ДЖЕК — ПОБЕДИТЕЛЬ ВЕЛИКАНОВ

 

На днях в редакцию «Пост» пришла женщина — агент по продаже книг. Ее провели в кабинет главного редактора, а ее маленькая четырехлетняя дочка, пришедшая вместе с ней, осталась в общей комнате, по-видимому привлеченная необычайно приятным видом сотрудников, которые, развалясь, сидели за своими столами и наслаждались отнюдь не случайным досугом.

Это была хорошенькая кудрявая девочка, бойкая и общительная; не долго думая, она повела наступление на редактора литературного отдела, который, несомненно, произвел на нее впечатление своей аристократической наружностью и в особенности тем, что писал, не снимая перчаток.

— Расскажи мне сказку, — потребовала она, тряхнув кудрями и повелительно глядя на него снизу вверх.

— Сказку, милочка? — спросил редактор литературного отдела, умиленно улыбаясь и поглаживая ее блестящие кудри. — С удовольствием. Какую тебе сказку?

— Про Джека — победителя великанов.

— Джек — победитель великанов? Сейчас, крошка моя, с превеликой радостью.

Редактор литературного отдела усадил девочку на стул и начал:

— Давным-давно в ближайшем соседстве с первобытным лесом, в скромном обиталище, где радости буколического существования разумно чередовались с весьма ответственными сельскохозяйственными трудами, жил да был Джек, герой моей повести, со своей вдовствующей родительницей. Бедной вдове, не столько по прирожденной скупости, сколько по вынужденной бережливости, приходилось применять чрезвычайные меры для поддержания жизни, своей и сына. Она являлась обладательницей млекопитающей самки из подотряда жвачных, отличавшейся превосходными качествами. Обильный запас молочной эмульсии, приветливый и миролюбивый нрав и деликатное обращение снискали ей любовь как Джека, так и его матери. Но, увы, создавшаяся ситуация вскоре потребовала от них разлуки с четвероногим другом, и на долю Джека выпала печальная обязанность доставить рогатую благодетельницу на рынок с целью обмена на предметы первой необходимости, что он и исполнил с истерзанным сердцем и громкими сетованиями. Итак, Джек...

— Дядя, — сказала кудрявая девочка, — а когда же будет сказка?

— Стойте, — сказал редактор спортивного отдела, вставая из-за стола и подходя к ним, — нельзя же пускать ребятенка по такой тяжелой дорожке. Ваша болтовня под силу разве дербисту, а эту четырехлетку вы, конечно, оставили за флагом. А какой приз разыгрывается?

— Ты мне расскажешь сказку про Джека — победителя великанов? — спросила девочка, доверчиво глядя на добродушно улыбающегося редактора спортивного отдела.

— Ставь на меня, как в банк, пузырь, — весело сказал тот, сажая девочку к себе на колени. — Заезд пройдет без заминки, и никаких литературных заворотов.

— Понимаешь, — начал редактор спортивного отдела, — Джек с мамашей сели на мель, и старушенция надоумила его зацепить старую дохлятину чалкой и держать курс на какого-нибудь парня, который согласился бы выложить деньги за молочную ферму на ходу. Итак, в одно прекрасное утро Джек, взяв корову на буксир, стартовал до рассвета, и, когда спустили флаг, он уже вывернул на прямую к городу. Вскоре ему навстречу попался какой-то тип, который предложил Джеку обменять корову на мешок бобов. Сперва Джек хотел угостить его апперкотом, но потом подозвал его, и тот сорвал приз, не моргнув глазом. Джек был просто находкой для любого жучка, это как пить дать. После этого Джек вернулся на базу, и, когда он рассказал старушенции о своем подвиге, она в две секунды нокаутировала его, и он...

— А когда же сказка? — спросила девочка, с недоумением глядя на него.

— Вот-те на! — сказал редактор спортивного отдела. — Я думал, она уже началась, а выходит, я промазал.

— Как не стыдно, что вы дразните ребенка? — сказал редактор транспортного отдела, входя в комнату и вешая свои манжеты над газовой печкой.

— Она хочет сказку про Джека — победителя великанов, — ответил редактор спортивного отдела, — но наши жалкие попытки, по-видимому, не встречают одобрения. Вы умеете говорить по-человечески или только по-железнодорожному?

— Неудивительно, что она буксует, слушая ваш кулачный жаргон, — презрительно сказал редактор транспортного отдела. — Дайте задний ход, и я покажу вам, как привлекают юношеские умы.

— Ты мне расскажешь сказку? — спросила девочка с вспыхнувшей надеждой во взоре.

— Расскажу, — сказал редактор транспортного отдела, усаживаясь на пачку корректур. — Вы, ребята, все пары выпускаете, еще не отойдя от платформы. Нужно сразу начинать с самого занимательного.

— Ну, слушай, малюточка, — начал редактор транспортного отдела. — Однажды утром Джек проснулся, поглядел в окошко и увидел высокий гороховый стебель, который этакой воздушной магистралью уходил далеко-далеко, неизвестным маршрутом. Джек набрал уголь и воду и, даже не справившись, свободен ли путь, развел пары и пошел на подъем и даже свистка не давал на остановках. Когда кончился перегон, он увидел замок, большой-большой, как центральное депо. Тогда Джек затормозил и...

— Ты расскажешь сказку про Джека — победителя великанов? — спросила девочка.

Но тут из кабинета главного редактора вышла мать, и девочка, спрыгнув со стула, подбежала к ней. Они о чем-то пошептались, и сотрудники редакции услышали, как женщина сказала, выходя:

— Ах ты, моя косецка, вот пойдем домой, мамуся уз тебе лассказет сказоцку пло Дзека.

 

ФЛЯЖКА ЕМКОСТЬЮ В ПИНТУ

 

Хорошо всем известный в Хаустоне полковник, к тому же уважаемый всеми член церковной общины, в прошлое воскресенье, по своему обыкновению, со всеми своими домочадцами, отправился в церковь. Он был человеком спокойным, солидным, а его черный сюртук прекрасно гармонировал с его серыми брюками, в общем, одет он был стильно и нарядно.

Они шли уже по Мэйн-стрит к церкви, когда вдруг полковник вспомнил об одном лежавшем у него на столе письме, которое ему сейчас понадобилось. Он попросил своих домочадцев подождать у двери его конторы, а сам тем временем направился к себе взять это письмо.

Он вошел в свой кабинет, взял со стола письмо, но вдруг, к своему большому удивлению, увидел на нем безобразную фляжку с виски емкостью в пинту, причем на дне ее осталось еще с унцию напитка. Нужно сказать, что полковник не переваривает виски и никогда не брал ни капли спиртного в рот. Он подумал, что, вероятно, кто-то, зная об этой привычке полковника, нарочно оставил флягу у него на столе, чтобы беззлобно подшутить над ним. Полковник осмотрелся вокруг, не зная, куда бросить бутылку, но задняя дверь была заперта на ключ, а поднять окно, выходящее на аллею, он так и не смог, сколько ни пытался.

Жена полковника не могла понять, почему ее мужа так долго нет, и сама пошла его искать. Когда она открыла дверь кабинета, то ее появление на пороге застало полковника врасплох, и он, совершенно не думая ни о чем, инстинктивно сунул фляжку под сюртук в задний карман брюк.

— Что происходит? — строго спросила его жена. — Ну, ты наконец нашел свое письмо?

Ему ничего другого не оставалось, как выйти вместе с ней из конторы. Конечно, нужно было бы показать бутылку, объяснить жене ситуацию, но он такой возможностью не воспользовался.

С членами семьи он чинно шествовал по Мэйн-стрит, чувствуя эту пол-литровую бутылку в своем кармане, она ему казалась не бутылкой, а бочонком емкостью в сорок литров. Он ужасно боялся, как бы кто-нибудь не заметил, как она выпирает из-под сюртука, поэтому он нашел себе место в толпе прихожан подальше, в самом конце. Когда он подошел к своей скамье и сел на нее, раздался резкий треск и запах виски стал распространяться по всей церкви. Полковник видел, как несколько прихожан, задирая носы, стали принюхиваться, с озадаченным видом оглядываться по сторонам. Полковник тут же покраснел, словно буряк. Вдруг за своей спиной он услыхал довольно громкий шепот какой-то женщины:

— Ну вот, старый полковник снова пьян. Говорят, что его теперь редко видят трезвым, а некоторые даже утверждают, что он избивает свою жену чуть ли не каждый день.

Полковник узнал эту женщину, это была одна из самых заядлых сплетниц в Хаустоне. Он, повернувшись, бросил на нее негодующий взгляд. Но она шептала все громче:

— Вы только поглядите на него. У него на самом деле устрашающий вид. И в таком виде приходит в церковь, надо же!

 

* * *

 

Полковник понимал, что его бутылка треснула, и теперь он боялся шевельнуться, но все равно осколок стекла упал на пол. Полковник обычно молился стоя на коленях, но сегодня он сидел на своем месте выпрямившись, словно изваяние.

От жены не ускользнуло его необычное поведение, и она прошептала:

— Джеймс, ты просто не знаешь, как меня сильнее огорчить. Почему это ты больше не молишься? Я знала, что так оно и будет, когда разрешила тебе слушать лекции Ингерсолла. Ты становишься неправедным. Ах, боже, что это за запах? Ах, Джеймс, ты выпил, и когда — в воскресенье!

Жена полковника поднесла платочек к глазам, а полковник только скрежетал в гневе зубами.

После того как служба закончилась и они пришли домой, жена его села на заднем крыльце и начала сортировать ягоды клубники на обед. Ее поза мешала полковнику проникнуть на задний двор, чтобы там выбросить треклятую бутылку через забор, как он это собирался сделать. К тому же два его маленьких мальчика не отходили от него, как это обычно бывало по воскресеньям, и он никак не мог от них избавиться. Тогда он вышел вместе с ними, чтобы погулять на переднем дворике. Наконец, ему удалось отправить их обоих назад в дом, и он, вытащив из кармана бутылку, выбросил ее на улицу. Но в ней была лишь маленькая трещинка, и она, упав на кучу мусора, не разбилась.

Полковник сразу почувствовал облегчение, но в ту минуту, когда оба мальчишки скрылись за дверью, он услыхал чей-то голос, доносившийся с улицы.

— Послушайте, сэр, вы нарушаете закон, выбрасывая стекло на улицу. Я видел, как вы это сделали, так что немедленно подберите его, на первый раз я вас прощаю.

Повернувшись, полковник увидал толстого полицейского, который протягивал ему через забор эту ужасную бутылку. Он взял ее и засунул снова в задний карман с еле слышным выразительным проклятьем. Оба мальчугана снова выбежали из дома, подбежали к нему и закричали:

— Папа, папа, а что тебе дал дяденька полицейский? Дай посмотреть!

Они ухватились за фалды его сюртука, цеплялись за его карманы, а полковник только крепче прижимался задом к забору.

— Ну-ка, убирайтесь отсюда прочь, дьяволята, — заорал он. — Ну-ка, немедленно в дом, не то я вас поколочу обоих!

 

* * *

 

Полковник вошел в дом и надел свою шляпу. Сейчас он был решительно настроен на то, чтобы избавиться от этой треклятой бутылки, даже если ради этого придется прошагать целую милю.

— Куда это ты собрался? — удивленно спросила жена. — Обед уже почти готов. Ну-ка, лучше снимай свой сюртук, отдохни немного, как ты всегда делаешь перед обедом.

При этом она смотрела на него с большим подозрением, а это действовало полковнику на нервы.

— К черту обед, — сердито воскликнул он. — Я голоден, да нет, я хочу сказать, что болен и не хочу никакого обеда, мне сейчас нужна прогулка.

— Папа, пожалуйста, покажи нам то, что тебе дал дяденька полицейский, — снова начал канючить один из малышей.

— Полицейский! — эхом отозвалась жена. — Ах, Джеймс, кто бы мог подумать, что ты станешь так себя вести! Я знаю, что ты не пьешь, что это стряслось с тобой? Пойди немного полежи. Давай я помогу тебе снять сюртук.

Она попыталась стянуть с полковника сюртук по моде принца Альберта, как она обычно и делала, но он вдруг ужасно рассердился и отскочил от нее, виляя задом.

— Ну-ка убери свои лапы, слышишь, ты, женщина? — закричал он. — У меня болит голова, и я отправляюсь на прогулку. И я вышвырну эту проклятую штуковину, даже если мне из-за этого придется дошагать до Северного полюса.

Жена полковника скорбно кивала головой, глядя, как тот подходил к воротам.

— Явно, он переработался, — пожалела она его. — Может, на самом деле прогулка ему пойдет на пользу.

Полковник миновал несколько кварталов, высматривая удобное место, где можно было бы избавиться от бутылки. Но, как назло, вокруг на улицах было полно народу, ему казалось, что кто-то обязательно подозрительно смотрит на него.

По дороге ему навстречу попались два или три приятеля, они тоже глядели на него с любопытством. Лицо у него покраснело, цилиндр съехал на затылок, а в глазах горели сумасбродные огоньки. Некоторые даже не стали заговаривать с ним, и полковник только горько смеялся по этому поводу. Он уже приходил в отчаяние. Когда находил пустырь, то останавливался и напряженно смотрел по сторонам, чтобы убедиться, что наконец на горизонте чисто и он может вытащить бутылку из заднего кармана и зашвырнуть ее подальше. Но люди наблюдали за ним из окон, а два или три уличные мальчишки увязались за ним, следуя по пятам.

Полковник, повернувшись к ним, крепко отругал их, а они в карман за словом не полезли:

— Вы только посмотрите на этого дяденьку, который выискивает местечко, где бы ему прилечь. Почему бы вам, мистер, не отправиться в каталажку, чтобы там проспаться?

Полковнику все же удалось обмануть нахальных мальчишек, оторваться от них, и настроение его сразу улучшилось, когда он увидел перед собой пустырь, заросший такой высокой травой, которая доставала ему чуть ли не до плеч.

Вот оно, то заветное место, где он наконец избавится от бутылки. Правда, священник его церкви жил с той стороны пустыря, но он ничего не мог видеть из своих окон из-за таких высоких сорняков.

Полковник, виновато озираясь, никого не замечая, пошел по тропинке, идущей через сорняки. Когда он дошел до середины пустыря, где сорная трава была еще выше, то остановился, вытащил фляжку из кармана. Посмотрел на бутылку, невесело улыбнулся и громко сказал:

— Ну, сколько же беспокойств ты мне причинила, теперь все вокруг только и говорят обо мне.

Он уже хотел размахнуться и забросить подальше злосчастную бутылку, когда вдруг услыхал какой-то шум и, подняв голову, увидал перед собой священника, который стоял на тропинке, выпучив на него испуганные глаза:

— Дорогой мой полковник, — сказал священнослужитель, — вы меня огорчаете без всякой меры. Никогда не предполагал, что вы пьете. Мне действительно как-то неловко видеть вас здесь в таком состоянии.

Ну, теперь полковник так рассердился, что утратил самообладание.

— Плевать мне на то, что вы предполагаете, — заорал он. — Да я пьян в стельку, и мне наплевать, что кто-то это видит. Я всегда, постоянно пьян. За последние две недели я высосал пятнадцать тысяч галлонов виски. Я становлюсь таким отвратительным пьяным мужланом каждое воскресенье в это время.

Он швырнул фляжку в священника, и бутылка, стукнув того по голове возле уха, разбилась на двадцать осколков. Священник, громко завопив, бросился со всех ног к дому.

Полковник, собрав кучу камней, укрылся в высоких сорняках, исполненный решимости оказывать сопротивление всему городу до тех пор, покуда у него хватит боеприпасов. Такое его поразительное невезение свело его с ума.

Час спустя конные полицейские пробрались через заросли, и полковник им сдался. Он к этому времени уже достаточно остыл, пришел в себя и мог все членораздельно объяснить, а так как он всегда имел репутацию человека непьющего, дисциплинированного, спокойного гражданина, то ему разрешили вернуться домой.

Но теперь ничто, никакая сила, не заставит его прикоснуться к бутылке, полной или пустой.

 

СТРАННЫЙ ТИП

 

Вчера поздно вечером репортер «Пост» стоял на мосту на Сан-Джасинто-стрит. Майский месяц проплывал с востока высоко в небе между облаками желтовато-молочного цвета. Под ним в полутемноте тускло поблескивала река, пропадая дальше в чернильной тьме. Паровой буксир бесшумно скользил по ленивой воде, оставляя за собой шершавый след из расплавленного серебра. На мосту почти не было видно пешеходов. Несколько запоздавших стражей порядка вразброд шли по неровным доскам тротуара, постукивая каблуками. Репортер снял шляпу, позволяя прохладному ветерку охладить лицо и пошевелить волосы. Чей-то приятный голос, правда, с мелодраматическим надрывом, что-то тихо произносил неподалеку от него, совсем рядом, и цитировал с ошибками строчки из Байрона:

 

О луна и темная река, вы чудо как сильны,

Вы так же прекрасны в своей силе,

как блеск в черных глазах женщины...

 

Репортер повернулся и увидел перед собой просто великолепный биологический образчик бродяги. На нем был наряд, на который нельзя было смотреть без удивления, даже почтительного восхищения: черный сюртук, пришедший в состояние тлена еще несколько лет назад; под ним — яркая куртка в полоску, слишком тесная для того, чтобы ее застегнуть; какое-то подобие воротничка, возвышавшегося над всей этой костюмной замысловатостью; заплатанные, но все равно разорванные штаны с выцветшей бахромой внизу спадали на ужасные, не поддающиеся описанию ступни ног, всунутые в бесформенные, покрытые густой пылью башмаки.

Но лицо у бродяги было как физиономия веселого фавна. Его проницательные глаза блестели, а поистине божественная улыбка освещала лицо, имеющее весьма отдаленное отношение к искусству и куску мыла.

У него был классической формы нос с тонкими нервными ноздрями, который свидетельствовал либо о высокой породе, либо о заболевании лихорадкой. Он имел высокий гладкий лоб, надменный, высокомерный взгляд, колючую неподстриженную бесформенную бородку с проседью, закрывающую всю нижнюю часть лица.

— Известно ли вам, кто я такой, сэр? — спросило это странное существо.

Репортер, поглядев на это чудо природы, только покачал головой.

— Ваш ответ вселяет в меня уверенность, — сказал странник. — Он убеждает меня в том, что я обратился по адресу. У вас есть повадки истинного джентльмена, потому что вы не сказали о том, что сразу бросается в глаза, что я — бродяга. Я в самом деле выгляжу как бродяга и бродягой являюсь, но бродягой не простым, обыкновенным. У меня университетское образование, я изучал греческий и латынь, возглавлял кафедру английской литературы в одном известном во всем мире колледже. Я — биолог и, что куда важнее, я, приятель, чтец чудесной книги. Это мое последнее достижение, и этим я только и занимаюсь сейчас на практике. Ну, если я еще не утратил этого своего искусства, то могу прочитать в ней, кто вы такой.

Он бросил оценивающий взгляд на репортера. Тот, пыхнув своей сигарой, позволил себя разглядывать.

— Вы — газетчик, — сказал бродяга. — Могу сказать, как я пришел к такому заключению. Наблюдая за вами десять минут, я понял, что вы не праздный человек, ибо шли по мосту довольно быстро. Потом вы остановились и стали смотреть на отражение месяца в воде. Деловой человек не стал бы этим заниматься и поторопился бы домой к ужину. Когда вы выкурили сигару, то стали рыться в трех или четырех карманах, покуда не нашли другую. Газетчику в течение дня предлагают множество сигар, и он их распихивает по разным карманам. К тому же из верхнего кармашка у вас не торчит карандашик. У журналиста этого никогда не наблюдается. Ну что, я прав в своих догадках?

Репортер тоже прибег к прозорливой догадке.

— Да, вы правы, — сказал он, — вы наверняка прежде видели, как я входил в редакцию газеты, и это, бесспорно, помогло вам поставить точный диагноз.

Бродяга засмеялся.

— Нет, вы ошибаетесь, — сказал он. — Когда я увидел вас вчера, вы выходили из редакции. Мне нравятся такие люди, как вы. Вы и даете и берете. Я уже торчу три месяца здесь, в Хаустоне, и знаете, вы первый человек, которому я рассказал о себе. Вы не стали предлагать мне денег и в результате мое уважение к вам значительно возросло. Я — бродяга, верно, но я никогда не принимаю денег от кого бы то ни было. Для чего это мне? Даже самый богатый человек в вашем городе — бедняк по сравнению со мной. Я вижу, вы улыбаетесь. Иногда меня обуревает «cacoelhes loguent», по-латыни — «приступ красноречия», но редко встречаешь джентльмена, который готов тебя выслушать.

Репортеру «Пост» приходилось видеть множество людей, поистертых жизнью, множество таких, которые говорят и делают то, что от них и ожидают, но ему вдруг захотелось послушать этого человека, который говорил такое, чего от него не ожидали. Да и больно у него живописный наряд.

Бродяга не был пьян, его внешность совсем не говорила о том, что он человек пьющий. У него были благородные черты лица, четко очерченные при лунном свете, а голос, голос был какой-то странный. Казалось, что он разговаривает во сне.

Газетчик сделал вывод, что у бродяги несколько расстроенная психика.

Тот заговорил снова.

— Я сказал, что у меня много денег, — продолжал он, — и они на самом деле у меня есть. Я покажу вам несколько, совсем немного, чудес, о существовании которых такие, как вы, респектабельные, выполняющие трудную работу, хорошо одетые люди, не имеют никакого представления. Вот посмотрите на этот перстень.

Он стащил с пальца перстень из кованой меди с замысловатой резьбой, сложный узор нельзя было разглядеть при слабом лунном свете, и протянул его репортеру.

— Вот, трижды потрите его большим пальцем левой руки, — сказал бродяга.

Репортер выполнил его просьбу, чувствуя, что это действие вызывает у него улыбку. Глаза бродяги заблестели, и он, ткнув пальцем в небо, стал водить им, словно следуя за передвижениями какого-то невидимого предмета.

— Это — Артамела, — сказал он, — раб, раб, повинующийся этому перстню. На, лови!

Он взмахнул рукой вверх, что-то ею там перехватил и показал репортеру.

— Вот видите? — сказал он торжествующе. — Золотые монеты. Я могу по своему желанию доставать их сколько душе угодно. Ну, для чего же мне попрошайничать, скажите?

Он протягивал свою ладонь, в которой ничего не было, а репортер притворялся что видит то, что на ней якобы лежит.

Бродяга снял шляпу, подставляя под свежий ветерок свои спутанные волосы.

— Что вы скажете, если я стану утверждать вот здесь перед вами, что мне — двести сорок один год?

— Сбросьте пару столетий и попадете тютелька в тютельку, — ответил репортер.

— Этот перстень, — продолжал бродяга, — мне подарил один буддистский священнослужитель в Бенаресе, в Индии, за сто лет до открытия Америки. Он — неисчерпаемый источник богатства, жизни и везения. Он подарил мне столько благодеяний, сколько не имел в своей жизни ни один живущий человек. С таким состоянием, которое он мне дает, кому могу я завидовать? Да ни одному человеку на земле. Я купаюсь в блаженстве, я так счастлив, что веду такую идеальную жизнь.

Бродяга, опершись на перила, долго молча глядел на реку. Репортер уже собирался было уйти, как тот вдруг резко повернулся, сильно вздрогнув. Он сразу изменился. Голова у него поникла, а в надменных и высокомерных манерах проявилось низкопоклонство. Он весь дрожал, кутаясь в свой ветхий сюртук.

— Что это я тут болтал? — сказал он грубым, глухим голосом. — О чем же я говорил? Эй, мистер, привет, не дадите ли человеку дайм, чтобы он купил себе что-нибудь на ужин?

Репортер, удивленный такой скорой трансформацией, молча взирал на него.

Бродяга что-то бормотал про себя, а потом дрожащими руками вытащил какой-то сверток из газеты.

Он развернул его, что-то взял из него большим и указательным пальцами и отправил щепотку в рот.

Слабый сладковатый липкий запах жевательного опия ударил в ноздри репортеру.

Так открылась тайна этого бродяги.

 

ХАУСТОНСКИЙ РОМАН

 

Около двух лет назад из Хаустона самым таинственным образом исчез один из самых ярких, самых известных представителей высшего общества. Несколько лет он был законодателем моды, ее зерцалом, моделью для «Магнолия-Сити». Особенно славился он умением выбирать для себя самую утонченную, сверхмодную одежду, «последний писк», все считали его лидером среди тех, кто создавал современный, самый яркий, самый подобающий стиль в одежде.

Ни один человек в Хаустоне никогда не видел ни малейшей складки на его элегантном, блестяще подогнанном по фигуре костюме, и никто никогда не видел ни малейшего пятнышка на его белоснежных рубашках.

У него было достаточно средств, позволяющих ему посвящать всего себя целиком светской жизни, искусству одеваться, а все его поведение и безукоризненные манеры ставили его на одну доску со знаменитым красавчиком Бруммелем.

Но вот год назад многие стали замечать, что он становился все более чем-то озабоченным, все более задумчивым, его непринужденные, галантные манеры оставались такими же, как и прежде, как у истинного Честерфильда, но он выглядел более молчаливым, мрачным, казалось, что его что-то гнетет. Вдруг, ни с кем не попрощавшись, он исчез без следа.

На его банковском счету оставалось много денег, все высшее общество ломало себе голову над тем, чем же было вызвано его таинственное внезапное исчезновение.

В Хаустоне у него не было никаких родственников, ну а проявляя вошедшее в поговорку непостоянство, все его знакомые и легкомысленные друзья, бабочки-однодневки, очень скоро позабыли о нем.

 

* * *

 

Наконец волновавшая многих тайна прояснилась. Один Хаустонский торговец, близкий друг светского молодого человека, решил в сентябре совершить путешествие в Европу.

Во время пребывания в Италии он захотел посетить один из старинных монастырей в Альпах; в один прекрасный день он стал взбираться вверх по Пассо-ди-Сан-Джакомо дорогой, которая была нисколько не шире тропинки для мулов. Она вела к ледникам Леопонтийских Альп и заканчивалась прямо-таки в поднебесье, на высоте семь тысяч футов. Еще выше, на заснеженной скале, торговец увидал примостившийся на ней монастырь францисканцев, миноритов (меньших братьев), членов одного из подразделений — группы Чисмонатана, католического монашеского ордена францисканцев.

Он со всеми предосторожностями взбирался по узкой дорожке, то и дело останавливаясь, чтобы полюбоваться яркими цветами переброшенной через небо радуги от холодных ледников или быстрыми сходами снежных лавин в ущельях, высоко над головой.

Целых шесть часов длился этот трудный подъем, и вот наконец он достиг цели. Он стоял перед массивными железными воротами монастыря. Хаустонец дернул за веревку колокола — мрачного вида страж кивком головы пригласил его войти и воспользоваться гостеприимством братьев. Его проводили в просторный, плохо освещенный зал, стены и полы в котором были выложены из холодного серого камня. Впустивший его монах снова кивком головы попросил его подождать, покуда монахи не разойдутся по своим кельям после вечерней молитвы. Раздался глухой удар колокола, большие двери неслышно распахнулись, и процессия хорошо выбритых монахов беззвучно прошествовала в кельи. Они шли, низко наклонив голову, перебирая четки, с их шевелящихся губ слетала неслышная молитва.

Когда шествие проходило мимо него, посетитель был просто ошарашен, вдруг увидев среди благочестивых монахов того, кто когда-то был всеобщим любимцем и образцом элегантности в Хаустоне.

 

* * *

 

Он громко окликнул его, назвав по имени, монах, вздрогнув от его голоса, поднял голову и, увидав торговца, вышел из строя своих молящихся на ходу братьев. Остальные продолжили свое молчаливое шествие, и вскоре за последним из них затворилась большая дверь.

Хаустонец с любопытством взирал на новоиспеченного монаха.

На нем была длинная черная сутана, подпоясанная на талии пеньковой веревкой и своими классическими ниспадающими складками доходившая ему до пят. Волосы на голове были выбриты кружком, а лицо выглядело гладким, как у девицы. Но больше всего торговца поразило выражение полного умиротворения, покоя и счастья на нем. А во взгляде не было прежней тревоги и озабоченности, которые замечали его друзья перед тем, как он исчез.

Казалось, что тихая, святая красота струилась с его лица, становясь благословением.

— Во имя Господа, — спросил его друг, — что же заставило тебя похоронить себя заживо здесь, вдали от мира, почему ты бросил друзей, оставил все удовольствия, чтобы провести все свои дни в этом ужасном месте?

— Послушай, — ответил ему монах, — я скажу тебе почему. Теперь я беспредельно, трансцендентно счастлив. Я достиг венца всех своих желаний. Вот, посмотри на это облачение.

Он с гордостью смотрел на свою грубую, жесткую сутану, классические складки которой сбегали от талии до пят.

— Я — единственный человек, — продолжал он, — который наконец вкусил плод всех своих самых дорогих земных надежд. Теперь на мне такой наряд, который не пузырится на коленях.

 

ЛЕГЕНДА САН-ХАСИНТО

Отшельник поля битвы рассказывает старинное предание сотруднику «Пост»

 

Поле битвы при Сан-Хасинто — историческое место и очень дорого всем, кто близко принимает к сердцу былую славу Техаса. Техасец, остающийся равнодушным при упоминании о поле, где генерал Сэм Хаустон и другие джентльмены, названные по различным округам Техаса, захватили в плен Санта Анну вместе с его походным баром и всеми видами холодного оружия, — такой техасец не более как презренный раб.

Несколько дней назад один репортер «Пост», у которого есть знакомый, плавающий рулевым на буксире «Злосчастная Джейн», отправился вниз по реке к полю битвы с намерением собрать среди старожилов хотя бы часть из множества преданий и легенд, связанных с событиями, которые произошли на этом достопамятном куске земли.

Репортер сошел со «Злосчастной Джейн» у самого поля битвы, расположенного на берегу реки, и, пройдя немного вперед в густой тени деревьев, вышел на широкую равнину, где, по преданию, и разыгралась знаменитая битва. Невдалеке, в платановой рощице, стояла хижина, и репортер направился к ней в надежде обнаружить там старожила.

Из хижины вышел почтенный старец лет семидесяти пяти — восьмидесяти, с длинными седыми волосами и белоснежной бородой.

— Подойди ко мне, юноша, — сказал он. — Ты хочешь знать легенду этих мест? Тогда положи мне на ладонь немного серебра, и я расскажу ее тебе.

— Добрый отец, — сказал репортер, — исполать тебе, я клянусь небом, и Бог мне свидетель, если ты меня любишь — не проси у меня серебра, а валяй выкладывай свою старую легенду.

— Тогда садись сюда, — сказал отшельник, — и я расскажу тебе легенду про поле битвы при Сан-Хасинто. Много, много лет тому назад, когда мои серебристые кудри были черны как смоль и поступь у меня была такая же легкая и веселая, как у тебя, мне рассказала ее моя мать. Как ясно я помню этот день. Наступили сумерки, и от деревьев протянулись вечерние тени. Она положила руку мне на голову и сказала:

— Сын мой, я расскажу тебе легенду Сан-Хасинто. Это прекрасная повесть, я слышала ее от своего отца, одного из первых поселенцев в нашем штате. Ах, что это был за человек — шести футов ростом, крепкий, как дуб, и храбрый, как лев. Однажды, помню, он воротился домой после долгой, жестокой схватки с индейцами. Он, мой огромный, сильный отец, посадил меня к себе на колени осторожно, как женщина, и сказал:

— Слушай, моя звездочка, я расскажу тебе славную старую повесть о Сан-Хасинто. Мало кто знает эту легенду. Она поразит тебя так, что твои ясные глазки запляшут от любопытства. Я слышал ее от дяди. Это был странный человек, вселявший страх во всех, кто знал его. Однажды ночью, когда луна заходила на западе и большие совы жалобно ухали в лесах, он указал мне на ту вон рощу на берегу и, взяв меня под руку, прошептал: «Ты видишь их, мальчик, видишь?» Мы стояли одни в высокой траве, и было почти совсем темно, и ветер странно шумел, пролетая над полем.

— Я никому и словом не обмолвился об этом, мальчик, — сказал мой дядя, — но теперь я не могу молчать. Слушай: когда я был ребенком, моя бабка рассказала мне легенду Сан-Хасинто. На следующий день она скончалась. Она рассказала ее мне в полночь, на этом самом месте. Настигнутые страшной бурей, мы укрылись вот здесь, под старым дубом. Глаза моей бабки, обычно такие тусклые и слабые, сверкали, как звезды. Она словно помолодела на пятьдесят лет, когда, подняв дрожащую руку, указала на старое поле битвы и начала:

— Дитя мое, сейчас впервые за много лет человеческий язык поведает тайну, которую хранит в своей вековечной груди это безмолвное место. Я расскажу тебе легенду Сан-Хасинто, как мне рассказал ее сводный брат моего отца. Это был молчаливый, угрюмый человек, он любил чтение и одинокие прогулки. Однажды я застала его в слезах. Увидев меня, он смахнул слезы и ласково сказал:

— Это ты, моя маленькая? Поди сюда, я расскажу тебе то, что много лет хранил в тайниках своего сердца. Есть печальная легенда, связанная с этим местом. Садись рядом со мной, и я расскажу ее тебе. Я узнал ее от моей двоюродной бабки, известной в свое время красавицы. Как ясно я помню ее слова. Это была добрая, чудесная женщина, и от ее нежного певучего голоса прекрасная, диковинная легенда становилась еще увлекательнее.

— Однажды, — сказала она, — очень, очень давно я ехала по этой долине верхом с отчимом моего дяди, и вдруг он взглянул на эту рощу и сказал: «Слышала ты когда-нибудь легенду Сан-Хасинто?» — «Нет», — сказала я. «Так слушай, — сказал он. — Много лет назад, когда я еще был мальчишкой, мы с отцом остановились там в тени отдохнуть. Солнце садилось, и он указал на это поле и молвил: Сын мой, я уже стар, и жить мне осталось недолго. С этим местом связана одна старинная легенда, и я чувствую, что должен рассказать ее тебе. Очень давно, когда тебя еще не было на свете, мой дед...»

— Послушай-ка, ты, старый болтун, — сказал репортер «Пост», — ты уже плетешь мне что-то из времен лет за шестьсот до Понтия Пилата. Ты что, не знаешь разницы между заметкой в хронике и надписью на пирамиде? Старых клише наша газета не помещает. С этими анекдотиками ступай, пожалуйста, в календари, — там все берут.

Тут престарелый отшельник нахмурился и потянулся к заднему карману, а репортер быстро, но не теряя достоинства, побежал к «Злосчастной Джейн» и скрылся в каюте.

И все-таки где-то в округе живет легенда о поле битвы при Сан-Хасинто; если б только знать, как до нее добраться!