Выход Слуцкого 6 страница

Это «Легенда об Ольге», где источниками Пановой служили русские летописи с их мужеством и почти перечислительным лаконизмом. И, кстати, не случайно она так любила изображать детский мир, мир маленьких детей: не то чтобы ее так уж сентиментально трогали дети и внуки, хотя сыновей и дочь она любила безумно. Просто проникновение в детскую психику и примерка детского языка, мира, в котором все вещи огромны и видны очень крупно,— очень органичны для ее манеры, отчасти напоминающей в этих детских вещах «Шум и ярость» Фолкнера. Там ведь тоже попытка дать мир глазами идиота Бенджи приводит к великому художественному открытию; Панова не любит патологию, или уж, точней, она все рассматривает как патологию — поскольку нормы нет; но мы почти не найдем у нее безумцев или кретинов, она предпочитает видеть мир именно глазами здорового ребенка, сосредоточенного на главном, отсекающего все лишнее. Отсюда «Мальчик и девочка» о подростковой любви, с крупной, крепкой, строгой живописью всего этого, по авторскому определению, «кинорассказа», отсюда и «Валя», и «Володя», и «Трое мальчишек у ворот», и «Про Митю и Настю»: точность детского зрения и благородство авторской аскезы, сознательно отсекающей все избыточные изобразительные средства. Читатель предполагается понимающий.

Манера Пановой потому еще так благородна Рё сдержанна, что герои-то ее — особенно любимые — тоже наделены этой аскезой, РѕРЅРё РЅРёРєРѕРіРѕ РЅРµ заставляют себя жалеть, как Девочка РёР· кинорассказа, как Валя Рё Володя РёР· блокадной дилогии. РќРё Рѕ чем вслух, ничто РЅРµ разжевано, РІСЃРµ названо. Р’ этом смысле Панова похожа еще РЅР° РѕРґРЅРѕРіРѕ сверстника — РЅР° того самого Юрия Германа, чей сын снимал вместе СЃ Венгеровым В«Рабочий поселок» Рё насмерть ссорился СЃРѕ всей РіСЂСѓРїРїРѕР№, добиваясь полной аутентичности, буквальности (там же РѕРЅ РїРѕРЅСЏР», что Гурченко — большая актриса, Рё позвал ее впоследствии РІ «Двадцать дней без войны», РіРґРµ РѕРЅР° сыграла РЅРµ столько СЃРёРјРѕРЅРѕРІСЃРєРёР№, сколько пановский типаж). Герман тоже воспитан журналистикой, кинематографом Рё советской поэтикой умолчаний; Рё Р·Р° что Р±С‹ РІС‹ РЅРё брались Сѓ него — вам гарантирован читательский интерес. РќРµ Р·СЂСЏ его Рё Нилина так любил Леонид Луков, РїРѕ Герману снявший «Верьте РјРЅРµ, люди», Р° РїРѕ Нилину — РѕР±Рµ серии «Большой жизни». РќРѕ Юрий Герман РїРѕ сравнению СЃ Пановой РєСѓРґР° жестче: нет Сѓ него той затаенной тоски, той насмешливой, РЅРѕ непобедимой теплоты, которые РЅР° лучших страницах Пановой так незаметно Рё властно пленяют душу. Р’ Пановой РІСЃРµ — благородство: РЅРµ напрягать СЃРѕР±РѕР№, РЅРµ мешать, РЅРµ перекармливать, ничего РЅРµ демонстрировать РЅР° людях, РЅРёРєРѕРјСѓ РЅРµ жаловаться, РЅРё Рѕ чем РЅРµ говорить слишком долго.

РќРѕ, конечно, стилем ее вклад РІ СЂСѓСЃСЃРєСѓСЋ РїСЂРѕР·Сѓ РЅРµ ограничивается. РћРЅР° лучше РјРЅРѕРіРёС… понимала, что светлого Рё всеискупающего выхода РёР· советского периода РЅРµ будет; что погибнет РІСЃРµ — Рё РґСѓСЂРЅРѕРµ, Рё РґРѕР±СЂРѕРµ. Это предчувствие краха разлито РїРѕ всей повести «Кто умирает?В»: Р° кто, РІ самом деле, умирает? Да империя же. Сейчас Иван IV, наследник, сделает СЃ ней такое, после чего РЅРµ воскресают. И после Смутного времени, Рѕ котором РѕРЅР° написала последнюю СЃРІРѕСЋ «историческую мозаику», РСѓСЃСЊ будет уже необратимо другая. И после тридцатых—сороковых, описанных Рё частично предсказанных РІ «Котором часе», тоже будет другая. Кто умирает? Р’СЃРµ умирают Р·Р° грехи РѕРґРЅРѕРіРѕ властолюбца; никакого избавления нет — есть общее возмездие Рё после СѓР¶ РЅРѕРІРѕРµ начало.

Напрямую она этого нигде не сказала, как и Трифонов. Но в «Другой жизни» это сказано, по сути, открытым текстом: будет не возрождение, а перерождение.

И особенно символично, что РІСЃРµ РѕРЅРё, умевшие так внятно, СЌРєРѕРЅРѕРјРЅРѕ Рё благородно, так стилистически безупречно писать, собрались РІ Ленинграде: РёР· РРёРіРё — Герман, РёР· Углича — Берггольц, РёР· Баку — Голявкин, РёР· РџСЃРєРѕРІР° — Каверин, РёР· Верхнеудинска — Гор, РёР· Ростова — Панова. Блистательная ленинградская школа советской РїСЂРѕР·С‹. Город этот своей строгостью Рё умением прятать главное Р·Р° безупречным фасадом РјРЅРѕРіРѕРјСѓ РёС… научил — РѕРЅ вообще умеет организовать, выстроить душу.

Сейчас тех ленинградцев заслонили эти питерцы. Но не навсегда же.

Многое можно сделать с человеком — но почерк, как и отпечатки пальцев, не меняется.

Дмитрий Быков

Ауалоно муэло

Александр Шаров (1909—1984)

 

К столетию Александра Шарова появилось несколько публикаций, вспомнили главным образом его сказки, книгу очерков о сказочниках «Волшебники приходят к людям», дружбу с Чичибабиным и Галичем — словом, раннеперестроечный набор плюс некоторая советская ностальгия. Но вопрос о шаровском чуде, о его механизмах, остается. Множество читателей моего поколения опознавали свой, так сказать, карасс по цитатам из «Ежиньки» или «Мальчика Одуванчика», но я никогда не задумывался, почему так выходит и в чем вообще шаровское ноу-хау. Я просто читал все, что у него выходило,— не только сказки, разумеется, но и фантастику, и взрослую реалистическую прозу, и воспоминания. В детстве особенно точно опознаешь все качественное — ребенок, хоть ты его выпори, не станет читать тухлятину, у него собачий нюх на подлинность, до всякой рефлексии. Скажем, дочь моя легко и без всяких понуканий читает Пелевина с девятилетнего возраста, Алексея Иванова — с двенадцатилетнего, а там подоспели Кафка с Акутагавой, тогда как читать девчачьи любовные романы или женские детективы ее не заставила бы никакая сила. Я читал Шарова и плакал над его прозой, совершенно не задумываясь, «как это сделано», и с тех пор не успел задать себе этот вопрос. Попробуем хоть сейчас.

Лет в пятнадцать в сборнике повестей и статей «Дети и взрослые» (вышедшем в 1964 году и почти никем не замеченном — он нашелся в пансионатской библиотеке) я обнаружил изумившую меня тогда повесть «Хмелев и Лида». Это история тяжелораненого, которого забрала домой санитарка. Ей показалось, что она его любит, ее прельщала, так сказать, возможность подвига, и вот она его берет, а между тем никакой любви к нему в этой правильной, насквозь лицемерной советской девушке нет, есть потребность в самоуважении за чужой счет, и только. Сорокалетний майор Хмелев, у которого ноги не действуют, целыми днями лежит пластом в чужом доме, чувствуя, насколько его тут не любят и не хотят. Единственная для него отдушина — разговоры с соседским мальчиком, которому он вырезает игрушки. И вот эта история насильственного, лицемерного добра, столь нетипичная для советской прозы, здорово меня встряхнула — получилось, что самое славное дело, сделанное из ложного побуждения, ничего не приносит, кроме яда. Может быть, здесь корень моей ненависти к публичной благотворительности. Потом Хмелев умирает, Лида переезжает, автор возвращается в город, где все это случилось, смотрит на новостройку, выросшую на месте Лидиного барака, и меланхолически замечает: «Многое изменилось за эти годы». В подтексте — в описании новостройки, в картине нового, более удобного, но уже совершенно лишенного души позднесоветского мира — угадывалась, однако, некая подспудная тоска по сороковым: да, полно было насилья и вранья, но хоть представление о подвиге было — а теперь и этого нет, проблема не решена, а просто снята, словно фигурки в недоигранной партии смахнули с доски.

РЈ него было РјРЅРѕРіРѕ удивительных рассказов — была Рё сильная военная повесть «Жизнь Василия РљСѓСЂРєРёВ», Рѕ трех РґРЅСЏС… РёР· жизни маленького неуклюжего солдатика, погибшего РІ самом конце РІРѕР№РЅС‹, Рё замечательный рассказ «Поминки» — Рѕ том, как РІ конечном итоге бессмысленна жизнь даже самых приличных людей, хотя, может, СЏ Рё РЅРµ то оттуда вычитывал. Особенно РјРЅРµ нравилась «Повесть Рѕ десяти ошибках», изданная незадолго РґРѕ его смерти,— воспоминания Рѕ РјРѕСЃРєРѕРІСЃРєРѕР№ школе-РєРѕРјРјСѓРЅРµ РњРћРџРЁРљРђ, напоминавшей РјРЅРµ любимую СЃ первого класса В«Республику ШКИД», РЅРѕ гораздо менее веселую Рё более лирическую. Проще всего сказать, что меня РІ его текстах подкупала сентиментальность, РЅР° которую СЏ Рё теперь западаю — потому что РІ РјРёСЂРµ ничего особенно хорошего, РєСЂРѕРјРµ нее, нет: жалость — дело РґСЂСѓРіРѕРµ, более РіСЂСѓР±РѕРµ, РѕРЅР° бывает Рё высокомерна, Рё снисходительна, Р° сентиментальность бескорыстна, хотя бывает РїРѕ-своему жестока, как, например, Сѓ Петрушевской. РќРѕ РІ Шарове трогала меня РЅРµ сентиментальность, Р° состояние, которое РѕРЅ запечатлевал лучше всех Рё тоньше всех чувствовал: тоска РіРѕСЂРѕРґСЃРєРѕРіРѕ ребенка РїСЂРё РІРёРґРµ заката, та невыносимая острота восприятия, СЃ которой еще РЅРµ знаешь, что делать. Это теперь бывает только РІРѕ СЃРЅРµ. РўРѕРіРґР° какой-РЅРёР±СѓРґСЊ зеленый вечер РІРѕ РґРІРѕСЂРµ, РєРѕРіРґР° РІСЃРµ РёРґСѓС‚ СЃ работы, РјРѕРі буквально свести СЃ СѓРјР°: РґРІРѕСЂ разрыт, РІ нем, как всегда летом, переукладывают трубы или мало ли что чинят, Рё РІ этих окопах РїСЂРѕРёСЃС…РѕРґРёС‚ РёРіСЂР° РІ РІРѕР№РЅСѓ. Потом всех постепенно разбирают РїРѕ квартирам, РЅРѕ прежде чем войти РІ подъезд, оглядываешься РЅР° дальние поля (Мосфильмовская тогда была окраиной), РЅР° долгостройную новостройку через РґРѕСЂРѕРіСѓ, РЅР° детский РіРѕСЂРѕРґРѕРє, смотришь РЅР° небо Рё РЅР° чужие РѕРєРЅР° — Рё такая невыносимая тоска тебя буквально переполняет, ища выхода, что врезается РІСЃРµ это РІ память раз Рё навсегда. РўРѕСЃРєР° — слово, так сказать, СЃ негативными коннотациями, РЅРѕ есть «божья тоска», как называла это состояние Ахматова (Рё тут же радостно подхватил Гумилев): это скорей радость, омраченная только сознанием своей невыразимости, Рё вообще особенно острое понимание собственной временности. РўРѕ есть РІСЃРµ РІРѕРєСЂСѓРі очень хорошо, РЅРѕ ты РЅРµ можешь РЅРё этого понять, РЅРё этого выразить, РЅРё среди этого задержаться. Собственно, РІСЃРµ человеческие эмоции СЃРІРѕРґРёРјС‹ Рє этой, Рё РІСЃСЏ хорошая литература стремится выразить эти же ощущения, РЅРѕ РЅРµ Сѓ всех получается, потому что забываются детские, простые Рё ясные термины, РІ которых это тогда выражалось.

РЇ скажу сейчас вещь РЅРµ особенно приятную, РЅРѕ Рє религии, скажем, это чувство РЅРµ имело никакого отношения; Рё скажу даже больше — религия скорее паллиатив, попытка рационально обосновать, мифологизировать, объяснить те «непонятные Рё сильные чувства», РѕС‚ которых РІ детстве дрожишь, как аксеновская собачка РёР· знаменитой цитаты. Религия помогает смягчить тоску, РЅРѕ РІРѕС‚ что интересно: РІРѕ СЃРЅРµ вера РЅРµ утешает. Это сейчас просыпаешься РёРЅРѕРіРґР° РѕС‚ мысли Рѕ смерти — Рё первым делом подыскиваешь утешения: РґР° РЅСѓ, мало ли, РІРґСЂСѓРі бессмертие. Дети бессмертия РЅРµ знают, РЅРµ думают Рѕ нем, потому что Рё смерть для РЅРёС… абстракция: еще слишком велик запас, желточный мешок малька, выданный РїСЂРё рождении; еще так РјРЅРѕРіРѕ жизни, что РІ бессмертии РЅРµ нуждаешься. Однако острота восприятия РІ этом самом детстве такова, что невозвратимость каждого мгновения ощущается болезненно Рё СЏСЃРЅРѕ. Шаров — писатель безрелигиозный, как Рё Трифонов, кстати, Рё РЅР° РёС… примере особенно РІРёРґРЅРѕ, что РІСЃСЏ наша нынешняя религиозность — серьезное упрощение, шаг назад, РІ утешительную Рё примитивную архаику. Бывает Рё другая вера, РЅР° РїРѕСЂРѕРіРµ которой остановился Серебряный век,— РЅРѕ РѕРЅР° РІ РРѕСЃСЃРёРё так Рё РЅРµ успела сформироваться. РЈ Шарова РІСЃРµ РїСЂРѕРёСЃС…РѕРґРёС‚ РІ соседстве или РїРѕ крайней мере РІ присутствии смерти — РІРѕС‚ почему РІ его сказках так РјРЅРѕРіРѕ стариков,— Рё взросление представляется трагедией, Рё уходить РёР· вечно цветущего РјРёСЂР° невыносимо РѕР±РёРґРЅРѕ. Рђ РѕРЅ РІСЃРµ цветет, Рё контраст этого цветения Рё нашей бренности тоже впервые постигаешь лет РІ шесть.

Самая сильная, самая знаменитая сказка Шарова — даже экранизированная, есть кукольный мульт,— «Мальчик Одуванчик Рё три ключика». Это сказка РІ РґСѓС…Рµ Андрея Платонова, шаровского РґСЂСѓРіР° Рё частого собутыльника; кстати СѓР¶ РѕР± алкогольной теме, чтобы СЃ ней покончить. Шаров РјРЅРѕРіРѕ РїРёР». Есть воспоминания Чуковской — РѕРЅР° СЃРёРґРёС‚ РІ гостях Сѓ Габбе, Рё та ей СЃРѕ своего балкона показывает, как долговязый Шаров крадется РІ РєСѓС…РЅСЋ Рє холодильнику, Рє заветной чекушке, обманывая бдительность семьи. РџРёР» РѕРЅ РІ РѕСЃРЅРѕРІРЅРѕРј СЃ Платоновым Рё Гроссманом, Р° РєРѕРіРґР° РѕРЅРё умерли — РІ одиночку. РќРѕ думаю, что РїСЂРё такой остроте восприятия, РІ самом деле невыносимой, Сѓ него был РѕРґРёРЅ СЃРїРѕСЃРѕР± как-то притупить постоянную лирическую тоску Рё отогнать мысль Рѕ неизбежном конце всего, Рѕ загадке, которую РјС‹ РЅРµ разгадаем, Рѕ РјРёСЂРµ, который РЅРёРєРѕРіРґР° РЅРµ станет РґРѕ конца нашим, «своим»: тут запьешь, пожалуй. Сказки Платонова, думаю СЏ,— самое грустное детское чтение, которое вообще существует РЅР° свете: В«Разноцветная бабочка» СЃ ее невыносимым рефреном — «Ты опять заигрался, ты опять забегался, Рё ты забыл РїСЂРѕ меня» — РёРЅРѕРіРѕ нынешнего ребенка, может, РЅРµ тронет РІРѕРІСЃРµ, Рё то сомневаюсь,— Р° РЅР° нас РѕРЅР° действовала гипнотически, над ней нельзя было РЅРµ заплакать. Р’С‹ ее помните, вероятно, Р° если РЅРµ помните, там РїСЂРѕ мальчика Тимошу, который жил СЃРѕ своей матерью около Кавказских РіРѕСЂ, побежал Р·Р° разноцветной бабочкой Рё упал РІ пропасть, Рё оказался Р·Р° каменной стеной, «и заплакал РѕС‚ разлуки СЃ матерью». Дальше РѕРЅ вырубал РІ скале пещеру, Рё РїРѕРєР° вырубал, стал стариком, РЅРѕ мать РІСЃРµ ждала Рё ждала его, Рё наконец Рє ней вышел седой старик, который только Рё РјРѕРі сказать — «Мама, СЏ забыл, кто СЏВ». И тогда РѕРЅР° умерла Рё отдала ему последнее СЃРІРѕРµ дыхание, Рё РѕРЅ опять стал мальчиком Тимошей. РќРµ знаю, кем надо быть, чтобы написать такую сказку, Рё РЅРµ собираюсь расшифровывать ее, знаю только, что РІСЃРµ платоновские сказки — РІ том числе Рё РІРѕРІСЃРµ СѓР¶ невыносимая, слезная «Восьмушка» — пронизаны такой тоской РїРѕ матери, такой нежностью Рє ней, что ничего РїРѕРґРѕР±РЅРѕРіРѕ СЏ РІРѕ всей РјРёСЂРѕРІРѕР№ литературе РЅРµ встретил. Советская литература была РІРѕ РјРЅРѕРіРёС… отношениях ужасна, РЅРѕ РІ РѕРґРЅРѕРј прилична: семья РІ ней была святыней, мать — РґРѕР±СЂРѕР№ С…РѕР·СЏР№РєРѕР№ РјРёСЂР°, Рё этот культ матери, ненавистный воинственным апологетам державности, причудливым образом сохранился даже Рё РІ почвенничестве. (Заметим кстати, что РІ современной молодой литературе родители как Р±С‹ отсутствуют вообще или только мешают — это Рё есть лучший показатель нашего озверения.) Эта мать РёР· сказок Платонова Рё Шарова РЅРµ имеет, конечно, ничего общего СЃ СЃСѓСЂРѕРІРѕР№ РРѕРґРёРЅРѕР№-матерью,— РѕРЅР° ей скорее РёР· последних СЃРёР» противостоит, защищая СЃРІРѕРµ дитя. РЈ Шарова РІ «Одуванчике» РІСЃРµ еще горше — там мальчика РІ одиночку растит бабушка, старая черепаха. Интересно, что меня РІ детстве совершенно РЅРµ заботил РІРѕРїСЂРѕСЃ, как это Сѓ черепахи родился человеческий РІРЅСѓРє Рё РіРґРµ, собственно, его родители. Сына моего эта проблема тоже РЅРµ занимает. РЈ Шарова РІСЃРµ органично — старушка похожа РЅР° черепаху, РѕРЅ РІР·СЏР» Рё оживил метафору, Рё РІСЃРµ работает. Черепаха растит мальчика, Р° потом настает волшебная ночь, единственная РІРѕ всем РіРѕРґСѓ, РєРѕРіРґР° мальчику предстоит увидеть РІСЃСЋ СЃРІРѕСЋ будущую СЃСѓРґСЊР±Сѓ Рё пройти через три испытания. Эти испытания, РІ общем, довольно примитивны, Шаров вообще РЅРµ слишком изобретателен РїРѕ части сюжетов, РѕРЅ берет прямотой Рё интонацией, поэтической, тяготеющей уже Рє верлибру — Рё РІ сказках Сѓ него РјРЅРѕРіРѕ такой «стихопрозы». Р’РѕС‚ мальчику вручаются три ключика, выкованных гномами, Рё РѕРЅ пускается РІ путь. Зеленый ключик — РѕС‚ волшебного леса, РІ котором для него РїРѕСЋС‚ зяблики Рё течет ручей СЃ РІРєСѓСЃРЅРѕР№ РІРѕРґРѕР№ (там замечательно, как белка ударила хвостом РїРѕ кочке — ударила «чуть-чуть, чтобы кочке РЅРµ было больно»). РќРѕ мальчик РІРёРґРёС‚ СЃСѓРЅРґСѓРє СЃ зелеными камнями — Рё бежит открыть его первым, зеленым ключиком, хотя РјРѕРі Р±С‹ открыть РёРј лес Рё остаться там, РІ СЃРѕСЋР·Рµ СЃ белками, кочками Рё зябликами. Рђ РІ зеленом замке Сѓ него ключ сломался, Рё РІСЃРµ исчезло. Дальше РѕРЅ встретил девочку СЃ красным замочком РЅР° шее, РјРѕРі открыть этот замочек, РЅРѕ предпочел СЃСѓРЅРґСѓРє СЃ красными камнями. Рђ потом — РІРѕС‚ здесь настоящий Шаров — РѕРЅ увидел… РЅРѕ тут СѓР¶ надо цитировать.

 

«Кругом росла одна лишь жесткая, сухая трава. И в небе горела белая звезда.

Подняв голову, Мальчик Одуванчик увидел под звездой длинную — без конца и края — высокую белую стену, сплошь оплетенную колючей проволокой. Посреди стены сверкали так, что было больно смотреть, алмазные ворота, закрытые алмазным замком. Изнутри на стену вскарабкивались старики, женщины и дети; они молили:

— Открой ворота, чужестранец. Ведь у тебя есть алмазный ключ. Мы уже много лет погибаем без воды и без хлеба. Открой.

РСЏРґРѕРј СЃ воротами стоял прозрачный СЃСѓРЅРґСѓРє, доверху наполненный невиданно прекрасными алмазами Рё бриллиантами.

— Открой!— повторяли одно это слово женщины, старики и дети, карабкаясь на стену. Они срывались со стены и снова карабкались. Они были изранены, из ран текла кровь — ведь стену, всю сплошь, опутывала колючая проволока.— Открой!

Мальчик Одуванчик шагнул к воротам. Конечно же, он шагнул к воротам.

Но в это время к сундуку бросились стражники с алебардами. И мальчик подумал: «Утащат сундук, а там ищи-свищи… Нет уж…»

Так вот, оказывается, почему он не открыл алмазные ворота в бесконечной белой стене.

— Потерпите!— кричал он, торопливо открывая сундук.— Пожалуйста, потерпите немного.

Он так торопился, что, конечно, сломал ключ — тот, алмазный.

А когда он поднял крышку сундука — устало и почти нехотя,— он увидел, что там не бриллианты, а очень красивые и блестящие, да, очень красивые капли росы.