бязательно прочтите это произведение русского человека!

римечание: 1. Не меняйте вид шрифта у всего текста сразу, так как внутри используются греческие буквы!

бязательно прочтите это произведение русского человека!

3. Выделения цветом и подчериванием (волнистыми,тонкими,толстымилиниями) мои;курсив— Льва Толстого]

Лев Толстой......................................................................................................................... 1

В ЧЁМ МОЯ ВЕРА?............................................................................................................. 1

I............................................................................................................................................ 2

II........................................................................................................................................... 4

III.......................................................................................................................................... 6

IV....................................................................................................................................... 10

VI....................................................................................................................................... 13

VIII..................................................................................................................................... 27

IX....................................................................................................................................... 34

X........................................................................................................................................ 38

XI....................................................................................................................................... 46

XII...................................................................................................................................... 54

Благо

Богатство

Вера

Вера

Воскресение

Высшее благо на земле

Жизнь истинная

1-я заповедь Христа

2-я заповедь Христа

3-я заповедь Христа

4-я заповедь Христа

5-я заповедь Христа

Пророки

Религия

1-е условие счастья

2-е условие счастья

3-е условие счастья

4-е условие счастья

5-е условие счастья

 

Лев Толстой

В ЧЁМ МОЯ ВЕРА?

Я прожил на свете 55 лет и, за исключением 14 или 15 детских, 35 лет я прожил нигилистом в настоящем значении этого слова, то есть не социалистом и революционером, как обыкно­венно понимают это слово, а нигилистом в смысле отсутствия всякой веры.

Пять лет тому назад я поверил в учение Христа — и жизнь моя вдруг переменилась: мне перестало хотеться того, чего прежде хотелось, и стало хотеться того, что прежде не хотелось. То, что прежде казалось мне хорошо, показалось дурно, и то, что прежде казалось дурно, показа­лось хорошо. Со мной случилось то, что случается с человеком, который вышел за делом и вдруг дорогой решил, что дело это ему совсем не нужно, — и повернул домой. И все, что было справа, — стало слева, и все, что было слева, — стало справа: прежнее желание — быть как можно дальше от дома — переменилось на жела­ние быть как можно ближе от него. Направление моей жизни — желания мои стали другие: и доб­рое и злое переменилось местами. Все это произо­шло оттого, что я понял учение Христа не так, как я понимал его прежде.

Я не толковать хочу учение Христа, я хочу только рассказать, как я понял то, что есть самого простого, ясного, понятного и несомненного, обра­щенного ко всем людям в учении Христа, и как то, что я понял, перевернуло мою душу и дало мне спокойствие и счастие.

Я не толковать хочу учение Христа, а только одного хотел бы: запретить толковать его.

Все христианские церкви всегда признавали, что все люди, неравные по своей учености и уму, — умные и глупые, — равны перед Богом, что всем доступна Божеская истина. Христос сказал даже, что воля Бога в том, что немудрым открыва­ется то, что скрыто от мудрых.

Не все могут быть посвящены в глубочай­шие тайны догматики, гомилетики, патристики, литургики, герменевтики, апологетики и др., но все могут и должны понять то, что Христос говорил всем миллионам простых, немудрых, живших и живущих людей. Так вот то самое, что Христос сказал всем этим простым людям, не имевшим еще возможности обращаться за разъяснениями его учения к Павлу, Клименту, Златоусту и другим, это самое я не понимал прежде, а теперь понял; и это самое хочу сказать всем.

Разбойник на кресте поверил в Христа и спасся. Неужели было бы дурно и для кого-ни­будь вредно, если бы разбойник не умер на кресте, а сошел бы с него и рассказал людям, как он поверил в Христа.

Я так же, как разбойник на кресте, поверил учению Христа и спасся. И это не далекое сравне­ние, а самое близкое выражение того душевного состояния отчаяния и ужаса перед жизнью и смертью, в котором я находился прежде, и того состояния спокойствия и счастия, в котором я нахожусь теперь.

Я, как разбойник, знал, что жил и живу скверно, видел, что большинство людей вокруг меня живет так же. Я так же, как разбойник, знал, что я несчастлив и страдаю и что вокруг меня люди также несчастливы и страдают, и не видал никакого выхода, кроме смерти, из этого положения. Я так же, как разбойник к кресту, был пригвожден какой-то силой к этой жизни страданий и зла. И как разбойника ожидал страшный мрак смерти после бессмыс­ленных страданий и зла жизни, так и меня ожидало то же.

Во всем этом я был совершенно подобен разбойнику, но различие мое от разбойника было в том, что он умирал уже, а я еще жил. Разбойник мог поверить тому, что спасение его будет там, за гробом, а я не мог поверить этому, потому что кроме жизни за гробом мне предстоя­ла еще и жизнь здесь. А я не понимал этой жизни. Она мне казалась ужасна. И вдруг я услыхал слова Христа, понял их, и жизнь и смерть перестали мне казаться злом, и, вместо отчаяния, я испытал радость и счастье жизни, не нарушимые смертью.

Неужели для кого-нибудь может быть вредно, если я расскажу, как это сделалось со мной?

I

О том, почему я прежде не понимал учения Христа и как и почему я понял его, я написал два большие сочинения: Критику догматического богословия и новый перевод и соединение четы­рех Евангелий с объяснениями. В сочинениях этих я методически, шаг за шагом стараюсь разобрать все то, что скрывает от людей истину, и стих за стихом вновь перевожу, сличаю и соеди­няю четыре Евангелия.

Работа эта продолжается уже шестой год. Каждый год, каждый месяц я нахожу новые и новые уяснения и подтверждения основной мысли, исправляю вкравшиеся в мою работу, от поспешности и увлеченья, ошибки, исправ­ляю их и дополняю то, что сделано. Жизнь моя, которой остается уже немного, вероятно, кончится раньше этой работы. Но я уверен, что работа эта нужна, и потому делаю, пока жив, что могу.

Такова моя продолжительная внешняя работа над богословием, Евангелиями. Но внут­ренняя работа моя, та, про которую я хочу рассказать здесь, была не такая. Это не было методическое исследование богословия и текстов Евангелий, — это было мгновенное устранение всего того, что скрывало смысл учения, и мгновенное озарение светом истины. Это было событие, подобное тому, которое случилось бы с человеком, тщетно отыскивающим по лож­ному рисунку значение кучи мелких переме­шанных кусков мрамора, когда бы вдруг по одному наибольшему куску он догадался, что это совсем другая статуя; и, начав восстановлять новую, вместо прежней бессвязности кус­ков, на каждом обломке, всеми изгибами излома сходящимися с другими и составляющими одно целое, увидал бы подтверждение своей мысли. Это самое случилось со мной. И вот это-то я хочу рассказать.

Я хочу рассказать, как я нашел тот ключ к по­ниманию учения Христа, который мне открыл истину с ясностью и убедительностью, исключа­ющими сомнение.

Открытие это сделано было мною так. С тех первых пор детства почти, когда я стал для себя читать Евангелие, во всем Евангелии трогало и умиляло меня больше всего то учение Христа, в котором проповедуется любовь, смире­ние, унижение, самоотвержение и возмездие добром за зло. Такова и оставалась для меня всегда сущность христианства, то, что я сердцем любил в нем, то, во имя чего я после отчаяния, неверия признал истинным тот смысл, который придает жизни христианский трудовой народ, и во имя чего я подчинил себя тем же верованиям, которые исповедует этот народ, то есть православной церкви. Но, подчинив себя церкви, я скоро заметил, что я не найду в учении церкви подтверждения, уяснения тех начал христианства, которые казались для меня главными; я заметил, что эта дорогая мне сущность христианства не составляет главного в учении церкви. Я заметил, что то, что представ­лялось мне важнейшим в учении Христа, не признается церковью самым важным. Самым важным церковью признается другое. Сначала я не приписывал значения этой особенности церковного учения. «Ну что ж, — думал я, — церковь, кроме того же смысла любви, смирения и самоотвержения, признает еще и этот смысл догматический и внешний. Смысл этот чужд мне, даже отталкивает меня, но вредного тут нет ничего».

Но чем дальше я продолжал жить, по­коряясь учению церкви, тем заметнее станови­лось мне, что эта особенность учения церкви не так безразлична, как она мне показалась сначала. Оттолкнули меня от церкви и странности догматов церкви, и признание и одобрение церковью гонений, казней и войн, и взаимное отрицание друг друга разными исповеданиями; но подорвало мое доверие к ней именно это равнодушие к тому, что мне казалось сущностью учения Христа, и, напротив, пристрастие к тому, что я считал несущественным. Мне чувствова­лось, что тут что-то не так. Но что было не так, я никак не мог найти; не мог найти потому, что учение церкви не только не отрицало того, что казалось мне главным в учении Христа, но вполне признавало это, но признавало как-то так, что это главное в учении Христа становилось не на первое место. Я не мог упрекнуть церковь в том, что она отрицала существенное, но признавала церковь это сущест­венное так, что оно не удовлетворяло меня. Церковь не давала мне того, чего я ожидал от нее.

Я перешел от нигилизма к церкви только потому, что сознал невозможность жизни без веры, без знания того, что хорошо и дурно помимо моих животных инстинктов. Знание это я думал найти в христианстве. Но христиан­ство, как оно представлялось мне тогда, было только известное настроение — очень неопреде­ленное, из которого не вытекали ясные и обязательные правила жизни. И за этими правилами я обратился к церкви. Но церковь давала мне такие правила, которые нисколько не приближали меня к дорогому мне христиан­скому настроению и, скорее, удаляли от него. И я не мог идти за нею. Мне была нужна и дорога жизнь, основанная на христианских истинах; а церковь мне давала правила жизни, вовсе чуждые дорогим мне истинам. Правила, даваемые церковью о вере в догматы, о соблюдении таинств, постов, молитв, мне были не нужны; а правил, основанных на христианских истинах, не было. Мало того, церковные правила ослабляли, иногда прямо уничтожали то христианское настроение, которое одно давало смысл моей жизни. Сму­щало меня больше всего то, что все зло людское — осуждение частных людей, осуждение целых народов, осуждение других вер и вытекавшие из таких осуждений: казни, войны, все это оправдывалось церковью. Учение Христа о сми­рении, неосуждении, прощении обид, о самоот­вержении и любви на словах возвеличивалось церковью, и вместе с тем одобрялось на деле то, что было несовместимо с этим учением.

Неужели учение Христа было таково, что противоречия эти должны были существовать? Я не мог поверить этому. Кроме того, мне все­гда казалось удивительным то, что, насколько я знал Евангелия, те места, на которых основыва­лись определенные правила церкви о догматах — были места самые неясные; те же места, из которых вытекало исполнение учения, были самые определенные и ясные. А между тем догматы и вытекающие из них обязанности христианина определялись самым ясным, отчет­ливым образом; об исполнении же учения говорилось в самых неясных, туманных, мисти­ческих выражениях. Неужели этого хотел Христос, преподавая свое учение? Разрешение моих сомнений я мог найти только в Евангелиях. И я читал и перечитывал их. Из всех Евангелий, как что-то особенное, всегда выделялась для меня Нагорная проповедь. И ее-то я читал чаще всего. Нигде, кроме как в этом месте, Христос не говорит с такою торжественностью, нигде он не дает так много нравственных, ясных, понятных, прямо отзывающихся в сердце каждого правил, нигде он не говорит к большей толпе всяких простых людей. Если были ясные, определенные христианские правила, то они должны быть выражены тут. В этих трех главах Матфея я искал разъяснения моих недоумении.

Много и много раз я перечитывал Нагорную проповедь и всякий раз испытывал одно и то же: восторг и умиление при чтении тех стихов — о подставлении щеки, отдаче рубахи, примирении со всеми, любви к врагам — и то же чувство не­удовлетворенности. Слова Бога, обращенные ко всем, были неясны. Поставлено было слишком невозможное отречение от всего, уничтожавшее самую жизнь, как я понимал ее, и потому отре­чение от всего, казалось мне, не могло быть не­пременным условием спасения. А как скоро это не было непременное условие спасения, то не было ничего определенного и ясного. Я читал не одну Нагорную проповедь, я читал все Еван­гелия, все богословские комментарии на них. Богословские объяснения о том, что изречения Нагорной проповеди суть указания того совер­шенства, к которому должен стремиться человек, но что падший человек — весь в грехе и сво­ими силами не может достигнуть этого совер­шенства, что спасенье человека в вере, молитве и благодати, — объяснения эти не удовлетворяли меня.

Я не соглашался с этим, потому что мне всегда казалось странным, для чего Христос, впе­ред зная, что исполнение его учения невозможно одними силами человека, дал такие ясные и пре­красные правила, относящиеся прямо к каждому отдельному человеку? Читая эти правила, мне всегда казалось, что они относятся прямо ко мне, от меня одного требуют исполнения.

Читая эти правила, на меня находила всегда радостная уверенность, что я могу сейчас, с этого часа, сделать все это. И я хотел и пытался делать это; но как только я испытывал борьбу при испол­нении, я невольно вспоминал учение церкви о том, что человек слаб и не может сам сделать этого, и ослабевал.

Мне говорили: надо верить и молиться.

Но я чувствовал, что я мало верю и потому не могу молиться. Мне говорили, что надо мо­литься, чтобы Бог дал веру, ту веру, которая дает ту молитву, которая дает ту веру, которая дает ту молитву и т. д., до бесконечности.

Но и разум и опыт показывали мне, что средство это недействительно. Мне все казалось, что действительны могут быть только мои усилия исполнять учение Христа.

И вот, после многих, многих тщетных иска­ний, изучении того, что было писано об этом в доказательство Божественности этого учения и в доказательство небожественности его, после многих сомнений и страданий, я остался опять один с своим сердцем и с таинственной книгою пред собой. Я не мог дать ей того смысла, который давали другие, и не мог придать иного, и не мог отказаться от нее. И только изверившись оди­наково и во все толкования ученой критики, и во все толкования ученого богословия, и отки­нув их все, по слову Христа: если не примете меня, как дети, не войдете в Царствие Божие... я понял вдруг то, чего не понимал прежде. Я понял не тем, что я как-нибудь искусно, глу­бокомысленно переставлял, сличал, перетолковы­вал; напротив, все открылось мне тем, что я забыл все толкования. Место, которое было для меня ключом всего, было место из V главы Матфея, стих 39-й: «Вам сказано: око за око, зуб за зуб. А я вам говорю: не противьтесь злу»... Я вдруг в первый раз понял этот стих прямо и просто. Я понял, что Христос говорит то самое, что гово­рит. И тотчас не то что появилось что-нибудь новое, а отпало все, что затемняло истину, и исти­на восстала предо мной во всем ее значении. «Вы слышали, что сказано древним: око за око, зуб за зуб. А я вам говорю: не противьтесь злу». Слова эти вдруг показались мне совершенно новыми, как будто я никогда не читал их прежде.

Прежде, читая это место, я всегда по какому-то странному затмению пропускал слова: а я го­ворю: не противься злу. Точно как будто слов этих совсем не было, или они не имели никакого определенного значения.

Впоследствии при беседах моих со многими и многими христианами, знавшими Евангелие, мне часто случалось замечать относительно этих слов то же затмение. Слов этих никто не помнил, и часто, при разговорах об этом месте, христи­ане брали Евангелие, чтобы проверить — есть ли там эти слова. Также и я пропускал эти слова и начинал понимать только со следующих слов:

«И кто ударит тебя в правую щеку... подставь левую...» и т. д. И всегда слова эти представля­лись мне требованием страданий, лишений, не свойственных человеческой природе. Слова эти умиляли меня. Мне чувствовалось, что было бы прекрасно исполнить их. Но мне чувствовалось тоже и то, что я никогда не буду в силах испол­нить их только для того, чтобы исполнить, чтобы страдать. Я говорил себе: ну хорошо, я под­ставлю щеку, — меня другой раз прибьют; я от­дам, — у меня отнимут всё. У меня не будет жизни. А мне дана жизнь, зачем же я лишусь ее? Этого не может требовать Христос. Прежде я говорил это себе, предполагая, что Христос этими словами восхваляет страдания и лишения и, восхваляя их, говорит преувеличенно и по­тому неточно и неясно; но теперь, когда я понял слова о непротивлении злу, мне ясно стало, что Христос ничего не преувеличивает и не требует никаких страданий для страданий, а только очень определенно и ясно говорит то, что говорит. Он говорит: «Не противьтесь злу; и, делая так, вперед знайте, что могут найтись люди, которые, ударив вас по одной щеке и не встретив отпора, ударят и по другой; отняв рубаху, отнимут и каф­тан; воспользовавшись вашей работой, заставят еще работать; будут брать без отдачи... И вот если это так будет, то вы все-таки не противьтесь злу. Тем, которые будут вас бить и обижать, все-таки делайте добро». И когда я понял эти слова так, как они сказаны, так сейчас же все, что было темно, стало ясно, и что казалось пре­увеличенно, стало вполне точно. Я понял в пер­вый раз, что центр тяжести всей мысли в сло­вах: «не противься злу», а что последующее есть только разъяснение первого положения. Я понял, что Христос нисколько не велит под­ставлять щеку и отдавать кафтан для того, чтобы страдать, а велит не противиться злу и го­ворит, что при этом придется, может быть, и стра­дать[MARSEXX1] . Точно так же, как отец, отправляющий своего сына в далекое путешествие, не приказы­вает сыну — недосыпать ночей, недоедать, мок­нуть и зябнуть, если он скажет ему: «Ты иди до­рогой, и если придется тебе и мокнуть и зябнуть, ты все-таки иди». Христос не говорит: подставляйте щеки, страдайте, а он говорит: не противь­тесь злу, и, что бы с вами ни было, не противьтесь злу. Слова эти: не противься злу или злому, по­нятые в их прямом значении, были для меня истинно ключом, открывшим мне всё. И мне стало удивительно, как мог я так навыворот понимать ясные, определенные слова. Вам сказано: зуб за зуб, а я говорю: не противься злу или злому и, что бы с тобой ни делали злые, терпи, отда­вай, но не противься злу или злым. Что же мо­жет быть яснее, понятнее и несомненнее этого? И стоило мне понять эти слова просто и прямо, как они сказаны, и тотчас же во всем учении Христа, не только в Нагорной проповеди, но во всех Евангелиях, все, что было запутано, стало понятно, что было противоречиво, стало согласно; и главное, что казалось излишне, стало необходи­мо. Все слилось в одно целое и несомненно под­тверждало одно другое, как куски разбитой ста­туи, составленные так, как они должны быть. В этой проповеди и во всех Евангелиях со всех сторон подтверждалось то же учение о непротив­лении злу.

В этой проповеди, как и во всех местах, везде Христос представляет себе своих учеников, то есть людей, исполняющих правило о непро­тивлении злу, не иначе как подставляющих щеку и отдающих кафтан, как гонимых, поби­ваемых и нищих.

Везде много раз Христос говорит, что тот, кто не взял крест, кто не отрекся от всего, тот не может быть его учеником, то есть кто не готов на все последствия, вытекающие из испол­нения правила о непротивлении злу. Ученикам Христос говорит: будьте нищие, будьте готовы, не противясь злу, принять гонения, страдания и смерть. Сам готовится на страдания и смерть, не противясь злу, и отгоняет от себя Петра, жале­ющего об этом, и сам умирает, запрещая про­тивиться злу и не изменяя своему учению.

Все первые ученики его исполняют это пра­вило непротивления злу и всю жизнь проводят в нищете, гонениях и никогда не воздают злом за зло.

Стало быть, Христос говорил то, что говорил. Можно утверждать, что всегдашнее исполнение этого правила очень трудно; можно не соглашать­ся с тем, что каждый человек будет блажен, исполняя это правило; можно сказать, что это глупо, как говорят неверующие, что Христос был мечтатель, идеалист, который высказывал неис­полнимые правила, которым и следовали по глупости его ученики; но никак нельзя не при­знавать, что Христос сказал очень ясно и опре­деленно то самое, что хотел сказать: именно, что человек, по его учению, должен не противить­ся злу и что потому тот, кто принял его учение, не может противиться злу. А между тем ни веру­ющие, ни неверующие не понимают такого про­стого, ясного значения слов Христа.

II

Когда я понял, что слова «не противься злу» значат: не противься злу, все мое прежнее пред­ставление о смысле учения Христа вдруг изме­нилось, и я ужаснулся пред тем не то что непо­ниманием, а каким-то странным пониманием учения, в котором я находился до сих пор. Я знал, мы все знаем, что смысл христианского учения — в любви к людям. Сказать: подставить щеку, любить врагов — это значит выразить сущность христианства. Я знал это с детства, но отчего же я не понимал этих простых слов просто, а искал в них какой-то иносказательный смысл? Не противься злому — значит не противься злому никогда, то есть никогда не делай насилия, то есть такого поступка, который всегда противуположен любви. И если тебя при этом обидят, то пе­ренеси обиду и все-таки не делай насилия над другим. Он сказал так ясно и просто, как нельзя сказать яснее. Как же я, веруя или стараясь верить, что тот, кто сказал это — Бог, говорил, что исполнить это своими силами невозможно. Хозяин скажет мне: поди наруби дров, а я ска­жу: я своими силами не могу исполнить этого. Говоря это, я говорю одно из двух: или то, что я не верю тому, что говорит хозяин, или то, что я не хочу делать того, что велит хозяин. Про заповедь Бога, которую Он дал нам для испол­нения, про которую Он сказал: кто исполнит и научит так, тот большим наречется и т. д., про которую Он сказал, что только те, которые исполняют, те получают жизнь, заповедь, кото­рую Он сам исполнил и которую выразил так ясно, просто, что в смысле ее не может быть сомнения, про эту-то заповедь я, никогда не попытавшись даже исполнить ее, говорил: испол­нение ее невозможно одними моими силами, а нужна сверхъестественная помощь.

Бог сошел на землю, чтобы дать спасение людям. Спасение состоит в том, что второе лицо Троицы, Бог-сын, пострадал за людей, иску­пил перед Отцом грех их и дал людям церковь, в которой хранится благодать, передающаяся верующим; но, кроме всего этого, этот Бог-сын дал людям и учение и пример жизни для спа­сения. Как же я говорил, что правило жизни, выраженное им просто и ясно для всех, так трудно исполнять, что даже невозможно без сверхъестественной помощи? Он не только не сказал этого, Он определенно сказал: непремен­но исполняйте, а кто не исполнит, тот не войдет в Царство Божие. И Он никогда не говорил, что исполнение трудно, Он, напротив, сказал: иго мое благо, и бремя мое легко. Иоанн, его еван­гелист, сказал: заповеди Его не тяжки. Как же это я говорил, что то, что Бог велел исполнять, то, исполнение чего Он так точно определил, и сказал, что исполнять это легко, то, что Он сам исполнил как человек и что исполняли пер­вые последователи Его; как же это я говорил, что исполнять это так трудно, что даже невоз­можно без сверхъестественной помощи? Если бы человек все усилия своего ума положил на то, чтобы уничтожить какой-нибудь данный за­кон, что действительнее для уничтожения это­го закона мог бы сказать этот человек, как не то, что закон этот по существу неисполним и что мысль самого законодателя о своем законе такова, что закон этот неисполним[MARSEXX2] , а что для исполнения его нужна сверхъестественная помощь? А это самое я думал по отношению к заповеди о непро­тивлении злу. И я стал вспоминать, как и когда вошла мне в голову эта странная мысль о том, что закон Христа Божественен, но исполнять его нельзя. И, разобрав свое прошедшее, я понял, что мысль эта никогда не была передана мне во всей ее наготе (она бы оттолкнула меня), но что я, не­заметно для себя, всосал ее с самого первого детства, и вся последующая жизнь моя только укрепляла во мне это странное заблуждение. С детства меня учили тому, что Христос — Бог и учение его Божественно, но вместе с тем меня учили уважать те учреждения, которые на­силием обеспечивают мою безопасность от злого, учили меня почитать эти учреждения священны­ми. Меня учили противостоять злому и внушали, что унизительно и постыдно покоряться злому и терпеть от него, а похвально противиться ему. Меня учили судить и казнить. Потом меня учили воевать, то есть убийством противодействовать злым, и воинство, которого я был членом, называ­ли христолюбивым воинством; и деятельность эту освящали христианским благословением. Кроме того, с детства и до возмужалости меня учили уважать то, что прямо противоречит закону Христа. Дать отпор обидчику, отметить насилием за оскорбление личное, семейное, народное; все это не только не отрицали, но мне внушали, что все это прекрасно и не противно закону Христа.

Все меня окружающее: спокойствие, безопас­ность моя и семьи, моя собственность, все по­строено было на законе, отвергнутом Христом, на законе: зуб за зуб.

Церковные учители учили тому, что учение Христа Божественно, но исполнение его невоз­можно по слабости людской, и только благодать Христа может содействовать его исполнению. Светские учители и все устройство жизни уже прямо признавали неисполнимость, мечтатель­ность учения Христа, и речами и делами учили тому, что противно этому учению. Это признание неисполнимости учения Бога до такой степени понемножку, незаметно всосалось в меня и стало привычно мне, и до такой степени оно совпадало с моими похотями, что я никогда не замечал прежде того противоречия, в котором я находил­ся. Я не видал того, что невозможно в одно и то же время исповедывать Христа-Бога, основа учения которого есть непротивление злому, и со­знательно и спокойно работать для учреждения собственности, судов, государства, воинства, уч­реждать жизнь, противную учению Христа, и молиться этому Христу о том, чтобы между нами исполнялся закон непротивления злому и проще­ния. Мне не приходило еще в голову то, что теперь так ясно: что гораздо бы проще было устраивать и учреждать жизнь по закону Христа, а молиться уж о том, чтобы были суды, казни, войны, если они так нужны для нашего блага.

И я понял, откуда возникло мое заблужде­ние. Оно возникло из исповедания Христа на сло­вах и отрицания его на деле.

Положение о непротивлении злому есть по­ложение, связующее все учение в одно целое[MARSEXX3] , но только тогда, когда оно не есть изречение, а есть правило, обязательное для исполнения, когда оно есть закон.

Оно есть точно ключ, отпирающий все, но только тогда, когда ключ этот просунут до замка. Признание этого положения за изречение, не­возможное к исполнению без сверхъестественной помощи, есть уничтожение всего учения. Каким же, как не невозможным, может представляться людям то учение, из которого вынуто основное, связующее все положение? Неверующим же оно даже прямо представляется глупым и не может представиться иным.

Поставить машину, затопить паровик, пустить в ход, но не надеть передаточного ремня — это самое сделано с учением Христа, когда стали учить, что можно быть христианином, не испол­няя положение о непротивлении злу.

Я недавно с еврейским раввином читал V главу Матфея. Почти при всяком изречении раввин говорил: это есть в Библии, это есть в Талмуде, и указывал мне в Библии и Талмуде весьма близкие изречения к изречениям Нагорной про­поведи. Но когда мы дошли до стиха о непро­тивлении злу, он не сказал: и это есть в Тал­муде, а только спросил меня с усмешкой: — И христиане исполняют это? подставляют другую щеку? — Мне нечего было отвечать, тем более что я знал, что в это самое время христиане не только не подставляли щеки, но били евреев по под­ставленной щеке. Но мне интересно было знать, есть ли что-нибудь подобное в Библии или Тал­муде, и я спросил его об этом. Он сказал: — Нет, этого нет, но вы скажите, исполняют ли христиане этот закон? — Вопросом этим он го­ворил мне, что присутствие такого правила в хри­стианском законе, которое не только никем не исполняется, но которое сами христиане призна­ют неисполнимым, есть признание неразумности и ненужности этого правила. И я не мог ни­чего отвечать ему.

Теперь, поняв прямой смысл учения, я вижу ясно то странное противоречие с самим собой, в котором я находился. Признав Христа Богом и учение его Божественным и вместе с тем устроив свою жизнь противно этому учению, что же оставалось, как не признавать учение не­исполнимым? На словах я признал учение Христа священным, на деле я исповедывал совсем не христианское учение и признавал и поклонялся учреждениям не христианским, со всех сторон обнимающим мою жизнь.

Весь Ветхий Завет говорит, что несчастия народа иудейского происходили оттого, что он верил в ложных богов, но не в истинного Бога. Самуил в первой книге, в главах 8-й и 12-й, обвиняет народ в том, что ко всем прежним своим отступлениям от Бога он прибавил еще новое: на место Бога, который был их царем, поставил человека-царя, который, по их мнению, спасет их. Не верьте в «тогу», в пустое, говорит Самуил народу (XII, 21 стих). Оно не поможет вам и не спасет вас, потому что оно «тогу», пу­стое. Чтобы не погибнуть вам с царем вашим, держитесь одного Бога.

Вот вера в эти «тогу», в эти пустые кумиры и заслоняла от меня истину. На дороге к ней, заграждая ее свет, стояли предо мной те «тогу», от которых я не в силах был отречься.

На днях я шел в Боровицкие ворота; в воро­тах сидел старик, нищий-калека, обвязанный по ушам ветошкой. Я вынул кошелек, чтобы дать ему что-нибудь. В это время с горы из Кремля выбежал бравый молодой румяный малый, гре­надер в казенном тулупе. Нищий, увидав сол­дата, испуганно вскочил и вприхромку побежал вниз к Александровскому саду. Гренадер по­гнался было за ним, но, не догнав, остановился и стал ругать нищего за то, что он не слышал за­прещения и садился в воротах. Я подождал гренадера в воротах. Когда он поравнялся со мной, я спросил его: знает ли он грамоте?

— Знаю, а что? — Евангелие читал? — Чи­тал. — А читал: «и кто накормит голодного?..» — Я сказал ему это место. Он знал его и выслушал. И я видел, что он смущен. Два прохожие оста­новились, слушая. Гренадеру, видно, больно было чувствовать, что он, отлично исполняя свою обязанность, — гоняя народ оттуда, откуда ведено гонять, — вдруг оказался не прав. Он был смущен и, видимо, искал отговорки. Вдруг в умных черных глазах его блеснул свет, он повернулся ко мне боком, как бы уходя. — А воинский устав читал? — спросил он. Я сказал, что не читал. — Так и не говори, — сказал гренадер, тряхнув победоносно головой, и, запахнув тулуп, моло­децки пошел к своему месту.

Это был единственный человек во всей моей жизни, строго логически разрешивший тот веч­ный вопрос, который при нашем обществен­ном строе стоял передо мной и стоит перед каждым человеком, называющим себя христиа­нином.

III

Напрасно говорят, что учение христианское касается личного спасения, а не касается во­просов общих, государственных. Это только сме­лое и голословное утверждение самой очевидной неправды, которая разрушается при первой серьезной мысли об этом. Хорошо, я не буду противиться злу, подставлю щеку, как частный человек, говорю я себе, но идет неприятель или угнетают народы, и меня призывают участ­вовать в борьбе со злыми — идти убивать их. И мне неизбежно решить вопрос: в чем служе­ние Богу и в чем служение «тогу». Идти ли на войну, или не идти? Я — мужик, меня выбирают в старшины, судьи, в присяжные, заставляют присягать, судить, наказывать — что мне делать? Опять я должен выбирать между законом Бога и законом человеческим. Я — монах, живу в монастыре, мужики отняли наш покос, меня посылают участвовать в борьбе со злыми — просить в суде на мужиков. Опять я должен выбрать. Ни один человек не может уйти от решения этого вопроса. Я не говорю уже о нашем сословии, деятельность которого почти вся состоит в противлении злым: воен­ные, судейские, администраторы, но нет того частного, самого скромного человека, которому бы не предстояло это решение между служе­нием Богу, исполнением его заповедей, или слу­жением «тогу», государственным учреждениям. Личная моя жизнь переплетена с общей госу­дарственной, а государственная требует от меня нехристианской деятельности, прямо противной заповеди Христа. Теперь с общей воинской повинностью и участием всех в суде в качестве присяжных, дилемма эта с поразительной рез­костью поставлена перед всеми. Всякий человек должен взять орудие убийства: ружье, нож, и если не убить, то зарядить ружье и отточить нож, то есть быть готовым на убийство. Каж­дый гражданин должен прийти в суд и быть участником суда и наказаний, то есть каждый должен отречься от заповеди Христа непротив­ления злому не словом только, но делом.

Вопрос гренадера: Евангелие или воинский устав? закон Божий или закон человеческий? — теперь стоит и при Самуиле стоял перед чело­вечеством. Он стоял и перед самим Христом и перед учениками его. Стоит и перед теми, которые теперь хотят быть христианами, стоял и передо мной.

Закон Христа, с его учением любви, сми­рения, самоотвержения, всегда и прежде трогал мое сердце и привлекал меня к себе. Но со всех сторон, в истории, в современной окружаю­щей меня, и в моей жизни я видел закон противуположный, противный моему сердцу, моей совести, моему разуму, но потакающий моим животным инстинктам. Я чувствовал, что, прими я закон Христа, я останусь один, и мне может быть плохо, мне придется быть гонимым и пла­чущим, то самое, что сказал Христос. Прими закон человеческий — меня все одобрят, я буду спокоен, обеспечен, и к моим услугам все изощре­ния ума, чтобы успокоить мою совесть. Я буду смеяться и веселиться, , то самое, что сказал Христос. Я чувствовал это и потому не только не углублялся в значение закона Христа, но старался понять его так, чтобы он не мешал мне жить моей животной жизнью. А понять его так нельзя было, и потому я вовсе не понимал его.

В этом непонимании я доходил до теперь удивительного мне затмения. Для образца тако­го затмения приведу мое прежнее понимание слов: «Не судите, и не будете судимы» (Матф., VII, 1). «Не судите, и не будете судимы — не осуждайте, и не будете осуждены» (Луки, VI, 37). Мне так несомненно казалось священ­ным, не нарушающим закона Бога учреждение судов, в которых я участвовал и которые ог­раждали мою собственность и безопасность, что никогда и в голову не приходило, чтобы это изречение могло значить что-нибудь другое, как не то, чтобы на словах не осуждать ближнего. Мне и в голову не приходило, чтобы Христос в этих словах мог говорить про суды: про земский суд, про уголовную палату, про ок­ружные и мировые суды и всякие сенаты и де­партаменты. Только когда я понял в прямом значении слова о непротивлении злу, только тогда мне представился вопрос о том, как от­носится Христос ко всем этим судам и депар­таментам. И поняв, что он должен отрицать их, я спросил себя: да не значит ли это: не только не судите ближнего на словах, но и не осуждай­те судом — не судите ближних своими челове­ческими учреждениями — судами.

У Луки, гл. VI, с 37 по 49, слова эти сказаны тотчас после учения о непротивлении злу и о воздаянии добром за зло. Тотчас после слов: «будьте милосерды, как Отец ваш на не­бе», сказано: «не судите, и не будете судимы, не осуждайте, и не будете осуждены». Не значит ли это, кроме осуждения ближнего, и то, чтобы не учреждать судов и не судить в них ближних? — спросил я себя теперь. И стоило мне только поставить себе этот вопрос, чтобы и сердце и здра­вый смысл тотчас же ответили мне утвердитель­но.

Я знаю, как такое понимание этих слов пора­жает сначала. Меня оно тоже поразило. Чтобы показать, как я далек был от такого понимания, признаюсь в стыдной глупости. Уже после того, как я стал верующим и читал Евангелие как Божественную книгу, я, при встрече с моими приятелями, прокурорами, судьями, в виде иг­ривой шутки, говорил им: а вы всё судите, а сказано: не судите, и не судимы будете. Я так был уверен, что слова эти не могут значить ничего другого, как только запрещение злосло­вия, что не понимал того страшного кощунства, которое я делал, говоря это. Я до того дошел, что, уверившись в том, что ясные слова эти значат не то, что значат, в шутку говорил их в их настоящем значении.

Расскажу подробно, как уничтожилось во мне всякое сомнение о том, что слова эти не могут быть понимаемы иначе, как в том смысле, что Христос запрещает всяческие человеческие уч­реждения судов, и словами этими ничего не мог сказать другого.

Первое, что поразило меня, когда я понял заповедь о непротивлении злу в ее прямом зна­чении, было то, что суды человеческие не только не сходятся с нею, но прямо противны ей, про­тивны и смыслу всего учения, и что поэтому Христос, если подумал о судах, то должен был отрицать их.

Христос говорит:[MARSEXX4] не противиться злому. Цель судов — противиться злому. Христос пред­писывает: делать добро за зло. Суды воздают злом за зло. Христос говорит: не разбирать добрых и злых. Суды только то и делают, что этот разбор. Христос говорит: прощать всем. Прощать не раз, не семь раз, а без конца. Любить врагов. Делать добро ненавидящим. Суды не прощают, а наказывают, делают не добро, а зло тем, которых они называют врагами общества. Так что по смыслу выходило, что Христос дол­жен был запрещать суды. Но, может быть, думал я, Христос не имел дела с человеческими су­дами и не думал о них. Но вижу, что этого нельзя предположить: Христос со дня рождения и до смерти сталкивался с судами Ирода, си­недриона и первосвященников. И действительно, вижу, что Христос много раз прямо говорит про суды как про зло. Ученикам он говорит, что их будут судить, и говорит, как им держаться на суде. Про себя говорил, что его засудят, и сам показывает, как надо относиться к суду чело­веческому. Стало быть, Христос думал о тех судах человеческих, которые должны были за­судить его и его учеников, и засуждавшие и засуждающие миллионы людей. Христос видел это зло и прямо указывал на него. При исполнении приговора суда над блудницей он прямо отри­цает суд и показывает, что человеку нельзя судить, потому что он сам виноватый. И эту же самую мысль он высказывает несколько раз, говоря, что засоренным глазом нельзя видеть сора в глазу другого, что слепой не может видеть слепого. Объясняет даже то, что происходит от такого заблуждения. Ученик станет такой же, как учитель.

Но, может быть, и высказав это по отноше­нию к суду блудницы и указав притчей о спице на общую слабость человеческую, он все-таки не запрещает обращения к человеческому право­судию, ввиду защиты от злых; но вижу, что этого никак нельзя допустить.

В Нагорной проповеди, обращаясь ко всем, он говорит: и если кто хочет высудить у тебя рубаху, отдай и кафтан. Стало быть, он всем запрещает судиться.

Но, может быть, Христос говорит только о личном отношении каждого человека к судам, но не отрицает самого правосудия и допускает в христианском обществе людей, которые судят других в установленных учреждениях? Но вижу, что и этого нельзя предположить. Христос в мо­литве своей всем людям без исключения велит прощать другим, чтобы и им были прощены их вины. И повторяет эту мысль много раз. Стало быть, всякий человек и на молитве и прежде чем принести дар должен всем простить. Как же может судить и приговаривать по суду человек, который, по исповедуемой им вере, должен всем всегда прощать? И потому вижу, что, по учению Христа, христианский наказывающий судья быть не может.

Но, может быть по той связи, в которой находятся с другими слова не судите и не осуж­дайте, видно, что в этом месте Христос, говоря не судите, не думал о судах человеческих? Но этого тоже нет, напротив, ясно по связи речи, что, говоря: не судите, Христос говорит именно о су­дах, учреждениях; по Матфею и Луке, перед тем, чтобы сказать: не судите и не осуждайте, он говорит: не противьтесь злому, терпите зло, де­лайте добро всем. А перед этими словами пов­торяет, по Матфею, слова уголовного еврейского закона: око за око, зуб за зуб. И после этой ссылки на уголовный закон говорит: а вы де­лайте не так, не противьтесь злому, и потом уже говорит: не судите. Стало быть, Христос говорит именно про уголовный закон человеческий и его-то и отрицает словами не судите.

Кроме того, по Луке, он говорит не только: не судите, но — не судите и не осуждайте. Для чего-нибудь да прибавлено же это слово, имеющее почти то же значение. Прибавка этого слова мо­жет иметь только одну цель: выяснение зна­чения, в котором должно пониматься первое слово.

Если бы он хотел сказать: не осуждайте ближнего, то он прибавил бы это слово, но он прибавляет слово, переводимое по-русски — не осуждайте. И после этого говорит: и не будете осуждены, всем прощайте, и будете прощены.

Но, может быть, все-таки Христос не думал про суды, говоря это, и я свою мысль нахожу в его словах, имеющих другое значение.

Справляюсь с тем, как первые ученики Христа, апостолы, смотрели на суды челове­ческие, признавали ли, одобряли ли их?

В главе IV, от 1—11, апостол Иаков говорит:

Не злословьте друг друга, братия; кто злословит брата и судит брата своего, тот злословит закон и судит закон; а если закон судишь, то ты не исполнитель закона, а судья. Един законода­тель и судья, который может спасти и погубить, — а ты кто, который судишь другого?

Слово, переданное словом злословить, есть слово katalalew. Без справки с лексиконом можно видеть, что слово это должно значить обвинять. И то самое оно и значит, в чем может убедиться всякий, справившись с лексиконом. Переведено: кто злословит брата, тот злословит закон. И не­вольно представляется вопрос: почему? Сколько бы я ни злословил брата, я не злословлю закон, но если я обвиняю и сужу судом брата, то оче­видно, что я этим самым обвиняю закон Христа, то есть я считаю закон Христа недостаточным и обвиняю и сужу закон. Тогда ясно, что я уже не исполняю его закон, а сам судья. Судья же, говорит Христос, тот, который может спасти. А как же я, не будучи в состоянии спасти, буду судьей, буду наказывать?

Все место это говорит о суде человеческом и отрицает его. Все послание это проникнуто тою же мыслию. В том же послании Иакова (гл. II, 1—13) говорится: 1) братия мои! вера в Господа нашего Иисуса Христа прославленного да будет без лицеприятия. 2) Ибо если войдет в собрание ваше человек с золотым перстнем на руке, в богатой одежде, войдет же и нищий в худом платье; и вы, смотря на одетого в бога­тую одежду, скажете ему: тебе прилично стать здесь; а нищему скажете: ты стань там или са­дись здесь, при ногах моих; то не разрознива­етесь ли вы между собою и не представляете ли в себе судей с злыми помышлениями? 3) Послушайте, братия мои возлюбленные, не нищих ли мира сего Бог избрал быть богатыми верою и наследниками царствия, которое обещал Он любящим его? 4) А вы презрели нищего! Не богатые ли притесняют вас и не они ли влекут вас в суды? 5) Не они ли бесславят доброе имя, которым вы называетесь? 6) Если вы испол­няете царский закон по Писанию — возлюби ближнего твоего, как самого себя (Левит, XIX, 18), —хорошо поступаете. 7) Но если смотрите на лица, то грех делаете и пред законом оказы­ваетесь преступниками. 8) Ибо кто сохранит весь закон и в одном чем-нибудь согрешит, тот ста­новится виновен во всем. 9) Ибо тот же, кто сказал: не прелюбодействуй, сказал: не убей. Почему, если ты не сделаешь прелюбодеяния, но убьешь, то ты все преступник закона (Второ­законие, XXII, 22; Левит, XVIII, 17-25). 10) Го­ворите и поступайте, как люди, которые долж­ны быть судимы но закону свободы. Ибо суд без помилования тому, кто 11) не делает милости: милость торжествует над судом. (Последние слова — милость торжествует над судом — пере­водились, и часто, так: милость превозносится на суде, и переводились так в том смысле, что суд христианский может быть, но что он должен быть милостив.)

Иаков увещевает братьев не делать различия между людьми. Если вы делаете различие, то вы diakrinate, разрозниваетесь, как на суде судьи с злыми помышлениями. Вы рассудили, что ни­щий — хуже. А напротив, хуже — богатый. Он и угнетает вас, и тащит в суд. Если вы живете по закону любви к ближнему, по закону ми­лосердия (который, в отличие от другого, Иаков называет царским), то это хорошо. Но если смот­рите на лица, делаете различие между людьми, то делаетесь преступниками закона милосердия. И, имея, вероятно, в виду пример блудницы, которую привели к Христу, чтобы по закону побить ее камнями, или вообще преступление прелюбодеяния, Иаков говорит, что тот, кто каз­нит смертию блудницу, будет виновен в убийстве и нарушит закон вечный. Потому что тот же вечный закон запрещает и блуд, и убийство. Он говорит: И поступайте, как люди, судимые законом свободы. Потому что нет милости тому, кто сам без милости, а потому милость уничто­жает суд.

Как же еще сказать это яснее, определен­нее: запрещается всякое различие между людьми, всякий суд о том, что этот хорош, а этот дурен, указывается прямо на суд человеческий, который несомненно дурен, и показывается, что суд этот сам преступен, казня за преступления, и что по­тому суд сам собою уничтожается законом Бога — милосердием.

Читаю послания апостола Павла, пострадав­шего от судов, и в первой же главе к римлянам читаю увещание, которое делает апостол римля­нам за все их пороки и заблуждения, и в том числе за их суды (32): «Они хотя и знают правед­ный суд Божий (то есть что делающие таковые дела достойны смерти), однако не только сами их делают, но и делающих одобряют».

Глава II, 1) Итак, неизвинителен ты, человек, кто бы ты ни был, судящий другого; ибо тем же (судом), которым судишь другого, осуждаешь себя; потому что, судя другого, ты делаешь то же. 2) А мы знаем, что праведен суд Божий на дела­ющих таковые дела. 3) Неужели думаешь ты, человек, избежать суда Божия, осуждая делающих таковые дела и (сам) делая то же? 4) Или ты пренебрегаешь богатством благости Его и кротости и долготерпения, не помышляя, что благость Божия ведет тебя к покаянию?

Апостол Павел говорит: они, зная справедли­вый суд Бога, сами делают несправедливо и на­учают так делать других, и потому нельзя оправ­дать человека, который судит.

Такое отношение к судам я нахожу в пос­ланиях апостолов, в жизни же их, как мы все знаем, суды человеческие представлялись им тем злом и соблазном, которые надо сносить с твер­достью и преданностью воле Божией.

Восстановив в своем воображении положение первых христиан среди язычников, каждый легко поймет, что запрещать суды гонимым человечес­кими судами христианам не могло приходить в го­лову. Только при случае они могли коснуться этого зла, отрицая основы его, как они и делают это.

Справляюсь с учителями церкви первых веков и вижу, что учители первых веков — все всегда оп­ределяли свое учение, отличающее их от всех дру­гих, тем, что они никого ни к чему не принуж­дают, никого не судят (Афинагор, Ориген), не казнят, а только переносят мучения, налагаемые на них судами человеческими. Все мученики делом исповедывали то же. Вижу, что все хри­стианство до Константина никогда иначе не смот­рело на суды как на зло, которое надо терпеливо переносить, но что никогда и в голову ни одно­му христианину того времени не могло прийти той мысли, чтобы христианин мог участвовать в суде.

Вижу, что слова Христа: не судите и не осуж­дайте были поняты его первыми учениками так же, как я их понял теперь, в их прямом смысле: не судите в судах — не участвуйте в них.

Все несомненно подтверждало мое убеждение, что слова — не судите и не осуждайте — значат не судите в судах; но толкование о том, что будто это значит: не злословьте ближнего, до такой степени общепринято, и до такой степени смело и самоуверенно суды процветают во всех христианских государствах, опираясь даже па церковь, что я долго сомневался в справедливости моего понимания. Если все люди могли толковать так и учреждать христианские суды, то, вероятно, имели же они какое-нибудь основание, и что-нибудь ты не понимаешь, говорил я себе. Должны же быть те основания, по которым слова эти понимаются как злословие и должны же быть ос­нования, на которых учреждаются христианские суды.

И я обратился к толкованиям церкви. Во всех этих толкованиях, с пятого века, я нашел, что слова эти принято понимать как осуждение на словах ближнего, то есть как злословие. И так как слова эти принято понимать только как осуж­дение на словах ближнего, то является затруд­нение: как не осуждать? Зло нельзя не осуждать. И потому все толкования вертятся на том, что можно и что нельзя осуждать. Говорится о том, что для служителей церкви это нельзя понимать как запрещение судить, что сами апостолы су­дили (Златоуст и Феофилакт). Говорится о том, что, вероятно, этим словом Христос указывает на иудеев, которые обвиняли ближних в малых грехах, а сами сделали большие.

Но нигде ни слова не говорится о человечес­ких учреждениях, судах, о том, в каком отноше­нии находятся суды эти к этому запрещению осуждать. Запрещает ли их Христос или допуска­ет? На этот естественный вопрос пет никакого ответа, как будто уже слишком очевидно то, что как скоро христианин сел на судейское место, то тогда он не только может осуждать ближнего, но и казнить его.

Справляюсь у греческих, католических, про­тестантских писателей и писателей тюбингенской школы и школы исторической. Всеми, даже самыми свободномыслящими толкователями сло­ва эти понимаются как запрещение злословить. Но почему слова эти, противно всему учению Христа, понимаются так узко, что в запрещении судить не входит запрещение судов, почему пред­полагается, что Христос, запрещая осуждение ближнего, невольно сорвавшееся с языка, как дурное дело, такое же осуждение, совершаемое сознательно и связанное с причинением насилия над осужденным, не считает дурным делом и не запрещает, — на это нет ответа; и ни малейшего намека о том, чтобы можно было под осуждени­ем разуметь и то осуждение, которое происхо­дит на судах и от которого страдают миллионы. Мало того, по случаю этих слов: не судите и не осуждайте, этот-то самый жестокий прием судейского осуждения старательно обходится и даже выгораживается. Богословы-толкователи упоминают о том, что в христианских государ­ствах суды должны быть и не противны закону Христа.

Заметив это, я уже усомнился в искренности этих толкований и обратился к самому переводу слов: судите и осуждайте, к тому, с чего сле­довало бы начать.

В подлиннике слова эти krinw и katadikzw. Неверный перевод слова katalalew в послании Иакова, переведенного словом «злословить», под­тверждал мое сомнение в верности перевода.

Справляюсь, как переводятся в Евангелиях слова krinw и katadikzw на разные языки, и на­хожу, что в Вульгате слово «осуждать» переве­дено condamnare; так же и по-французски; по-славянски — осуждать; у Лютера переведено verdammen — проклинать.

Различие этих переводов еще усиливает мои сомнения. И я задаю себе вопрос: что значат и могут значить греческое слово krinw, употреб­ленное в обоих Евангелиях, и слово katadikzw, употребленное у Луки — евангелиста, писавшего, по мнению знатоков, на довольно хорошем грече­ском языке. Как переведет эти слова человек, ничего не знающий об учении евангельском и его толкованиях и имеющий перед собой одно это из­речение?

Справляюсь с общим лексиконом и нахожу, что слово katadikzw имеет много различных значений, и в том числе весьма употребительное значение — «приговаривать по суду», «казнить» даже, но ни­когда не имеет значения «злословить». Справ­ляюсь с лексиконом Нового Завета и нахожу, что слово это в Новом Завете часто употребля­ется в смысле «приговаривать по суду». Иногда употребляется в смысле «отбирать», но нико­гда в смысле «злословить». Итак, вижу, что слово krinw можно перевести различно, но что пе­ревод такой, при котором оно получает значе­ние — злословить, есть самый далекий и неожи­данный.

Справляюсь о слове katadikzw, присоединен­ном к слову krinw, имеющему много значений, очевидно для того, чтобы определить то значе­ние, в котором именно понимается писателем первое слово. Справляюсь о слове katadikzw в общем лексиконе и нахожу, что слово это никогда не имеет никакого другого значения, как только приговаривать по суду к наказаниям или казнить. Справляюсь с лексиконом Нового Завета и нахожу, что слово это употреблено в Но­вом Завете четыре раза, и всякий раз в смысле засудить, казнить. Справляюсь с контекстами и нахожу, что слово это употреблено в послании Иакова, гл. V, ст. 6, где сказано: «Вы осудили и убили праведного». Слово осудили, то самое слово katadikzw, употреблено по отношению к Христу, которого засудили. И иначе, в другом смысле, это слово никогда не употребляется ни во всем Новом Завете и ни в каком греческом языке.

Что ж это такое? До чего я объюродивел! Я и каждый из нас, живущий в нашем обществе, если только призадумывался над участью людей, ужасался пред теми страданиями и тем злом, которое вносят в жизнь людей уголовные законы человеческие — зло и для судимых, и для су­дящих: от казней Чингис-хана и казней револю­ции до казней наших дней.

Всякий человек с сердцем не миновал того впечатления ужаса и сомнения в добре при рас­сказе даже, не говорю, при виде казни людей такими же людьми: шпицрутенов на смерть, гильотины, виселицы.

В Евангелии, каждое слово которого мы счи­таем священным, прямо и ясно сказано: у вас был уголовный закон — зуб за зуб, а я даю вам новый: не противьтесь злому, все исполняйте эту заповедь: не делайте зла за зло, а делайте всегда и всем добро, всех прощайте.

И далее прямо сказано: не судите. И чтобы невозможно было недоразумение о значении слов, которые сказаны, прибавлено: не приговаривайте по суду к наказаниям.

Сердце мое говорит ясно, внятно: не казни­те; наука говорит: не казните, чем больше каз­ните — больше зла; разум говорит: не казните, злом нельзя пресечь зла. Слово Бога, в которое я верю, говорит то же. И я читаю все учение, читаю эти слова: не судите, и не будете судимы, не осуждайте, и не будете осуждены, прощайте, и будете прощены, признаю, что это слово Бога, и говорю, что это значит то, что не надо за­ниматься сплетнями и злословием, и продолжаю считать суды христианским учреждением и себя судьей и христианином. И я ужаснулся пред той грубостью обмана, в котором я находился.

IV

Я понял теперь, что говорит Христос, когда он говорит: вам сказано: око за око, зуб за зуб. А я вам говорю: не противься злу, а терпи его. Христос говорит: вам внушено, вы привыкли считать хорошим и разумным то, чтобы силой отстаиваться от зла и вырывать глаз за глаз, учре­ждать уголовные суды, полицию, войско, отстаи­ваться от врагов, а я говорю: не делайте насилия, не участвуйте в насилии, не делайте зла никому, даже тем, которых вы называете врагами.

Я понял теперь, что в положении о непро­тивлении злу Христос говорит не только, что выйдет непосредственно для каждого от непро­тивления злу, но он, в противоположение той основы, которою жило при нем по Моисею, по римскому праву и теперь по разным кодексам живет человечество, ставит положение непротивления злу, которое, по его учению, должно быть основой жизни людей вместе и должно избавить человечество от зла, наносимого им самому себе. Он говорит: вы думаете, что ваши законы исправляют зло, — они только увеличивают его.Один есть путь пресечения зла — делание добра за зло всем без всякого различия[MARSEXX5] . Вы тысячи лет пробовали ту основу, попробуйте мою — обратную.

Удивительное дело! В последнее время мне часто случалось говорить с самыми различными людьми об этом законе Христа — непротивления злу. Редко, но я встречал людей, соглашавшихся со мною. Но два рода людей никогда, даже в прин­ципе, не допускают прямого понимания этого закона и горячо отстаивают справедливость про­тивления злу. Это люди двух крайних полюсов: христиане патриоты-консерваторы, признающие свою церковь истинною, и атеисты-революционе­ры. Ни те ни другие не хотят отказаться от права насилием противиться тому, что они счи­тают злом. И самые умные, ученые люди из них никак не хотят видеть той простой, очевидной истины, что если допустить, что один человек может насилием противиться тому, что он счита­ет злом, то точно так же другой может наси­лием противиться тому, что этот другой считает злом.

Недавно у меня была в руках поучительная в этом отношении переписка православного сла­вянофила с христианином-революционером. Один отстаивал насилие войны во имя угнетенных братьев-славян, другой — насилие революции во имя угнетенных братьев — русских мужиков. Оба требуют насилия, и оба опираются на учение Христа.

Все на самые различные лады понимают уче­ние Христа, но только не в том прямом простом смысле, который неизбежно вытекает из Его слов.

Мы устроили всю свою жизнь на тех самых основах, которые Он отрицает, не хотим понять Его учение в его простом и прямом смысле и уверяем себя и других, или что мы исповедуем Его учение, или что учение Его нам не годится. Так называемые верующие верят, что Христос — Бог, второе лицо Троицы, сошедшее на землю для того, чтобы дать людям пример жизни, и исполняют сложнейшие дела, нужные для со­вершения таинств, для постройки церквей, для посылки миссионеров, учреждения монастырей, управления паствой, исправления веры, но одно маленькое обстоятельство они забывают — де­лать то, что он сказал. Неверующие всячески пробуют устроить свою жизнь, но только не по закону Христа, вперед решив, что этот закон не годится. Попытаться же делать то, что он говорит, этого никто не хочет. Но мало того, прежде чем даже попытаться делать это, и ве­рующие и неверующие вперед решают, что это невозможно.[MARSEXX6]

Он говорит просто, ясно: тот закон противле­ния злу насилием, который мы положили в ос­нову своей жизни, ложен и противоестественен; и дает другую основу — непротивления злу, ко­торая, по его учению, одна может избавить че­ловечество от зла. Он говорит: вы думаете, что ваши законы насилия исправляют зло; они только увеличивают его. Вы тысячи лет пытались уничтожить зло злом и не уничтожили, а уве­личили его.[MARSEXX7] Делайте то, что я говорю и делаю, и узнаете, правда ли это.

И не только говорит, но сам всею своею жизнью и смертью исполняет свое учение о не­противлении злу.

Верующие всё это слушают, читают это в церквах, называя это Божественными словами, его называют Богом, но говорят: все это очень хорошо, но это невозможно при нашем устройстве жизни — это расстроит всю нашу жизнь, а мы к ней привыкли и любим ее. И потому мы верим во все это в том только смысле, что это есть идеал, к которому должно стремиться челове­чество, — идеал, который достигается молитвою и верою в таинства, в искупление и в воскре­сение из мертвых. Другие же, неверующие, свободные толкователи учения Христа, истори­ки религий, — Штраусы, Ренаны и другие, — усвоив вполне церковное толкование о том, что учение Христа не имеет никакого прямого при­ложения к жизни, а есть мечтательное учение, утешающее слабоумных людей, пресерьезно говорят о том, что учение Христа годно было для проповедования диким обитателям захолустьев Галилеи, но нам, с нашей культурой, оно пред­ставляется только милою мечтою «du charmant docteur» ["очаровательного учителя" (фр.)], как говорит Ренан. По их мнению, Христос не мог подняться до высоты понимания всей мудрости нашей цивилизации и культуры. Если бы он стоял на той же высоте образования, на которой стоят эти ученые люди, он не говорил бы тех милых пустяков: о птицах небесных, о подставлении щеки и заботе только о нынешнем дне. Ученые историки эти судят о христианстве по тому христианству, которое они видят в нашем обществе. По христианству же нашего общества и времени признается истинной и священной наша жизнь с ее устройством тюрем одиночного заключения, альказаров, фабрик, журналов, бор­делей и парламентов, и из учения Христа бе­рется только то, что не нарушает этой жизни. А так как учение Христа отрицает всю эту жизнь, то из учения Христа не берется ничего, кроме слов. Ученые историки видят это и, не имея нужды скрывать это, как скрывают это мнимоверующие, это-то лишенное всякого содер­жания учение Христа и подвергают глубокомыс­ленной критике и весьма основательно опровер­гают и доказывают, что в христианстве никогда ничего и не было, кроме мечтательных идей.

Казалось бы, прежде чем судить об учении Христа, надо понять, в чем оно состоит. И чтобы решать: разумно ли его учение или нет, надо прежде всего признавать, что он говорил то, что говорил. А этого-то мы и не делаем: ни церковные, ни вольнодумные толкователи. И очень хорошо знаем, почему мы этого не делаем.

Мы очень хорошо знаем, что учение Христа всегда обнимало и обнимает, отрицая их, все те заблуждения людские, те «тогу», пустые идолы, которые мы, назвав их церковью, государством, культурою, наукою, искусством, цивилизацией[MARSEXX8] , думаем выгородить из ряда заблуждений. Но Христос против них-то и говорит, не выгоражи­вая никаких «тогу».

Не только Христос, но все пророки еврей­ские — Иоанн Креститель, все истинные мудре­цы мира об этой-то самой церкви, об этом самом государстве, об этой самой культуре, цивилиза­ции и говорят, называя их злом и погибелью людей[MARSEXX9] .

Положим, строитель скажет жителю: ваш дом дурен, его надо весь перестроить. А потом будет говорить подробности о том, какие бревна, как срезать и куда положить. Житель пропустит мимо ушей слова о том, что дом дурен и надо его перестроить, и будет с притворным уважением слушать слова строителя о дальнейших распоря­жениях и размещении в доме. Очевидно, все советы строителя будут казаться непригодными, а не уважающий строителя будет прямо называть эти советы глупыми. Это самое соверша­ется так точно по отношению к учению Христа.

Не найдя лучшего сравнения, я употребил это. И вспомнил, что Христос, преподавая свое учение, употребил это самое сравнение. Он ска­зал: я разрушу ваш храм и в три дня построю новый. И за это самое его распяли. И за это самое и теперь распинают его учение.

Наименьшее, что можно требовать от людей, судящих о чьем-нибудь учении, это то, чтобы судили об учении учителя так, как он сам по­нимал его. А он понимал свое учение не как какой-то далекий идеал человечества, исполнение которого невозможно, не как мечтательные по­этические фантазии, которыми он пленял просто­душных жителей Галилеи; он понимал свое уче­ние как дело, такое дело, которое спасет человече­ство, и он не мечтал на кресте, а кричал и умер за свое учение. И так же умирали и умрут еще много людей. Нельзя говорить про такое учение, что оно — мечта.

Всякое учение истины — мечта для заблуд­ших[MARSEXX10] . Мы до того дошли, что есть много людей (и я был в числе их), которые говорят, что учение это мечтательно, потому что оно несвойственно природе человека.[MARSEXX11] Несвойственно, говорят, при­роде человека подставить другую щеку, когда ег