Выход Слуцкого 8 страница

Что РґРѕ Надежды Яковлевны — РІСЃСЏ ее пышущая гневом Рё местью «Вторая книга», РґР° Рё первый том мемуаров СЃ его убийственными Рё хлесткими характеристиками РЅРёРєРѕРёРј образом РЅРµ РїСЂРѕРёР·РІРѕРґСЏС‚ впечатления той беспощадной бескомпромиссности; ее РЅРµ боишься, перед ней РЅРµ комплексуешь. Почему?— РґР° потому, что Надежда Яковлевна РЅРµ отделяет себя РѕС‚ народа: «Я была тогда СЃ РјРѕРёРј народом — там, РіРґРµ РјРѕР№ народ, Рє несчастью, был». Разумеется, РѕРЅР° презирает быдло; естественно, РѕРЅР° РЅРµ СЃ теми, кто травит, РґРѕРЅРѕСЃРёС‚, лишает работы, РіРѕРЅРёС‚, садически мучает… РЅРѕ РѕРЅР° признает собственные слабости, открыто РіРѕРІРѕСЂРёС‚ Рѕ собственном страхе, ей нетрудно признать, что РѕРЅР° того-то РЅРµ понимала Рё того-то недооценивала… Надежда Яковлевна шла РЅР° нищенские ухищрения, жалкие уловки — Рё рассказывает РѕР± этом СЃ истинно Достоевским упоением, РЅРѕ ведь Рё РІ достоевских саморазоблачениях есть гуманизм РѕСЃРѕР±РѕРіРѕ СЂРѕРґР°: человек перестает стыдиться того, Рѕ чем прочел РІ чужой исповеди. РћРЅ РЅРµ стыдится тогда Рё собственной нищеты, Рё собственной слабости: есть высшее милосердие РІ такой откровенности. И РІ том, что Надежда Яковлевна РІ СЃРІРѕРёС… воспоминаниях так сознательно субъективна, так часто неблагородна (потому что Сѓ нее РґСЂСѓРіРёРµ, РЅРµ комильфотные, РёР·РіРѕР№СЃРєРёРµ понятия Рѕ благородстве),— тоже есть милосердие Рє читателю. РќРµ сочтите это парадоксом — просто задумайтесь Рѕ том, как РјРЅРѕРіРѕ делает для нас автор, сознательно сходящий СЃ пьедестала, обращающийся Рє нам как Рє равным. Надежда Мандельштам РЅРµ настаивает РЅР° своем праве судить РґСЂСѓРіРёС…. Наскакивая РЅР° РЅРёС…, раздавая бранные эпитеты Рё клички — РѕРЅР° РЅРµ встает РЅР° котурны Рё РЅРё РІ чем РЅРµ оправдывает себя. И РІ этом — отсылка Рє некрасовской, покаянной, «грешной» традиции: вспомните, как желчен Рё хлесток Некрасов РІ статьях, письмах, сатирах — Рё как неистов РІ самообвинениях! Отчего так убийственны «Современники», так гневны петербургские стихи? Да потому, что автор ненавидит прежде всего себя: эта ненависть — самая убийственная Рё самая безвыходная. Потому Рё РІ любовь его лучше веришь — «То сердце РЅРµ научится любить, которое устало ненавидеть». Некрасов ненавидеть РЅРµ уставал. Нет такой гнусности, РІ которой Р±С‹ РѕРЅ себя РЅРµ упрекнул, такой мерзости, РІ которой Р±С‹ себя РЅРµ заподозрил,— Рё потому его инвективы имеют особенную силу: такому автору — больше веришь. Есть ли РІ СЂСѓСЃСЃРєРѕР№ литературе самооговор более беспощадный, чем В«Рыцарь РЅР° час»? Р’ РїСЂРѕР·Рµ Надежды Яковлевны узнаваемы те же интонации — «И столько мучительной злости таит РІ себе каждый намек, как будто вколачивал РіРІРѕР·РґРё Некрасова здесь молоток»,— сказал ее РјСѓР¶ Рѕ собственном РјРѕСЃРєРѕРІСЃРєРѕРј цикле, РЅРѕ это РєСѓРґР° как верно Рё РІ применении Рє «Воспоминаниям». Р’ конце концов, меньше ли несправедливых, хлестких, зачастую смертельно-оскорбительных оценок РІ мандельштамовской переписке Рё РїСЂРѕР·Рµ? Заслуживал ли Горнфельд ярости «Четвертой прозы»? Заслуживали ли несчастные переводчики столь страстных обвинений, как мандельштамовская статья, озаглавленная РІ печати «Потоки халтуры»? РќРѕ РІ том Рё было отличие мандельштамовской критики — РѕС‚ рапповской, пролеткультовской, партийной: автор РЅРµ столько обвиняет, сколько страдает, литература — его РєСЂРѕРІРЅРѕРµ дело, халтура Рё безразличие оскорбительны для него, Р° РЅРµ только для искалеченного переводчиком автора… РќРµ Мандельштам ли РІ порыве раздражения отозвался Рѕ зрелой лирике Ахматовой как Рѕ «столпничестве РЅР° паркете», Рё разве это РЅРµ точно, РїСЂРё всей желчности? РќРѕ Мандельштам — РЅРµ обвинитель. РћРЅ — то жертва, то юродивый, то осажденный врагами одиночка, «усыхающий довесок прежде вынутых хлебов»; РЅРѕ самая истеричность его раздражения РіРѕРІРѕСЂРёС‚ Рѕ неуверенности, затравленности, готовности мгновенно отозваться РЅР° человеческое отношение. Некрасовскую традицию РІ литературе двадцатых—тридцатых воплощал именно РѕРЅ — Рё РЅРµ Р·СЂСЏ сказал Ахматовой РІ 1934 РіРѕРґСѓ: «Поэзия сегодня должна быть гражданственной». РћРЅ, написавший Р·Р° десять лет РґРѕ того РІ статье «Выпад» вызывающе-легкие слова «Поэзия РЅРёРєРѕРјСѓ ничего РЅРµ должна!В».

В русской мемуарной прозе некрасовская традиция вызывающей, обреченной неправоты представлена книгой Надежды Яковлевны. Именно эту противоположность собственному стилю — литературному и поведенческому — чувствовал в Некрасове Герцен, и не было мелочи, к которой бы он не придрался. Я скажу сейчас, наверное, крамольную вещь — но коль скоро русская литература вносит в свой черный список любые преступления против поэтов, в этом списке найдется место и Герцену: за травлю, развязанную им в 1864 году после несчастной «муравьевской оды». Мы знаем — кстати, благодаря разысканиям Корнея Чуковского,— сколь неосновательны и грубы были герценовские обвинения в адрес Некрасова еще в связи с денежной нечистоплотностью Авдотьи Панаевой; но там дело шло о деньгах, история темная, можно еще как-то понять застарелую вражду (даром что Некрасов готов был дать все необходимые разъяснения). Травля 1864 года не имеет оправдания — и ведь Герцен знал, что добивает раненого. Это его не остановило, как не останавливало и свору других травителей. Такая ненависть не вызывается поступками — она беспричинна, онтологична, ибо речь идет о противоположных моделях поведения; благородный, красивый, богатый дворянин Герцен не мог любить желчного, неавантажного, хитрого и нервного Некрасова, провинциала с дворянскими корнями и привычками — но с психологией типичного разночинца. Да и вряд ли Некрасов — жесткий партнер в делах, ловкий делец в литературе — был приятным собеседником. Важно, что он был надежным товарищем, лучшим редактором и главным поэтом своего времени. Поэтому в сегодняшней русской литературе он настолько живее Герцена. Поэтому и книги Надежды Мандельштам, памятник некрасовской традиции, переживут книгу Лидии Корнеевны «Дом поэта», написанную в порядке полемики с ними.

Об этой книге надо бы сказать подробнее, поскольку полемический накал тут — именно герценовский. Многословно, упорно, с бесчисленными отступлениями разбирает Лидия Корнеевна неточности, ошибки, этические проколы, допущенные вдовой Мандельштама. Сразу скажем о фактических ошибках: «Воспоминания» и в особенности «Вторая книга» — не мемуары в обычном смысле слова. Это художественная проза, публицистика, сведение счетов — но в качестве безупречного источника их рассматривать нельзя. Все, о чем говорит Надежда Яковлевна, окрашено резким светом ее личности. Цифры и даты она действительно путает. Что до филологического анализа — здесь я склонен больше доверять ей, чем ее оппонентам. Как-никак, она была классным филологом, языковедом, преподавателем с многолетним стажем,— да и от Мандельштама многому научилась: в стихах она понимала и вкус имела широкий.

Уровень остальных претензий, например, таков: «в церковном садике, РєСѓРґР° РјС‹ СЃ Ахматовой убегали для разговоров» — РЅРµ могла Ахматова убегать! Что Р·Р° слово такое — «убегать»! Впрочем, главное оскорбление для Лидии Корнеевны — РІ РґСЂСѓРіРѕРј: ««Мы» тут такая же мнимость, как РІСЃСЋРґСѓВ». Разумеется, ей хотелось Р±С‹ оградить Ахматову — героиню ее записок — РѕС‚ РјРЅРѕРіРёС…, кто посягает РЅР° это «мы»; сама РѕРЅР° РЅРёРєРѕРіРґР° РІ жизни РЅРµ позволила себе РїРѕРґРѕР±РЅРѕР№ фамильярности — Рё хочет, чтобы РЅРµ позволяли другие… РќРѕ Сѓ Надежды Мандельштам СѓР¶ как-РЅРёР±СѓРґСЊ есть право так говорить РѕР± Ахматовой, РґР° Рё право РЅР° «мы». Лидия Корнеевна кидается фехтовать Р·Р° честь Тынянова, Рѕ котором Сѓ Мандельштам сказано, что исторические его романы «пришлись РєРѕ РґРІРѕСЂСѓВ»: как это — пришлись РєРѕ РґРІРѕСЂСѓ, РєРѕРіРґР° РёС… так разносили РІ тридцатые?! Ей невдомек, что Надежда Яковлевна имеет РІ РІРёРґСѓ совсем РґСЂСѓРіРѕРµ время — СЌРїРѕС…Сѓ, РєРѕРіРґР° Тынянов был канонизирован РІ качестве исторического романиста, Р° РІРѕРІСЃРµ РЅРµ историка Рё теоретика литературы, каковое СЃРІРѕРµ дело РѕРЅ считал основным. РћРЅ пришелся РєРѕ РґРІРѕСЂСѓ РїРѕРґ конец жизни, Р° РІРѕРІСЃРµ РЅРµ РІРѕ РґРЅРё, РєРѕРіРґР° его разносили Р·Р° «Восковую персону». Или еще: «Нельзя же считать морем пресный светло-серый залив»… Как можно! Лидия Корнеевна Рё залив кидается защищать, хотя ему-то СѓР¶ точно РЅРё жарко, РЅРё холодно РѕС‚ мнения Надежды Яковлевны: ведь этому заливу Ахматова такие стихи посвятила! Как смеет кто-то после этого проявлять Рє нему неуважение! РўСѓС‚ СѓР¶ читатель РЅРµ выдерживает Рё хочет спросить автора: помилуйте, стоит ли так кипятиться? Можно еще С…СѓРґРѕ-бедно понять, почему такое возмущение критика вызывают, скажем, нелестные характеристики Харджиева — РІРѕС‚ ведь писала Рє нему Надежда Яковлевна нежные РїРёСЃСЊРјР°, называла единственным РґСЂСѓРіРѕРј, воплощением чести, Р° теперь РІРѕС‚ резко пересмотрела СЃРІРѕРµ отношение Рё обзывает жуликом СЃ большими физическими Рё психическими дефектами. РќРѕ Рё эта претензия, РІ общем, странна: неужели Лидия Корнеевна РЅРµ слыхивала Рѕ том, что люди меняются? Менялся Рё Харджиев, Рё есть немало свидетельств его растущей психической неадекватности; случается Рё старым РґСЂСѓР·СЊСЏРј поссориться — что Р¶ попрекать РёС… сказанными ранее добрыми словами? РќРµ всем дано гранитное постоянство — Лидия Корнеевна РІРѕРЅ тоже поначалу хорошо относилась Рє Ольге Ивинской, Р° потом РЅРµ остановилась перед тем, чтобы распространять клевету Рѕ ней (дочь Ивинской, Ирина Емельянова, потратила РјРЅРѕРіРѕ СЃРёР» Рё времени, чтобы эту клевету опровергнуть,— РЅРѕ, как говаривал Тютчев, «всегда что-РЅРёР±СѓРґСЊ остается»). Р’ общем, большинство повторяющихся, усердно развиваемых претензий Лидии Чуковской Рє мемуарам Надежды Мандельштам сводятся Рє тому, что Надежда Мандельштам очень сильно РЅРµ нравится Лидии Чуковской Рё ей РѕР±РёРґРЅРѕ, что СЂСЏРґРѕРј СЃ Мандельштамом долгое время была именно такая женщина. Как говаривала та же Ахматова Рѕ пушкинистах — РёРј хотелось Р±С‹, чтобы Пушкин женился РЅР° Щеголеве; впрочем, ведь Рё РѕРЅР° Наталью Николаевну терпеть РЅРµ могла… Это особая тема — женская ревность Рє подругам великих поэтов: РІСЃРµ кажется, что ты РЅР° РёС… месте была Р±С‹ лучше. Ахматова третировала Гончарову, Чуковская — Надежду Мандельштам Рё Ольгу Ивинскую, впоследствии Рё Р­РјРјР° Герштейн бросила РІ Надежду Яковлевну СЃРІРѕР№ камень (впрочем, если Р±С‹ страстно защищавшая ее Лидия Корнеевна прочла «Мемуары» Герштейн — РѕРЅР° Р±С‹, скорее всего, СЃ Р­РјРјРѕР№ Григорьевной раззнакомилась навеки: Мандельштам РІ ее изображении — сексуальный маньяк, сдающий следствию друзей РґРѕРјР°. РџРѕРјРЅСЋ изумление Кушнера: «Неужели Р­РјРјР° Григорьевна настолько уверена, что Р·Р° РіСЂРѕР±РѕРј ничего нет?!В»). Надежда Мандельштам РЅРёРіРґРµ Рё РЅРёРєРѕРіРґР° РЅРµ утверждала, что РѕРЅР° была идеальной РїРѕРґСЂСѓРіРѕР№ поэта. Напротив, РѕРЅР° часто Рё настойчиво упоминает, что бывала недостойна его. РќРѕ Мандельштам выбрал ее раз Рё навсегда, Рё никакие увлечения — роман СЃ Ольгой Ваксель, влюбленность РІ Марию Петровых — РЅР° этот выбор РЅРµ повлияли. Прислушаемся Рє его мнению — РїСЂРё всей поспешности иных СЃРІРѕРёС… выводов Рё чрезмерности РѕР±РёРґ РѕРЅ разбирался РІ людях. Может быть, посвящение Петровых («Мастерица виноватых взоров…») Рё может претендовать РЅР° звание лучшего любовного стихотворения двадцатого века, мнение Ахматовой более чем авторитетно,— РЅРѕ думаю, что посвящения Надежде Яковлевне составляют ему серьезную конкуренцию. «За то, что СЏ СЂСѓРєРё твои РЅРµ сумел удержать, Р·Р° то, что СЏ предал соленые нежные губы» — или РґСЂСѓРіРѕРµ, СѓР¶ точно РѕРґРЅРѕ РёР· главных любовных стихотворений двадцатого века: «Куда как страшно нам СЃ тобой, товарищ большеротый мой…» Двадцатый век выучил поэтов именно такой любовной лирике. Самая жаркая мечта несчастных заложников этого столетия — уехать туда, «где Р±С‹ нас никто РЅРµ отыскал». Надежда Яковлевна прожила так последние десять лет СЃ Мандельштамом Рё СЃРѕСЂРѕРє лет — после Мандельштама; Рё даже бегство РІ смерть было ей недоступно — СЃ ней окончательно РїРѕРіРёР± Р±С‹ Рё РѕРЅ. Мандельштам РЅРµ ошибся РІ спутнице, Рё РЅРµ нам обсуждать его выбор.

 

 

Хотя, разумеется, дело не только в этом — и светятся эти книги не только отраженным светом мандельштамовской личности. Заслуга Надежды Яковлевны далеко не только в том, что она была лучшей Женой Поэта в русской литературе (прозаикам, кажется, как-то больше везло — поэты, видно, совершенно уже невыносимы).

Я не говорю сейчас о пластическом даре мемуаристки, о ее бесценных свидетельствах, благодаря которым мы можем услышать и увидеть Мандельштама и многих его современников с кинематографической четкостью. Гораздо более важным мне представляется иное — чеканно сформулированный опыт, который Надежда Яковлевна вынесла из своего хождения по мукам. Опыт этот учит не самосохранению — как видим, ни психики, ни объективности, ни здоровья она не сохранила; сделать дело, осуществить предназначение, спасти от забвения стихи, хранящиеся только у тебя в памяти, донести до потомков живое свидетельство — вот чему научится читатель Надежды Мандельштам. Из ее книги он узнает, какие компромиссы допустимы, а какие смертельны; какие профессии годятся для выживания, а какие губят дар; это настоящий учебник жизни там, где жить нельзя, книга дыхательных упражнений в безвоздушном пространстве.

«В мучительные эпохи, когда бедствие, нечеловеческое и чудовищное, затягивается на слишком долгий срок, нужно забывать про смысл — его не найти — и жить целью. Упражняйтесь в уничтожении смысла и в заготовке целей»,— сказала эта женщина, и более точного совета я представить не могу. Воистину, поиски смысла в пространстве тотальной бессмыслицы сильно смахивают на оправдание этой самой бессмыслицы; многие искали логику в терроре, смысл в репрессиях, великий умысел — в нагромождении случайностей и инстинктов; многие и теперь с удовольствием этим занимаются, провидя в хаотических метаниях и в доедании советских остатков некий государственный ум. Не надо делать вид, будто есть смысл. Он есть в иных процессах — в частной жизни, например, или в общем Божьем замысле об истории человечества; он есть там, где есть историческое движение, сознательный выбор, экзистенциальная ответственность — а не там, где историю перепутали с природой. Надо жить не смыслом, а целью. Держать ее в уме. Всем жертвовать ради нее — всем, кроме чести, потому что иначе и цель скомпрометируешь. Надежда Мандельштам рассказала граду и миру о том, как сохранила наследие мужа и намять о нем. Это фантастическая хроника борьбы, случайностей, компромиссов и неумолимого, хищного движения к цели. Цели непрагматической, не эгоистической, даже и не личной — жена Мандельштама не умела заботиться ни о собственном благосостоянии, ни даже о собственной безопасности. Она так же служила химерам, ничего не значащим для большинства, как и ее муж, ничего, кроме поэзии, толком не умевший, зато в поэзии умевший все. Да прагматическим целям и нельзя служить с таким непрагматическим самоотречением. Прагматика проходит по ведомству смысла, а цель бессмысленна. Она самоцельна.

«Я ведь вдова Мандельштама, которого и сейчас ненавидят с такой силой, будто он жив и ходит по улицам». Это сказано гордо, достойно, с вызовом. Надежда Мандельштам учит — не дидактически, ибо дидактика у нее всегда нарочно и грамотно компрометируется авторской ворчливостью и раздражительностью,— что быть ненавидимым вовсе не худо; для иных ситуаций это норма. Эта книга учит не зависеть от чужого мнения, когда оно комплиментарно,— и прислушиваться к нему, когда оно резко и недоброжелательно. Надо учиться быть изгоем. Надо учиться не верить тем, кто тебя травит,— и гордиться их кипящей слюной. Надо уметь верить в свою правоту и неправоту большинства — железную правоту роты, тупо топающей в ногу. Надо уметь быть слабым и отверженным, находя в такой позиции источник силы и гордости. Надо уметь не жалеть себя — это расслабляет — и не жалеть других, ибо это унижает. Надо сделать свою жалость целомудренной, скрытной и деятельной. Надо ненавидеть свой страх. Надо ненавидеть себя — тогда сможешь сказать правду о себе и мире. Все эти жесткие, требовательные «Надо!» преподносятся в книге Надежды Мандельштам без настырной педагогической императивности: это не учебник выживания, как сказано выше. Это скорей учебник умирания, и следование этим правилам не прибавит вам ни здоровья, ни денег. Эти правила подходят только для предельных ситуаций — в остальное время они превращают человека в загнанного зверя, в бескомпромиссного монстра. Но безвыходных ситуаций в жизни больше, чем кажется.

 

 

Биография Надежды Яковлевны хорошо известна. РћРЅР°, РІ сущности, слилась СЃ биографией ее мужа — Рё РЅРµ Р·СЂСЏ РІ ограде ее могилы РЅР° Старокунцевском кладбище установлен Рё памятник Мандельштаму. Могилы Мандельштама нет — эта стала общей; общей стала Рё СЃСѓРґСЊР±Р°. Надежда Мандельштам (Хазина) родилась РІ Саратове 30 октября 1899 РіРѕРґР°. Ее отец был присяжным поверенным, мать — врачом. Ей было пять лет, РєРѕРіРґР° семья переехала РІ Киев Рё поселилась РЅР° Рейтарской, 25. Дом этот цел. Неподалеку была частная гимназия Аделаиды Жекулиной, которую Надя Рё окончила. Р–РёРІРѕРїРёСЃРё РѕРЅР° училась Сѓ Александры Экстер. Потом семья переехала РЅР° СѓРіРѕР» Крещатика Рё Институтской, РіРґРµ гостил Рё Мандельштам.