… РІСЂРѕРґРµ РЅРµ запрещают, РЅРѕ Рё жить РЅРµ дают.

Вот эта его жизнь, такая бурная в пересказе, такая, казалось бы, тихая и мало кому из современников известная: сначала он был в их глазах талантливый мальчик Женя Шварц, добрый, веселый, вечно подающий надежды, не нашедший себя (они-то все уже писали в известных, открытых жанрах, кто романы, кто рассказы, а он еще жанра не нашел и вынужден был его создать — в нем потом работали Григорий Горин, Лев Устинов, Георгий Полонский). Потом он был сказочник, остроумный, конечно, но ведь детский, а детское даже во времена Маршака считалось немного вторым сортом (Маршак, напротив, уверял, что халтурить можно только во взрослой литературе). Потом он был сочинитель всякого рода эстрадных скетчей, капустников, околотеатральный человек, завлит акимовского Театра комедии — ни от чего не отказывался, поскольку до 1956 года пьесы не шли. А в последние годы, когда после однотомника и ордена к 60-летию он был легализован в главном своем качестве,— его заслоняли другие, чьи имена так стремительно возвращались. И сам он писал уже почти несказочную «Повесть о молодых супругах» и считал себя несостоявшимся прозаиком, а для театра — что ж, действительно сказки, действительно несерьезно; подводя итоги, говорил, что главной вещи — большой прозы — так и не написал… Биографию его знали мало не потому, что он ее так уж скрывал,— а потому, что толком не интересовались. Как вспоминал Михаил Козаков, сын его друга-писателя,— все знали, что дядя Женя Шварц гений, но это было как-то просто, само собой.

Сегодня едва ли не самый известный факт его биографии — участие в Ледяном походе Корнилова, где он оказался добровольцем и был тяжело контужен при штурме Екатеринодара; отсюда и тремор рук, которым он мучался всю жизнь,— хотя многие, знавшие его еще по Ленинграду двадцатых, никакого тремора не замечали, а начался он у него якобы в 1929 году после семейной драмы, после ухода от жены, и тут уж никто не разберется, кто прав, потому что медицинских документов нет. Он действительно в семнадцатом году был юнкером и вспоминал 29 лет спустя: «Неожиданная радость до слез, которую и испытал в 17 году. Я, которого не без основания упрекал отец в безразличии к политике! Это было несомненное предчувствие бедствий, что предстоит пережить всему народу. Безотчетное, но сильное и неотвратимое. И оно вдруг стало исчезать, когда дела как будто еще ухудшились». Такое же облегчение он испытал, когда в июле сорок первого начал работать на радио — и оказался в центре живого дела: больше всего Шварц ненавидел ситуации, когда непонятно, что делать. Он потому и рвался на фронт в сорок первом, когда ему было уже сорок пять. На фронте, записывает он, легче, чем в Ленинграде: на фронте люди что-то делают, знают свое место, а Ленинград, отравленный трупным ядом, только умирает. Вот так же и осенью семнадцатого, «когда дела как будто еще ухудшились», он понял, что делать,— и оказался в корниловском ополчении. Смерти он никогда не боялся, потому что «не верил, что могут убить»: не верил одинаково свято в 1918 и в 1941 году.

Решительность эта — РєРѕРіРґР° кончается неопределенность Рё знаешь наконец, как себя вести,— сказывалась Сѓ него РІРѕ всем, РѕРЅ называл ее легкостью, это вообще Сѓ него самое хвалебное слово. Легким человеком называет себя Ланцелот, вечно воюющий рыцарь, которого заносит РІ самые разные несчастные РіРѕСЂРѕРґР°. Легки РІСЃРµ люди, которых РѕРЅ любовно описывает РІ дневниках. Легкость — это РЅРµ отсутствие трагедии, отнюдь; это именно решимость, мгновенность, отказ РѕС‚ долгой рефлексии. РљРѕРіРґР° надо — поступай, как надо. РЎ этой абсолютной легкостью РѕРЅРё всей своей ростовской «Театральной мастерской» Павла Вейсбрема (сам Вейсбрем эмигрировал СЃ семьей еще РІ девятнадцатом, РїСЂРё оставлении Ростова белыми) поехали РІ Петроград РїРѕ приглашению Гумилева. РћРЅ буквально Р·Р° РґРІР° месяца РґРѕ смерти был РІ Ростове Рё посмотрел там «Гондлу» — проездом РІ Севастополь, РєСѓРґР° пригласил его перешедший РЅР° сторону большевиков адмирал Александр Немитц. РЈ Гумилева было РІ РіРѕСЂРѕРґРµ три-четыре часа, РЅР° время стоянки поезда. РћС‚ Юрия Анненкова РѕРЅ знал Рѕ постановке своей «Гондлы», которую РЅРё РґРѕ, РЅРё после никто РЅРµ РјРѕРі поставить как следует — Сѓ поэтического театра СЃРІРѕРё законы. Гумилев разыскал мастерские. Сезон был окончен, декораций РЅРµ было, РёР· всей труппы РѕРЅ застал человек десять (РІ том числе кузенов Женю Рё Антона Шварца, Р° также будущего короля СЌРїРёР·РѕРґР° РІ Театре Сатиры, прожившего почти сто лет Егора РўСѓСЃСѓР·РѕРІР°). «Я автор «Гондлы»»,— сказал РѕРЅ Рё РїРѕРїСЂРѕСЃРёР» если РЅРµ сыграть, так хоть прочитать РїРѕ ролям отрывки РёР· пьесы. Ему РІСЃРµ очень понравилось («вот так понравилось»,— повторял РѕРЅ, РїСЂРѕРІРѕРґСЏ РїРѕ горлу ребром ладони; студийцы Рё особенно студийки были потрясены). Прирожденный учитель, РѕРЅ прекрасно ладил СЃ молодыми Рё немедленно РёС… сорганизовал: «Нечего здесь киснуть, вам надо ехать РІ Петроград». «Клянитесь, что РІС‹ нас РЅРµ забудете там!В» — потребовала самая хорошенькая, Гаянэ Холодова (Хайладжиева), та самая, РІ которую был влюблен Шварц Рё РЅР° которой РІСЃРєРѕСЂРµ женился. Гумилев РїРѕРґРЅСЏР» СЂСѓРєСѓ Рё сказал: «Клянусь!В» И РЅРµ забыл Р±С‹, если Р±С‹ дожил РґРѕ РёС… переезда.

Р’ Петрограде РѕРЅРё играли примерно РіРѕРґ, потом театр распался, кто-то вернулся РІ Ростов, кто-то остался РЅР° севере. Холодова решила остаться, Р° СЃ ней Рё Шварц. РћРЅРё уже были женаты. РћРЅ уговаривал ее очень долго, особенно знаменит Рё пересказывается РІРѕ всех биографиях СЌРїРёР·РѕРґ СЃ прыжком РІ Дон: «Я для тебя РІСЃРµ сделаю!В» — «А РІ Дон прыгнешь?В» — Р° дело РїСЂРѕРёСЃС…РѕРґРёС‚ ранней весной двадцать первого РіРѕРґР° (РїРѕ РґСЂСѓРіРёРј свидетельствам, осенью двадцатого). И РѕРЅ прыгнул, РІ пальто Рё шапке-ушанке. Лучше Р±С‹ РѕРЅ, вероятно, РЅРµ прыгал, потому что ничего хорошего РёР· этого брака РЅРµ вышло: РІ Петрограде Холодова РЅРµ имела успеха, РЅР° который рассчитывала, Рё стала понемногу превращаться РІ домашнюю тираншу РІСЂРѕРґРµ мачехи РёР· шварцевской «Золушки». Какой РёР· Шварца был кормилец семьи — представить трудно, поскольку врожденное его легкомыслие только усиливалось РѕС‚ безнадежности ситуации: как вспоминал Евгений Петров РІ недописанной РєРЅРёРіРµ Рѕ своем РґСЂСѓРіРµ Ильфе, РёСЂРѕРЅРёСЏ тогда была Сѓ молодых господствующим мировоззрением, поскольку РґСЂСѓРіРёС… РѕСЃРЅРѕРІ Сѓ жизни РЅРµ было. Чем безнадежней РІСЃРµ становилось, тем громче РѕРЅРё хохотали. Отец Шварца, врач, Рє этому времени переехал РёР· Майкопа, РіРґРµ семья жила РґРѕ революции, РІ Бахмут, РєСѓРґР° РѕРЅ устроился РЅР° РЅРѕРІСѓСЋ службу; приехав Рє нему РІ гости СЃ новым РґСЂСѓРіРѕРј, «серапионом» Михаилом Слонимским, Шварц познакомился СЃ молодым местным журналистом Николаем Олейниковым, СЃРІРѕРёРј РґСЂСѓРіРѕРј Рё демоном, СЃ которым РѕРЅРё РІ отношениях дружбы-вражды просуществовали РґРѕ самой олейниковской гибели. Олейников высмеивал РІСЃРµ Рё РІСЃСЏ, это вам РЅРµ мягкая усмешка Шварца,— СЋРјРѕСЂ его, РїРѕ описанию того же Шварца, РЅРµ был СЋРјРѕСЂРѕРј положений или слов, это был чистейший абсурд, который только Рё РјРѕРі соответствовать СЌРїРѕС…Рµ. Р’ Ленинграде Олейников сошелся СЃ обэриутами, Шварц тоже дружил СЃ РЅРёРјРё, хотя участвовать РІ РёС… застольях РЅРµ любил: эта среда была для него жестковата. РћРЅ Рё РІ СЋРјРѕСЂРµ своем РЅРµ абсурдист, Рё это тоже важно: Шварц — человек РІРѕ всем, защитник Рё манифестант именно человеческого. Рђ Хармс, Олейников, Друскин, даже Рё Заболоцкий отчасти,— хотя СЃ РЅРёРј РѕРґРЅРёРј сложилась настоящая дружба,— РІСЃРµ время пытаются вырваться Р·Р° человеческое, перепрыгивают его пределы. Рђ Рє этому Шварц относится неодобрительно, даже холодно.

Заболоцкий утверждал, что женщины РЅРµ РјРѕРіСѓС‚ любить цветы, РёР±Рѕ РЅРµ понимают бескорыстной, чистой красоты. Олейников утверждал, что женщины РєСѓСЂС‹. Рђ Шварц РІ двадцать девятом РіРѕРґСѓ влюбился, РґР° так, что РІСЃСЏ его жизнь переломалась: тоже поступок, как будто совсем РЅРµ вяжущийся СЃ его обликом,— РѕРЅ увел жену Сѓ приятеля Рё сам ушел РѕС‚ Холодовой, которая вдобавок только что родила. Рђ получилось так, что Вениамин Каверин познакомил Шварца СЃРѕ СЃРІРѕРёРј братом, композитором Александром Зильбером, писавшим РїРѕРґ псевдонимом Ручьев. Была Сѓ этого брата красавица-жена, Катерина Ивановна, Рё Сѓ нее СЃ Женей Шварцем (РѕРЅ так Рё был для всех Женей Рє 33 годам) начался роман.

Солидности РІ Шварце РЅРµ было никакой, хотя вышли уже первые РєРЅРёРіРё детских стихов-раешников, Рё работал РѕРЅ РІ Детгизе, выпуская знаменитых Рё ныне классических «Ежа» Рё «Чижа» — РґРІР° лучших детских журнала советской СЌРїРѕС…Рё. РћРЅ успел побывать литературным секретарем Чуковского, газетчиком-фельетонистом, сочинителем стихотворных театральных сказок, РЅРѕ гениальность его РЅРё РІ чем еще РЅРµ проявлялась — разве что окружала РІСЃСЋ его высокую Рё тощую тогда фигуру некоей солнечной аурой, ощутимой для всех, кто вообще РјРѕРі что-то ощущать. И РѕРЅР° решилась уйти РѕС‚ мужа — Шварц вспоминал, что если Рё был РєРѕРіРґР°-то счастлив, то разве что РІ двадцать девятом. РљРѕРіРґР° Рё горечи, Рё счастья было предельно РјРЅРѕРіРѕ, Рё причины Сѓ РЅРёС… были человеческие, Р° РЅРµ мировая РІРѕР№РЅР° или голод. РћРЅ, кстати, РІСЃСЋ жизнь РЅРµ верил, что Катя действительно любит его, Рё вечно продолжал ее завоевывать. Р’ тридцать шестом ему РІРґСЂСѓРі показалось, что РѕРЅР° ему неверна — это частый тогдашний РїСЃРёС…РѕР·: тебе изменяет РРѕРґРёРЅР°, Рё чувство реальности, Рё здравый смысл — Р° кажется, что изменяет жена. Особенно наглядно это было Сѓ Пастернака, Сѓ которого весь страшный РїСЃРёС…РѕР· 1935 РіРѕРґР° построился РІРѕРєСЂСѓРі патологической ревности. Особенно мучительны для Шварца РІ то время были мрачные шутки Олейникова. РќРѕ как-то РѕРЅ выбрался РёР· этого РєСЂРёР·РёСЃР° — может быть, отчасти благодаря «Снежной королеве» Рё «Тени».

Шварц был из тех, кто в конце тридцатых не так боялся, как прочие, и получалось это не вследствие особенной врожденной храбрости (которая не более чем миф), но вследствие счастливого душевного устройства: в ситуациях, где от него ничего не зависело, он не переживал за исход. А где зависело — делал все, что мог. Он понимал, что вокруг ад, и у него не было вечного диссонанса, от которого сходили с ума другие: может, так надо? Может, все происходящее правильно? Я теперь с особенной отчетливостью вижу, что народ наш ничем не хуже других, но гораздо внушаемей: у него меньше тех бесспорных нравственных опор, которые позволяли бы всякий раз не впадать в новую крайность. Он легко позволяет себя убедить, что так и надо, что все идет как надо,— лишь бы не затрагивали его действительно заветных занятий, вроде многочасового тайного смотрения в неизвестное пространство или вырезывания фигур из коряг. И вот Шварц спас свое душевное здоровье главным образом тем, что у него-то была врожденная, строгая внутренняя чистота, абсолютное чутье на человечность и такое же абсолютное неприятие бесчеловечности, так что он не мог, подобно нам сегодняшним, внушить себе: все идет как надо, страна так хочет, страна так выбрала… Когда он видел перед собой бесчеловечность, в нем против его воли закипала ненависть — и писал он об этой ярости с предельной откровенностью: «В добротном пальто, с воротником под котик и в такой же шапке-кубанке возвышался Ваня-собственник, где бы он ни работал, Ваня-людоед, Ваня — участник единственной войны, которую понимал: всех против всех. По правилам этой войны прямые схватки допускаются в виде исключения. Выйдя с вокзала, никогда больше не увидел я Ваню и его спутника. Во всяком случае, в таком конкретном их воплощении. Чувствуя необыкновенную легкость и наслаждаясь мыслью, что жизнь продолжается, двинулся я обратно к вагону. И опять увидел деревья, и обыкновенных людей, и склады, похожие на замок». Стоило уйти бесчеловечности — и опять пошла сказка: обыкновенные люди, которые чудеснее всего, и склады вроде древнего замка. Стоит нечисти убраться с пути — и мысль Шварца расправляется, дышит, творит.

РћРЅ настаивал, чтобы его записали РІ ополчение. Сказал поразившую врачей фразу: «Вы РЅРµ смеете РјРЅРµ отказать!В» — Рё действительно, РІ фактическом самоубийстве какой же отказ,— Рё явился РЅР° призывной РїСѓРЅРєС‚ СЃ ложкой Рё кружкой, РЅРѕ тут даже его решимости оказалось недостаточно: СЃ таким тремором РѕРЅ РЅРµ удержал Р±С‹ винтовку, Рё возраст Сѓ него был непризывной, Рё комплекция РЅРµ та. Его прикомандировали Рє Радиокомитету, Рё здесь СЃРЅРѕРІР° начались чудеса шварцевской храбрости: С…РѕРґРёР» СЃ Берггольц РїРѕ улицам РІРѕ время обстрела, хохоча, издеваясь над сверхчеловеческой методичностью, СЃ которой стреляли РїРѕ РіРѕСЂРѕРґСѓ! Вспоминая это время РІ дневнике, РѕРЅ ясней всего формулирует собственное кредо: глупый, слепой XIX век! РћРЅ ненавидел мещанский СѓСЋС‚, считал его плоской рутиной, мечтал преодолеть человека — Рё РІРѕС‚ преодолел, Р° ведь сверхчеловек этот оказался еще пошлее, еще рутинее любого мещанина! Эта немецкая механистичность — РѕРЅР° РЅРµ сверхчеловечна, Р° дочеловечна… Можно спорить, конечно, Рѕ том, прав или РЅРµ прав был XIX век РІ своей тоске РїРѕ РЅРѕРІРѕР№ эволюционной ступени — Рё можно ли считать, что РєРѕРјРјСѓРЅРёР·Рј или фашизм лишь скомпрометировали эту тоску. Аверинцев замечал, что XX век скомпрометировал РІРѕРїСЂРѕСЃС‹, РЅРѕ РЅРµ СЃРЅСЏР» ответы. Однако правильней будет сказать, что Рё Шварц ничуть РЅРµ апологет мещанства, мещанин — это скорей его страшный Ваня-людоед, человек, пренебрежительно Рё недоверчиво относящийся Рє эвакуированным, еле живым ленинградцам. Рђ сам Шварц Рё его герои — это, пожалуй, РґСЂСѓРіРѕР№ вариант сверхчеловечности, самопожертвование Рё отвага высшей РїСЂРѕР±С‹. Сверхчеловек — РЅРµ Дракон Рё РЅРµ Тень, Р° Ланцелот; сверхчеловек — Заболоцкий Рё его жена, отважно спасающая детей РІРѕ время блокады Рё эвакуации. И то, что Шварц тоже искал РЅРѕРІРѕРіРѕ человека,— подтверждает, пожалуй, самый пристрастный его критик.