Выход Слуцкого 2 страница

Но зарплаты за это я не получаю,

отвечаете вы, а не я отвечаю.

Ведь не я продуцировал этот продукт.

 

Это что, про советскую власть? Да помилуйте. Это про мироустройство в целом — советская власть (как и любая русская власть) лишь выражала его в особенно наглядной концентрации.

Тут, кстати, причина его враждебности к Пастернаку — враждебности изначальной, до всякого выступления на пресловутом и злосчастном собрании 31 октября 1958 года. Пастернак в мире — на месте. Его пафос — молитвенный, благодарственный. Слуцкий мира не принимает, пейзажами утешаться не способен (вообще почти не видит их), его мир дисгармоничен, его психика хрупка и уязвима, он не желает мириться с повседневным ужасом, а только на нем и фиксируется. Вселенная Пастернака гармонична, зло в ней — досадное и преодолимое упущение. Вселенная Слуцкого есть сплошной дисгармоничный хаос, дыры в ней надо латать непрерывно, стихи писать — ежедневно, иначе все развалится. Пастернак в мире — благодарный гость, Слуцкий — незаслуженно обижаемый первый ученик, да и все в мире страдают незаслуженно. В мире, каков он есть, Слуцкий не нужен; и все-таки Бог его зачем-то терпит, все-таки в какой-то момент Слуцкий Богу пригодится. А когда? А когда Богу станет плохо; и об этом — одно из лучших его стихотворений:

 

Завяжи меня узелком на платке,

Подержи меня в крепкой руке.

Положи меня в темь, в тишину и в тень,

На худой конец и про черный день.

 

Я — ржавый гвоздь, что идет на гроба.

Я сгожусь судьбине, а не судьбе.

Покуда обильны твои хлеба,

Зачем я тебе?

 

Ведь когда-нибудь мироздание покосится, и Бог не сможет с ним сладить. Вот тогда и потребуются такие, как Слуцкий,— дисциплинированные, последовательные, милосердные, не надеющиеся на благодать. Тогда — на их плечах — все и выстоит. А пока в мире нормальный порядок, иерархический, с Богом-хозяином во главе, они не будут востребованы, вообще не будут нужны, будут мучимы. Будут повторять свое вечное «Слово никогда и слово нет», из самого лучшего, по-моему, и самого страшного его стихотворения «Капитан приехал за женой». Оно загадочно, не совсем понятно, и цитировать его здесь я не буду — оно большое. Но повторять про себя люблю. Так же, как повторять в ином состоянии слово «никогда» и слово «нет».

РљРѕРіРґР°-РЅРёР±СѓРґСЊ, РєРѕРіРґР° РјРёСЂ слетит СЃ катушек, именно РЅР° нелюбимчиках РІСЂРѕРґРµ Слуцкого РІСЃРµ удержится. РўРѕРіРґР° сам Бог скажет РёРј спасибо. РќРѕ РґРѕ этого РѕРЅРё, как правило, РЅРµ доживают. РРёСЃРєРЅСѓ сказать, что весь съехавший СЃ катушек СЂСѓСЃСЃРєРѕ-советский РјРёСЂ удержался РЅР° таких, как Слуцкий,— РЅРµ вписывавшихся РІ нормальный советский социум; Рё повторяется эта модель РёР· РіРѕРґР° РІ РіРѕРґ, РёР· СЂРѕРґР° РІ СЂРѕРґ. Русская РїРѕСЌР·РёСЏ РЅРµ уцелела Р±С‹, если Р±С‹ СЃ сороковых РїРѕ семидесятые РІ ней РЅРµ работал этот рыжеусый плотный человек СЃ хроническими мигренями. Сейчас это, кажется, СЏСЃРЅРѕ. РќРѕ сказать ему РѕР± этом уже нельзя.

Остается надеяться, что он и так знал.

Дмитрий Быков

Р–РёР·РЅСЊ Рё РІРѕР№РЅР°, РјРёСЂ Рё СЃСѓРґСЊР±Р°

Василий Гроссман (1905—1964)

 

 

Биография Василия Гроссмана хорошо известна и внешними событиями небогата. Он родился в 1905 году и умер, не дожив трех месяцев до 59-летия, от рака легких. Он был сыном состоятельных, образованных, революционно настроенных евреев, отец и мать разошлись, воспитывала его одна мать, Екатерина Савельевна, убитая немцами в Бердичеве осенью 1941 года. Гроссман никогда не мог простить себе, что не вывез ее с Украины в Москву,— они трудно уживались с его женой, Ольгой Губер.

Гроссман печатался с тридцати лет, и первая же публикация в «Литературной газете» — рассказ 1934 года «В городе Бердичеве» — принесла ему если не славу, то по крайней мере прочную известность в писательском мире; да писателей тогда, правду сказать, и было немного по сравнению с позднесоветскими тысячами. Совсем ранних его опытов мы не знаем — и это к счастью; Гроссман вошел в русскую прозу с собственным, ни на кого не похожим стилем, в котором ощущается, правда (особенно в «Повести о жизни» и других ранних вещах), некоторое влияние конструктивистов, упоенных строительством нового мира; есть и следы Паустовского — лаконичный пейзаж, короткая фраза, несколько эксцентричный концентрированный диалог.

Вопреки утверждениям своих литературных врагов, которых — важный показатель качества литературы — и сейчас у Гроссмана достаточно, он никогда не был советским либо антисоветским писателем, и даже первые опубликованные вещи, включая тот самый «Бердичев», дают все возможности для полярных трактовок, потому что они о другом. Тот первый рассказ, более всего известный сегодня по фильму Аскольдова «Комиссар», не о противостоянии красных и белых, а о столкновении двух образов жизни: есть добрая, тесная, обаятельная, но мелкая жизнь четы Магазаников, любящих друг друга, орущих друг на друга, привыкших к теплым и несвежим запахам тесного жилья,— и есть женщина-комиссар Вавилова, которая в городе Бердичеве вынуждена задержаться во время советско-польской войны 1920 года, поскольку собирается рожать. Вскоре после родов она оставляет ребенка Магазаникам и присоединяется к проходящему через Бердичев красноармейскому отряду. Читатель волен полюбить мир Магазаников или восхититься (любовь тут вряд ли возможна) сверхчеловеческим обликом Вавиловой, на стороне которой, думается, втайне был в это время и сам Гроссман,— очень уж приземленно дан у него бердичевский быт,— но в принципе баланс соблюден строго, и последнего слова нет ни за кем. Гроссман не с этими и не с теми — его влечет не столько толстовская высота взгляда (Толстой всегда пристрастен, как ветхозаветный Бог), сколько чеховская амбивалентность, объективность, тяга исследовать конфликты, не имеющие разрешения. Это и есть главная черта эпического писателя — даже если он пишет одни рассказы; может быть, этот эпический взгляд и мешает больше всего читателю «Жизни и судьбы» — не вполне там понятно, на кого опереться.

Гроссман провел РІ Сталинграде полгода, СЃ самого начала боев РґРѕ окружения армии Паулюса, Рё провел РЅРµ просто военным корреспондентом (как пытаются представить дело его недоброжелатели РёР· числа наиболее циничных), Р° полноправным Рё рисковым участником боевых действий. Ему было Рѕ чем писать «Народ бессмертен» — первую повесть Рѕ Сталинграде. Р—Р° пять лет работы РІ «Красной звезде» РѕРЅ дослужился РґРѕ подполковника, был награжден орденом Красной Звезды, медалями «За РѕР±РѕСЂРѕРЅСѓ Сталинграда» (ее просто так РЅРµ давали) Рё «За победу над Германией», РЅРѕ самое ценное, что РѕРЅ заработал,— репутация. Причина его фронтового бесстрашия заключалась, возможно, РІ том, что ему СЃ самого начала было Р·Р° РєРѕРіРѕ мстить — после расстрела матери, старой учительницы французского, РѕРЅ Рё жить-то РЅРµ хотел, Рё самое сильное, что РѕРЅ РІ жизни написал, это РґРІР° РїРёСЃСЊРјР° ей, РѕРґРЅРѕ РІ СЃРѕСЂРѕРє седьмом, второе РІ шестидесятом. Гроссман имел заслуженную славу абсолютно бескорыстного, предельно объективного, дотошного военного журналиста; РЅРµ любили его РјРЅРѕРіРёРµ,— Рё РѕРЅ СЃРѕ своей принципиальностью Рё дистанцией давал Рє тому РІСЃРµ основания; РЅРѕ людей, знавших Гроссмана Рё говоривших либо писавших Рѕ нем плохо, как-то РЅРµ РІРёРґРЅРѕ. Ругают Гроссмана те, кто его РЅРµ знал. И если РЅРµ брать теоретические расхождения, предъявить ему нечего.

Вскоре после войны он взялся за дилогию, которую с самого начала мысленно и даже вслух сравнивал с «Войной и миром», но сходство тут чисто внешнее, педалировать его не стоит.

 

 

Есть романы, в которых автор делится готовым мировоззрением,— есть, напротив, книги, в которых он к нему идет, зачастую мучительно. Прав Лев Аннинский, тоже сравнивший «Жизнь и судьбу» с «Войной и миром» — и проницательно заметивший главное несходство: где у Толстого поток, у Гроссмана сухое, зыбучее осыпание, где у Толстого живая влага — у Гроссмана песок. «Война и мир» — книга, написанная человеком с мировоззрением. Это мировоззрение сформировалось у Толстого довольно рано — не было лишь формы, позволяющей соединить семейный роман с исторической хроникой и метафизическим трактатом; тут в 1862 году появились «Отверженные» Гюго, Толстой понял, что так можно,— и стал писать роман именно в этом, вызывающе неправильном духе; количество отсылок, скрытых цитат, методологических параллелей говорит само за себя. У Гроссмана, напротив, не было проблем с формой — он ее у Толстого взял, а благодаря Чехову усовершенствовал,— но мировоззрение и взгляд на причины русской победы вырабатывал все 12 лет работы над дилогией.

РЇ категорически против того, чтобы рассматривать «Жизнь Рё СЃСѓРґСЊР±СѓВ» РІ отрыве РѕС‚ первого романа, «За правое дело». Это единый текст СЃ общими героями Рё общей стилистикой, Рё упрекать «За правое дело» РІ следовании соцреалистическим канонам нет никаких оснований. Роман — еще РїРѕРґ названием «Сталинград» — был написан, разумеется, СЃ оглядкой РЅР° неизбежное цензурное вмешательство, РЅРѕ Гроссман был уверен РІ его публикабельности (точно так же, как десять лет спустя — РІ издании «Жизни Рё судьбы»). Некоторые главы первого тома, РЅР° РјРѕР№ РІРєСѓСЃ, РЅРµ то что РЅРµ слабее, Р° сильнее второй РєРЅРёРіРё — скажем, РІСЃСЏ СЃСѓРґСЊР±Р° интеллигентного РјРѕСЃРєРѕРІСЃРєРѕРіРѕ десятиклассника Сережи, который поначалу жестоко страдает РІ окопах РѕС‚ социальной СЂРѕР·РЅРё; РІ РґСЂСѓРіРёС… военных романах РѕР± этой неприязни солдатской, крестьянской РРѕСЃСЃРёРё РєРѕ всему РіРѕСЂРѕРґСЃРєРѕРјСѓ нет почти РЅРё слова. Да Рё вообще: зачем разрывать единый роман СЃРѕ своей композицией, СЃ эволюцией героев, СЃ развитием авторских взглядов — РЅР° РґРІР° неравноправных тома, СЏРєРѕР±С‹ соцреалистический первый Рё свободный второй? Иное дело, что эта РєРЅРёРіР° РІ целом РїСЂРѕРёР·РІРѕРґРёС‚ РЅРµ столь однозначное Рё, главное, РЅРµ столь понятное, РЅРµ поддающееся рефлексии впечатление, как принято было думать РІ 1989 РіРѕРґСѓ.

Об этом стоит поговорить подробнее, поскольку роман Гроссмана в самом деле гораздо значительнее его устоявшихся оценок. Пожалуй, время его пришло именно сейчас, когда кончилось и советское, и антисоветское образца девяностых, и эту книгу, стоящую вне всех советских дихотомий, можно прочитать внеидеологически, как она и написана. Но тут придется отвечать на самый сложный вопрос: почему она все-таки неприятна (сказал наконец), почему ее не тянет перечитывать (меня по крайней мере, но будьте честны — ведь и вас не тянет!), почему восхищаются ею тысячи, а одолели с начала до конца десятки. Ведь не Пруст. Не сказать, чтобы так уж трудно шло. Но отчего-то впечатление от этой книги тяжелое, и даже не мрачное — что уж мрачней книг Виталия Семина или Константина Воробьева о плене и концлагере!— больше скажу, степень неприязни к автору даже сильней, чем бывает к Шаламову. Шаламова-то я перечитываю. И не так, как перечитывают триллер (ясно, что это не триллер вовсе),— но Шаламов по-человечески понятен и даже трогателен, ему сочувствуешь, с его крайностями не соглашаешься, но видишь, что это крайности запредельно измученного человека. Ему бываешь даже благодарен за то, что он так неправ, так уязвим. Гроссмана не жаль, даже если знаешь его биографию,— он не предполагает жалости. Не в материале дело, а в стиле, в той почти библейской простоте, к которой автор (несколько нарочито, пожалуй) стремится. И в той высоте взгляда, которая почему-то в случае Толстого естественна, а в случае Гроссмана раздражает,— может быть, потому, что Толстой в «Войне и мире» часто говорит слишком дерзкие вещи и не боится быть неправым. Толстой полемичен, запальчив, подставляется,— а Гроссман вещает. И это вещание раздражает еще и потому, что говорит он — с толстовским пафосом, с огромным замахом — чаще всего вещи довольно очевидные: о необходимости свободы, о природе фашизма, о том, что отличает живого от мертвого. Гроссман серьезен, трагичен, чист, как Лидия Чуковская, которую подруги называли Немезидой. И от этого, даже когда он абсолютно прав или вполне оригинален, прислушиваться к нему не хочется: с этим автором не поговоришь, он слишком высоко себя ставит. Ему для военной эпопеи так надо было, но выдерживает ли такой подход военная эпопея, в которой по определению столь многое требуется от личного читательского соучастия? Вот Некрасов со своими «Окопами Сталинграда», такой деловитый, скромный, компанейский, такой лейтенант, такой начисто лишенный учительности и обобщений,— и как читается, как тянет перечитывать! Хорошие люди без пафоса, в условиях смертельной опасности заняты увлекательным делом. Даже азарт какой-то.

Еще РѕРґРЅР° проблема гроссмановской РєРЅРёРіРё — РїРѕ-набоковски РіРѕРІРѕСЂСЏ, полное отсутствие улыбки. РўРѕ есть там нет вообще ничего смешного, РЅРё РѕРґРЅРѕР№ — РЅРё РѕРґРЅРѕР№!— шутки, РЅРё даже комического СЌРїРёР·РѕРґР°, если РЅРµ считать единственного, Рё то скорей трагического, РєРѕРіРґР° «начальник штаба Сѓ Людникова плюхнулся РІ блиндаж, РєСЂРёРєРЅСѓР»: «Ура, ребята, СЏ посрал!В» Поглядел, Р° РІ блиндаже докторша СЃРёРґРёС‚, РІ которую РѕРЅ влюблен». Ведь это неслыханное дело — три части, 201 главка, 800 страниц, это СЏ беру только второй том, РІ первом РІСЃРµ еще серьезней, потому что меньше быта, больше авторского пафоса, необходимого для публикации. И РЅРё РѕРґРЅРѕР№ шутки РЅР° РІСЃРµ это РѕРіСЂРѕРјРЅРѕРµ пространство, больше того — РЅРё РѕРґРЅРѕРіРѕ счастливого СЌРїРёР·РѕРґР°. Что говорить, РјС‹ ведь любим почитать РїСЂРѕ счастье. РќРѕ даже РєРѕРіРґР° героям наконец после долгих испытаний повезло Рё РІСЃРµ Сѓ РЅРёС… получилось — армии соединились РЅР° окраине Калача, Штруму РїРѕР·РІРѕРЅРёР» Сталин Рё РІСЃРµ его враги тут же перестроились,— Рє этому счастью примешивается неизбежная гроссмановская горечь. Штруму стыдно Р·Р° собственное раболепие. Рђ насчет победы РїРѕРґ Сталинградом… «Нужно ли продолжать рассказ Рѕ сталинградских генералах после того, как завершилась РѕР±РѕСЂРѕРЅР°? Нужно ли рассказывать Рѕ жалких страстях, охвативших некоторых руководителей сталинградской РѕР±РѕСЂРѕРЅС‹? Рћ том, как беспрерывно пили Рё беспрерывно ругались РїРѕ РїРѕРІРѕРґСѓ неразделенной славы. Рћ том, как пьяный Чуйков бросился РЅР° Родимцева Рё хотел задушить его потому лишь, что РЅР° митинге РІ честь сталинградской победы Никита Хрущев РѕР±РЅСЏР» Рё расцеловал Родимцева Рё РЅРµ поглядел РЅР° СЂСЏРґРѕРј стоявшего Чуйкова. Рћ том, как утром после этого празднества Чуйков Рё его соратники едва РІСЃРµ РЅРµ утонули мертвецки пьяными РІ волжских полыньях Рё были вытащены бойцами РёР· РІРѕРґС‹. Нужно ли рассказывать Рѕ матерщине, упреках, подозрениях, зависти?В»

Это РѕРЅ сам себя спрашивает. РќСѓ конечно нужно! Если СѓР¶ РѕР± этом вообще упоминается,— что РІ советском военном романе было немыслимо,— если это вообще заявлено, то почему же Рё РЅРµ рассказать, рассказывали же РґСЂСѓРіРёРµ Рѕ пьянках Рё глупостях, Рё Рѕ генеральской взаимной зависти, Рё, может быть, РЅРµ так это Рё страшно — мертвецки пьяный Чуйков? Может, получилась Р±С‹ живая, человеческая глава, даже Рё СЃ намеком РЅР° гротеск,— РЅРѕ Гроссман РѕС‚ всего этого брезгливо отворачивается. И тут РјС‹ замечаем, что ему вообще-то РЅРµ слишком интересны люди РІ обычной, бытовой своей ипостаси, что РѕРЅРё привлекают его внимание лишь тогда, РєРѕРіРґР° нечеловечески страдают или СЃРїРѕСЂСЏС‚ Рѕ главном, Р° представить себе, чтобы Гроссман написал простую любовную сцену,— нельзя. Обязательно будет напыщенность или прощание навек, или мысли героя Рѕ том, почему ему так нужна именно эта женщина, некрасивая Рё немолодая, РєРѕРіРґР° Рё сам РѕРЅ некрасив Рё немолод (Сѓ Гроссмана РІСЃРµ влюбленные герои — сильно Р·Р° СЃРѕСЂРѕРє, как Рё автор, завершивший роман РІ 55-летнем возрасте). Несостоявшееся бегство Наташи Ростовой СЃ Анатолем Курагиным ничуть РЅРµ помешало «Войне Рё РјРёСЂСѓВ» стать великим философским романом, Р° Сѓ Гроссмана Надя Штрум влюблена РІ лейтенанта Ломова, Рё РјС‹ РЅРµ знаем Рѕ нем ничего, знаем только, что РѕРЅРё целовались. Можно Р±С‹ эту Надю — потенциально самую обаятельную героиню романа — дать крупней Рё живее, заставив ее думать РЅРµ только Рѕ мировых несправедливостях Рё вечных проблемах. Грехопадение СѓРјРЅРѕР№ девочки — это вообще очень интересно, гораздо интересней, чем РІСЃРµ терзания Жени Шапошниковой, РЅРѕ Гроссмана как раз эта неумелая Рё бурная любовь молодых, которые уже РЅРё РІРѕ что РЅРµ верят,— РЅРµ привлекает ничуть. РЈ него РґСЂСѓРіРѕР№ художественный дар, ему нужна везде трагедия. И «Жизнь Рё судьба» — РґР°, впрочем, Рё первый том — чередование беспрерывных трагедий: ад фашистского лагеря, ад колымского лагеря, РіРґРµ томится несчастный первый РјСѓР¶ Людмилы Николаевны РїРѕ фамилии Абарчук, ад РґРѕРјР° шесть, Рё гетто, Рё еще РѕРґРЅРѕРіРѕ лагеря, Рё лубянской камеры, Рё даже РІ институте ад, потому что РІСЃРµ РґСЂСѓРі РґСЂСѓРіСѓ враги… Это РїСЂРё том, что РІ романе Гроссмана, строго РіРѕРІРѕСЂСЏ, РЅРµ так СѓР¶ РјРЅРѕРіРѕ плохих людей: фашисты РЅРµ РІ счет, РёС… РЅРµ так СѓР¶ РјРЅРѕРіРѕ, Рё эренбурговской зашкаливающей, антропологической, физиологической ненависти Рє РЅРёРј Сѓ Гроссмана нет: для Эренбурга РѕРЅРё РЅРµ люди, СѓСЂРѕРґС‹, РѕРЅ РІ «Буре» РЅРµ жалеет красок для доказательства РёС… расчеловеченности, Р° Сѓ Гроссмана немцы РЅРµ выглядят зверями, проступает даже толстовское «тоже Рё РѕРЅРё люди». РџРѕ-настоящему отвратителен там РѕРґРёРЅ герой — двуличная гадина Гетманов, который даже Рё РЅРµ националист, поскольку его национализм — тут Гроссман исключительно точен — лишь наиболее надежная маска, идеальное прикрытие. Гетманов, пожалуй, РЅРµ лучше немцев. И РѕРЅ вышел РїРѕ-настоящему живым, потому что Рё речь его феноменально яркая, узнаваемая,— его РІРёРґРЅРѕ, Р°, скажем, РќРѕРІРёРєРѕРІР° РЅРµ РІРёРґРЅРѕ, Рё Крымова нелегко себе представить, Рё Людмила Николаевна едва намечена внешне. Вообще Гроссман считает, что ли, слишком дешевым приемом эту самую речевую характеристику — РІ Библии этого нет, там РІСЃРµ РіРѕРІРѕСЂСЏС‚ СЃ интонациями РїСЂРѕСЂРѕРєРѕРІ; Толстой РЅРµ брезговал, Р° Гроссман почему-то РЅРµ хочет. И это еще РѕРґРЅР° причина, РїРѕ которой читатель временами скучает, Р° РёРЅРѕРіРґР° просто перестает различать героев.