Выход Слуцкого 1 страница

Борис Слуцкий (1919—1986)

 

Окуджаве повезло родиться 9 мая — и сразу тебе символ. В дне рождения Слуцкого — 7 мая 1919 года — тоже есть символ. Свое 26-летие он отмечал накануне Победы, и я рискнул бы сказать, что накануне победы в каком-то смысле прошла вся его жизнь, но до самой этой победы он по разным причинам не дожил. Истинная его слава настала почти сразу после смерти, когда сподвижник и подвижник Юрий Болдырев опубликовал лежавшее в столе. Сначала вышли «Неоконченные споры», потом трехтомник — ныне, кстати, совершенно недоставаемый. Есть важный критерий для оценки поэта — стоимость его книги в наше время, когда и живой поэт нужен главным образом родне: скажем, восьмитомный Блок в букинистическом отделе того или иного дома книги стоит от полутора до двух тысяч, а трехтомный Слуцкий 1991 года — от трех до четырех. Это не значит, разумеется, что Слуцкий лучше Блока, но он нужнее. Умер он в 1986 году, как раз накануне того времени, когда стал по-настоящему нужен. Замолчал за 9 лет до того. А ведь Слуцкий — даже больной, даже отказывающийся видеть людей, но сохранивший всю ясность ума и весь тютчевский интерес к «последним политическим известиям»,— мог стать одной из ключевых фигур эпохи. Как знать, может быть, потрясение и вывело бы его из затворничества, из бездны отчаяния,— хотя могло и добить; но вообще у него был характер бойца, вызовы его не пугали и не расслабляли, а отмобилизовывали, так что мог и воспрянуть. Годы его были по нынешним временам не мафусаиловы — 58, когда замолчал, 67, когда умер.

Однако до победы своей Слуцкий не дожил — разумею под победой не только и не столько свободу образца 1986 года (за которой он, думаю, одним из первых разглядел бы энтропию), сколько торжество своей литературной манеры. Это, разумеется, не значит, что в этой манере стали писать все,— значит лишь, что в литературе восторжествовала сама идея поэтического языка, самоценного, не зависящего от темы. Наиболее упорно эту идею артикулировал Бродский. Бродский — тот, кому посчастливилось до победы дожить (он и родился 24 мая — всюду символы); и характером, и манерами, и даже ашкеназской бледностью, синеглазостью, рыжиной он Слуцкого весьма напоминал, и любил его, и охотно цитировал. Бродскому было присуще редкое благородство по части отношения к учителям, лишний раз доказывающее, что большой поэт без крепкого нравственного стержня немыслим: он производил в наставники даже тех, от кого в молодости попросту услышал ободряющее слово. Но относительно прямого влияния Слуцкого все понятно: это влияние и человеческое, и поэтическое (главным образом на уровне просодии — Бродский сделал следующий шаг в направлении, указанном Маяковским, конкретизированном Слуцким, и обозначил, вероятно, предел, повесив за собой «кирпич»). Но в особо значительной степени это влияние стратегическое — я часто употребляю этот термин, и пора бы его объяснить.

Умберто Р­РєРѕ сказал, что долго размышлял над фундаментальной проблемой, которую никак РЅРµ получается строго формализовать: что, собственно, заставляет писателя писать? Р’ конце концов РѕРЅ РЅРµ придумал ничего лучшего, чем своеобразный аналог гумилевской «пассионарности»: писателем движет то, что РѕРЅ предложил назвать «нарративным импульсом». Хочется рассказать, приятно рассказывать. Или, наоборот, надо как-то выкинуть РёР· памяти, избыть. РќРѕ чаще это РІСЃРµ-таки удовольствие, разговор Рѕ вещах, приятных, так сказать, РЅР° язык. РЎ поэзией РІ этом смысле сложней, потому что усилие требуется большее — Рё для генерирования известного пафоса, без которого лирики РЅРµ бывает (Р° РїРѕРґРё ты РІ повседневности его сгенерируй), Рё просто для формального совершенства: рифмы РІСЃСЏРєРёРµ, размер, звукопись… РўРѕ есть поэту нужен нарративный импульс, который сильнее РІ разы. РџРѕСЌР·РёСЏ трудно сосуществует СЃ РѕСЃРѕР±Рѕ жестокой реальностью, потому что эта реальность ее как Р±С‹ отменяет: хрупкая вещь, непонятно, как ее соположить РІ СѓРјРµ СЃ кошмарами XX века. РљРѕРіРґР° РђРґРѕСЂРЅРѕ сказал, что после Освенцима нельзя писать стихи, РѕРЅ, должно быть, погорячился: РёРЅРѕРµ дело, что этим стихам как-то меньше веришь. Стихи ведь РІ идеале — высказывание как Р±С‹ РѕС‚ лица всего человечества. РћРЅРё потому Рё расходятся РЅР° цитаты: РїСЂРѕР·Р° — дело более личное, стихи — уже почти фольклор. И РІРѕС‚ после того как это самое человечество такого натворило,— как-то трудно себе представить, как РѕРЅРѕ будет признаваться РІ любви, мило острить, любоваться пейзажем. Фразу РђРґРѕСЂРЅРѕ следует, конечно, воспринимать РІ том смысле, что после Освенцима нельзя писать РџРЕЖНИЕ стихи: РїРѕСЌР·РёСЏ — сильная вещь, РЅРё РѕРґРёРЅ кошмар ее РїРѕРєР° РЅРµ перекошмарил, РЅРё РѕРґРёРЅ ужас РЅРµ отменил, РЅРѕ несколько переменился сам ее raison d'ГЄtre. РћРЅР° должна научиться разговаривать СЃ РјРёСЂРѕРј СЃ позиций силы; Рё РІРѕС‚ для этого Слуцкий сделал РјРЅРѕРіРѕ.

Собственно, raison d'ГЄtre поэтического высказывания — «почему это вообще должно быть сказано, Рё почему РІ рифму» — РІ каждом случае индивидуален: РѕРЅ-то Рё называется стратегией поэта. Главная пропасть между Пушкиным Рё Лермонтовым, скажем, лежит как раз РІ этой области: РІ силу исключительного формального совершенства — «на вершине РІСЃРµ тропы сходятся» — РѕРЅРё кажутся ближе, сходственней, чем РІ реальности. РќР° самом деле РІРѕС‚ РіРґРµ РґРІРµ противоположные стратегии — пушкинское жизнеприятие, описанный РЎРёРЅСЏРІСЃРєРёРј нейтралитет, всевместимость, равная готовность всем сопереживать Рё РІСЃРµ описать (РЅР° враждебный взгляд это кажется пустотой) — Рё лермонтовская явная агрессия, деятельное, воинственное, субъективное начало, интонация «власть имеющего», Рѕ чем так гениально сказал Лев Толстой Русанову. Это Рё есть разговор СЃ позиций силы, Рё эту интонацию надо было найти. «Кастетом кроиться РјРёСЂСѓ РІ черепе». Применительно Рє двадцатым ее нашел Маяковский, применительно Рє послевоенной СЌРїРѕС…Рµ — Слуцкий.

Задача заключалась в том, чтобы найти язык, на котором можно сказать вообще что угодно,— и это будет не просто поэзией, но поэзией агрессивной, наступательной, интонационно-заразительной. Слуцкий этот язык нашел, нащупал его основные черты, дискурсом его с тех пор в той или иной степени пользовались все большие поэты следующего поколения. Единственную альтернативу ему предложил вечный друг-соперник Самойлов, которым Слуцкий нередко любовался — и которого все-таки недолюбливал. Тут тема не для одного исследования. Самойлов воевал не хуже, хоть и не дослужился до майора и не устанавливал советскую власть в Венгрии. Самойлов не был либералом — дневники рисуют его скорее имперцем, да и в стихах чувствуется никак не эскепизм, не эстетизм и не дистанцированность от вопросов времени. Никакого релятивизма, опять-таки. Просто где у Слуцкого пафос прямого высказывания — там у Самойлова глубокий и могучий подтекст: это не страх расшифровки, не обход цензуры, а просто поэтика такая. Самойлов, грубо говоря, приложим к большему числу ситуаций — может, поэтому он сегодня даже востребованней Слуцкого: многое из того, о чем говорил Слуцкий,— ушло и сегодня уже непонятно. А Самойлов высказывается на поверхностный взгляд общо и расплывчато: «Эта плоская равнина, лес, раздетый догола… Только облачная мнимо возвышается гора. Гладко небо, воздух гладок, гладки травы на лугах — и какой-то беспорядок только в вышних облаках». Это про все, в том числе и про эпоху, но во времена, когда Самойлов «выбрал залив»,— Слуцкий остается в Москве, он конкретен и пристален, его тексты насыщены сиюминутными реалиями. Это не мешает им оставаться поэзией, поскольку найденная Слуцким литературная манера позволяет говорить о чем угодно — с абсолютной прямотой и естественностью. Таким манером можно прогноз погоды излагать — и будет поэзия.

Вот здесь и есть их главное сходство с Бродским, стратегическое: нащупать манеру, интонацию, стилистику, в которой смысл высказывания перестает быть принципиальным. Важен активный, наступательный стих. Ведь, что греха таить, повод для высказывания у Слуцкого бывает совершенно ничтожным, а у Бродского иногда вовсе отсутствует, что и декларируется,— но напор речи сам по себе таков, что слушаешь и повторяешь. У Слуцкого есть гениальные стихи, но есть и ровный фон обычных очень хороших — когда он говорит о чем попало, лишь бы говорить. И в этом заключается главное поэтическое открытие второй половины XX века, известное в разных формулировках (чаще всего их, в силу публичной профессии национального поэта, озвучивал опять же Бродский), но сейчас мы попробуем высказаться с наибольшей откровенностью. Во второй половине XX века стало окончательно ясно: неважно, о чем говорить. Любая идея может на практике обернуться своей противоположностью. Строго говоря, идей вообще нет. Есть способ изложения,— и поэтическая речь есть абсолютная самоценность сама по себе, поскольку она сложно организована и в этом качестве противостоит мировой энтропии. А энтропия есть единственное бесспорное и абсолютное зло. Поэтому любой, кто хорошо — энергично, точно, мнемонически-привлекательно — пишет в рифму, уже делает благое дело; и это, может быть, единственное доступное благо. Найти тему не составляет труда — конечно, призывать в стихах к убийству не следует; но симоновское «Убей его» не стало ведь хуже, хотя это квинтэссенция ненависти и в известном смысле отказ от любых гуманистических ограничений. Но и Маяковский не стал хуже от того, что сказал: «Стар — убивать. На пепельницы черепа!» Сам способ поэтического высказывания отрицает бесчеловечную сущность этих стихов. Поскольку лучшее, что может делать человек,— это гармонизировать мир, то есть писать в рифму.

Слуцкий сделал для этой гармонизации очень РјРЅРѕРіРѕ, потому что писал РїРѕ три-четыре стихотворения РІ день РІ лучшие времена Рё РїРѕ РѕРґРЅРѕРјСѓ — РІ непродуктивные. Раз наработав приемы Рё СЃРїРѕСЃРѕР± высказывания, РѕРЅ уже РЅРёРєРѕРіРґР° СЃ этой РґРѕСЂРѕРіРё РЅРµ СЃС…РѕРґРёР», хотя Рё оттачивал метод, РґРѕРІРѕРґРёР» РґРѕ блеска, расширял сферу приложимости Рё С‚.Рґ. Задача изначально заключалась РІ нахождении Рё апробировании таких приемов, СЃ помощью которых можно рассказать РїСЂРѕ РІСЃРµ — РІ том числе РїСЂРѕ то, как человек РѕС‚ голода выедает РјСЏСЃРѕ СЃ собственной ладони. Р’РѕС‚ почему зрелый Слуцкий начинается СЃ «Кельнской ямы»: если можно РІ стихах рассказать РїСЂРѕ такое, дальше можно РІСЃРµ. Р’ этой же стилистике можно рассказывать РїСЂРѕ «Лошадей РІ океане», Р° можно РїСЂРѕ смерть жены, РїСЂРѕ такие вещи, Рѕ которых думать страшно, РЅРµ то что говорить:

 

Я был кругом виноват, а Таня

мне все же нежно сказала: Прости!—

почти в последней точке скитания

по долгому мучающему пути.

Преодолевая страшную связь

больничной койки и бедного тела,

она мучительно приподнялась —

прощенья попросить захотела.

А я ничего не видел кругом —

слеза горела, не перегорала,

поскольку был виноват кругом,

и я был жив,

а она умирала.

 

Правда, в этой же стилистике можно писать и о вещах совершенно повседневных, особого интереса не представляющих, можно хоть газету пересказывать,— но все равно это будет захватывающе, убедительно и победительно. Что, у позднего Бродского мало трюизмов и самоповторов? Да полно. Человеческого содержания жизни, на глазах иссякающей, уже не хватает на новые темы и отважные обобщения: триста метров вдоль фасада пройти трудно. Но поэтический дискурс, механизм преобразования прозы в поэзию,— работает: ну так надо писать, чтобы бороться с распадом — мировым ли, своим ли собственным… В случае Слуцкого речь шла прежде всего о преодолении собственной болезни, личного глубинного неблагополучия — поэзия была тем способом самоорганизации, приведения себя в чувство, которым он пользовался многие годы для борьбы с депрессиями, с ужасом мира, это была единственная опора, с помощью которой он умудрялся, столько натерпевшись и навидавшись, сохранять рассудок. Когда это отказало, безумие подступило вплотную — ум остался, исчезли желание и сила жить, потом начались фобии — страх нищеты, страх голода… То есть причинная связь выглядела не так, как иногда пишут,— не стихи перестал писать оттого, что сошел с ума, а сошел с ума, когда не смог больше заслоняться стихами. Думаю, с Бродским случилось бы то же — но у него крепче были нервы, и все-таки он не воевал, не был так тяжело контужен: способность сочинять сохранялась, и за ее счет он прожил дольше, чем мог при своей сердечной болезни, состарившей и разрушившей его в какие-то пять лет.

Из чего складывается эта спасительная манера Слуцкого, как, строго говоря, организована его поэтическая речь, универсальная, как философский камень, превращающая в факт поэзии и самую жуткую реальность, и любую газетную белиберду,— вопрос отдельный, сложный и скорее профессиональный; назовем некоторые приметы, самые общие. Прежде всего — пристрастие к размыванию, расшатыванию традиционного стихотворного размера: начавши в этих рамках, в следующих строфах Слуцкий меняет стопность, синкопирует стих, почти переходит на дольник. Это в каком-то смысле метафора самой жизни, постепенно и временами грубо расширяющей наши представления о возможном и допустимом. Музыкальные повторы — Слуцкий ведь очень музыкален, просто это музыка не моцартовская, а прокофьевская, «пожарный оркестр» Шостаковича, грубые марши. «Что-то физики в почете, что-то лирики в загоне» — вполне музыкально, но это музыка ударных и духовых, а не скрипок и мандолин. Внезапная, обрубленная концовка — та же установка на прямое высказывание, сознательный и эффектный отказ от внешнего эффекта, простите за тавтологию. Небывалая прямота, отсутствие экивоков — именно позиция «власть имеющего»,— отказ от метафоры, декларативность, иногда снижаемая иронией. Предельно упрощенная, иногда до полной тавтологичности, рифма. «Скоро мне или нескоро отправляться в мир иной — неоконченные споры не окончатся со мной. Начались они задолго, лет за триста до меня, и окончатся нескоро — много лет после меня». Это просто до примитива, но это врезается; обосновывая эту манеру, Новелла Матвеева писала когда-то, что слово «караул» не будешь выкладывать из ромбиков, из мозаичных восьмигранничков — его закричишь. Слуцкий так говорит обо всем, всему сообщая масштаб: прижизненные публикации иногда смущали необязательностью повода. В посмертных обнаружилось: все-таки чаще всего он старался высказываться о главном, а второстепенное — так, чтобы не сойти с ума, не утерять навыка. Но это-то и проходило. А Мартынов, например, почти весь из этого состоял, хотя манеру выработал тоже обаятельную, наступательную — и рассматривался одно время со Слуцким в одной обойме, в эпоху ранней оттепели. Мартынов там и остался, а Слуцкий пошел дальше.

Разумеется, сводить Слуцкого Рє РѕРґРЅРѕР№ форме, интонации, стратегии — было Р±С‹ неверно, хотя, пользуясь его стихом, Рё самый мелкий РїРѕСЌС‚ может РїСЂРё желании успешно закосить РїРѕРґ РєСЂСѓРїРЅРѕРіРѕ. Слуцкий касался самых больных тем Рё делал это опять-таки СЃ прямотой Рё отвагой власть имеющего. Главной РёР· этих тем оставалась, СЏ думаю, неспособность угодить Богу — тема РЅРµ еврейская, Р° глубоко человеческая, РѕРґРЅР° РёР· самых онтологичных Рё неизбежных. РЎСЋРґР° вписывается Рё «А РјРѕР№ С…РѕР·СЏРёРЅ РЅРµ любил меня» — это ведь РЅРµ только Рѕ Сталине,— Рё РѕРґРЅРѕ РёР· самых откровенных его стихотворений РїРѕР·РґРЅРёС… лет:

 

Как ни посмотришь, сказано умно —

Ошибок мало, а достоинств много.

А с точки зренья господа-то бога?

 

Господь, он скажет: «Все равно говно!»

 

Господь не любит умных и ученых,

Предпочитает тихих дураков,

Не уважает новообращенных

И с любопытством чтит еретиков.

 

Вот в чем проблема: угодить невозможно. «Таких, как я, хозяева не любят». Это может быть уродливый бог, вроде Сталина, а может — всеблагой и всемудрый, но Слуцкого он не полюбит ни при каких обстоятельствах. А почему? А установка такая. Только при этой установке Слуцкий может жить и работать. Она, так сказать, его собственный raison d'être, поэтическая маска: одному поэту, чтобы писать, нужно представлять себя безвестным и обижаемым, другому — счастливым и удачно влюбленным, а третьему нужна такая вот позиция нелюбимого подданного, старательного и трудолюбивого исполнителя, обреченного на изгойство. Из этой позиции ему легче понимать, оправдывать и утешать других труждающихся и обремененных; да они просто не поверят другому. Чтобы страдальцы верили поэту-утешителю, он должен им прежде доказать, что он — один из них.

 

Это носится в воздухе вместе с чадом и дымом,

это кажется важным и необходимым,

ну а я не желаю его воплощать,

не хочу, чтобы одобренье поэта

получило оно, это самое «это»,

не хочу ставить подпись и дуть на печать.

 

Без меня это все утвердят и одобрят,

бессловесных простят, несогласных одернут,

до конца доведут или в жизнь проведут.