ТРЕВОЖНАЯ МОЛОДОСТЬ ДОЧЕРИ КОРОЛЯ 42 страница

Филипп написал одновременно два письма. Одно в Совет с выражением соболезнования из-за потери Кале, а другое кардиналу Поулу, в котором выражалась радость по поводу полученного им известия о беременности королевы. Где-то осенью 1557 года Марии начало казаться, что случилось невозможное — она снова ждет ребенка от Филиппа. Боясь, что ее поднимут на смех, а также желая получить неопровержимые подтверждения, она никому не сообщала об этом до декабря. Убедившись наконец, что существуют «очень надежные признаки» и на этот раз ошибки не будет, Мария повелела огласить: роды ожидаются в марте. Филипп написал Поулу, что эта весть «столь ему приятна, что смягчила горе, которое он переживает из-за потери Кале», и что это «единственное для него радостное и желанное событие».

Предстоящие роды, по-видимому, навели Марию на размышления о близком конце. Во всяком случае, в марте она составила завещание. «Предвидя великую опасность, — писала она, — которая по Божьему установлению угрожает всем женщинам в их родовых муках, почитаю за благое деяние объявить свою последнюю волю. Сие облегчит мою совесть щ послужит продолжению доброго порядка в моем королевстве и других владениях». Мария упомянула в завещании самых! дорогих ей людей. Первым шел ее нерожденный ребенок! «наследник и плод моего тела», которому она оставляла свою корону и все остальное — «почести, замки, крепости, особняки, земли, жилища, прерогативы и имущество». Следующим по списку следовал ее господин, «самый дорогой и возлюбленный супруг», которому она завещала свои «главные драгоценности», а также любовь подданных, «оценивших величие его сердца» и доброе отношение к пей. Кроме этого, она оставила Филиппу два огромных плоскогранных бриллианта (один был подарен ей Карлом V, а другой самим Филиппом на свадьбу) и с ними золотое ожерелье с девятью бриллиантами, которое Филипп подарил ей на праздник Крещения после свадьбы. Оставляла она Филиппу и его самый последний подарок — золотое кольцо с рубином. Важное место в завещательном списке занимали монахи и монахини: картезианцы из Шина, францисканцы из Гринвича и Саутгемптона, бенедиктинцы из аббатства Святого Варфоломея, монахи ордена Святой Бригитты и «бедные монахини из Лэигли». Кардиналу Поулу Мария завещала тысячу фунтов и поручила быть одним из ее душеприказчиков. Она также завещала ему продолжать дело восстановления английской католической церкви и проследить за возвращением церкви королевских земель, которые в свое время отняли у нее отец и брат королевы.

Много места в завещании Марии уделено Екатерине Арагонской. Помимо многочисленных месс, что следовало отслужить за упокой ее души священниками, которых поддерживала Мария, душеприказчикам королевы было предписано эксгумировать тело Екатерины из недостойного места захоронения в Питерборо и перезахоронить рядом с ее дочерью. Мария при этом добавляла, что «для того, чтобы сохранилась славная память о нас обеих, завещаю изготовить достойные гроб» ницы и монументы». Относительно своего отца Мария красноречиво промолчала. Позднее протестанты утверждали, что Мария и Поул отдали секретное повеление извлечь останки Генриха VIII из саркофага и сжечь. Это предание слишком хорошо документировано, чтобы его можно было опустить, но в любом случае король Генрих упомянут в завещании Марии очень кратко и безлично. Возможно, имелось в виду, что он входит, наряду с Екатериной, в состав «остальных предков», чьи души следовало помянуть в молитвах, но имя отца Марии стоит в завещании только в связи с долгами, оставшимися от его правления. Королева распорядилась их оплатить.

Для своего окружения Мария, как всегда, была очень щедра. Сразу же после ее смерти две тысячи фунтов следовало распределить между, как она писала, «моими бедными слугами, которые служили мне ежедневно», обратив особое внимание па тех, кто больше нуждался и дольше служил. Примерно три тысячи четыреста фунтов были по списку завещаны приближенным, причем самым близким причиталось по двести фунтов. Королева проявила в завещании щедрость и по отношению ко многим своим подданным, которых не знала: тысяча фунтов бедным узникам и бедным лондонцам; пятьсот фунтов бедным школярам «Оксфорда и Кембриджа»; больным, находящимся в госпитале в Савойе, и всем королевским кредиторам. Если после ее смерти обнаружится кто-то, кого она «обидела или причинила зло» (Мария здесь добавила, что «насколько я помню, такого не было»), то им должен быть компенсирован ущерб. И наконец, королева завещала учредить новое благотворительное заведение ее имени — госпиталь для воинов. «Так как в настоящее время нет дома или специального госпиталя, снабженного необходимым vi предназначенного для облегчения и помощи бедным и старым воинам, — писала она в своем завещании, — то есть тех, которые были или будут ранены или искалечены на войне и на службе королевства, что, по нашему мнению, весьма почетно, то к ним должны быть проявлены совесть и сострадание». Мария имела в виду не только раненых из гарнизона Кале и нескольких уцелевших в бойне при Гиене, но и пожилых воинов, которые сражались за нее против Уайатта, и расквартированных в то время в Дувре, чтобы присоединиться к весенней кампании ее супруга.

Возможно, составить завещание Марии предложил Филипп. Он вообще в первые месяцы 1558 года через своего посланника, графа де Фериа, пристально следил за событиями в Англии. Фериа прибыл туда в конце января якобы для того, чтобы поздравить Марию с беременностью. Истинной же целью его приезда было настоятельно убеждать королеву и ее Совет не прекращать поставку в армию Габсбургов оружия и денег. Война — вот что было важно, а не сомнительная беременность королевы, тем более что, по мнению Фериа, Мария лишь «заставляет себя верить, что носит ребенка, хотя не желает в этом признаваться». Очевидным было, однако, следующее: если Мария не беременна, то ее вздутый живот и отсутствие месячных вкупе с общим плохим состоянием здоровья означали нечто весьма зловещее. Приняв все это во внимание, Филипп, видимо, решил, что сейчас для нее будет разумным составить завещание.

В своих письмах королю в Брюссель Фериа представлял английский двор в неприглядном виде: на заседаниях Совета не прекращались интриги, препирательства и личные оскорбления. Фактически там царил хаос, с которым Мария справлялась уже с большим трудом. Четких фракций больше не существовало — советники, все без исключения, были раздражены и приведены в уныние потерей Кале и отсутствием сильного лидерства. Пэджет, Арундел, Пембрук и другие, которые прежде выступали за интересы империи (и которые до самого последнего времени получали от Филиппа приличное денежное вознаграждение), теперь были самыми активными оппозиционерами его нажиму. «Они ничего не делают, — жаловался Фериа своему господину, — кроме как чинят препятствия любым предложениям, и никогда не находят хоть какого-то средства, чтобы облегчить ситуацию». Мария всеми силами старалась их обуздать, чтобы правительство могло нормально работать, и граф хвалил «ее энергию, решительность и добрую волю», но к марту беспрерывные конфликты сделали работу Совета совершенно невозможной, и королева была вынуждена отослать некоторых советников в графства, пытаясь совладать с оставшимися. К этому времени Фериа потерял всякое терпение. «Ума не приложу, как мне поладить с этими людьми, — писал он. — Господь свидетель, я делаю все возможное и невозможное. Ваше Величество должны осознать, что вечером они меняют то, что решили утром, а собравшись утром, немедленно отменяют решение, принятое накануне вечером. Для государства это самое худшее, что только можно придумать».

Самой острой проблемой, как всегда, была финансовая. В конце февраля ситуация обострилась настолько, что Мария повелела всем, кто занимается финансовыми делами, встречаться ежедневно в присутствии кардинала Поула и Фериа. Финансовое положение правительства Марии всегда было непадежным. От отца и брата она унаследовала пришедшее в упадок государство, терзаемое постоянной финансовой неустойчивостью, со всплесками инфляции, с сильно понизившимся уровнем занятости и катастрофически бедственным состоянием дел в селе. Все большие дороги заполнили бродяги. И без того тяжелое положение усугубили неурожаи 1555 и 1556 годов. Местным мировым судьям были даны широкие полномочия по выявлению тайных накоплений запасов продовольствия и распределения его по справедливости, насколько это возможно. Число нищих всякий год росло, а еженедельных пожертвований при приходах было недостаточно, чтобы снабдить каждого хотя бы куском хлеба. При королевском дворе расходы также все сильнее превышали доходы, а займы, сделанные в Антверпене людьми Марии, так и оставались невыплаченными. Сроки платежей продлевались на месяцы и годы. Еще в начале 1555 года Мейсон взмолился, чтобы Господь «ниспослал нам какого-нибудь умного человека, которому бы королева могла полностью доверять, чтобы он советовал ей соблюдать меру и пропорционально согласовывать доходы и расходы». Но такой человек все не появлялся, хотя Грешем очень хорошо работал для Марии на денежных рынках Фландрии. Возможно, в тот момент, когда Мейсон написал эти отчаянные строки, Мария подумывала, не отозвать ли ей от иностранных дворов большую часть послов и тем самым уменьшить расходы, а недружелюбно настроенные иностранцы при ее дворе замечали, что бедность королевы стала уже заметной даже по той еде, что подавалась к ее столу.

Финансовые чиновники выступали на Совете с самыми мрачными прогнозами на будущее. Пэджет обвинял их в нерасторопности и предлагал занять в Антверпене еще сто тысяч фунтов, а пятьдесят тысяч попытаться добыть у купцов в Лондоне. Фериа знал, что этих сумм едва хватило бы, чтобы выплатить неотложные долги, не говоря уже об обширных военных расходах. Почти пятнадцать тысяч фунтов ежемесячно уходило на то, чтобы содержать на плаву полностью укомплектованный флот и обеспечить каждого из четырнадцати тысяч матросов, канониров и воинов фунтом пирога, двумя кружками пива и двумя фунтами мяса в день. Раздраженный упрямством Пэджета и тех в его окружении, которые «говорят, что их страна богатая, добавляя при этом, что они не знают, как добыть денег на то, чтобы ее защитить», Фериа высказывал советникам все, что он о них думает, и после этого обращался к Марии.

Королева принимала и выслушивала его со своей обычной серьезностью, но ему казалось, что она думает в тот момент о чем-то совершенно другом. Мария говорила Фериа, что из Гринвича будет «продолжать воздействовать на советников по поводу денег». Она собиралась туда переехать, однако подчеркивала, что смена резиденции с финансовым кризисом никак не связана. В Гринвиче она найдет утешение среди монахов, все еще не теряя надежды, что ей предстоят родовые схватки. Она умоляла Филиппа приехать в Англию на тот период, когда предполагаются роды, и он давал ей некоторые основания надеяться, что это может произойти. Кроме того, он смог бы здесь справиться с Пэджетом и остальными, потому что она уже отчаялась как-то поправить ситуацию в стране. Мария была не на шутку встревожена. Она уже и так пожертвовала интересами Англии, чтобы поддержать рискованные авантюры Филиппа. Подавленная необходимостью играть двойную роль, супруги и правительницы, она постепенно замыкалась в себе и погружалась в меланхолию.

Символично было то, что с Поулом произошли еще худшие перемены. Уже несколько месяцев Мария правила без его духовной поддержки. Безнадежно подавленный и больной, Реджинальд ПЬул бродил теперь по дворцу как слепой. «Кардинал уже мертвец», — писал Фериа Филиппу без обиняков, а письма самого Поула полностью подтверждали это суждение. Сознание кардинала было помрачено. Он обращался к сановникам церкви и папе, как к каким-то абстрактным видениям, и наполнял свои письма странными блаженными и апокалиптическими образами, вплетая в них себя и королеву.

Поула терзала мысль, что он вверг Марию в конфликт со святым престолом. В июне 1557 года папа лишил Поула полномочий легата в Англии и призвал его в Рим, чтобы тот предстал перед судом инквизиции по обвинению в ереси. На его место был назначен бывший исповедник Марии, Уильям Пето. Мария написала Павлу IV, что не согласна с его действиями, и попросила его «простить ее, если она считает, что лучше Его Святейшества знает, какой человек хорош на службе в ее королевстве». Это письмо вызвало большой гнев папы. Кардинал Поул оставался архиепископом Кентерберийским, но в глазах римского папы он был беглым еретиком.

Потеря Поулом папской милости означала, что попытка Марии возродить в Англии католическую церковь потерпела окончательную неудачу. Однажды она как-то заявила, что спасение душ подданных стоит для нее больше десяти королевств, однако, управляя страной более пяти лет, она не смогла даже заложить фундамент в дело восстановления церкви. Разрушенные храмы и монастыри по-прежнему уродовали городские и сельские ландшафты, а духовное возрождение, если и было достигнуто в первые годы правления Марии, давно уже разрушил ужас, испытываемый одинаково как католиками, так и протестантами перед страшными сожжениями еретиков. По их мнению, виновной в этом была королева, и ее с каждым днем ненавидели все сильнее и сильнее. Когда Поул в 1556 и 1557 годах посылал своих людей посетить приходы в Линкольне и Кентербери, они не обнаружили там никаких признаков восстановления. Все алтари по-прежнему были разрушены, а на многих отсутствовали кресты. В большинстве приходов не было подсвечников, облачения, церковных книг и чаш для святой воды, которые должны были стоять при входе в храм. Священников не хватало, а из имеющихся немногих большинство были необразованны и женаты. Несмотря на то что законы предписывали посещение мессы и других служб, люди Поула не заметили у населения какого-то религиозного рвения.

Марии и Поулу с самого начала казалось, что главное — это восстановить церковное имущество, а с ним восстановится и католическое благочестие. Поэтому значительную часть энергии они потратили па возрождение системы доходов, которые в начале века поддерживали епископальные и монастырские хозяйства. Но и это не получилось, потому что по прошествии нескольких десятилетии оказалось невозможным проследить переход отчужденного имущества и земель. Спустя четыре года после начала католического правления епископы так и не смогли составить точные списки того, что им когда-то принадлежало. Кроме того, королевская и церковная казна оказались недостаточно богатыми для того, чтобы совершить какие-то ощутимые преобразования. Все поруганные храмы и монастыри были возрождены чисто символически, а попытки упорядочить богослужения закончились ничем.

Конечно, немедленного возврата к старому после стольких лет разрушения и гонений ни королева, ни кардинал Поул не могли ожидать. Но все же у Марии оставалась на это какая-то надежда, а теперь, глядя на фигуру живого мертвеца, архиепископа Кентерберийского, который потерянно слонялся по коридорам Гринвича, она понимала, что и этой надежды больше не существует. Человек, который три с половиной года назад избавил Англию от ереси, теперь сам был заклеймен как еретик, стоящий во главе так и ire восстановленной церкви.

В смятенном сознании Реджинальда Поула никак не укладывалось, что Павел IV, его бывший друг, вдруг выступил против него. Поул написал папе, умоляя его признаться, что таким способом он просто испытывал его преданность, «как Христос захотел поместить в чистилище своих самых дорогих детей, чтобы испытать их». Когда он писал письма, над ним витали образы избавления. Он видел Господа, посылающего своих ангелов, чтобы остановить руку папы от вынесения неправедных обвинений в ереси. Он видел Марию и Филиппа, «католических королей и защитников веры», вступающимися за него, и призраки святых, «сходящих, как легион ангелов», чтобы встать между мечом папы и головой Поула. Эти образы Поула как-то успокаивали, а умиротворение было ему сейчас очень нужно, потому что силы постепенно покидали его бренное тело.

 

ГЛАВА 49

 

Прощайте, радости былого!

Покой от горести бежит

Теперь, в плену страданья злого,

Я более не в силах жить

Раздастся колокольный звон

В час черный скорбных похорон,

Вам возвестит о смерти он

Страдалицею я была,

Скорбя, на свете я жила —

И с облегченьем умерла

 

 

Весной 1558 года Джон Нокс, заклятый враг Марии, склонился над Библией, покачал косматой головой и угрюмо пробормотал себе под нос что-то о печальном состоянии протестантизма в Европе. Кроме немногих лютеранских конгрегации в империи, а также Кальвина в Женеве и его последователей в других городах, нигде больше протестантских бастионов не существовало. Во Франции, Шотландии, Англии и Нидерландах — повсюду, где доктрины Лютера и Кальвина нашли многочисленных последователей, — верующие протестанты были сломлены жестокими репрессиями. Правители этих стран были полны решимости истребить ересь огнем и мечом. Прежде всего это были. Екатерина Медичи во Франции, Мария Лотарингская (мать Марии Стюарт) в Шотландии, Мария Тюдор в Англии и, до недавнего времени, сестра Карла V, Мария, в Нидерландах. Чем больше Нокс размышлял в своем женевском изгнании над этим положеиием, тем сильнее укреплялся в убеждении, что это не случайность. Печальная судьба протестантизма определяется беспрецедентной концентрацией власти в руках женщин! Распалась связь времен! А как же иначе можно назвать то, что так много женщин в настоящее время правит мужчинами? Это же противоестественно. Об этом прямо сказано в Библии — и в Ветхом, и в Новом Завете. Женщина-монарх — до недавнего времени такие случаи в европейской истории были крайне редки. Надо же наконец мужчинам с Божьей помощью подняться всем вместе и искоренить эту скверну, прежде чем она окончательно не разрушила Божью церковь!

В начале лета Нокс анонимно опубликовал свой знаменитый трактат «Первый трубный глас против чудовищного нашествия легионов женщин», представляющий собой исполненный злобы пасквиль против участия женщин в государственных делах, — самый свирепый из всех когда-либо обнародованных. «Женщина, несущая бремя правления над землями, людьми либо городами, — писал Нокс, — это противно самой природе, оскорбительно для Господа нашего, противоречит его высшей воле и законам, которые он для нас установил, и, наконец, отрицает самое понятие справедливости». Потому что недееспособность женщин настолько очевидна, что не требует даже никаких доказательств. В соответствии с перечнем несовершенств и пороков, которые Нокс приписывал женщинам, они были «слабыми, хрупкими, нетерпеливыми, глупыми, непостоянными, жестокими, распутными и не способными организовать никакое дело». Если бы суровые патриархи древности встали из могил и увидели, что творится сейчас, в 1550-е годы, они бы содрогнулись от ужаса и решили, «что наступил конец света, что мир рухнул под игом амазонок».

«Станет ли кто-нибудь отрицать, — вопрошал Нокс, — что это супротив природы — назначать слепого вести зрячих? Точно так же больные не могут руководить здоровыми, а маньяки разумными». Какими бы способностями женщины ни обладали, все равно по сравнению с мужчинами «они слепы, слабы, глупы и нерешительны». Поэтому положение, когда женщина стоит во главе государства, есть не что иное, как политическое уродство, и данный трактат имеет целью «покончить с этим уродством раз и навсегда».

Нокс осуждал всех женщин-правительниц без исключения, по двух, которые противостояли ему лично, выделял особо. Когда на голову его преследовательницы, Марии Лотаринг-ской, возложили корону королевы Шотландии, он написал, что это все равно «как если бы надеть на корову седло». О Марии Тюдор злобный шотландец отзывался еще хуже. Для пего она была второй Иезавель, порочной, нечестивой женой Ахава, которая занималась гонениями па проповедников Божьего слова и чье тело потом у городской степы раздирали на части собаки. Мария была английской «нечестивой Иезаве-лыо, которую Господь в гневе своем поставил править над нами за наши грехи». Ее восхождение к власти вдвойне возмутительно, поскольку она была бастардом и установила в стране злобную кровавую тиранию. «По этой причине она столь презренна, что даже не имеет права называться низким именем женщины». Она превзошла все пороки, присущие ее. полу, а преступления этой фурии не имеют в истории равных, заявлял неистовый шотландец.

Трактат Нокса был преступным деянием, поскольку подстрекал читателей к свержению власти женщин-правительниц. В Англии «Первый трубный глас…» был официально запрещен королевским указом. Все экземпляры трактата были поспешно сожжены, а любого нарушающего это установление немедленно казнили. Однако, несмотря на все меры, англичане читали и перечитывали обличительный трактат Нокса, и его приговор «кровавой тирании» Марии находил в их душах отклик. К тому же Нокс был лишь одним из многих публицистов того времени, чернящих Марию. В 1558 году их памфлеты и трактаты распространялись в Англии в огромных количествах, много больших, чем когда-либо прежде, повсеместно порождая злословие и лишая Марию последних остатков душевного равновесия. Ее называли «свирепой и безумной женщиной», «Вероломной Марией» и «Злобной Марией», насмехались над всеми ее государственными установлениями и зубоскалили по поводу королевской «беременности». Набожность королевы выставлялась в виде карикатурного слепого фанатизма, ее мужество, оказывается, было не чем иным, как свирепостью, а преданность супругу — рабской зависимостью вкупе с разнузданной похотью. Самым жестоким образом пасквилянты потешались над ее трагическим замужеством, утверждая, что Филипп, оставив Марию, поступил совершенно правильно, потому что проводить время с любовницами куда интереснее. Свою пожилую супругу он якобы откровенно презирал. А что делать, если подданные испанцы поднимают своего монарха на смех? Он женился на женщине, которая годится ему в матери. «Что же оставалось делать королю с такой старой клячей?» — повторяли злые языки.

В конце мая в Гринвич пришло письмо от Филиппа, которое должно было утешить Марию. Он сожалеет, писал Филипп, что не может быть рядом с королевой, хотя очень бы этого желал, и рад был бы узнать, что весть эту она воспримет «мужественно». Филипп благодарил Поула за то, что тот составляет его супруге компанию, то есть «радует ее одиночество», и отсылал его к графу Фериа за дальнейшими указаниями. О беременности Марии в письме не упоминалось вовсе. Теперь было уже совершенно очевидно, что ее раздутый живот — результат действия губительной опухоли, и потому мысли Филиппа были заняты ее наследницей. Он повелел Фериа посетить Елизавету, засвидетельствовать ей почтение от его имени и снискать расположение у мужчин из окружения принцессы.

Однако ни королева, ни Поул не были способны прочесть письмо Филиппа. Архиепископ лежал в бреду, а королева «страдала от перемежающейся лихорадки» и глубокой депрессии. Жестокая меланхолия заставила ее запереться в своих комнатах, где она многие часы возлежала в забытьи, больше похожем на смерть. В те редкие сейчас моменты, когда к Марии возвращалось сознание, королева сокрушалась, что рядом с ней нет Филиппа, ее терзали мысли о ненависти предавших ее подданных и потере Кале. Говоря о папе Павле III, известном франкофиле, Карл V однажды заметил, что после вскрытия тела понтифика в его сердце найдут три королевские лилии. Мария перефразировала это замечание. По свидетельству Фокса, услышавшего это от одного человека, которому, в свою очередь, эти, слова передала одна из самых близких фрейлин Марии, королева, придя в себя после очередного тяжелейшего приступа меланхолии, сказала в присутствии этой фрейлины и Сюзанны Кларенсье, что «внутри у нее огромная болезненная рана». Две приближенные дамы решили, что она имеет в виду неверность Филиппа, и принялись утешать королеву, говоря, «что король Филипп никогда ее не оставит».

«Меня угнетает не только это, — ответила Мария. — Когда я умру и буду вскрыта, внутри моего сердца вы найдете Кале».

В августе лихорадка Марии обострилась настолько, что ей пришлось переехать из Хэмптон-Корта в Сент-Джеймс. Ее лекари и приближенные были обеспокоены, потому что обычно к лихорадке она не была восприимчива. Чтобы успокоить Совет, лекари придумали, что такое состояние Марии даже к лучшему. «Из-за этого недуга, — торжественно объявили они, — королеву не станут терзать обычные недомогания», имея в виду обострение ее хронических заболеваний, случающееся каждую осень. Мария выполняла все их предписания и вообще «относилась к себе с величайшей заботой», однако болезнь существенно усугубляла неизбывная тоска, от которой она не могла избавиться. «Следует посмотреть правде в глаза, — писал один посол. — Недуг королевы, вероятнее всего, неизлечимый и потому рано или поздно отнимет у нее жизнь. Тем более что ее изматывает постоянное мучительное душевное беспокойство, которое на ее состояние влияет, возможно, еще хуже, чем сама болезнь».

В октябре Марию постигло очередное горе. Умирал Поул, и одновременно пришла весть о смерти двух самых дорогих для нее, после матери, людей. Умерли Карл V и его сестра Мария. Королева практически отключилась от внешнего мира, и ее лекарям, во главе которых стоял некий «доктор медицины мистер Цезарь», с большим трудом удалось вернуть ей ясное сознание, за что она была им весьма признательна. «По милости Ее Величества» доктору Цезарю было пожаловано сто фунтов в качестве вознаграждения за труды, но даже самой Марии было уже ясно, что долго она не протянет. Королева написала дополнение к своему завещанию, с грустью признавшись, что никакого «плода из ее тела», которому бы она могла оставить свою корону и земли, не родится. Она позаботилась о будущем Сюзанны Кларенсье, а также о благополучии слуг и фрейлин. Ее любимая Джейн Дормер заболела, и Мария направила к ней одного из своих лекарей, «обратив на фрейлину великое внимание и заботу, больше похожую на материнскую или сестры, чем госпожи и королевы». В последние недели жизни единственное, что обрадовало Марию, это предстоящая свадьба Джейн. После того, как были отвергнуты почти все соискатели, наконец-то нашелся человек, устраивающий и Джейн, и королеву. Им оказался временный посланник Филиппа в Англии граф Фериа, «самый совершенный джентльмен», который, как говорили, был у королевы в «большом фаворе». Мария снабдила свою ненаглядную Джейн достойным приданым, но вначале попросила ее отложить свадьбу до приезда Филиппа. Затем сдалась, понимая, что умирает, и сокрушалась, что может не дожить до дня венчания.

Послы и осведомители непрерывно сообщали Филиппу о состоянии здоровья супруги. Кроме того, по крайней мере до конца сентября Мария сама посылала ему письма. Когда опи перестали приходить, Филипп забеспокоился. «Она не пишет нам уже несколько дней, — переживал король, — и мы весьма обеспокоены». Кроме проблемы наследования, его больше всего волновало то, что в своем теперешнем помраченном сознании Мария может стать жертвой мошенников. Когда ему сообщили о просьбе английского правительства разрешить импорт восьми тысяч единиц доспехов и такого же количества аркебуз и копий, он встревожился по поводу предназначения этого оружия. Предложение было сделано «от имени королевы», но подтверждающего письма Мария не прислала. К тому же ходили слухи, что «какой-то неизвестный хочет нажиться на спекуляции оружием». В конце концов выяснилось, что все это делается по прямому указанию королевы, и оружие было послано, но Филипп оставался настороже, «чтобы не было никакого обмана».

Получив в октябре весть об очередной глубокой депрессии Марии, Филипп срочно отправил Фериа обратно в Англию, чтобы тот был при ней в ее последние дни. Фериа привез с собой португальского лекаря Лодовикуса Нонниуса, считавшегося одним из лучших специалистов в империи. Периоды, когда Мария пребывала в сознании, сейчас бывали настолько редкими, что многие лондонцы считали, что она уже умерла. 4 ноября она оказалась еще способной выдвинуть предложения "Совету о том, какие вопросы следует поставить на очередной сессии парламента, и требовала от советников, чтобы они убедили послов Филиппа на переговорах — в данный момент он пытался заключить с Францией мирный договор — обязательно включить в него пункт о возвращении Англии крепости Кале. Но Мария «уже была настолько слаба», что долго с советниками говорить не могла.

Они теперь каждый день возносили Богу молитвы о спасении королевы и повелели ставить к позорному столбу любого подданного, который скажет, что она умерла.

В обязанности Фериа входило не только находиться у постели умирающей королевы. Теперь, когда Марии оставалось жить самое большее несколько педель, досадная проблема взаимоотношений с ее наследницей Елизаветой не могла оставаться неразрешенной. Последние пять лет Елизавета жила как католичка, по большинство наблюдателей понимали, что, став королевой, она немедленно вернет в Англию протестантизм. Новая королева может изменить также и внешнюю политику, поскольку всем было известно, что французы для нее предпочтительнее испанцев. Однако Елизавета Тюдор была незамужней, и это являлось единственной надеждой Филиппа. Следует подыскать ей супруга, фламандца или испанца, и тогда после смерти Марии Англия не будет потеряна для империи Габсбургов. Хорошо, если бы Елизавета вышла за — муж, скажем, за герцога Савойского. В этом случае Филипп мог надеяться на изменение ее политических пристрастий и сотрудничество в европейской политике.

Фериа покинул Брюссель, вооруженный указаниями «попытаться склонить королеву к тому, чтобы та разрешила своей сестре, леди Елизавете, выйти замуж с надеждой на наследование короны». Это была нелегкая задача, поскольку Мария упорно отказывалась считать Елизавету сестрой и не могла себе даже представить, что дочь Анны Болейн скоро наденет английскую корону. Тем не менее советники пошли навстречу Фериа. Они убедили Марию, что у нее нет выбора. Либо она должна смягчиться и признать Елизавету, либо государство погрузится в хаос гражданской войны. В конце концов Мария неохотно согласилась, и в Хэтфилд были делегированы два члена Совета, чтобы сообщить Елизавете новость: она скоро станет королевой. Одновременно в Хэтфилд прибыла Джейн Дормер с поручением Марии передать Елизавете «замечательные» драгоценности и взять с нее обещание, что она будет поддерживать католическую веру, заботиться обо всех, кто был в окружении Марии, и заплатит королевские долги.