Выход Слуцкого 3 страница

Но и это бы все ничего. А главная причина, по которой читатель Гроссмана так пришиблен этой книгой — книгой с триумфальной судьбой и о триумфальной победе, хотя оба триумфа дались крайне тяжело,— отсутствие того главного, что так утешает у Толстого: уклада.

 

 

«Война Рё РјРёСЂВ» — РєРЅРёРіР° необыкновенно уютная, Рё РЅРµ только потому, что есть РІ ней всепобеждающая сила, интеллектуальная Рё художественная, Р° еще потому, что народ умеет обживаться РІ любых условиях, СЃ нуля восстанавливает уклад. Толстой ведь РЅРµ сказать чтобы очень верил РІ человека: РѕРЅ, как Рё списанный СЃ него РіРѕСЂСЊРєРѕРІСЃРєРёР№ Лука, убежден, что человеку необходимы РѕРїРѕСЂС‹. Это чужое сострадание, или вера, или семья. Герои Гроссмана всего этого начисто лишены: семьи рушатся, РґРІРµ главные героини — сестры Шапошниковы, которые замужем соответственно Р·Р° Крымовым Рё Штрумом,— больше РЅРµ любят мужей, хотя РёР· чувства долга остаются СЃ РЅРёРјРё; РІ СЃРІРѕСЋ очередь Штрум влюблен РІ Марью Ивановну, Р° Марья Ивановна любит своего Соколова (почти буквальное отражение истории Гроссмана Рё Екатерины Заболоцкой). Религии нет РЅРё Сѓ РєРѕРіРѕ, Р° кто РїРѕ старой памяти верует РІ христианского Бога — тот РЅР° окраине сюжета, РІСЂРѕРґРµ Шарогородского. Старые большевики фанатично верят РІ правоту своего дела, РЅРѕ чем фанатичней верят, тем менее РѕРЅРё симпатичны автору. РќРµ РЅР° чем взгляду отдохнуть, РЅРµ РЅР° что опереться. РџРѕ Гроссману (эти мысли Сѓ него высказывает введенный РІ роман насильно учитель Штрума Чепыжин, РЅРµ пропадать же РґРѕР±СЂСѓ), РІСЃСЏ эволюция человека Рё общества направлена Рє СЃРІРѕР±РѕРґРµ, отсутствие СЃРІРѕР±РѕРґС‹ — болезнь, Рё общество (либо человек) СЃРїРѕСЃРѕР±РЅРѕ функционировать лишь РІ том случае, если ничем РЅРµ связано. Р—Р° СЃРІРѕР±РѕРґСѓ, собственно, РѕРЅРё РІСЃРµ Рё РІРѕСЋСЋС‚, Рё РІРѕР№РЅР° только потому выиграна, что СЂСѓСЃСЃРєРѕРµ общество избавилось РѕС‚ всех сковывающих его фальшивых идеологем. Рђ для Гроссмана РѕРЅРё фальшивы РІСЃРµ — советские, фашистские, националистические, даже идиллическая усадебная философия Шарогородского, даже СЂСѓСЃСЃРєРёРµ интеллигентские искания. Человек окончательно свободен РЅР° крошечном пятачке земли, РІ РґРѕРјРµ, обстреливаемом СЃРѕ всех сторон; свободен летчик, которому РІРѕС‚ сейчас лететь РЅР° передовую; свободен тот, Сѓ РєРѕРіРѕ отняли РІСЃРµ, РёРЅРѕРіРґР° — включая одежду. И если РѕРЅ РІ самом себе РЅРµ обретет этой последней светящейся точки — СЃ РЅРёРј можно делать что СѓРіРѕРґРЅРѕ. РџРѕ Гроссману, русская жизнь слишком долго была чередованием различных форм рабства, РЅРѕ РІРѕР№РЅР° принесла небывалую степень СЃРІРѕР±РѕРґС‹ — Рё оказалась выиграна; РІ сталинградском аду люди впервые стали равны себе.

Можно ли жить Рё действовать СЃ таким мировоззрением? Наверное, можно. РќРѕ назвать его утешительным — Рё даже просто человечным — очень трудно, хотя именно Рѕ человечности Гроссман РІСЃРµ время РіРѕРІРѕСЂРёС‚, именно ее недостаток так остро ощущает. РљРѕРіРґР° Людмила Николаевна приезжает РІ Самару Рє сыну Толе (который умрет после операции, РЅРµ дождавшись ее),— там есть необыкновенно сильный РєСѓСЃРѕРє РїСЂРѕ людей тыла, грубых, железных, сытых, ненавидящих РґСЂСѓРі РґСЂСѓРіР°; Рѕ грубости всех РєРѕ всем, Рё особенно Рє слабым Рё пожилым. РќРѕ РІРѕС‚ РІ чем дело: всех этих слабых Рё пожилых Сѓ Гроссмана жалко чисто теоретически. Даже слепец Сѓ него РїСЂРѕСЃРёС‚ РЅР° остановке: «Помогите произвести посадку», Р° потом машет палкой, злясь РЅР° жестокий зрячий РјРёСЂ,— Рё сейчас же РЅРµ жалко слепца. РЎ сантиментами Сѓ Гроссмана вообще плохо. Да Рё какие РјРѕРіСѓС‚ быть сантименты, РєРѕРіРґР° РїСЂРѕРёСЃС…РѕРґРёС‚ трагедия такого масштаба! Даже РєРѕРіРґР° Даренскому (РѕРґРёРЅ РёР· немногих милых героев) РІРґСЂСѓРі РІ степи становится жалко больную, слабую, измученную РРѕСЃСЃРёСЋ Рё всех вообще несчастных Рё бессильных,— это слова, причем слова Гроссмана, Р° РЅРµ Даренского. РќРµ тот масштаб для сентиментальности, умиления, шуток,— словом, для всего человеческого. Гроссману надо, чтобы люди нашли РІ себе СЃРІРѕР±РѕРґСѓ. Без СЃРІРѕР±РѕРґС‹ РѕРЅРё зайки, Р° заек РѕРЅ РЅРµ любит. Зайка, зая — важный лейтмотив третьей части. Зайца лепит РёР· мякиша приговоренный, которого должны утром расстрелять; его расстреляли, недострелили, РѕРЅ ожил Рё приполз обратно. Почему, почему приполз обратно?! Р’РѕС‚ это Гроссмана бесит больше всего. «Все РјС‹ РІ камере стали зайцами, зайками. Р’СЃРµ исчезло, Рё стал РёР· меня братец кролик»,— РіРѕРІРѕСЂРёС‚ искусствовед Боголеев. Милосердие делает РёР· людей братцев-кроликов. И гроссмановская проповедь милосердия — для тех, кто уже его перерос; РІРѕС‚ почему Сѓ него РІ романе почти РЅРёРєРѕРіРѕ РЅРµ жалко, даже Софью Левинтон, смерть которой написана СЃ такой страшной физиологической достоверностью Рё откровенностью. Жалко мать Штрума — тут мотив личный, ее последнее РїРёСЃСЊРјРѕ Гроссман писал РєСЂРѕРІСЊСЋ сердца, РІ Штруме вообще очень РјРЅРѕРіРѕ своего. И главный вывод романа вложен — точней, спрятан — именно РІ его монологе: «Математические решения обскакали физику, СЏ РЅРµ знаю, захочет ли физика частиц втискиваться РІ РјРѕРё уравнения». Ужас Штрума, его растерянность,— Рё тайная растерянность Гроссмана, которая так же СЃРєРІРѕР·РёС‚ РІ его романе, как исчезновение материи РІ физике начала века,— именно РІ том, что физика жизни перестала слушаться математики; что уравнения уравнениями, Р° живая РїСЂРёСЂРѕРґР° ведет себя непредсказуемо. Есть нравственные РЅРѕСЂРјС‹, религии, теории, есть представления — что можно Рё чего нельзя,— РЅРѕ захочет ли, сможет ли РјРёСЂ дальше вписываться РІ эти уравнения?

РќР° этот РІРѕРїСЂРѕСЃ Сѓ Штрума нет ответа. (РЈ Чепыжина есть, РЅРѕ РѕРЅ РЅР° то Рё Чепыжин, чтобы противопоставлять пессимизму ученика исторический оптимизм.) И Сѓ Гроссмана, что страшней всего, ответа нет. Всякая вера ведет Рє фанатизму, РёР· любых убеждений получаются лагеря. Рђ можно ли построить этику РЅР° СЃРІРѕР±РѕРґРµ? Потому ли победили СЂСѓСЃСЃРєРёРµ, что РѕРЅРё внутренне свободнее фашистов,— или потому, что РѕРЅРё меньше дорожат жизнью? Р’ «Жизни Рё судьбе» РѕР± этом РїСЂСЏРјРѕ РЅРµ сказано. И РЅР° чем может держаться народ, уклад жизни которого сломан,— эта ломка показана Сѓ Гроссмана РїРѕРґСЂРѕР±РЅРѕ, через распад семей, утрату традиций, обрыв культурных связей,— РёР· романа так Рё непонятно: неужели только РЅР° том, что смертельная опасность временно отвлекла начальство Рё людям позволили жить Рё воевать, как РѕРЅРё умеют? РќРѕ это правда столь страшная, что Гроссман ее РЅРµ РґРѕРіРѕРІРѕСЂРёР», Рё потому РІСЃРµ теоретические отступления С…РѕРґСЏС‚ РІРѕРєСЂСѓРі главного, Р° физический РјРёСЂ между тем демонстрирует полную СЃРІРѕСЋ неготовность вписываться РІ прежние уравнения, Рё РЅРµ родился еще новый Эйнштейн, который Р±С‹ создал для XX века РЅРѕРІСѓСЋ постньютоновскую механику. Р’СЃСЏ культура XX века РЅРµ справилась СЃ этим, потому что прежнего человечества больше нет, Р° РЅРѕРІРѕРµ РЅРµ народилось; потому что, уткнувшись РІ неразрешимый РІРѕРїСЂРѕСЃ, человечество устремилось РЅРµ вперед, Р° назад, глубже РІ девятнадцатый Рё дальше, дальше, РРѕСЃСЃРёСЏ — так Рё РІРѕРІСЃРµ РІ шестнадцатый век. РќР° РІРѕРїСЂРѕСЃС‹, заданные Второй РјРёСЂРѕРІРѕР№ РІРѕР№РЅРѕР№, ответить можно РґРІРѕСЏРєРѕ: либо задуматься над РЅРѕРІРѕР№ «общей теорией поля», которая объяснила Р±С‹ превращение Европы РІ концлагерь, либо попытаться забыть РїСЂРѕ эти РІРѕРїСЂРѕСЃС‹, заслоняясь РѕС‚ РЅРёС… верой, деградацией, консьюмеризмом, постмодернизмом, чем хотите.

Ответа нет; Гроссман это понимает. Молчанием двух стариков кончается его роман.

Вот почему такая безнадежная задача — экранизировать эту книгу. Когда Гроссман ее писал, мир был ближе к ее пониманию, нежели сейчас. Сейчас — это не только русская проблема, но и всемирная,— он бежит от последних вопросов, в философии видит лишь словарь для политического пиара, ресторанных бесед и запудривания студенческих мозгов, а в искусстве — способ провести время. Выход человечества на новый этап не состоялся: оно испугалось. Обещанная Чепыжиным новая ветвь эволюции отложена до неопределенного будущего, и всякая попытка улучшить либо просто разбудить человека встречает железный контраргумент: вы что же, хотите опять в ГУЛАГ? Или в фашизм?

И никому не приходит в голову, что мысль об их тождестве высказывает в романе Лисс, то есть фашист, то есть мерзавец.

 

 

Дальнейшая судьба романа хорошо известна: Гроссман отдал его Кожевникову, тот мялся и кряхтел, говорил: «Подвел нас Гроссман», не мог принять никакого решения и наконец сдал роман в КГБ. КГБ, кстати, отнесся к своей работе довольно халатно: роман был изъят, и знаменитое изъятие копирки у машинистки тоже имело место, однако в квартире самого Гроссмана на антресолях уцелел один экземпляр (видимо, они просто туда не полезли), еще один был у Семена Липкина, заблаговременно обо всем догадавшегося, а еще один — черновик с большой авторской правкой — Гроссман отдал своему другу Вячеславу Лободе, и эти папки хранились в Малоярославце. Через год после изъятия Гроссман написал Хрущеву, тот распорядился, чтобы с ним встретился Суслов. Суслов сразу сказал, что романа не читал, но двое специалистов, которым он вполне доверяет, подготовили для него цитаты и подробно аргументированное мнение. Это дало Гроссману надежду, что рукопись по крайней мере не уничтожена. Суслов подтвердил: лет через 200—300 ее можно будет опубликовать. Но сейчас ее публикация повредила бы делу мира и социализма.

РћРЅ заботливо поинтересовался, есть ли Сѓ Гроссмана заработки. РўРѕС‚ безнадежно ответил: есть… Р’ 1962 РіРѕРґСѓ Сѓ него вышел СЃР±РѕСЂРЅРёРє «Старый учитель». Печатались рассказы РІ «Новом мире». РћС‚ публикации СЃРІРѕРёС… армянских записок «Добро вам» РѕРЅ отказался сам, поскольку РЅРµ РјРѕРі смириться СЃ цензурными вымарками. Р’ 1963 РіРѕРґСѓ Сѓ него выявили рак почки, удалили почку, рана плохо заживала, РѕРЅ долго РЅРµ выписывался РёР· Боткинской, Р° РіРѕРґ спустя обнаружился рак легких, Рё 14 сентября 1964 РіРѕРґР°, Р·Р° месяц РґРѕ снятия Хрущева, Гроссман умер. РћРЅ завещал похоронить его РЅР° Востряковском кладбище, РЅР° еврейской его половине, РЅРѕ это сделать РЅРµ удалось, Рё РѕРЅ лежит РЅР° Троекуровском, менее доступном. РЈ Гроссмана есть прекрасный РїРѕР·РґРЅРёР№ рассказ Рѕ том, как РЅР° кладбище хорошо, как там уютно, какое это, РІ общем, хорошее место,— Рё Востряковское кладбище действительно похоже РЅР° РјРѕСЃРєРѕРІСЃРєСѓСЋ коммунальную квартиру, там Гроссман лежал Р±С‹ среди СЃРІРѕРёС… героев. РќРѕ положили его среди чужих, РЅР° Троекуровском, открытом сравнительно недавно, РІ 1962 РіРѕРґСѓ. Еще РѕРЅ завещал РґСЂСѓР·СЊСЏРј любой ценой издать роман, пусть даже переправив его Р·Р° границу,— что Рё было исполнено; РЅРѕ там РєРЅРёРіР° вышла лишь РІ 1980 РіРѕРґСѓ, хотя переправил ее Р’РѕР№РЅРѕРІРёС‡ еще РІ 1972-Рј (фотопленки СЃ липкинской СЂСѓРєРѕРїРёСЃРё делал лично Андрей Сахаров, Рё СЃРѕ второй попытки РІСЃРµ переснялось). Р’ 1989 РіРѕРґСѓ «Жизнь Рё судьба» вышла РІ РРѕСЃСЃРёРё, РІСЃРєРѕСЂРµ напечатали Рё последнюю повесть Гроссмана «Все течет», законченную перед смертью Рё РЅРµ доработанную РґРѕ конца. Ее считают более публицистичной, чем его прежняя РїСЂРѕР·Р°, Рё менее художественной — это, РЅР° РјРѕР№ взгляд, неверно, поскольку РїСЂРѕР·Р° будущего обречена РЅР° многожанровость, Рё почему Р±С‹ там РЅРµ быть обширным публицистическим вставкам? Проблема РІ РёРЅРѕРј: вещь эта писалась РІ депрессии, РІ РіРѕСЂСЊРєРѕР№ РѕР±РёРґРµ — если Р±С‹ только РЅР° власть или РЅР° страну, нет, РЅР° какие-то более высокие Рё значимые основания жизни!— Рё потому РѕРЅР° кажется более плоской, менее таинственной, чем «Жизнь Рё судьба». Выводы ее чересчур прямолинейны. Есть РєСѓСЃРєРё очень сильные, РЅРѕ целое вполне укладывается РІ общую схему перестроечных настроений — тогда как дилогия смотрит выше.

Липкин в мемуарах назвал Гроссмана святым. По-моему, это медвежья услуга, да и вообще — прекрасный человек и поэт Липкин в стихах и мемуарах слишком часто пишет то, чего от него ждут, слишком остается в образе, и Гроссман, по-моему, сложнее и страшнее, чем получившийся у него бескомпромиссный гуманист. Гроссман не совсем гуманист, а его милые человеческие черточки, упоминаемые мемуаристом,— в частности, любил покушать,— раздражают так же, как слово «кушать» в «Жизни и судьбе», где оно случается часто (интересно, что кушают у Гроссмана всегда без аппетита: действительно вкусных описаний еды у него нет вовсе, как и секса,— скелет, а не проза! И пьют как-то безрадостно, в основном злясь или переходя на неприятные откровенности). Гроссман не был приятным человеком,— это признают все знавшие его. Думаю, его это не особенно занимало.

Гроссман, думаю, сознавал, что для проникновения РІ суть, РІ главную тайну жизни ему РЅРµ хватает чего-то ничтожно малого Рё бесконечно важного — почему Екатерина Заболоцкая Рё вернулась Рє мужу РѕС‚ него. РњСѓР¶-то был гений, тут СѓР¶ без СЃРїРѕСЂР°,— РїРѕСЌС‚ первого СЂСЏРґР°, молчаливый Рё, РІ отличие РѕС‚ Гроссмана, РЅРёРєРѕРіРґР° РЅРµ говоривший Рѕ политике. Думаю, его молчание было бесконечно больше всех гроссмановских слов, РЅРѕ РѕРЅРё смотрели РІ разные стороны Рё видели разные вещи. РћР±Р° любили РѕРґРЅСѓ женщину — Рё, подозреваю, РѕРґРЅСѓ РРѕСЃСЃРёСЋ,— Рё Заболоцкий, отсидевший РЅРё Р·Р° что восемь лет, умер РІ 55 РѕС‚ инфаркта, Р° Гроссман, Сѓ которого украли дело его жизни, умер РІ 58 РѕС‚ рака. Женщины, которую РѕР±Р° РѕРЅРё любили, Рё страны, которую пытались понять, больше нет, Р° что есть — непонятно. Их уравняла теперь РЅРµ только ранняя смерть Рё РЅРµ только любовь Рє РѕРґРЅРѕР№ женщине, РЅРѕ Рё общая наша неспособность расслышать РёС…: чтобы понимать Гроссмана Рё Заболоцкого, нам надо прожить еще РѕРґРёРЅ РєСЂСѓРі СЂСѓСЃСЃРєРѕР№ истории, Р° есть ли РЅР° это силы Рё время — неизвестно.

И хочется закончить этот разговор порадостней, РґР° нечем. Разве что вспомнить финал «Жизни Рё судьбы», РіРґРµ тишина еще мартовского леса обещает новый, словно ниоткуда взявшийся расцвет: «Еще темно Рё холодно, РЅРѕ совсем СѓР¶ СЃРєРѕСЂРѕ распахнутся двери Рё ставни, Рё пустой РґРѕРј оживет»…

Очень может быть.

Дмитрий Быков

Р–РёРІРѕР№

Константин Воробьев (1919—1975)

 

В 2008 году на одном из сетевых форумов кипела бурная дискуссия о повести Константина Воробьева «Убиты под Москвой» (1963). Военные историки с потрясающим апломбом и пафосом ловили Воробьева, участника обороны Москвы в ноябре 1941 года, на вранье и некомпетентности. Сетевые историки вообще безапелляционные ребята. Им лучше очевидцев известно, как рота шла на фронт, чем была вооружена, как немцы выставляли боевое охранение и какой был звук у немецкого миномета. Они потрясают штатными расписаниями и ТТХ (тактико-техническими характеристиками) тогдашних вооружений. Суд над Воробьевым вершится скорый и единогласный: очернитель, а быть может и провокатор! Как хотите, в шестьдесят третьем до такого не доходило. О неразберихе и катастрофических потерях первых месяцев войны тогда помнили. Даже официальная критика, топча «Убиты под Москвой» и «Крик», не упрекала Воробьева во лжи — а ведь живы были миллионы очевидцев. Больше того: фронтовики мгновенно опознали беспримесную правду во всех военных сочинениях Воробьева, как впоследствии те, кто уцелел в плену, увидели такую же мучительную достоверность в первом его сочинении — «Это мы, Господи!». Некоторые теперь, на тех же форумах, сомневаются: как мог Воробьев сразу после побега, отсиживаясь на чердаке, за месяц написать повесть о плене? Ему что, делать больше было нечего? Но в одном из лучших его автобиографических рассказов «Картины души» описана страшная, уже послевоенная, угроза безвестной гибели: художнику, тонущему в бурю посреди озера, страшней всего, что никто ничего не узнает. И, видя случайного шофера на берегу, он находит в себе силы, выгребает, спасает дырявую лодку и себя — а тут и спасительный плавучий островок. Воробьев был такой писатель — рассказать свое было ему необходимо физиологически. Ведь не узнают!

Эти упреки во лжи, вымысле, очернительстве, фактической и психологической недостоверности сопровождали тогда — и сопровождают ныне, во дни очередных массовых вспышек самодовольства и паранойи,— всю честную русскую литературу, начиная с Астафьева, который первым из собратьев оценил Воробьева, и кончая Окуджавой, постоянно выслушивавшим от высокопоставленных военных, что «такого на фронте не было». На фронте было все, включая такое, чего не выдумает никакое очернительское воображение,— но только слепоглухой и деревянный не почувствует той абсолютной подлинности, которая у Воробьева в каждой детали; не ощутит узнаваемости состояния — поверх визуальных и разговорных мелочей, которых тоже не выдумаешь; не увидит сновидческой точности картин боя, отступления, курсантских похорон — это много раз было увидено в подробных кошмарах, прежде чем записано. Воробьев умер в 1975 году от опухоли мозга, частого последствия фронтовой контузии; но и теперь одно животное, не найду другого слова, в Интернете усомнилось — что это его переводили из лагеря в лагерь, недострелили сразу, после первого побега? Может, он был у немцев осведомителем — их же берегли?

РЈР¶ подлинно советская власть, СЃРѕ всеми СЃРІРѕРёРјРё РѕСЂСѓРґРёСЏРјРё растления, РЅРµ растлила РРѕСЃСЃРёСЋ так, как двадцать лет безвременья, после которых никто РЅРµ верит ничему.

Истинная мера бессмертия — ненависть. Кто сейчас ненавидит Бубеннова, Бабаевского, Симонова — простите, что поставил настоящего писателя рядом с титанами соцреализма? Даже Трифонова для приличия хвалят, хотя втайне, конечно, чуют классово-чуждость. А Окуджава, Воробьев, Астафьев, Василь Быков, Солженицын — сплошь очернители и прихвостни, вдобавок недостаточно повоевавшие. Чистая логика военкомов: те, кто пишет правду о войне, кому плохо на ней,— плохие солдаты.