Я НАЗЫВАЮ ЭТО ПОЧТЕНИЕМ К ЖИЗНИ 4 страница

Слова долетают до обычных людей, которые верят, что слова и есть истина: кто-то верит словам Иисуса, кто-то словам Будды, кто-то словам Мухаммада — но эти слова не истина.

Ни одна книга не содержит истины, слова не могут содержать ее. Но в тебе рождается убежденность, и, если кто-то внезапно тревожит ее, ты злишься. И конечно, большинство людей на твоей стороне, и это чрезвычайно тебе помогает — столько людей не могут ошибаться. Но истина никогда не случается с толпой, она случается только с индивидуумом. Когда приходит истина, она приходит воплощенной в индивидуальность, поэтому индивидуальность всегда выступает против толпы.

В противном случае вся толпа будет с тобой, потому что ее кормили те же повара. Католики... сколько их? Возможно, около шестисот миллионов. Сегодня у католика есть великое утешение, что вместе с ним — шестьсот миллионов человек. Шестьсот миллионов не могут ошибаться. А против всего один человек... Естественно, они воспринимают такого человека как помеху. Лучше покончить с ним и идти дальше спать, обратно к своим снам.

Для меня это не ново. С самого детства я находился в этом положении... Мой отец, бывало, брал меня с собой на различные церемонии, свадьбы, дни рождения или куда-либо еще. Но брал с условием, что я буду абсолютно безмолвным:

— Иначе, пожалуйста, оставайся дома.

— Но почему? — говорил я. — Всем разрешено говорить, а мне нет!

— Ты сам знаешь, как и я и все остальные, почему тебе не разрешено: ты нарушаешь спокойствие.

— Тогда, — говорил я, — пообещай мне, что не будешь вмешиваться в дела, которые касаются только меня, — и я пообещаю, что буду молчать.

Но много раз случалось так, что он вмешивался. Например, если там присутствовал какой-нибудь пожилой человек, дальний родственник, — но в Индии это не имеет значения, — отец должен был коснуться его ног.

И он сказал и мне:

— Коснись его ног.

— Ты вмешался! — отвечал я. — Наш контракт закончен. Почему я должен касаться ног этого старика? Если ты хочешь, можешь коснуться их дважды, трижды — это твое дело, но почему должен касаться я? И почему ног, а не головы?

И этого было уже достаточно для возникновения суматохи. Каждый начинал объяснять мне, что этот человек стар.

Я отвечал:

— Я встречал много старых людей. Как раз напротив моего дома обитает один старый слон, но я никогда не касался его ног. Это слон священника, и он очень стар. Я ни разу не касался его ног, а он очень мудр — думаю, гораздо мудрее этого старика. Сам по себе возраст не дает человеку никаких преимуществ.

Глупец остается глупцом — а возможно, становится еще более глупым. Идиот по мере взросления становится еще более идиотичным, потому что человек не может оставаться прежним, он развивается. И когда идиот стареет, его идиотизм умножается. И именно в это время он становится уважаемым. Я не собираюсь касаться ног этого человека, пока не получу доказательства, почему я должен это сделать.

Однажды я был на похоронах; умер один мой учитель, преподававший санскрит. Это был очень тучный, забавно выглядящий человек. Он очень чудно одевался — носил наряд древних браминов, который довершал огромный тюрбан. Это было посмешище всей школы, но при этом он был очень невинным человеком. На хинди «невинный» звучит как «бхол», поэтому мы называли его «бхол». Когда он входил в аудиторию, весь класс мог громко прокричать: «Джай Бхол!» — «Долгих лет Бхолу!» И естественно, он не мог наказать всех нас — как бы тогда он преподавал, кого бы он учил?

Он умер. Мой отец не попросил меня ни о каком контракте, думая, что, раз это мой учитель, я буду вести себя хорошо. Но я не смог. Потому что никак не ожидал того, что произошло, — никто этого не ожидал. Мы пришли к месту, где лежало его мертвое тело. Вышла его жена. Она подбежала к нему, упала перед ним и сказала:

— Мой Бхол!

Все хранили молчание, но я не сдержался. Я очень старался, но чем больше я пытался, тем труднее это было.

Я взорвался смехом:

— Это прекрасно.

— Я не стал заключать контракт с тобой, думая, что, раз это твой учитель, ты будешь вести себя уважительно, — сказал отец.

— Я не проявил неуважения, — ответил я, — просто я удивлен случившимся. «Бхол» — это его прозвище, заслышав которое он злился. Теперь этот бедняга мертв, и, когда жена назвала его «Бхол», он не смог ничего поделать. Мне просто неловко за него.

Куда бы мой отец ни брал меня, он всегда заключал со мной контракт, и каждый раз он первым нарушал его, поскольку так или иначе что-то случалось и он неизбежно что-то говорил мне. И этого было достаточно, потому что было условие: он не должен был вмешиваться в то, что касается меня.

Как-то раз в наш город приехал джайнский монах. Джайнские монахи восседают на таком высоком пьедестале, что даже в положении стоя твоя голова не сможет коснуться их ног, — высота почти два метра. И они путешествуют группами по пять человек; им не разрешено передвигаться в одиночку. Это установлено для того, чтобы четверо из пяти следили за одним и никто не пил кока-колу, — если только они не сговаривались все вместе. Бывало, я видел, как они сговаривались и покупали кока-колу, — вот я и запомнил это.

Им не разрешается среди ночи даже просто пить, но я видел, как ночью они пили кока-колу. Пить кока-колу днем было опасно — кто-нибудь мог это увидеть, — так что оставалась только ночь... И я сам приносил им ее, мне было нетрудно. Кто еще мог это делать? Ни один джайн не пошел бы на это, но они знали меня и знали, что я способен на самые возмутительные поступки.

Итак, было установлено пять пьедесталов, но один из монахов заболел, и когда я пришел туда с моим отцом, я подошел к пятому пьедесталу и забрался на него. Я до сих пор помню выражение лица моего отца, он даже не мог найти слов — что тут скажешь? И он не мог вмешаться, ведь я не сделал никому ничего плохого. Просто забравшись на пьедестал, деревянный постамент, я никому не причинил вреда. Отец подошел ко мне и сказал:

— Заключили мы контракт или нет, ты продолжаешь делать все что хочешь. С этого момента мы больше не заключаем контрактов, это совершенно бессмысленно.

И эти четверо монахов чувствовали себя настолько неловко, что тоже не могли промолвить ни слова — что тут скажешь? В конце концов один из них сказал:

— Это неправильно. Кроме монаха, никто не должен сидеть на такой высоте.

И он сказал моему отцу:

— Снимите его.

— Подумайте дважды, — ответил я. — Вспомните о бутылках!

Я приносил им кока-колу.

— Верно, мы помним. Сиди тут, сколько тебе заблагорассудится.

— Что за бутылки? — спросил отец.

— Спроси у них, — ответил я. — У меня двойной контракт: один с тобой, а другой с ними, и никто не может остановить меня. Или вы все вчетвером соглашаетесь с тем, что я тут сижу, или я произношу название бутылок.

— Нас все устраивает, — сказали они. — Можешь сидеть, это никому не мешает, но, пожалуйста, не говори ничего о бутылках.

Там было много людей и все заинтересовались, что за бутылки? Когда я вышел из храма, меня тут же окружили и спросили:

— О каких бутылках ты говорил?

— Это секрет. И в этом — моя власть над теми глупцами, к чьим ногам вы продолжаете прикасаться. Если я захочу, то сделаю так, что это они будут касаться моих ног, а иначе — бутылки...

Что за глупцы!

По дороге домой отец спросил меня:

— Но мне ты ведь можешь сказать? Я никому не расскажу. Что это за бутылки? Они пьют вино?

— Нет, — ответил я, — все зашло не так далеко, но если они останутся здесь еще на несколько дней, я устрою и это. Я заставлю их пить вино — а иначе расскажу о тех бугылках.

Весь город обсуждал эти бутылки: что это были за бутылки и почему монахи так испугались? «Мы всегда думали, что они великие святые, а этот мальчик так напугал их. Они согласились, чтобы он сидел там, что полностью против писаний». Все охотились за мной, все готовы были меня подкупить:

— Проси чего хочешь, но скажи, что это за тайные бутылки?

— Это великий секрет, и я ничего вам не скажу, — отвечал я. — Почему бы вам не пойти и не спросить ваших монахов, что это были за бутылки? Я тоже буду присутствовать, поэтому они не смогут соврать, — и тогда вы узнаете, каким людям поклоняетесь. И именно эти люди обрабатывают ваш мозг.

В университете был профессор, который хотел из-за меня уволиться. Это был самый старый, почтенный и уважаемый профессор. Возможно, он до сих пор жив. Его звали доктор С. Н. Л. Шривастава; он был доктором наук. В философии это очень известное имя — и из-за меня он грозился уйти с поста.

Он поставил условие: или отчисляют меня, или увольняется он; остаться мог только один — или я, или он. А я был всего лишь студентом, студентом первого курса. Меня только-только зачислили, и я впервые прибыл в большой город из своей деревни. И всего за три месяца он пришел в такое негодование, что, только завидев меня, немедленно выходил из класса.

Я догонял его и спрашивал:

— В чем дело? Почему вы уходите? Я плачу за обучение. Предполагается, что вы должны учить, а я — учиться, и все, что я делаю, — это учусь. Если я задаю вопросы, то только для того, чтобы учиться.

— Но ты задаешь такие вопросы, которые ставят меня в неразрешимое положение. Если я говорю «да», я пойман, если я говорю «нет», я также пойман. Любой вопрос только вызывает следующий, и этому нет конца. Прошло три месяца, а ты не даешь мне продвинуться дальше первого дня. Мы так и застряли там, и я знаю, что так будет продолжаться все два года, пока ты будешь здесь. Ты не даешь завершить даже первый день обучения. Поэтому лучше...

— Но вы так образованны, — говорил я. — У вас столько степеней, почетных степеней, тридцатилетний опыт преподавания, через вас прошло столько студентов — почему вы так переживаете? Если вы не знаете, то ведь можно просто сказать: «Я не знаю». Вся проблема в том, что вы не можете сказать «Я не знаю». Проблема не во мне. Вы хотите сохранить статус всезнающего человека, притом что в действительности никто не может знать все — даже вы.

Он преподавал аристотелевскую логику; он был профессором философии и логики. А в Индии первые два курса необходимо изучать именно логику, поэтому два первых года были посвящены Аристотелю и его логике. Я говорил этому профессору, что даже сам Аристотель не был всезнающим; он был невежествен так же, как и любой другой. В своей книге он написал, что у женщин на один зуб меньше, чем у мужчин. Сейчас это кажется глупостью. У него было две жены — он мог просто попросить миссис Аристотель-один или миссис Аристотель-два: «Открой ротик!» А у женщин рот и так все время не закрывается — поэтому не нужно было даже просить. Если он боялся, то мог сосчитать у них зубы ночью, пока они спят. Но нет, греки были уверены, традиционно уверены, что женщина во всем должна быть ниже мужчины. Разве у нее может быть столько же зубов, сколько у мужчины? Аристотель никогда даже не пытался проверить.

Я спросил Шриваставу:

— Вы говорите, этот человек логик, отец логики? Это настолько просто, что даже посредственный человек первым делом бы подумал, что нужно сосчитать зубы, и только после этого писал бы об этом. Чем он вообще занимался со своими двумя женами? Не сосчитав у них зубы, он просто поверил общественному мнению. И на протяжении тысячелетий в Греции это мнение было распространено — никто не удосуживался сосчитать. Но странно, что никто из мужчин и женщин не захотел проверить. Хотя бы одна женщина должна была сосчитать и заявить, что это был полный абсурд.

— Довольно, я не хочу больше этого слышать. Я иду к директору писать заявление. Либо он отчислит тебя, либо я уволюсь.

И его не было три дня. Меня вызвали к директору.

Я спросил его:

— В чем мой проступок? Можете меня отчислить — это не проблема, — но, пожалуйста, объясните мне, что я сделал не так? Задал ли я хотя бы один вопрос, который бы не имел отношения к логике? И если я пришел учиться логике, я должен задавать вопросы, мои сомнения должны быть разрешены. В противном случае этот человек должен сказать, что он не знает, и я допускаю это. Как только он сказал бы «Я не знаю», я больше не поднял бы этот вопрос. Но у него не хватает мужества сказать это. И теперь он угрожает, что уволится.

— Ты знаешь, что он ценный профессор, — ответил директор. — Если он уволится посреди семестра, как ты думаешь, где мы найдем специалиста его уровня? Он знает, что поскольку его противник студент, проучившийся в колледже всего три месяца, выбор будет сделан в его пользу.

— Но, — сказал я, — не думайте, что все будет так просто. Тогда мое сражение, которое проходило с С. Н. Л. Шриваставой, продолжится с вами. Я буду здесь, в вашем кабинете, каждый день. И вы должны будете предоставить мне письменные основания того, почему меня отчислили.

Это был действительно хороший и интеллигентный человек.

Он сказал:

— Я не вижу никакой причины выгонять тебя и буду последним, кто отчислит тебя. Но, пожалуйста, пойми и мое положение: мы не можем потерять этого профессора. Поэтому сделай вот что... Я не буду отчислять тебя, а подготовлю документы для перевода тебя в другой колледж. Тебе не придется ни о чем заботиться, но сделай мне одолжение: я договорюсь с другим колледжем, и ты перейдешь туда. Джабалпурский университет включает в себя как минимум двадцать колледжей, поэтому ты можешь выбрать любой, какой хочешь.

—Дело не в моем выборе. Обзвоните всех этих директоров и убедитесь, захочет ли кто-нибудь из них принять меня, — сейчас каждый знает об этом деле С. Н. Л. Шриваставы, о том, что лучший профессор философии собирается увольняться. Кто захочет зачислить меня? Попробуйте, я готов.

Из двадцати только один директор согласился принять меня — и с условием, что я вообще не буду посещать занятия. Он напишет для меня все необходимые ведомости, но я не должен ходить на занятия.

Я сказал:

— Это прекрасный поворот событий. Я и сам не хочу без надобности ходить и встречать там идиотов, которые не знают, что они делают и чему они учат. Отлично, можете так и сделать. Только запомните: я не собираюсь платить за учебу. Я делаю вам одолжение, а вы заботитесь о плате за эти два года. Я никогда не появлюсь в том колледже; вы договариваетесь об оплате и берете на себя все. Через два года я приду к вам, и если что-нибудь будет не так, отвечаете вы.

— Я беру на себя всю ответственность.

И он выполнил свое обещание. Через два года я пришел к нему и сказал:

— Дайте мне мою экзаменационную ведомость для вступительных экзаменов. Я не посещал тот колледж, я даже никогда не видел его.

Вот что такое толпа. Даже образованные люди относятся к толпе — они не обладают ни целостностью, ни разумом, ни даже смелостью сказать «Я не знаю». Теперь мне известно, что условие о том, что я не должен посещать занятия, исходило от одного профессора. Директор тогда спросил его:

— Можем ли мы принять этого студента? Там были проблемы...

И профессор ответил:

— Мне не нужны проблемы в аудитории. Можешь принять его, но с условием, что он не будет посещать занятий.

Недавно я прочел статью этого профессора — его имя Солери, — в которой он с гордостью заявлял, что я был его студентом. Я даже не видел его лица, а он не видел моего; я ни разу не был у него на занятиях, на территории его колледжа или даже в окрестностях. И теперь он гордится тем, что я был его студентом и что он всегда знал, что я был особенным. Какие дураки! Им ничего не стоит соврать, вся их жизнь полна лжи.

Все люди в каком-то смысле невежественны, но педагоги, священники, политики — именно эти люди продолжают отравлять их и удерживать на уровне толпы.

Явление, которое мы называем демократией, еще не достигло того уровня, когда это может называться демократией. Это все еще не более чем толпократия, потому что люди, участвующие в выборах, — это толпа; они до сих пор не осознанны и не бдительны.

Всего несколько дней назад здесь проходили выборы. Я слышал, что в ночь на пятое число, за день до выборов, которые были назначены на шестое ноября, напротив окружного суда Васко собрались все христианские конфессии. Все священники, которые являются врагами, постоянно сражаются друг с другом, спорят, кто прав, а кто неправ; кто ближе к Христу и Богу, а кто дальше; кто более ортодоксален, а кто ушел в сторону, — все они собрались вместе перед зданием окружного суда. Для чего? Чтобы помолиться о спасении округа Васко от антрихриста.

И кто же антихрист в округе Васко? И нужно ли спасать от него округ? Я по-настоящему наслаждался тем, что они молились обо мне, — не думаю, что здесь есть кто-то еще, кто может быть назван антихристом. Но я немного сумасшедший. Они назвали меня Анти-Христом, Анти-Буддой, Анти-Махавирой, Анти-Кришной, Анти-Семитом. Кто угодно — просто поставьте приставку «анти», и это будет иметь отношение ко мне. Но в действительности я всего лишь за самого себя и не против кого бы то ни было. Меня не заботит Христос — какой смысл быть Анти-Христом?

Меня никто из них не заботит. Они не заботились обо мне — почему я должен о них заботиться? А эти люди продолжают... Журналисты спрашивали у них:

— И кто же антихрист?

И у них не хватило смелости даже назвать мое имя. Они ходили вокруг да около, отвечая:

— Мы просто молимся за то, чтобы округ был спасен от темных сил.

Почему только округ Васко? Или все темные силы сконцентрировались именно здесь? Им следовало было отправиться в Вашингтон к Белому дому и молиться там, ведь если темные силы где-то и скопились, то для этого есть только два места: Кремль и Белый дом. И если мир страдает, то источники этого страдания находятся в Кремле и в Белом доме.

Но самое странное в отношении этих священников в следующем: в период Второй мировой войны в Англии они молились Богу, христианскому Богу, за победу англичан, за безопасность Уинстона Черчилля. А римские христиане в Ватикане молились тому же самому христианскому Богу за безопасность и победу Муссолини. Но это еще не все... Христианские архиепископы благословили Адольфа Гитлера на победу и молились за него тому же христианскому Богу. Что же было делать этому христианскому Богу? Он должен был покончить с собой — что предпринять? Все они — его люди, и они молятся. В чью пользу ему решать?

И христиане не замечают, что, когда у власти Адольф Гитлер, христианский священник молится за него. Он просто-напросто трус. Он не в состоянии сказать: «Я не буду молиться за тебя и идеологию, которую ты защищаешь. Я буду молиться за то, чтобы ты потерпел поражение». Но смелые люди не становятся священниками, они находят себе более стоящие занятия. А это — трусы. И эти трусы продолжают отравлять умы других людей и делать из них трусов. Они разрушили весь мир и превратили его в сумасшедший дом.

Так что, если толпа против меня, этого следовало ожидать. По-другому и быть не может, это естественно. Что неожиданно, так это то, что в мире есть небольшое число людей, способных встать рядом со мной, у которых достаточно мужества, чтобы отставить в сторону свои предрассудки и прислушаться ко мне, у которых достаточно разума, чтобы распознать истину, когда они с ней сталкиваются, — какова бы ни была цена и к чему бы это ни привело.

На самом деле, ни у кого прежде не было настолько интеллигентных людей, какие по всему миру есть у меня; людей такого уровня: настолько восприимчивых и готовых пройти испытание огнем.

Да, движение к истине — это хождение по огню.

Оно сожжет тебя, сожжет полностью. И то, что останется, что выживет в огне, — и есть твоя реальность. Все остальное, все, что сгорит, — мусор, который высыпали на тебя другие. Никто не в силах сжечь истину, но чтобы достичь ее, необходимо отбросить столько всего, столько лишнего...

Но мне повезло, что по крайней мере один процент человечества практически готов совершить прыжок и создать первую в мире истинную религию — религию истины и осознанности, в которой не будет никаких выдумок о боге, небесах, аде, дьяволе, — просто чистейшая правда в двадцать четыре карата.

Даже один процент всего населения Земли — это огромная сила. Это не значит, что против этого одного процента выступает девяносто девять. Нет, те девяносто девять — ничто, у них нет никакого внутреннего огня. Они умерли еще до смерти; это просто ходячие трупы.

Этот один процент невероятно могуществен, потому что это живые люди.

Их внутренний огонь трансформирует весь мир. А те девяносто девять можно просто не брать в расчет.

Поэтому меня не заботит, что обо мне думает толпа. Меня интересует только один процент разумных людей и то, что они обо мне думают.

Глава 5