Упустишь огонь – не потушишь 5 страница

Собрались раз мужики в лесу до Святой: лес господский послал приказчик подчищать. Собрались в обед, стали толковать.

– Как нам, – говорят, – теперь жить? Изведет он нас до корня. Замучил работой: ни дня, ни ночи ни нам, ни бабам отдыха нет. А чуть что не по нем, придерется, порет. Семен от его поронья помер. Анисима в колодках замучал. Чего ж еще нам дожидать? Приедет вот сюда вечером, станет опять озорничать, – только сдернуть его с лошади, пристукнуть топором, да и делу конец. Зарыть где, как собаку, и концы в воду. Только уговор: всем стоять заодно, не выдавать!

Говорил так Василий Минаев. Пуще всех он был зол на приказчика. Порол он его каждую неделю и жену у него отбил, к себе в кухарки взял.

Поговорили так мужики, и приехал на вечер приказчик. Приехал верхом, сейчас придрался, что не так рубят. Нашел в куче липку.

– Я, – говорит, – не велел рубить липы. Кто срубил? Сказывай, а то всех запорю!

Стал добираться, в чьем ряду липа. Показали на Сидора. Исколотил приказчик Сидору все лицо в кровь. Отхлестал и Василия татаркой за то, что куча мала. Поехал домой.

Сошлись опять вечером мужики, и стал говорить Василий:

– Эх, народ! Не люди, а воробьи. «Постоим, постоим», – а пришло дело, все под застреху. Так-то воробьи против ястреба собирались: «Не выдавать, не выдавать, постоим, постоим!» А как налетел, все по крапиве. Так-то и ястреб ухватил, какого ему надо, поволок. Выскочили воробьи: «Чивик, чивик!» – недосчитываются одного. «Кого нет? Ваньки. Э туда ему и дорога. Он того и стоит». Так-то и вы. Не выдавать, так не выдавать! Как он взялся за Сидора, вы бы сгрудились да и покончили. А то: «Не выдавать, не выдавать, постоим, постоим!» – а как налетел, так и в кусты.

Стали так говорить чаще и чаще, и совсем собрались мужики уходить приказчика. Повестил на Страстной приказчик мужикам, чтобы готовились на Святой барщину под овес пахать. Обидно это показалось мужикам, и собрались они на Страстной у Василья на задворке и опять стали толковать.

– Коли он Бога забыл, – говорят, – и такие дела делать хочет, надо и вправду его убить. Пропадать заодно!

Пришел к ним и Петр Михеев. Смирный был мужик Петр Михеев и не шел в совет с мужиками. Пришел Михеев, послушал их речи и говорит:

– Грех вы, братцы, великий задумали. Душу погубить – великое дело. Чужую душу погубить легко, да своей-то каково? Он худо делает – перед ним худое. Терпеть, братцы, надо.

Рассердился на эти речи Василий.

– Заладил, – говорит, – одно: грех человека убить. Известно – грех, да какого, – говорит, – человека? Грех человека доброго убить, а такого собаку и Бог велел. Собаку бешеную убить надо, людей жалеючи. Не убить его – грех больше будет. Что он людей перепортит! А мы хоть и пострадаем, так за людей. Нам люди спасибо скажут. А слюни-то распусти, он всех перепортит. Пустое ты, Михеич, толкуешь. Что ж, разве меньше грех будет, как в Христов праздник все работать пойдем? Ты сам не пойдешь!

И заговорил Михеич.

– Отчего не пойти? – говорит. – Пошлют, и пахать поеду. Не себе. А Бог узнает, чей грех, только нам бы Его не забыть. Я, – говорит, – братцы, не свое говорю. Кабы нам показано было зло злом изводить, так бы нам и от Бога закон лежал-то, нам другое показано. Ты станешь зло изводить, а оно в тебя перейдет. Человека убить не мудро, да кровь к душе липнет. Человека убить – душу себе окровенить. Ты думаешь – худого человека убил, думаешь – худо извел, ан глядь, ты в себе худо злее того завел. Покорись беде, и беда покорится.

Так и не договорились мужики: разбились мыслями. Одни так думают по Васильевым речам, другие на Петровы речи соглашаются, чтобы не заводить греха, а терпеть.

Отпраздновали мужики первый день, воскресенье. На вечер приходит староста с земским с барского двора и, сказывают – Михаил Семеныч, приказчик, велел назавтра наряжать мужиков, всем пахать под овес. Обошел староста с земским деревню, повестил всем назавтра выезжать пахать, кому за реку, кому от большой дороги. Поплакали мужики, а ослушаться не смеют, наутро выехали с сохами, принялись пахать. В церкви благовестят к ранней обедне, народ везде праздник справляет, – мужики пашут.

Проснулся Михаил Семеныч, приказчик, не рано, пошел по хозяйству, убрались, нарядились домашние – жена, дочь вдовая (к празднику приехала); запряг им работник тележку, съездили к обедне, вернулись, поставила работница самовар, пришел и Михаил Семеныч, стали чай пить. Напился Михаил Семеныч чаю, закурил трубку, позвал старосту.

– Ну что, мол, поставил мужиков на пахоту?

– Поставил, Михаил Семеныч.

– Что, все выехали?

– Все выехали, я их сам расставлял.

– Расставить-то расставил, да пашут ли? Поезжай посмотри, да скажи, что я после обеда приеду, чтоб десятину на две сохи выпахали, да чтоб пахали хорошо! Если огрех найду, я на праздник не посмотрю!

– Слушаю-с.

И пошел было староста, да Михаил Семеныч вернул его. Вернул его Михаил Семеныч, а сам мнется, хочет что-то сказать, да не знает как. Помялся, помялся да и говорит:

– Да вот что, послушай ты еще, что они, разбойники, говорят про меня. Кто ругает и что говорит – все мне расскажи. Я их разбойников, знаю, не любо им работать, только бы на боку лежать, лодырничать. Жрать да праздновать – это они любят, а того не думают, что пахоту пропустишь, опоздаешь. Так вот ты и отслушай от них речи, кто что скажет, все мне передай – мне это знать надо. Ступай да смотри все расскажи, ничего не утаивай.

Повернулся староста, вышел, сел верхом и поехал к мужикам в поле.

Услыхала приказчица мужнины речи с старостой, пришла к мужу и стала его просить. Приказчица была женщина смирная, и сердце в ней было доброе. Где могла, усмиряла мужа и затаивала перед ним мужиков.

Пришла она к мужу и стала просить.

– Друг ты мой, Мишенька, – говорит, – для Великого дня, праздника Господня, не греши ты ради Христа, отпусти мужиков!

Не принял Михаил Семеныч жениных речей, только засмеялся на нее.

– Али давно, – говорит, – по тебе плетка не гуляла, что ты больно смела стала, – не в свое дело вяжешься?

– Мишенька, друг ты мой, я сон про тебя видела нехороший, послушай ты меня, отпусти мужиков!

– То-то, – говорит, – я и говорю: видно, жиру много наела, думаешь, и плеть не проймет. Смотри!

Рассердился Семеныч, ткнул жену трубкой с огнем в зубы, прогнал от себя, велел обед подавать.

Поел Михаил Семеныч студню, пирога, щей со свининой, поросенка жареного, лапши молочной, выпил наливки вишневой, закусил сладким пирогом, позвал кухарку, посадил ее песни играть, а сам взял гитару и стал подыгрывать.

Сидит Михаил Семеныч с веселым духом, отрыгивается, на струнах перебирает и с кухаркой смеется. Вошел староста, склонился и стал докладывать, что на поле видел.

– Ну что, пашут? Допашут урок?

– Уж больше половины вспахали.

– Огрехов нет?

– Не видал, хорошо пашут, боятся.

– А что, разборка земли хороша?

– Разборка земли мягкая, как мак рассыпается.

Помолчал приказчик.

– Ну, а что про меня говорят, – ругают?

Засмеялся было староста, да велел Михаил Семеныч всю правду говорить.

– Все говори, ты не свои слова, а ихние говорить будешь. Правду скажешь, я тебя награжу, а покроешь их, не взыщи, выпорю. Эй, Катюша, подай ему водки стакан для смелости.

Пошла кухарка, поднесла старосте. Поздравил староста, выпил, обтерся и стал говорить. «Все одно, – думает, – не моя вина, что не хвалят его; скажу правду, коли он велит». И осмелился староста и стал говорить:

– Ропщут, Михаил Семеныч, ропщут.

– Да что говорят? Сказывай.

– Одно говорят: он Богу не верует.

Засмеялся приказчик.

– Это, – говорит, – кто сказал?

– Да все говорят. Говорят, он, мол, нечистому покорился.

Смеется приказчик.

– Это, – говорит, – хорошо. Да ты порознь расскажи, что кто говорит. Васька что говорит?

Не хотелось старосте сказывать на своих, да с Василием у них давно вражда шла.

– Василий, – говорит, – пуще всех ругает.

– Да что говорит-то? Ты сказывай.

– Да и сказать страшно. Не миновать, – говорит, – ему беспокаянной смерти.

– Ай, молодец, – говорит. – Что ж он зевает-то, не убивает? Видно, руки не доходят? Ладно, – говорит, – Васька, посчитаемся мы с тобой. Ну, а Тишка-собака, тоже, я чай?

– Да все худо говорят.

– Да что говорят-то?

– Да повторять-то гнусно.

– Да что гнусно-то? Ты не робей сказывать.

– Да говорят, чтоб у него пузо лопнуло и утроба вытекла.

Обрадовался Михаил Семеныч, захохотал даже.

– Посмотрим, у кого прежде вытекет. Это кто же? Тишка?

– Да никто доброго не сказал, все ругают, все грозятся.

– Ну, а Петрушка Михеев что? что он говорит? Тоже, говняк, ругается, я чай?

– Нет, Михаил Семеныч, Петр не ругается.

– Что ж он?

– Да он из всех мужиков один ничего не говорил. И мудреный он мужик! Подивился я на него, Михаил Семеныч!

– А что?

– Да что он сделал! И все мужики дивятся.

– Да что сделал-то?

– Да уж чудно очень. Стал я подъезжать к нему. Он на косой десятине у Туркина верха пашет. Стал я подъезжать к нему, слышу – поет кто-то, выводит тонко, хорошо так, а на сохе промеж обжей что-то светится.

– Ну?

– Светится, ровно огонек. Подъехал ближе, смотрю – свечка восковая пятикопеечная приклеена к распорке и горит, и ветром не задувает. А он в новой рубахе ходит, пашет и поет стихи воскресные. И заворачивает и отряхает, а свечка не тухнет. Отряхнул он при мне, переложил палицу, завел соху, все свечка горит, не тухнет!

– А сказал что?

– Да ничего не сказал. Только увидал меня, похристосовался и запел опять.

– Что же, говорил ты с ним?

– Я не говорил, а подошли тут мужики, стали ему смеяться; вон, говорят, Михеич ввек греха не отмолит, что он на Святой пахал.

– Что ж он сказал?

– Да он только сказал: «На земле мир, в человецех благоволение!» – опять взялся за соху, тронул лошадь и запел тонким голосом, а свечка горит и не тухнет.

Перестал смеяться приказчик, поставил гитару, опустил голову и задумался.

Посидел, посидел, прогнал кухарку, старосту и пошел за занавес, лег на постель и стал вздыхать, стал стонать, ровно воз со снопами едет. Пришла к нему жена, стала его разговаривать; не дал ей ответа. Только и сказал:

– Победил он меня! Дошло теперь и до меня!

Стала его жена уговаривать:

– Да ты поезжай, отпусти их. Авось ничего! Какие дела делал, не боялся, а теперь чего ж так оробел?

– Пропал я, – говорит, – победил он меня.

Крикнула на него жена:

– Заладил одно: «Победил, победил». Поезжай, отпусти мужиков, вот и хорошо будет. Поезжай, я велю лошадь оседлать.

Привели лошадь, и уговорила приказчица мужа ехать в поле отпустить мужиков.

Сел Михаил Семеныч на лошадь и поехал в поле. Выехал в околицу, отворила ему ворота баба, въехал в деревню. Как только увидал народ приказчика, похоронились все от него, кто во двор, кто за угол, кто на огороды.

Проехал всю деревню приказчик, подъехал к другим выездным воротам. Ворота заперты, а сам с лошади отворить не может. Покликал, покликал приказчик, чтоб ему отворили, никого не докликался. Слез сам с коня, отворил ворота и стал в воротищах опять садиться. Вложил ногу в стремя, поднялся, хотел на седло перекинуться, да испугалась лошадь свиньи, шарахнулась в частокол, а человек был грузный, не попал в седло, а перевалился пузом на частокол. Один был только в частоколе кол, заостренный сверху, да и повыше других. И попади он пузом прямо на этот кол. И пропорол себе брюхо, свалился наземь.

Приехали мужики с пахоты; фыркают, нейдут лошади в ворота. Поглядели мужики – лежит навзничь Михаил Семеныч, руки раскинул, и глаза остановились, и нутро все на землю вытекло! И кровь лужей стоит, – земля не впитала.

Испугались мужики, повели лошадей задами, один Петр Михеич слез, подошел к приказчику, увидал, что помер, закрыл ему глаза, запряг телегу, взвалил с сыном мертвого в ящик и свез к барскому дому.

Узнал про все дела барин и от греха отпустил мужиков на оброк.

И поняли мужики, что не в грехе, а в добре сила Божия.

 

 

Три старца

 

А молясь, не говорите лишнего, как язычники: ибо они думают, что в многословии своем будут услышаны. Не уподобляйтесь им; ибо знает Отец ваш, в чем вы имеете нужду, прежде вашего прошения у Него (Матф. VI, 7-8).

 

Плыл на корабле архиерей из Архангельска-города в Соловецкие. На том же корабле плыли богомольцы к угодникам. Ветер был попутный, погода ясная, не качало. Богомольцы – которые лежали, которые закусывали, которые сидели кучками – беседовали друг с дружкой. Вышел и архиерей на палубу, стал ходить взад и вперед по мосту. Подошел архиерей к носу, видит, собралась кучка народа. Мужичок показывает что-то рукой в море и говорит, а народ слушает. Остановился архиерей, посмотрел, куда показывал мужичок: ничего не видно, только море на солнце блестит. Подошел поближе архиерей, стал прислушиваться. Увидал архиерея мужичок, снял шапку и замолчал. Увидал и народ архиерея, тоже сняли шапки, почтенье сделали.

– Не стесняйтесь, братцы, – сказал архиерей. – Я тоже послушать подошел, что ты, добрый человек, рассказываешь.

– Да вот про старцев нам рыбачок рассказывал, – сказал один купец посмелее.

– Что про старцев? – спросил архиерей, подошел к борту и присел на ящик. – Расскажи и мне, я послушаю. Что ты показывал?

– Да вот островок маячит, – сказал мужичок и показал вперед в правую сторону. – На этом самом островке и старцы живут, спасаются.

– Где же островок? – спросил архиерей.

– Вот по руке-то моей извольте смотреть. Вон облачко, так полевее его вниз, как полоска, виднеется.

Смотрел, смотрел архиерей, рябит вода на солнце, и не видать ему ничего без привычки.

– Не вижу, – говорит. – Так какие же тут старцы на острове живут?

– Божьи люди, – ответил крестьянин. – Давно уж я слыхал про них, да не доводилось видеть, а вот запрошлым летом сам видел.

И стал опять рассказывать рыбак, как ездил он за рыбой и как прибило его к острову этому, и сам не знал, где он. Поутру пошел ходить и набрел на земляночку и увидал у земляночки одного старца, а потом вышли и еще два, покормили и обсушили его и помогли лодку починить.

– Какие же они из себя? – спросил архиерей.

– Один махонький, сгорбленный, совсем древний, в ряске старенькой, должно, годов больше ста, седина в бороде уж зеленеть стала, а сам все улыбается и светлый, как ангел небесный. Другой ростом повыше, тоже стар, в кафтане рваном, борода широкая, седая с желтизной, а человек сильный: лодку мою перевернул как ушат, не успел я и подсобить ему, – тоже радостный. А третий высокий, борода длинная до колен и белая как лунь, а сам сумрачный, брови на глаза висят, и нагой весь, только рогожкой опоясан.

– Что ж они говорили с тобой? – спросил архиерей.

– Все больше молча делали и друг с дружкой мало говорят. А взглянет один, а другой уж понимает. Стал я высокого спрашивать, давно ли они живут тут. Нахмурился он, что-то заговорил, рассердился точно, да древний маленький сейчас его за руку взял, улыбнулся, – и затих большой. Только сказал древний «помилуй нас» и улыбнулся.

Пока говорил крестьянин, корабль еще ближе подошел к островам.

– Вот теперь вовсе видно стало, – сказал купец. – Вот извольте посмотреть, ваше преосвященство, – сказал он, показывая.

Архиерей стал смотреть. И точно увидал черную полоску – островок. Посмотрел, посмотрел архиерей и пошел прочь от носу к корме, подошел к кормчему.

– Какой это островок, – говорит, – тут виднеется?

– А так, безыменный. Их много тут.

– Что, правда, говорят, тут старцы спасаются?

– Говорят, ваше преосвященство, да не знаю, правда ли. Рыбаки, говорят, видали. Да тоже, бывает, и зря болтают.

– Я желаю пристать к острову – повидать старцев, – сказал архиерей. – Как это сделать?

– Кораблем подойти нельзя, – сказал кормчий. – На лодке можно, да надо старшого спросить.

Вызвали старшого.

– Хотелось бы мне посмотреть этих старцев, – сказал архиерей. – Нельзя ли свезти меня?

Стал старшой отговаривать.

– Можно-то можно, да много времени проведем, и, осмелюсь доложить вашему преосвященству, не стоит смотреть на них. Слыхал я от людей, что совсем глупые старики эти живут, ничего не понимают и ничего и говорить не могут, как рыбы какие морские.

– Я желаю, – сказал архиерей. – Я заплачу за труды, свезите меня.

Нечего делать, распорядились корабельщики, переладили паруса. Повернул кормчий корабль, поплыли к острову. Вынесли архиерею стул на нос. Сел он и смотрит. И народ весь собрался к носу, все на островок глядят. И у кого глаза повострее, уж видят камни на острове и землянку показывают. А один уж и трех старцев разглядел. Вынес старшой трубу, посмотрел в нее, подал архиерею. «Точно, – говорит, – вот на берегу, поправей камня большого, три человека стоят».

Посмотрел архиерей в трубу, навел куда надо; точно, стоят трое: один высокий, другой пониже, а третий вовсе маленький, стоят на берегу, за руки держатся.

Подошел старшой к архиерею.

– Здесь, ваше преосвященство, остановиться кораблю надо. Если уж угодно, так отсюда на лодке вы извольте съездить, а мы тут на якорях постоим.

Сейчас распустили трос, кинули якорь, спустили парус, – дернуло, зашаталось судно. Спустили лодку, соскочили гребцы, и стал спускаться архиерей по лесенке. Спустился архиерей, сел на лавочку в лодке, ударили гребцы в весла, поплыли к острову. Подплыли как камень кинуть; видят – стоят три старца: высокий – нагой, рогожкой опоясан, пониже – в кафтане рваном, и древненький сгорбленный – в ряске старенькой; стоят все трое, за руки держатся.

Причалили гребцы к берегу, зацепились багром. Вышел архиерей.

Поклонились ему старцы, благословил он их, поклонились они ему еще ниже. И начал им говорить архиерей:

– Слышал я, – говорит, – что вы здесь, старцы Божии, спасаетесь, за людей Христу-Богу молитесь, а я здесь, по милости Божьей, недостойный раб Христов, Его паству пасти призван; так хотел я вас, рабов Божиих, повидать и вам, если могу, поучение подать.

Молчат старцы, улыбаются, друг на дружку поглядывают.

– Скажите мне, как вы спасаетесь и как Богу служите, – сказал архиерей.

Воздохнул средний старец и посмотрел на старшего, на древнего; нахмурился высокий старец и посмотрел на старшего, на древнего. И улыбнулся старший, древний старец и сказал: «Не умеем мы, раб Божий, служить Богу, только себе служим, себя кормим».

– Как же вы Богу молитесь? – спросил архиерей.

И древний старец сказал: «Молимся мы так: трое Вас, трое нас, помилуй нас!»

И как только сказал это древний старец, подняли все три старца глаза к небу и все трое сказали: «Трое Вас, трое нас, помилуй нас!»

Усмехнулся архиерей и сказал:

– Это вы про Святую Троицу слышали, да не так вы молитесь. Полюбил я вас, старцы Божии, вижу, что хотите вы угодить Богу, да не знаете, как служить Ему. Не так надо молиться, а слушайте меня, я научу. Не от себя буду учить вас, а из Божьего Писания научу тому, как Бог повелел всем людям молиться Ему.

И начал архиерей толковать старцам, как Бог открыл Себя людям: растолковал им про Бога Отца, Бога Сына и Бога Духа Святого и сказал:

– Бог Сын сошел на землю людей спасти и так научил всех молиться. Слушайте и повторяйте за мной.

И стал архиерей говорить: «Отче наш». И повторил один старец: «Отче наш», и повторил и другой: «Отче наш», повторил и третий: «Отче наш». – «Иже еси на небесех». Повторили старцы: «Иже еси на небесех». Да запутался в словах средний старец, не так сказал; не выговорил и высокий, нагой старец: ему усы рот заросли – не мог чисто выговорить; невнятно прошамкал и древний беззубый старец.

Повторил еще раз архиерей, повторили еще раз старцы. И присел на камушек архиерей, и стали около него старцы, и смотрели ему в рот, и твердили за ним, пока он говорил им. И весь день до вечера протрудился с ними архиерей; и десять, и двадцать, и сто раз повторял одно слово, и старцы твердили за ним. И путались они, и поправлял он их, и заставлял повторять сначала.

И не оставил архиерей старцев, пока не научил их всей молитве Господней. Прочли они ее за ним и прочли сами. Прежде всех понял средний старец и сам повторил ее всю. И велел ему архиерей еще и еще раз сказать ее и еще повторить, и другие прочли всю молитву.

Уж смеркаться стало, и месяц из моря всходить стал, когда поднялся архиерей ехать на корабль. Простился архиерей с старцами, поклонились они ему все в ноги. Поднял он их и облобызал каждого, велел им молиться, как он научил их, и сел в лодку и поплыл к кораблю.

И плыл к кораблю архиерей, и все слышал, как старцы в три голоса громко твердили молитву Господню. Стали подплывать к кораблю, не слышно уж стало голоса старцев, но только видно было при месяце: стоят на берегу, на том же месте, три старца – один поменьше всех посередине, а высокий с правой, а средний с левой стороны. Подъехал архиерей к кораблю, взошел на палубу, вынули якорь, подняли паруса, надуло их ветром, сдвинуло корабль, и поплыли дальше. Прошел архиерей на корму и сел там и все смотрел на островок. Сначала видны были старцы, потом скрылись из вида, виднелся только островок, потом и островок скрылся, одно море играло на месячном свете.

Улеглись богомольцы спать, и затихло все на палубе. Но не хотелось спать архиерею, сидел он один на корме, глядел на море, туда, где скрылся островок, и думал о добрых старцах. Думал о том, как радовались они тому, что научились молитве, и благодарил Бога за то, что привел Он его помочь Божьим старцам, научить их слову Божию.

Сидит так архиерей, думает, глядит в море, в ту сторону, где островок скрылся. И рябит у него в глазах – то тут, то там свет по волнам заиграет. Вдруг видит, блестит и белеется что-то в столбе месячном: птица ли, чайка или парусок на лодке белеется. Пригляделся архиерей. «Лодка, – думает, – на парусе за нами бежит. Да скоро уж очень нас догоняет. То далеко, далеко было, а вот уж и вовсе виднеется близко. И лодка не лодка, на парус не похоже. А бежит что-то за нами и нас догоняет». И не может разобрать архиерей, что такое: лодка не лодка, птица не птица, рыба не рыба. На человека похоже, да велико очень, да нельзя человеку середь моря быть. Поднялся архиерей, подошел к кормчему:

– Погляди, – говорит, – что это? Что это, братец? Что это? – спрашивает архиерей, а уж сам видит – бегут по морю старцы, белеют и блестят их седые бороды, и, как к стоячему, к кораблю приближаются.

Оглянулся кормчий, ужаснулся, бросил руль и закричал громким голосом:

– Господи! Старцы за нами по морю, как посуху, бегут!

Услыхал народ, поднялся, бросились все к корме. Все видят: бегут старцы, рука с рукой держатся – крайние руками машут, остановиться велят. Все три по воде, как посуху, бегут и ног не передвигают.

Не успели судна остановить, как поравнялись старцы с кораблем, подошли под самый борт, подняли головы и заговорили в один голос:

– Забыли, раб Божий, забыли твое ученье! Пока твердили – помнили, перестали на час твердить, одно слово выскочило – забыли, все рассыпалось. Ничего не помним, научи опять.

Перекрестился архиерей, перегнулся к старцам и сказал:

– Доходна до Бога и ваша молитва, старцы Божии. Не мне вас учить. Молитесь за нас, грешных!

И поклонился архиерей в ноги старцам. И остановились старцы, повернулись и пошли назад по морю. И до утра видно было сиянье с той стороны, куда ушли старцы.