Выход Слуцкого 4 страница

Ребята, это же бессмертие! Р’РѕС‚ так РѕРЅРѕ выглядит, Р° РІС‹ как себе представляли? Это же кем надо быть, чтобы РІ авторе нежнейших Рё мощнейших текстов РІ СЂСѓСЃСЃРєРѕР№ послевоенной РїСЂРѕР·Рµ, РІ создателе «Моего РґСЂСѓРіР° Момича», «Крика», «Великана» — увидеть потенциально возможного осведомителя Рё РІСЂСѓРЅР°?! Ведь РІ текстах Воробьева каждое слово кричит Рѕ человечности, Рѕ достоинстве, Рѕ силе Рё милосердии,— РЅРѕ эти-то качества Рё неприемлемы для стратегов всех мастей. Им желательно видеть народ тупой массой, радостно ложащейся РїРѕРґ серп; безгласным орудием для осуществления РёС… глобальных бездарных замыслов. Рђ потому Воробьев РёРј — РЅРѕР¶ вострый, даже через тридцать СЃ лишним лет после смерти. Рћ чем Р±С‹ РѕРЅ РЅРё писал — Рѕ коллективизации, Рѕ фронте, Рѕ плене, Рѕ советском издательстве, Рѕ прибалтийском санатории,— РѕРЅ мгновенно вычисляет, люто ненавидит Рё прицельно изображает всех, кто может подняться только Р·Р° счет чужого унижения. Всех трусливых демагогов, фарисеев, лицемеров, всех, кто ищет Рё жаждет доминирования,— тогда как герой Воробьева жаждет РѕРґРЅРѕРіРѕ только понимания Рё РѕС‚ этого понимания расцветает. Воробьев, может быть, Рё есть тот идеальный СЂСѓСЃСЃРєРёР№ человек, каким РѕРЅ был задуман («Я РЅРµ требовал наград, потому что был настоящим СЂСѓСЃСЃРєРёРјВ» — записные книжки, Рё ведь правда): рослый, сильный, выносливый красавец, рыбак, плотник, стрелок, партизан, писатель РѕС‚ Бога, СЃ врожденным чувством слова. И такая жизнь — РѕРЅ словно притягивал РіСЂРѕРјС‹, РґР° Рё РјРѕРі ли такой человек вызывать любовь Сѓ разнообразных упырей? Упыри ведь тоже обладают чутьем РЅР° талант Рё силу. Им невыносим Воробьев — СЃ его изобразительной мощью, пластическим даром (вспомните описание церкви РІ «Момиче», портрет Маринки РІ «Крике»), СЃ его влюбчивостью, избытком таланта, СЃ вечной его вольной усмешечкой — как ненавязчиво Рё точно РѕРЅ шутит! Каким РєРѕРјРёР·РјРѕРј пронизан «Великан», самая мирная РёР· его вещей,— РЅРѕ Рё ее топтали, даром что РІ ней-то никакого военного очернительства. Просто герои СѓР¶ очень СЃРІРѕР±РѕРґРЅС‹ — РїРѕРјРЅСЋ некоторый шок РѕС‚ чтения этой вещи РІ отрочестве. РЇ тогда хорошо запомнил Воробьева, Рё РєРѕРіРґР° лет пятнадцать спустя познакомился СЃ чудесным прозаиком Рё сценаристом Валерием Залотухой, РІ какой-то СЃРІСЏР·Рё СѓРїРѕРјСЏРЅСѓР» «Великана». «Любишь Воробьева?!— восхитился Залотуха.— Нас мало, РЅРѕ РјС‹ тайное общество!В» Может быть, именно сочетание независимости Рё нежности — РїРѕ крайней мере РЅР° СѓСЂРѕРІРЅРµ стремлений — объединяет всех этих людей, Рє которым так хочется причислить Рё себя.

Парадоксальную вещь сейчас скажу, РЅРѕ ничего сенсационного РІ ней, если вдуматься, нет: Воробьев был самым американским РёР· СЂСѓСЃСЃРєРёС… писателей, странным сочетанием Хемингуэя Рё Капоте (Хемингуэя страстно любил, хотя РЅРµ подражал, Рё дал ему самую точную характеристику: «Вы видели его последний СЃРЅРёРјРѕРє? РЎ таким предсмертно-виноватым выражением? Как выдержать СЃРІРѕРµ естественное поведение, если РѕРЅРѕ непонятно тому, РґСЂСѓРіРѕРјСѓ? Приходится подлаживаться, Рё тогда РЅР° лице человека появляется РІРѕС‚ такое хемингуэевское выражение…»). Хемингуэй чувствуется РІ военных его вещах, Р° СЏРІРЅРѕ РЅРµ читанная (хотя кто знает?) «Луговая арфа» Капоте — РІ «Момиче», РІ образе тетки Егорихи, РІ авторском «мы», объединяющем тетку Рё полусумасшедшего Ивана… Дело, вероятно, РІ том, что Воробьев долго жил РІ Литве — против воли, РёР±Рѕ осел там после РІРѕР№РЅС‹: здесь РѕРЅ воевал РІ партизанском отряде, потом работал РІ магазине, потом — РІ газете… Р° РІ РРѕСЃСЃРёСЋ возвращаться было некуда. Близость Запада сказалась — Прибалтика была «дозволенной Европой»; здесь РЅРµ так въелась РІ РєСЂРѕРІСЊ рабская оглядка. Хотя Рё своего рабства хватало, Рё прорабатывали здесь Воробьева РїРѕ полной программе. Может, идеальное СЂСѓСЃСЃРєРѕРµ Рё невозможно без РїСЂРёРІРёРІРєРё западного, без этого легчайшего налета независимости — эта примесь так РІРёРґРЅР° Сѓ Пушкина, Толстого, Блока, Сѓ всех лучших наших, РІРѕС‚ Рё Сѓ Воробьева, СЂСѓСЃСЃРєРѕРіРѕ Хемингуэя, прожившего так трудно Рё мало?

Его пятитомник вышел в родном Курске совсем недавно. Главную свою вещь — «И всему роду твоему» — он не закончил, жилья и работы в Москве не получил, половину написанного напечатанным не увидел, государственных наград, кроме грамот от военкомата за поездки в воинские части, не имел. В 2001 году Солженицын наградил его своей премией — посмертно.

Есть, однако, и в этой судьбе высшая логика. Захваленных и чтимых — забывают, а вина перед теми, кому недодано, саднит долго. Со всех сторон получается — живой.

Дмитрий Быков

Почерк

Вера Панова (1905—1973)

 

 

Недавно из мемуаров Конецкого я узнал, что Вера Панова была небольшого роста. Это совершенно не вяжется с тем ее обликом, который я знаю по фотографиям и, главное, прозе: мне всегда рисовалось нечто монументальное, ахматовское в смысле величественности и стати. И знаменитый ее почерк, чудом сохранившийся во всей своей каллиграфической четкости, крупности и остроте даже после инсульта, когда она уже не писала, а только диктовала и подписывала по-прежнему живые и точные письма,— тоже как будто свидетельство силы. А уж выносливость, чисто физическая, была у нее просто воловья — потому что мало кого даже в ее поколении жизнь так била и крутила, а все-таки она в непредставимых условиях умудрялась работать с фанатическим упрямством; я уж не говорю о разного рода хворях, чуть не отправивших ее на тот свет (после перитонита в двадцать пять она выжила лишь благодаря рискованнейшей операции молодого ростовского хирурга Богомаза, через двадцать лет в один день с ней награжденного Сталинской премией). Прибавьте к этому воспитание троих детей, арест второго мужа и каторжную поездку на свидание с ним, войну, две тысячи верст по оккупированной территории, двадцать лет журналистских командировок, еще двадцать лет критических проработок, пять лет предсмертной болезни (во время которой она написала потрясающей силы автобиографическую повесть) — в общем, человек, все это вынесший и триумфально состоявшийся, должен соответствовать смеляковской автоэпитафии: «И сам я от этой работы железным и каменным стал».

А она была небольшой, в молодые и зрелые годы — даже хрупкой, и это несоответствие — лишь одно, самое заметное, в ряду таких же парадоксов ее человеческой, писательской да и посмертной судьбы.

Любой прочитавший ее автобиографию — полностью напечатанную лишь в 1989 году — поразится авторской неуверенности в себе, готовности всякую вещь писать заново, словно не было ни прежних опытов, ни успехов, ни читательских писем; а между тем перед нами один из самых титулованных советских литераторов, женщина с репутацией настоящего советского реалиста и чуть ли не ортодокса. Три Сталинские премии. Тринадцать экранизаций либо фильмов по ее сценариям. Добрый десяток регулярно ставящихся пьес. Панова?— ну как же, «Кружилиха», «Времена года» (которые, правда, мало кто помнит), обязательные «Спутники» и «Сережа» — в основном благодаря экранизациям: «На всю оставшуюся жизнь» — Петр Фоменко, «Сережа» — Георгий Данелия с Игорем Таланкиным. Нет, не кондовый канон, конечно, не эпические колхозные романы, не дикие нечитабельные хмурые эпопеи о заводских семьях либо сибирских звероватых борцах за «совецку власть»,— нет, такой себе, по выражению Сергея Довлатова, соцреализм с человеческим лицом (вспомним, о ком он это сказал: о Гроссмане!). А между тем тот самый Сергей Довлатов — литературный секретарь Пановой в начале семидесятых и во многих отношениях ее ученик; это он записал и донес до читателя некоторые ее остроты и не предназначенные для чужих ушей домашние разговоры, благодаря которым представление о советской писательнице Пановой несколько расширяется, чтобы не сказать переворачивается. Но для читательских масс, увы, она именно в первую очередь хороший советский писатель, таких много, они полноправно могут считаться лучшими из худших, но попытки вернуть им читательский интерес — даже путем издания хорошо подобранных однотомников — как-то не проходят.

РРёСЃРєРЅСѓ предположить, что РІ случае Пановой это объясняется РЅРµ только Рё РЅРµ столько ее «советскостью», то есть попыткой очеловечить бесчеловечное (РѕРЅР° как раз, РїРѕ-моему, достаточно суровый автор, РґРѕ конца дней РЅРµ предавший идеалы двадцатых, верная голодной Рё Р±СѓСЂРЅРѕР№ ростовской юности). Просто Р·Р° текстами Пановой стоит очень СѓР¶ серьезное Рё масштабное явление, соотноситься СЃ которым нам, нынешним, РЅРµ слишком приятно. РњС‹ мелки РЅР° его фоне. РЇ РіРѕРІРѕСЂСЋ, конечно, РЅРµ Рѕ советской власти, которая как раз предавала себя РЅР° каждом шагу,— Р° Рѕ поколении новых людей, порожденных этой властью. Панову нет нужды отмазывать РѕС‚ социалистических идеалов — без этих идеалов РЅРµ состоялась Р±С‹ ее литература. Скорее СѓР¶ РѕРЅР° принадлежала Рє немногочисленным советским экзистенциалистам — то есть Рє тем, кто ставил последние РІРѕРїСЂРѕСЃС‹, заранее отказавшись РѕС‚ любой РёР· существующих религиозных систем. Это РЅРµ означает атеизма. Это скорее новая вера.

Об этой вере написаны «Жестокость» и «Испытательный срок» Нилина, «Хозяева жизни» и «Вдовий пароход» Грековой, «Обмен» и «Другая жизнь» Трифонова, «Сентиментальный роман» и поздние ленинградские рассказы Пановой: великая проза шестидесятых—семидесятых годов, единственный положительный итог несостоявшейся утопии, мучительная для автора и читателя попытка понять, почему она не состоялась, обречена ли она в принципе или ей суждено возвращение.

Этим авторам оно уж точно суждено. И еще одно несоответствие — между нынешним полузабвением Пановой и ее подлинным литературным и человеческим масштабом — можно устранить уже сейчас.

 

 

Сначала — РѕР± ее жизни, РЅРµ такой СѓР¶ Рё долгой РїРѕ нынешним меркам: РѕРЅР° трех недель РЅРµ дожила РґРѕ 68-летия — родилась 20 марта (РЅ.СЃС‚.) 1905 РіРѕРґР° РІ Ростове, умерла 3 марта 1973 РІ Ленинграде. РљРѕРіРґР° ей было пять, утонул отец — Рё РІ этой истории, как РІРѕ всей ее жизни, чувствуется какой-то отсвет чуда, РёРЅРѕРіРґР° счастливого, РЅРѕ чаще РіСЂРѕР·РЅРѕРіРѕ. РћРЅР° РІСЃСЋ жизнь шла РїРѕ грани между адскими Рё райскими чудесами — всегда одинаково недостоверными; странно, сколько нереального было РІ жизни этого упорнейшего реалиста, писавшего сказки тайно, СЃ ощущением чуть ли РЅРµ греха. Ее отцу предсказала как-то цыганка, что РѕРЅ погибнет тридцати лет РѕС‚ СЂРѕРґСѓ, РІ день собственных именин,— так Рё случилось. РћРЅ был яхтсменом, любителем Рё пропагандистом РІСЃСЏРєРѕРіРѕ РІРѕРґРЅРѕРіРѕ спорта,— РЅРµ побоялся РІ день именин выйти РЅР° яхте прогуляться РїРѕ Дону, РЅРµ справился СЃ ветром Рё — единственный РёР· всех — утонул; вскрытие показало разрыв сердца. Семья осталась без средств, мать поступила РЅР° работу, сама Панова СЃ двенадцати лет зарабатывала репетиторством. Читала РѕРЅР° страстно Рё неутомимо — семья привыкла видеть ее только СЃ РєРЅРёРіРѕР№, РІ кровати, Р·Р° едой ли; писала Рё сама, РІ РѕСЃРЅРѕРІРЅРѕРј стихи,— РЅРѕ РёР· этих опытов ничто РЅРµ сохранилось. РЎ семнадцати лет РѕРЅР° работала РІ нескольких РґРѕРЅСЃРєРёС… газетах — РІ «Южном крае» вела фельетонную СЂСѓР±СЂРёРєСѓ РїРѕРґ звучным псевдонимом «Вера Вельтман», РІ «Ленинских внучатах» придумывала загадки Рё РєРѕРЅРєСѓСЂСЃС‹, РІ «Трудовом Доне» писала репортажи, выезжая РІ бесконечные командировки. Двадцати лет вышла замуж Р·Р° Арсения Старосельского, родила дочь Наташу (чуть РЅРµ погибшую РІ полгода РѕС‚ загадочной кишечной инфекции — спас старорежимный старичок-врач; почти РІ каждой советской биографии есть такой старорежимный старичок). РРѕРґС‹ были столь долгими Рё трудными, что Панова зареклась рожать — что РЅРµ мешало ей потом иронизировать над этой клятвой, РїСЂРёРЅРѕСЃРёРјРѕР№, кажется, огромным большинством молодых матерей: ей предстояло родить еще РґРІСѓС… сыновей, причем РІ ее случае стойкая примета насчет вторых Рё третьих СЂРѕРґРѕРІ, всегда более легких, никак РЅРµ оправдалась. Панова Рё РЅРµ желала Р±С‹ жаловаться, РѕРЅР° вообще, что называется, «не РїРѕ этому делу», Рё физиологии РІ ее РїСЂРѕР·Рµ мало, РЅРѕ так СѓР¶ РѕРЅР° умеет писать, что схватки, щипцы, раны, перевязки, унизительная слабость старости врезаются РІ читательскую память: может, потому, что это именно строго дозировано, Р° может, РїРѕ чисто журналистской ее способности РІ немногих словах дать РјРЅРѕРіРѕРµ, обеспечить репортерский эффект присутствия. Так же запоминаются ее словесные портреты — серо-зеленые глаза Рё золотые волосы второго мужа, черные демонские Р±СЂРѕРІРё Васки, похожая РЅР° сверток черных тряпок жена раввина РёР· Нарвы РІ СЃРѕСЂРѕРє первом… Сама РѕРЅР° РЅРµ Р·СЂСЏ гордилась уникальной памятью РЅР° реплики, лица, пейзажи — Рё даже тем, что первого мальчика, РІ которого была серьезно влюблена РІ пятнадцать лет, узнала РїСЂРё встрече пятьдесят лет спустя СЃ первого взгляда; Рё РѕРЅ ей потом еще РєРѕСЂРѕР±РєСѓ конфет прислал, РІРѕС‚!

После трех лет не слишком удачного и слишком молодого брака — такие истории тогда сплошь и рядом бывали, вспомним хоть очень похожую историю Лидии Чуковской и ее второго мужа Матвея Бронштейна,— она влюбилась в друга мужа, журналиста Бориса Вахтина, память о котором называла «самым светозарным видением» своей жизни. Интересно, что себя она отнюдь не видела красавицей, называла свои — и родительские — черты «тяжелыми и неуклюжими: толстоватые носы, грубые скулы, глаза небольшие, в глубоких глазницах». Молодых ее фотографий сохранилось мало, судить о справедливости этой оценки трудно — ясно, по крайней мере, что, как большинство людей с ясным умом и чистой совестью, она с годами становилась лучше, благородней, внушительней. Она и вообще не слишком высоко ставила внешнюю красоту, и большинство ее героинь в лучшем случае миловидны,— эффектная же внешность почти всегда маркирует скрытую душевную глухоту либо иное неблагополучие; но Вахтин в ее воспоминаниях всегда красавец, всегда ослепителен, почти свят. С ним она переехала в Ленинград, где продолжала работать журналистом и корректором, а для души начала писать пьесы. В тридцать пятом, вскоре после убийства Кирова, он лишился работы, был исключен из партии, потом арестован — беспартийные, с которыми он был взят, получили пять лет, а он десять, и это лишний раз доказывает (по крайней мере Пановой), что первоочередной жертвой нового поворота была та, прежняя, старая партия. Пановой удалось добиться свидания с ним, ее пустили в Кемь, где у них было три дня по три часа (в присутствии коменданта — и целого цыганского табора: цыгане приехали навестить своего барона). Почему было удовлетворено ее прошение о свидании — Панова гадает и угадать не может, но среди прочих версий называет ненароком и главную тайну своего литературного мастерства: «Перст судьбы отметил мое заявление в ворохе других. Не потому ли, что оно было написано самыми простыми словами, без всяких попыток растрогать? Москва ведь слезам не верит, сказано давным-давно».

Вахтин погиб в лагере год спустя.

РЎ тридцать седьмого Панова отправила сыновей Рё старую мать РІ давно облюбованное — еще СЃ Вахтиным — село Шишаки РїРѕРґ Харьковом; РѕРЅРѕ РЅР° долгие РіРѕРґС‹ стало для нее образом рая — южанка, РѕРЅР° полюбила Ленинград, РЅРѕ летом ее всегда тянуло РІ Ростов или РЅР° Украину, Рё писалось лучше всего РІ Шишаках, которым СЃРєРѕСЂРѕ суждено было превратиться РІ выжженную, безжизненную землю. Сама РѕРЅР° СЃ дочерью снимала комнату РІ Пушкине РїРѕРґ Ленинградом, напротив лицейского сквера: Сѓ нее появилось твердое убеждение, что собрать Рё прокормить семью РѕРЅР° сможет только благодаря литературной работе,— Рё СЃ конца тридцатых РѕРЅР° пишет пьесы Рё наброски РїСЂРѕР·С‹; РІ тридцать девятом ее историческая пьеса «Илья РљРѕСЃРѕРіРѕСЂВ» удостоилась первой премии (семь тысяч рублей) РЅР° драматическом РєРѕРЅРєСѓСЂСЃРµ, даром что Сѓ Пановой РЅРµ хватило денег даже ее перепечатать, Рё отправлена РІ РњРѕСЃРєРІСѓ РѕРЅР° была РІ РІРёРґРµ СЂСѓРєРѕРїРёСЃРЅРѕР№ тетрадки; выручил каллиграфический, редкого изящества почерк.

В октябре сорок первого она оказалась на оккупированной территории. Пушкин приказано было очистить от жителей: их повезли в Псков и Нарву. В Нарве так называемый эвакопункт разместился в бывшей синагоге — о быте этой синагоги, где томились вместе раненые, пленные и выгнанные из оккупированных городов, Панова набросала еще во время войны пьесу «Метелица», законченную только в пятидесятые, а поставленную лишь в шестидесятые: «слишком мрачно» — был общий приговор, и оно действительно очень мрачно и сильно. Может, более удачной пьесы у нее и нет — в драматургии она вообще не так сильна, как в прозе, почему — объяснится после. Там же, в Нарве, ей удалось ускользнуть из синагоги (выручила местная жительница) и по оккупированной территории тронуться в путь на Полтаву, а оттуда на Шишаки. Как преодолела Панова эти три тысячи километров по эстонской, русской, украинской земле, занятой немцами,— она не рассказывала никогда и никому, и в автобиографических текстах этого нет; может быть, она о многом умалчивает, а может, правду сказала в одной из повестей, что память отказалась тогда служить ей, все смешалось, слишком много было горя и ужаса вокруг. Но у нее было спасительное отвлечение, она придумывала для дочери сказку про город, захваченный сумасшедшими, город, в котором часовой мастер запустил время обратно; классическую готическую сказку книжной девочки,— но именно этой сказке суждено было стать лучшим ее романом, которого она при жизни так и не увидела в печати.