раверс Медвежьего. 5 января 1943 года. 10.00 1 страница

идимость — «ноль» ... 2 Игорь РОСОХОВАТСКИЙ — Главное оружие 39 Раф ВАЛЛЕ — Прощай, полицейский! . . . 54

№ 112

ДЕВЯТНАДЦАТЫЙ ГОД ИЗДАНИЯ

С. ЧУМАКОВ

ВИДИМОСТЬ —„НОЛЬ"

Повесть

Москва. 10 января 1943 года

В

папке утренней почты была информация из английского адмиралтейства. Союзники сообщали, что 5 января, в 15 час. 50 мин. радиоцентром Акурейри (Исландия) от советского судна принят сигнал бедствия: «Торпедирован на 74° 12'0" Норд 17°54' Ост. Всем: на Медвежьем наблю­дательный пункт немцев». В эфир судно больше не выхо­дило.

Собственно говоря, отозваться: «Вас услышали» — это было все, что союзники могли сделать для гибнущих. Да и судно не рассчитывало на помощь. Там знали жесткое правило войны: броситься на выручку никто из друзей не имел права, чтобы не подставить торпеде и свой борт.

Нарком, в недавнем прошлом полярник, понимал, что, если кто и спасся, те уже давно мертвы: по всему Баренцеву морю шли нескончаемые штормы с ураганными ветрами. Мороз стоял ниже двадцати.

Но именно в полярную ночь, в шторм и пургу поодиночке уходили наши транспорты на прорыв, через Атлантику, гдена всем пространстве от Новой Земли до Ньюфаундленда бродили фашистские рейдеры, подводные лодки.

После разгрома конвоя PQ-17 союзники перестали формиро­вать караваны судов на Мурманск и Архангельск. Вот тогда в наркомате и родилась идея — выпускать пароходы в одиноч­ные рейсы. Маскировка от воздушных налетов — полярная ночь. Непрерывные штормы, снежные заряды, движение вдоль кромки льдов в ледяной шуге снижали вероятность атаки подводными лодками. Суда должны были достигнуть американских портов, принять военные грузы, которые США обязались поставлять по ленд-лизу, и через Панамский канал, Тихий океан доставить их во Владивосток.

Моряки окрестили эти одиночные рейсы «каплями».

Пока из восьми «капель» — пароходов бесследно исчезло, растворилось два.

«Относительно небольшие потери. Тактика одиночных рейсов оправдывает себя», — подумал нарком. Здесь, на вершине мор­флотовской власти, горечь утраты в какой-то мере заслонялась общей, сравнительно неплохой статистикой.

К информации из Английского адмиралтейства была подколота краткая справка о судне: «Лесовоз «Ванцетти», порт приписки Владивосток. Построен на Балтийском заводе в 1928 году. На­правлялся с грузом леса из Архангельска в Нью-Йорк для ре­монта и дальнейшего следования во Владивосток. Команда — 44 человека. Капитан — Веронд Владимир Михайлович, 1912 го­да рождения, эстонец, бе партийный, холост».

«Педанты кадровики! Какое теперь имеет значение, был женат Веронд или холост? «Ванцетти»... — память подсказала, что с ним уже были однажды неприятности. — Да, апрель прошло­го года... Эта ведь его задержали японцы. Увели в какой-то из своих портов: попытка обвинить в шпионаже в пользу союзни­ков. Десять дней допросов, обыски...» Нарком взял толстый

красный карандаш, размашисто, наискось справки, как бы оконча­тельно перечеркивая название парохода и все, что с ним связа­но, «съедая» концы слов, написал: «Исключ. из списков, сооб­щить Арх. и Владив.».

Вестям о мертвых срочность необязательна. К середине янва­ря сообщение о торпедировании «Ванцетти» достигло Архан­гельска и легло на стол начальника пароходства. Он сразу вспо­мнил, с каким тяжелым чувством отправлял несчастный лесовоз в этот рейс. В мирное время под суд пошел бы за то, что вы­пустил аварийное судно — корпус помят льдами, котлы дышат на ладан, при встречном ветре и волне ход, по словам капитана, падал до полутора узлов. Он сразу вспомнил капитана-дальневос­точника: еще молодой, но уже начавший полнеть и лысеть, фун­даментально-медлительный. Вспомнил его фразу, произнесенную с каким-то ледяным спокойствием: «Ванцетти» в любой момент может оказаться беспомощным, как разбитый параличом ста­рик...»

Во Владивосток пакет из наркомата пришел в конце второй декады января, в тот момент, когда начальник пароходства и заместитель по кадрам обсуждали проблему — как наскрести команду для очередного уходящего в рейс судна.

— Что, неприятности? — озабоченно спросил кадровик, увидев,
как помрачнело лицо начальника.

Тот, не выпуская страничку из рук, подошел к карте, поставил крестик в Баренцевом море, сказал с горечью:

— Вот здесь торпедирован «Ванцетти». Две недели назад.
Черт, а я хотел сберечь Веронда для флота. Он ведь все пороги
обил, требуя отправить его в действующую армию. Видишь ли,
считал, что больше пользы принесет, командуя торпедным кате­
ром. Готов был даже идти в морскую пехоту.

Архангельск. 20 декабря 1942 года

В этот день «Ванцетти» еще стоял у бревенчатой стенки лесо-биржи. Запорошенный снегом, вмерзший в лед, без единого огонька, лесовоз казался покинутым командой до далекой весны, когда в океане утихнут свирепые зимние штормы, по реке с гро­мом и треском пройдет ледоход.

Но пароход жил. На лед спустились четверо и пошли гусь­ком через Северную Двину в город. Пройдя с полкилометра, пролагавший путь массивный, двухметрового роста матрос оста­новился.

— В тайге проще ходить, — сказал он. — Погодим маленько.
Где тут какая сторона? Где ж та хренова вешка? — Он вклю­
чил фонарик, и конус смего света заметался по сугробам.

— Быстрее ищите, Машин, — недовольно отозвался капитан,
шедший за ним след в след. — Двинемся на звук.

— Его же ветром сносит в таку метель. Вешка нужна, —
упрямо повторил матрос.

— Есть вешка! — неожиданно воскликнул радист Рудин: в го­
лубоватом круге чернела верхушка елочки.

 

— Ну, маркони, ну, нанайский глаз, — повеселел Машин, —
тебе не морзянку ключиком стучать — белок в тайге бить!

— Комментарии завтра, пошли! — торопил капитан.

Снова двинулись вперед, подсвечивая тропу хитрыми амери­канскими фонариками: хочешь — синее стеклышко можно вы­двинуть, хочешь — красное или зеленое, а можно и просто бе­лое оставить. Но кому нужна сейчас эта синяя маскировка, ка­кой «мессер» в пургу, ночью, появится над Архангельском?

Замыкал группу худенький юнга. Его, почти мальчишку, съеда­ло любопытство:

— Слушай, маркони, а что это капитан не в себе? Как стали
собираться, так покой потерял. С чего бы это?

— Потеряешь... — неопределенно отозвался Рудин. Он догады­
вался, в чем дело, но рассуждать на эту тему не имел права.
Когда капитан нацепил кобуру, взял портфель, ему велел взять
полевую сумку, да еще охрану приказал снарядить, Рудину ста­
ло ясно — возвращаться придется с засургученными пакетами.
А они выдаются лишь в одном случае — перед выходом в море.

Капитан действительно был, как выразился юнга Серега Зи­мин, «не в себе». Всего час назад у него еще теплилась надежда встретить Новый год здесь, но вызов в пароходство менял все. Теперь он шел молча и хмуро, потому что в голове, словно дрян­ная пластинка, прокручивался месячной давности разговор в тех­отделе пароходства. Проклятая память: сохраняет все, до жес­та, до интонации. Он даже пытался отвлечься от мрачных воспоминаний вопросами самому себе: «Так что было 26 мая? Сан-Франциско, в 16.30 учебные стрельбы на полигоне из трех­дюймовки. Шесть попаданий из восьми. «Браво, кептен, ваши мо­ряки — прирожденные артиллеристы, с вас бутылка виски»...

...А 26 апреля? Шестой день в плену у японцев. Желтое лицо с раскосыми, въедливыми глазками — запасный лейтенант импе­раторского флота Масафуми Дзуси. Палец с нестриженым ног­тем в десятый раз листает радиожурнал. В десятый раз один и тот же вопрос на ломаном английском: «Так где же радиограм­ма о наших боевых кораблях? Не отпирайтесь, капитан, вы ее послали. Наши службы перехватили шифровку». — «Это была обычная метеосводка», — десятый раз ответ-стереотип.

А 26 ноября? Он требовал, чтобы пароход поставили в док. Он слово в слово вспоминал свои первые фразы:

«Поймите, мы уже семь месяцев тащимся со скоростью пеше­хода. Мы не годимся даже в баржевый конвой. Это же безумие с таким винтом идти через Атлантику, а нам рано или поздно придется. Это же все равно, что фланировать по переднему краю в расчете на перелет, недолет или пальбу мимо».

«Понимаю вашу озабоченность, капитан. — Ах, как противно, долго и, как показалось, наслаждаясь своей властью, старичок инженер выдержал паузу, не спеша протирал пенсне, упрямо глядел мимо него. — Судя по тексту, лопасть вы изволили по­мять недавно, в Карском море. Причем замечу, всего одну.. Вам, голубчик, еще повезло, учитывая ледовую обстановку ми­нувшей полярной навигации».

«Но нам еще во Владивостоке поставлен винт с неправильно рассчитанным шагом. Удар льдины усугубил... Из-за винта маши-

на все время на форсаже, котлы в аварийном состоянии. Все мо­жет к черту полететь в любой точке океана».

«Позвольте, но какие к нам претензии? — Инженер развел ру­ками: в одной — пенсне, в другой — носовой платочек. — Все вопросы к тому, кто принял судно».

Как тогда не сорвался? Его недвусмысленно обвинили в том, что он «прохлопал» брак. Не объяснять же, что из Владивосто­ка шел в Америку на ремонт, а вместо этого пришлось срочно везти снабжение в заполярные порты. Не рассказывать же о ранней подвижке льдов в Восточно-Сибирском море, о том, как льды выжимали на запад суда, уродуя обшивку, калеча винты. Сам прекрасно все знает. Отозвался лишь одной фра­зой: «Вы должны понять, война заставила».

Инженер наконец- прицепил пенсне, сказал:

«Война войной, голубчик. Кто-то под предлогом временных трудностей сделал вам ремонт по принципу «тяп-ляп». Вы не устояли перед требованием немедленно выйти в море, не позво­лили себе испросить пару дней для скрупулезнейшей проверки всего, что нагородили дальфлотскне ремонтники. В мирное вре­мя мы бы исправили ваш брак. У нас прекрасный завод. Вы бы­ли там? Нет? А жаль, убедились бы, что теперь нет ни сил, ни материалов. Понимаете, ни-че-го. Вы бы увидели, кто там остал­ся. У меня внучка в «глухарях». Шестнадцать лет — и заклепки, кувалдой, в две смены».

Пришлось самим обрубить погнутую часть лопасти. И вот те­перь этот вызов в пароходство. Давно ожидаемый и все равно заставший врасплох.

К сугробам добавилась еще одна полоса препятствий. Вышли на фарватер, где лед был взломан, вздыблен ледоколами. Какие теперь вешки?! Не угодить бы в затянутую тонкой коркой, при­сыпанную белой пудрой полынью. Глянув на вставшую дыбом льдину, капитан отметил, что панцирь на Двине фута два тол­щиною, не меньше — трудно будет выползать даже с ледоколом.

— Дурак я, шест надо было взять, — басил Машин.

Он скинул винтовку и прикладом простукивал лед, прежде чем сделать шаг вперед. Веронд его не подгонял, а старательно ставил свои шикарные унты точно в следы валенок Машина.

Наконец снова выбрались на ровный лед, как оказалось, мно­го правее тропы. Вот и скрипучий деревянный настил тротуара. Теперь темп задал капитан. Машин поотстал, поравнялся с ра­дистом. И его томило тревожное любопытство.

— Слушай, маркони, и чего он свиту с собой тянет? Сколько
раз сам- бегал. Тебя — понятно, может быть, по радио чего до­
мой скажешь. А мы с Серегой да при оружии, зачем?

— Задай вопрос полегче."

— Значит, не знаешь или врешь, что не знаешь, — обиделся
матрос.

В кабинете начальника пароходства стелилось облако табач­ного дыма. Когда Веронд доложил о себе, хозяин кабинета на­чал без всяких предисловий:

— Итак, погрузку вы закончили.

 

— Давно. Сейчас своими силами пытаемся довести котлы до
ума.

— Ремонт закругляйте срочно.

— Но...

— Знаю, о чем собираетесь сказать. Отменить приказ не имею
права.

— ...Но, — упрямо продолжал Веронд, — «Ванцетти» в любой
момент может оказаться беспомощным, как разбитый параличом
старик. Страна может потерять пароход. — Говорил с _#холод-
ным спокойствием, словно речь шла не о нем самом, его коман­
де и судне, а о ком-то чужом. — Но... это не значит, что «Ван­
цетти» просит вас отсрочить или отменить приказ. Капитан лишь
ставит вас в известность о состоянии судна, как видите, даже
без письменного рапорта. Он ведь имеет право на это?

'— Да, Владимир Михайлович, имеет, но он, то есть вы, обя­зан мобилизовать все силы, чтобы дойти куда приказано. Вот пакет. Координаты, где его надлежит вскрыть, указаны. Распишитесь в получении.

Прежде чем поставить дату и подпись, Веронд полюбопытство­вал, за чьею она следует: «Цибулькин Владимир Андреевич, ка­питан «Кузнеца Лесова».

Почти месяц они стояли на лесобирже рядом. Где он теперь? По срокам мог даже проскочить в Штаты.

Размашистая подпись не уместилась в отведенной клетке. Ве­ронд смущенно пыхнул трубкой, виновато посмотрел на началь­ника пароходства и встретился с его странно-настороженным, изучающим взглядом.

— Что, думаете, трушу? — спросил напрямик.
Тот не спешил с ответом. Наконец сам спросил:

— Вы, кажется, знали капитана «Кузнеца Лесова»?

— Как понять «знал»? — севшим голосом переспросил Веронд.

— Не хотел сообщать перед выходом, но... но, может быть.
правильнее, чтобы вы знали — «Лесов» погиб. Все погибли.

Голос доносился словно издалека. «Все погибли». Совсем, ка­жется, недавно он, Веронд, зашел в каюту Цибулькина. Влади­мир Андреевич уютно сидел в обтянутом белоснежным чехлом кресле, совсем домашний: в толстом свитере, холщовых штанах, шерстяных носках домашней вязки. И сама каюта, словно час­тичка далекого-предалекого дома. Привычные морские атрибуты как-то трогательно уживались с вещами, в которых ощущалось незримое присутствие жены. На диване — подушечка-думка, вы­шитая крестиком. Над письменным столом, пониже хронометра, в раме под стеклом множество фотографий: дореволюционные, на плотном картоне с потускневшими бронзовыми названиями фотоателье, недавние, любительские. Портреты самого Цибуль­кина, жены, детей. Фото пароходов, на которых Владимир Андреевич переплавал за сорок лет флотской жизни.

Все это вспомнилось с поразительной ясностью, Веронд почти увидел живого Цибулькина.

— Где это случилось? — спросил он.

— Сведений нет. — Начальник пароходства подошел к карте,
очертил круг размером с Кольский полуостров. — Думаю, где-то
в районе Медвежьего. Как вы знаете, «Лесов» вышел последним
конвоем. Суда сразу попали в шторм с ураганными ветрами.

 

Конвой рассыпался. Английские корабли охранения потеряли караван. Часть судов вынуждена была пройти в близости от Норвегии, и, представьте себе, удачно. Прорвались все. А «Ле­сов» и «Энгельс» продолжали двигаться рекомендованным кур­сом, к норду, и вскоре потеряли друг друга из виду. «Энгельс» добрался, а «Лесова» кто-то перехватил, рейдер или подлодка.

Веронд вдруг совершенно ясно увидел кренящийся пароход, лицо капитана Цибулькина и еще — распахнутую дверь радио­рубки, красавицу Леночку Кривошееву, ее руку на ключе, так и не успевшую отстучать последнюю радиограмму, единственную радиограмму, которую судно могло открытым текстом послать домой.

А начальник пароходства продолжал говорить, словно вбивал гвозди:

— Мы считали, что выход конвоя из Архангельска прошел
незамеченным, но, как оказалось, о нем стало известно немец­
кому командованию. А о конвойных кораблях мне вчера" сооб­
щили такую деталь. — Он зло ткнул папиросу в пепельницу. —
Коммодор на своем эсминце оказался в Рейкьявике раньше всех.
На подходах к порту пароходы встречал. Говорят, шел противо­
лодочным зигзагом, делал контрольные бомбежки глубинными
бомбами, стрелял из всех видов оружия. Так-то, Владимир Ми­
хайлович... Тем труднее мне вас отправлять. Извините, что на
прощание ничего веселого рассказать не смог.

Веронд разжег погасшую трубку. Криво усмехнулся, сказал:

— Теперь вопрос — кто на очереди. Другому зла не желаю,
себе, признаться, тоже. Ума не приложу, что теперь делать с
письмами для «Лесова». Цибулькин просил прихватить. Лежат у
меня в сейфе. А вот нашей почты все нет. У меня к вам просьба
на прощание: велите наши письма отправить с тем, кто пойдет
следом.

Весь обратный путь шли молча. Машин и Зимин ухитрились > кого-то узнать, что их судно вот-вот «вытолкнут» из -Архангель­ска. Расспрашивать было не о. чем.

Снова нависла громада «Ванцетти». Последние торосы — след канала, по которому не так давно ледокол уводил «Лесова». Место, где он стоял у причала, угадывалось по пространству гладкого льда, окаймленному глыбами. Остался только этот след.

Веронд заглянул в штурманскую рубку, приказал вахтенному помощнику отменить все утренние отпуска на берег, проверить наличие людей. Затем прошел к себе в каюту, вытащил из порт­феля засургученный конверт. На нем были написаны только две строчки: позывные «Ванцетти» и координаты, где конверт пред­стояло вскрыть: /2°52' Норд и 41°42' Ост. Та же точка, что у Цибулькина. Значит, и путь, по которому предстоит идти, будет тот же.

За плотно закрытым иллюминатором гудела, свистела^ вьюга, что-то поскрипывало. В этом скрипе послышался другой, похо­жий звук — из далекого детства: скрип флюгера над старым-

престарым домом в Таллине, где он родился, где жил маль-чишкой.

Он помнил только свой дом и дом напротив, тоже очень ста­рый и тоже с флюгером на коньке крыши. От далекого детства сохранилось еще ощущение грозной опасности, ворвавшейся вме­сте с отцом, вооруженным винтовкой. Наспех собрались. Поспеш­но покинули город, затянутый сеткой дождя. Тряслась старая повозка. Фыркали кони. Они уходили из Таллина вместе с крас­ным эстонским полком. Разве мог он тогда догадаться, что путь этот закончится за 10 тысяч километров, во Владивостоке. За долгие годы жизни на Дальнем Востоке почти разучился го­ворить на родном языке. Лишь акцент остался, по которому даже на Камчатке спрашивали: «Вы финн или эстонец?» Страст­ное желание вернуться в город своего детства продолжало жить. В пятнадцать лет он сбежал из дому в юнги, потому что ду­мал — моряка может занести судьба даже в город, ставший столицей страны, где правили буржуи. Он верил, что память детства точно проведет его по узким улочкам и ухо чутко уло­вит скрип того единственного флюгера на доме, в котором он родился. Но все складывалось иначе. Все время был Тихий океан. И даже став капитаном в тот самый год, когда Эстония снова стала советской, он не мог распорядиться маршрутом своего парохода и привести его в Таллин. А покинуть Дальне­восточное пароходство и уехать на запад он Не считал себя вправе. Здесь ему, двадцативосьмилетнему, оказали честь, дове­рили пароход.

Странно, но давнее воспоминание, скрип флюгера над старым домом, всегда возникало как первое предупреждение о надви­гавшейся опасности.

Тронхейм. 22 декабря 1942года

Одной из лучших баз немецких подводных лодок в Норвегии был Тронхейм. От воздушных налетов лодки спасал накат бе­тона четырехметровой толщины. К осени 1942 года пора легких побед прошла. Уже дважды полностью обновлялся состав фло­тилии. Лишь одна лодка — U-553 — казалась неуязвимой. Ею с начала войны бессменно командовал корветтен-капитан Карл Турман. Хотя было ему всего 24 года, но на базе за ним прочно закрепилась кличка «старый хитрый лис». С завистью так его называли. Выжить два года в подводной войне значительно труднее, чем прокоптить сто лет на берегу.

К выходу все было готово, и Карл отправился в город. Он не обращал внимания на дождь — моросящий, холодный, на ред­ких прохожих, жавшихся к серым, мокрым стенам старых-преста­рых домов, не поднимал глаз, даже когда приближался стук солдатских сапог и чья-то рука взлетала, приветствуя его. Каза­лось, корветтен-капитан был поглощен лишь соблюдением точно­сти шага и созерцанием собственного зыбкого отражения в мок­ром граните мостовой.

Он поднимался к собору, такому же древнему, как сам город в глубине- фиорда. Когда-то отсюда на крутоносых ладьях ухо­дили викинги искать новые земли и наживу. Собор был построен

в те легендарные времена. Гулкий, холодный, с готическими сво­дами, словно размытыми дневной полумглой, с наивной мозаикой витражей, аскетическими статуями святых и пышными надгробья­ми, он словно возвращал Карла в тюрингский городок, столь же старый, как и Тронхейм, так же уютно дремлющий в складках лесистых гор. В его городке был собор, до странности похожий на этот, что говорило о духовной близости викингов и нибелун-гов. Однако не высокие сравнения, не ностальгия по родине и не сентиментальные воспоминания о провинциальной юности влекли его сюда. Карл Турман был глубоко религиозен и считал святую веру лучшим, что воспринял от горячо любимых родителей. Он с ними расстался всего четыре дня назад.

После труднейшей охоты — непрерывный десятибалльный

шторм и всего одна победа — он вернулся на базу, получил

законный десятидневный отпуск. Но... дома не нашел ни утеше-

. ния, ни радости. Даже прощальная фраза матери, сказанная

шепотом, чтобы не услышал отец, прозвучала похоронно:

— Боже, ты даже не можешь попасть в плен в своем море.
Тебя даже не могут там ранить...

Весь путь из дома он старался забыть этот шепот — панихиду по нему, живому. Но шепот все время возвращался и сейчас, по пути к собору, звучал в ушах, заглушая и шум дождя, и стук сапог, и шорох шагов прохожих. Карл старался убедить себя, что женским страхам нечего верить, что по-прежнему его хранят счастливая звезда и спасительная сила святой исповеди. Да, да, исповеди. Особенно в последнее время она стала не только частью веры, а суеверной необходимостью. Отпущение грехов преврати­лось для него в незримый талисман, который он как бы прини­мал из уст священника перед каждым выходом в море.

Ритуал посещения собора был всегда одинаков, как и шаги по гранитным торцам. Карл входил смиренно и тихо в гулкую ти­шину, омывал пальцы в мраморной раке со святой водой, осенял себя крестным знамением, потом проходил к последнему ряду скамей, садился и устремлял взгляд куда-то сквозь пышный алтарь, вспоминая все, что с ним случилось от начала послед­него похода до этого часа. Он вспоминал¹ весь путь милю за милей, день за днем, чтобы четко отсеять долг от греха. Война есть долг. Войне он отдавал месяцы, а берегу — дни. Всякий раз с удовлетворением убеждался в ничтожности своих грехов, и это радовало. Но случалось, что его посещали сомнения, Карл не мог сам решить, на какую чашу весов бросить поступок. Тогда, взве­шивая каждое слово, отдавался на суд пастора.

Так уже было однажды. Боже, как давно, еще весною, когда моторист второго класса Пауль Рашке сошел с ума. Находясь в точке 50°45'0" Норд и 49°30'0" Вест, Карл приказал всплыть, сунул в карман «вальтер», поднялся на мостик, скомандовал самый полный вперед, а затем вызвал безумного моториста. Сквозь стук дизеля кое-кому в центральном посту послышался щелчок пистолетного выстрела, после которого командир быстро спустился вниз. Один. Скомандовал погружение. Затем подошел к вахтенному штурману, приказал:

— Занесите а журнал: координаты... время... При ходе десять
узлов, шторме десять баллов, видимость — «ноль», моторист

второго класса Пауль Рашке смыт волной за борт. Поиски не увенчались успехом.

В решетчатое окошко исповедальни, за которым маячило вне­млющее ухо пастора, Карл тогда произнес:

— Каюсь, я был вынужден силой приблизить к богу подчи­
ненного мне матроса.

— А слова не нашлось у тебя, сын мой, доброго слова? — раз­
далось из-за решетки.

— Он был глух к словам.

Пастор поспешно отпустил тогда этот единственный грех.

После той исповеди прошло уже долгих семь месяцев. Он, Карл Турман, по-прежнему жив. Значит, прав перед рейхом и чист перед богом.

Вот и сейчас командир U-553 вошел в знакомую гулкую полу­мглу. Собор был пуст. Он сел на свою скамью с высокой резной спинкой. Сегодня, накануне рождества, он решил подольше побыть здесь. Сегодня его юбилей.

Ровно два года назад, еще обер-лейтенантом, он вступил в командование этой лодкой, только что построенной в Гамбурге. Недели, даже месяцы постепенно стерлись из памяти, да и зачем их помнить? Достаточно заглянуть в вахтенный журнал, там за­писано все. Вспомнилось недавнее, начало 1942 года...

Кончался двенадцатый день января. Соблюдая полное радио­молчание, стаи подводных лодок затаились вдоль берегов Север­ной Америки. Карл всплывал лишь по ночам для подзарядки аккумуляторов и чтобы хлебнуть свежего воздуха. По ночам ра­дист не снимал наушники, не смел во время вахты даже отлу­читься в гальюн, ожидая сигналы начала операции, которую ка­кой-то романтик в штабе Деница назвал «Удар рапирой».

Не хватало терпения отлеживаться в иле, словно на домашней перине. Карл время от времени давал команду всплыть на пери­скопную глубину, конечно, когда акустик переставал монотонно бубнить: «Слышу шум винтов, пеленг...» В перископ были видны мачты, грузные, неповоротливые туши пароходов. Они шли чере­дою, не таясь, чаще всего безо всякого охранения, словно не было войны. По ночам сверкали огнями. И в ночь Карл часами простаивал на мостике, нетерпеливо и алчно провожая эти огни, на глаз прикидывая тоннаж проплывавших судов, и не смел до условного сигнала начать торпедную атаку. Он знал: десятки командиров так же, как он, стоят на мостиках и, словно коты на масло, смотрят на пароходы, так доверчиво подставляющие свои скулы поц удар.

Наконец в полночь 13 января был принят условный сигнал. Командиры получали свободу действия у берегов Америки.

— Слава богу, какая удача! — воскликнул Карл, тут же
скомандовал боевую тревогу и вскоре: — Первый, второй тор­
педные аппараты, готовьсь!

Рядом проходил огромный «пассажир». Он был иллюминиро­ван, как новогодняя елка, оттуда доносилась беспечная джазовая мелодия. Не нужно было даже разворачиваться на боевой курс, так удобно шел пароход. Карл не захотел спускаться в боевую рубку, только вахту отправил вниз. Он хотел все увидеть и услышать сам.

Прочертили море светящиеся следы торпед. Раздалось два

взрыва. Выше огней взметнулись столбы воды. Через две минуты на том месте, где был пароход, шевелилась какая-то мелочь, на поверхности лопались огромные пузыри воздуха, слышались при­глушенные расстоянием и шумом волн крики. На востоке зани­малась заря. Лодка погрузилась и исчезла, как будто ее здесь никогда не было.

Карл спустился в центральный пост, сбросил реглан, пожал руки офицерам, поздравил с первой победой. Прошел через унтер-офицерский кубрик. Там боцман, обладавший талантом красиво писать цифры, выводил на вымпеле последний «ноль»,

— Двенадцать тысяч — неплохое начало, а, боцман?!

—' Так точно, поздравляю! — ответил боцман, пытаясь вско­чить с неудобной койки.

— Сидите, боцман, готовьте еще один вымпел, — сказал
командир и отправился в каюту соснуть часок-другой. Однако
его вскоре подбросил возглас акустика:

— Пеленг семьдесят пять. Слышу шум винтов. Пеленг семь­
десят пять. Слышу шум винтов. Шум винтов усиливается.

Видимо, тонущий «пассажир» успел послать в эфир сигнал бедствия, и кто-то, забыв об осторожности, спешит ему на по­мощь, может быть, по наивности своей думает, что причина драмы — принесенная невесть откуда мина. А это было начало тотальной подводной войны. «Удар рапирой» пронзил тысяче­километровое прибрежное пространство вдоль Америки. Жертвой его стали десятки судов.

Ровно через час 32 минуты после контакта с новым судном боцман с удовольствием рисовал цифры еще на одном вымпеле.

Так началась для Карла самая большая и удачная охота.

Здесь был воистину край непуганых кораблей. Они плыли, словно утки по заповедному озеру, неторопливо ворочая лапами-лопастями, покрякивая басовитыми гудками, оставляя за собой шлейфы черного дыма. А Карл чувствовал себя охотником, за­таившимся в камышах, с прекрасным, доставшимся от деда ружьем, сработанным зульскими мастерами, и бил без промаха. Он с удовольствием обнаружил, что судоходство у берегов Аме­рики пока имеет такой же характер, как в мирное время. Целей было столько, что невозможно атаковать все. Он выбирал самых крупных и жирных «гус?й». Никогда еще на борту подводной лодки не листали так азартно справочники Ллойда, определяя тоннаж" тип и национальную принадлежность обнаруженных судов. Теперь он безбоязненно всплывал даже днем, потому что сторожевиков было мало и действовали они неискусно. Самоле­тов было больше, но летчики оказались беспомощными мазилами.

...В череду воспоминаний вдруг снова ворвался прерывистый шепот матери:

— Тебя даже не могут там взять в плен...

Но теперь в этих словах ему послышалось не отчаяние и страх, а вера в сыновнюю судьбу, в его осторожность, мудрую храбрость. Он ведь то1да, в январе, слава богу, теперь кончаю­щегося года, не впал в опасный азарт и оставил одну торпеду про запас. Он не заключал в офицерском казино пари на по­топленный тоннаж. Его коллеги не заметили, что враг, получая