Замечания по поводу некоторых определений

Сексуальные войны

Когда у него попросили совета, доктор Дж. Герлин подтвердил, что после того, как прова­лились все прочие попытки лечения, он достиг ус­пеха в лечении маленьких девочек посредством прижигания их клиторов раскаленным железом.... Я прикладывал раскаленное железо три раза к большим половым губам каждой и еще три раза на клитор. После первой операции количество чув­ственных спазмов уменьшилось с сорока-пятидеся­ти раз в день до трех-четырех. ...Теперь мы увере­ны, что в случаях, аналогичных тем, которые были предложены вашему вниманию, не следует коле­баться по поводу применения раскаленного желе­за в столь раннем возрасте ради искоренения клиторального и вагинального онанизма у маленьких девочек.

Диметриус Замбако

 

Пришло время подумать о сексе. Некоторым сексуальность, возможно, представляется не слишком важным предметом, чем-то вроде легкомысленного ухода от таких более критических проблем, как бедность, война, болезни, расизм, голод или угроза ядерной вой­ны. Но именно в наши времена, жить в которых означает жить с осознанием вероятной и невообразимой катастрофы, люди, кажется, впа­ли в опасное помешательство на предмете сексуальности. Современ­ные конфликты по поводу сексуальных ценностей и распростране­ния эротики имеют немало общего с религиозными диспутами сред­невековья. Их символическое значение огромно. Дискуссии о сексу­альном поведении зачастую становятся механизмами устранения социальных напряжений и разрядки присущей им эмоциональной интенсивности. Следовательно, с сексуальностью следует работать с особенным уважением к предмету в периоды значительного социаль­ного давления.

Реальность сексуального также имеет свои собственные внут­ренние политики, структуры неравенства и модусы подавления. Как и с другими аспектами человеческого поведения, конкретные инсти­туциональные формы сексуальности в любое время и в любом месте являются продуктами человеческой активности и насыщены конф­ликтами интересов и политическим маневрированием, намеренным и случайным. В этом смысле пол всегда политичен.[V1] Но существуют также и периоды в истории, когда сексуальность более яростно оспа­ривается и более явно политизирована. В такие периоды сфера эро­тической жизни переопределяется.

Англия и Соединенные Штаты конца девятнадцатого века при­надлежали такой эре. В этот период влиятельные социальные дви­жения были сфокусированы на «пороках» всех сортов. Имели место образовательные и политические кампании по внедрению целомуд­рия, уничтожению проституции и искоренению мастурбации, осо­бенно среди молодежи. Рыцари морали атаковали обсценную лите­ратуру, живопись, где присутствует обнаженная натура, мьюзик-холлы, аборты, информацию по контрацепции и публичные танцы. Консолидация викторианской морали и ее механизмы социального, медицинского и правового принуждения стали результатом долгого периода борьбы, чьи результаты с тех пор с горечью оспариваются.

Последствия этих великих моральных пароксизмов девятнад­цатого века все еще с нами. Они оказали огромное влияние на фор­мирование нашего отношения к полу, нашей медицинской практи­ки, на воспитание детей, на наши родительские тревоги, на полицей­скую систему и сексуальное законодательство.

Представление о том, что мастурбация является вредной для здоровья практикой, является частью этого викторианского наслед­ства. В девятнадцатом веке широко распространенной была мысль о том, что «преждевременный» интерес к полу, сексуальному возбуж­дению и, самое страшное, к сексуальным взаимоотношениям, нанесет ущерб здоровью и процессу взросления ребенка. Теоретики рас­ходились во мнениях на предмет последствий преждевременного сек­суального взросления. Некоторые считали, что оно приводит к безу­мию, в то время как другие ограничивались предсказанием замед­ленного роста. Чтобы защитить молодежь от «преждевременных» эрекций, их родители привязывали своих детей на ночь к кровати, чтобы они не могли прикасаться к своим гениталиям; медики удаля­ли клиторы склонных к мастурбации маленьких девочек. Несмот­ря на то, что со временем наиболее отвратительные техники из опи­санных выше были оставлены, отношение к сексуальности, которое их продуцировало, осталось. Понятие о том, что секс per se подрыва­ет здоровье молодежи, внедрилось в экстенсивные структуры соци­альности и закона, призванные изолировать молодежь от сексуаль­ного просвещения и от опыта.

Многие из ныне действующих законов о сексе также происхо­дят от крестовых походов морали девятнадцатого века. Первый фе­деральный закон против непристойности в Соединенных Штатах был принят в 1873 году. Комстокский Акт, названный в честь Энтони Комстока, потомственного активиста антипорнографического дви­жения и основателя Нью-Йоркского Общества Подавления Пороков, относил к федеральным преступлениям изготовление, рекламу, про­дажу, хранение, рассылку по почте и импорт книг или картин, счи­тающихся непристойными. Закон также распространялся на контра­цептивы и абортогенные лекарства, устройства и информацию о них. После принятия федерального статута, большая часть штатов при­няла свои собственные законы против непристойности.

Верховный Суд начал совершенствовать и федеральные Комстокские законы, и законы отдельных штатов в 50-х. С1975 года зап­рещение материалов, используемых для контрацепции и абортов, и информации о них было признано неконституционным. Однако, хотя положение о том, что считать непристойным, было модифицирова­но, его фундаментальная конституциональность по-прежнему поощ­рялась. По-прежнему считались преступлениями изготовление, про­дажа, рассылка по почте или импорт материалов, чьей единствен­ной целью является стимуляция сексуального возбуждения.

Хотя законы о содомии восходят к старейшим пластам законо­дательства, когда элементы канонического права были адаптированы к гражданским кодексам, большинство законов, предписывающих арестовывать гомосексуалистов и проституток, восходят к виктори­анским кампаниям против «белого рабства». Эти кампании породили целые констелляции запретов, касающихся сексуальных домогательств, распутного поведения, тунеядства с аморальными целями, совращения несовершеннолетних, борделей и домов терпимости.

В своем обсуждении паники по поводу британских «белых ра­бов» историк Джудит Волковиц отмечает, что «последние исследо­вания показывают огромное несходство между трагическими сето­ваниями журналистики и реальностью проституции. Доказательства широко распространенного насильственного вовлечения британских девушек в проституцию в Лондоне и за рубежом скудны и незначи­тельны. Однако страх масс перед этой мнимой проблемой «привел к появлению Поправки к Криминальному Закону 1885 года, к наибо­лее гадкому и вредному разделу общего законодательства. Акт 1885 года поднял необходимый возраст для девушек-проституток с 13 до 16 лет и в то же время дал полиции гораздо более широкие каратель­ные права в отношении малоимущих женщин и детей из рабочего класса ... он содержал статьи, признающие неподобающие отноше­ния между взрослыми мужчинами преступлениями, и сформировал базис для судебного преследования мужчин-гомосексуалистов в Бри­тании вплоть до 1967 года ... статьи нового закона были направлены преимущественно против женщин из рабочего класса и регулирова­ли сексуальное поведение взрослых в большей степени, нежели поведение молодежи» .

В Соединенных Штатах закон Манна, также известный как Закон о Торговле Белыми Рабами, был принят в 1910 году. Естествен­но, каждый штат не замедлил принять собственное законодательство, направленное на борьбу с проституцией.

В 1950-х в Соединенных Штатах произошли наиболее важные изменения в организации сексуальности. Вместо проституции или мастурбации, страхи 1950-х наиболее специфически сконденсирова­лись вокруг представления о «гомосексуальной угрозе» и на подо­зрительном образе «сексуального преступника». И до и после Вто­рой мировой войны «сексуальный преступник» стал объектом, на котором были сфокусированы общественный страх и пристальное внимание.

Многие штаты и города, включая Массачусетс, Нью-Гемпшир, Нью-Джерси, штат Нью-Йорк и Мичиган, инициировали расследо­вания, направленные на сбор информации об этой угрозе обществен­ной безопасности. Термин «сексуальный преступник» иногда слу­жил для обозначения насильников, иногда — для растлителей детей и всегда функционировал как средство кодификации гомосексуали­стов. В своей бюрократической, медицинской и популярной верси­ях дискурс «сексуального преступника» был направлен на размывание различий между насильственной сексуальной агрессией и неле­гальными, но добровольными действиями, такими, как содомия. Си­стема уголовного права включала эти концепты, когда эпидемия за­конов о сексуальных психопатологиях свирепствовала в системе за­конодательства. Эти законы способствовали тому, что профессио­нальные психологи усилили мощь полиции в борьбе с гомосексуали­стами и другими сексуальными «девиантами».

С конца 40-х и до начала 60-х сексуальные меньшинства, чей стандарт поведения не слишком хорошо согласовывался с послево­енной «американской мечтой», подвергались активному преследо­ванию. Гомосексуалисты так же, как и коммунисты, стали объекта­ми федеральной охоты на ведьм. Расследования Конгресса, аресты и сенсационные разоблачения в средствах массовой информации были направлены на то, чтобы вырвать с корнем гомосексуализм с благо­словения правительства. Тысячи людей потеряли работу и, между тем, ограничения на федеральный найм гомосексуалистов действу­ют до сих пор. ФБР развязало систематическую травлю и преследо­вание гомосексуалистов, которые продолжались по меньшей мере до 70-х.

Многие штаты и большие города заказывали свои собственные расследования, и таким образом федеральная охота на ведьм нахо­дила свое отражение во множестве локальных скандалов. В городе Буас (штат Айдахо) в 1955 году школьный учитель сел завтракать с утренней газетой и прочел в ней о том, что вице-президент Первого Национального Банка Айдахо был арестован по обвинению в содо­мии. Судья отметил, что намерен уничтожить гомосексуализм в сво­ем городе. Учитель так и не окончил свой завтрак. «Он спрыгнул со своего стула, вытащил чемоданы, собрал вещи настолько быстро, насколько смог, сел в свою машину и поехал прямо в Сан-Францис­ко. ... Холодные яйца, кофе и тосты лежали на его столе целых два дня, пока один из его коллег не оказался там, чтобы выяснить, что произошло».

Но и в Сан-Франциско 50-х полиция и масс-медиа развязали войну против гомосексуалистов. Полиция устраивала рейды по ба­рам, патрулировала места тусовок, проводила очистку улиц и повсю­ду трубила о своем намерении выгнать извращенцев из Сан-Фран­циско. Травля геев, уничтожение «голубых» баров и социальных образований, созданных геями, прокатились по всей стране. Хотя крестовый поход против гомосексуалистов является одним из наи­более хорошо задокументированных примеров эротических репрес­сий 50-х годов, будущим исследованиям еще предстоит открыть сходные паттерны в нарастающих преследованиях порнографии, прости­туции и эротических девиаций всех остальных видов. Необходимо еще исследовать и квалифицировать во всей их полноте и полицейс­кие преследования, и регуляторную реформу.15

Рассматриваемый период демонстрирует также ряд не слишком приятных черт сходства между 80-ми годами девятнадцатого века и 50-ми годами двадцатого.

 

Кампания 1977-го года за отмену постановления о правах геев в Дэйд Каунти, Флорида,16 стала причиной новой вспышки насилия, государственных преследований и законодательных инициатив, на­правленных против сексуальных меньшинств и коммерческой секс-индустрии. В последовавшие за этим шесть лет Соединенные Штаты Америки и Канада проводили активные сексуальные репрессии, в политическом, а не в психологическом смысле этого слова. Весной 1977 года за несколько недель до вотума в Дэйд Каунти, новости масс-медиа были переполнены сообщениями о рейдах по местам тусовок геев, об арестах за проституцию и следствиях по делам об изготовле­нии и распространении порнографических материалов.

Коль скоро так, активность полиции в отношении содружеств геев возросла экспоненциально. Гей-пресса задокументировала сот­ни арестов, которые происходили и в библиотеках Бостона, и на ули­цах Хьюстона, и на пляжах Сан-Франциско. Даже хорошо органи­зованные и сравнительно могущественные городские гей-общины не могли противостоять этим процессам. Гей-бары и бани подвергались аресту с пугающей частотой, и полиция становилась все наглее. Во время одного особенно драматического инцидента полиция Торонто проводила рейд по четырем «голубым» баням города. Полиция вор­валась в купальни с ломами в руках и выгнала на зимнюю улицу бо­лее трехсот мужчин, чью одежду составляли лишь полотенца, намо­танные на бедра. Даже «либеральный» Сан-Франциско не остался в стороне. Там начались процессы против целого ряда баров, бесчис­ленные аресты в парках, а осенью 1981 года полиция арестовала бо­лее 400 человек во время уличных рейдов на Полк-Стрит, злачном месте геев Сан-Франциско. «Чистка пидоров» вошла в число излюб­ленных видов структурирования досуга молодых горожан-мужчин. Они приходили в районы, где жили гомосексуалисты, вооруженные бейсбольными битами, в поисках приключений, будучи уверены в том, что взрослые либо одобрят их поведение, либо посмотрят на по­добные «проступки» сквозь пальцы.

Полицейские «чистки» не ограничивались гомосексуалистами. С 1977 года возросло количество законов против проституции и не­пристойности. Более того, правительства штатов и муниципалите­ты принимали все новые и более строгие регулятивные акты, касаю­щиеся коммерческого секса. Входили в силу все новые ограничения, изменялись законы о «зонах терпимости», лицензирование и конт­роль над безопасностью ужесточались, а требования возрастали, в то время как условия для обвинения в преступлении становились все более расплывчатыми, а значит, работали на государство. Такая рас­плывчатая кодификация, как и сам факт контроля над сексуальным поведением взрослых людей, прошли почти незамеченными на фоне травли геев.

На протяжении целого века общество не знало лучшего сред­ства стимуляции эротической истерии, чем апелляция к защите де­тей. Рассматриваемая нами волна эротического террора преуспела в этом больше остальных, хотя, возможно, и в более символическом ключе. Девизом кампании за отмену в Дэйд Каунти стала фраза «Спа­сём наших детей!». Разумеется, имелось в виду «спасение» от попол­нения рядов гомосексуалистов. В феврале 1977 года, незадолго до вотума в Дэйд Каунти, национальные медиа были весьма обеспокое­ны проблемой «детской порнографии». В мае «Чикаго Трибьюн» раз­разилась впечатляющей серией из четырех материалов, чьи внуши­тельные заголовки в три дюйма высотой призывали искоренить на­циональный порочный круг, созданный специально для того, чтобы вовлекать молодых парней в проституцию и порнографию. Газеты по стране рассказывали очень похожие истории, большая часть ко­торых достойна разве что страниц «Нэйшнл Инквайэрер». К концу мая расследование Конгресса было в самом разгаре. В течение не­скольких недель федеральное правительство приняло билль против «детской порнографии» и многие из штатов скопировали этот билль в своих законодательствах. Эти законы восстановили ограничения на материалы сексуального характера, которые некогда были отме­нены важными решения Верховного Суда. К примеру, Верховный Суд постановил, что ни нагота, ни изображение сексуальной активности per se не являются непристойными. Но законы о детской порногра­фии снова определяли как непристойные изображения несовершен­нолетних, где они обнажены или вовлечены в некую сексуальную активность. Это означало, что фотографии обнаженных детей в учеб­никах по антропологии и целый ряд этнографических фильмов, ко­торые показывают на учебных занятиях в колледжах, являются «тех­нически нелегальными» во многих штатах. Фактически, преподавателям может быть предъявлено обвинение в оскорблении нрав­ственности в случае, если они демонстрируют такие фильмы студен­там, возраст которых не превышает 18 лет. Хотя Верховный Суд и закрепил за человеком конституциональное право хранить неприс­тойные материалы для частного использования, законы о детской порнографии запрещали даже хранение материалов сексуального характера с участием несовершеннолетних.

Законы, чье появление было обусловлено паникой по поводу детской порнографии, были необдуманными и неверно направлен­ными. Они репрезентировали далеко идущие изменения в регуляции сексуального поведения и попирали важные гражданские свободы, связанные с сексуальностью. Но вряд ли кто-то обратил внимание на то, каким образом эти законы прошли через Конгресс и государ­ственную законодательную систему. За исключением Американской Ассоциации Любви Мужчин и Юношей и Американского Союза Гражданских Свобод никто даже и не пискнул против.

Новый, и даже более жестокий билль о детской порнографии успел достичь Сенатской конференции. Он отменял любые пункты, которые должны быть доказаны для обвинения кого-либо в распрос­транении детской порнографии на коммерческой основе. В случае, если бы этот билль стал законом, некто, простодушно хранящий дома картинку с изображением своего 17-летнего любовника, пошел бы в тюрьму на пятнадцать лет и был бы оштрафован на 100 тысяч амери­канских долларов. Этот билль прошел через сенат при 400 голосах «за» и 1 голосе «против».

История мастера художественной фотографии Жаклин Ливингстон является хорошей иллюстрацией того морального климата, создание которого было обусловлено паникой по поводу детской пор­нографии. Ассистирующий профессор фотографии в Корнельском Университете, Ливингстон была уволена с работы в 1978 году после того, как представила на своей персональной выставке работы, изоб­ражающие обнаженных мужчин, среди которых было фото, на кото­ром был запечатлен мастурбирующий семилетний сын фотохудож­ницы. Компания «Кодак» конфисковала некоторые из ее пленок и на протяжении нескольких месяцев Ливингстон подвергалась пре­следованиям по статьям о детской порнографии. Департамент Соци­альной Службы Томпкинс Каунти проводил расследование на предмет состоятельности Ливингстон как родителя. Работы Ливингстон были в коллекции Музея Современного Искусства и в музее Метро­политен, как и в других крупнейших музеях страны. Но даже она заплатила очень высокую цену за свое желание поймать камерой подцензурное мужское тело различных возрастов, претерпевая до­могательства властей и испытывая страх преследования.

Легко найти и других, таких же, как и Ливингстон, жертв войн на почве детской порнографии. Но гораздо труднее для большинства людей испытывать симпатию к гомосексуалистам, предпочитающим любовь к мальчикам. Как коммунисты, как и гомосексуалисты в 50-х, такие гомосексуалисты были затравлены обществом, но найти защит­ников их гражданских свобод было гораздо сложнее, и они были ос­тавлены один на один с системой из-за своей сексуальной ориента­ции. Не удивительно, что полиция взялась и за них. Полиция на ме­стах, ФБР и даже инспекторы со служебными собаками были при­влечены к созданию огромного карательного аппарата, чьей целью было стереть с лица земли мужчин, чья любовь распространяется на несовершеннолетних. Через двадцать лет без малого, когда туман над этой травлей рассеялся, стало довольно легко показать, что все эти мужчины стали жертвами дикости, жертвами охоты на ведьм. Мно­гие люди запятнали себя сотрудничеством с этой системой преследо­вания, но теперь уже слишком поздно искать виноватых, да и едва ли это значительно облегчит участь тех, кто провел свою жизнь в тюрьмах.

Если трагедия мужчин-гомосексуалистов, ориентированных на несовершеннолетних мальчиков, задевала очень немногих, то дру­гие долгосрочные законодательные следствия процесса в Дэйд Каунти затронули буквально каждого. Успех кампании против гомосек­суалистов привел к стагнации американского права и вдохновил дви­жение по сужению границ приемлемого сексуального поведения.

Идеология правого крыла, связывающая секс вне семьи с ком­мунизмом и политической несостоятельностью, не была новшеством. Во времена маккартизма Альфред Кинси и возглавляемый им Ин­ститут по исследованию сексуальности обвиняли в расшатывании моральных устоев американцев и в растлении их в целях пониже­ния сопротивляемости коммунистическому влиянию. После рас­следования Конгресса и нападок прессы в 1954 году действие гран­та, выделенного Кинси фондом Рокфеллера, было приостановлено.

В 1969 году крайне правые открыли для себя Совет Соединен­ных Штатов по Информации и Образованию в Сексуальной Сфере (SIECUS). В книгах и памфлетах («Шантаж в сексуальном образова­нии», «Порнография в школах и SIECUS», «Растление юношества») правые атаковали систему сексуального просвещения, обвиняя ее в том, что она является частью коммунистического плана уничтоже­ния семьи и подрыва воли нации. В другом памфлете, «Дети Павлова (они могли бы быть твоими)», утверждалось, что ЮНЕСКО в сговоре с SIECUS в деле отмены религиозных табу, что обе эти орга­низации поддерживают принятие ненормальных сексуальных взаи­моотношений, способствуют понижению моральных стандартов и «разрушению правильных расовых взаимоотношений» посредством демонстрации белых людей (в особенности белых женщин) в контек­сте более «низких» сексуальных стандартов черных.

Нео-правая и нео-консервативная идеологии несколько усовер­шенствовали эти темы и налегли на связывание «аморального» сек­суального поведения с мнимым «падением» американской системы власти. В 1977 году Норман Подхорец стал автором эссе, возлагаю­щего вину на гомосексуалистов за определенную неспособность Со­единенных Штатов противостоять русским. Он аккуратно сопоста­вил «анти-гомосексуальную кампанию на внутренней арене с анти­коммунистической битвой во внешней политике».

Оппозиция правого крыла в отношении сексуального просвеще­ния, гомосексуальности, порнографии, абортов и добрачного секса выдвинулась из статуса экстремизма в центр политической арены также именно после 1977 года, когда стратеги правого крыла и ры­цари религиозного фундаментализма обнаружили, что такие акции имеют большой отклик масс. Самоопределение по «сексуальному вопросу» играло значительную роль в успехе на выборах в 80-х. Такие организации, как «Моральное Большинство» или «Граждане за Благопристойность», имели множество сочувствующих, наслаж­дались небывалым финансированием и неожиданной сплоченностью. Поправку о равных правах отстояли, но вместе с тем были приняты законы, налагающие ограничения на аборты, финансирование таких программ, как «Планирование семьи» и сексуальное образование, было приостановлено. Были введены законы, которые делали все более трудным для девушки-подростка получить доступ к контрацеп­тивам или сделать аборт. Эта тенденция нашла свое отражение и в Успешном наступлении на программы женских исследований в Ка­лифорнийском государственном университете в Лонг Бич.

Наиболее одиозными законотворческими инициативами правого крыла стал Закон по защите семьи (FPA), вынесенный на рассмотрение Конгресса в 1979 году. Этот Закон представлял собой агрессивный вы­пад против феминисток, гомосексуалистов, нетрадиционных семей и приватности сексуальной жизни подростков. Закон по защите семьи не прошел и, вероятно, не мог бы пройти, но и сейчас некоторые кон­сервативно настроенные конгрессмены продолжают внедрять аналогич­ную повестку дня в более миролюбивой и мягкой форме.

Возможно, наиболее кричащим знаком тех времен является Жизненная Программа Юной Семьи, которая также известна как Программа Юношеского Целомудрия. Эта программа получает что-то около 15 миллионов федеральных долларов на то, чтобы призы­вать подростков к сексуальному воздержанию, на то, чтобы удержи­вать их от использования контрацептивов в случае, если они все же занимаются сексом, а также от абортов в случае беременности. В пос­ледние годы эта программа вступает в активную конфронтацию с правами гомосексуалистов, с сексуальным просвещением, с репро­дуктивным правом, с магазинами «взрослой» продукции, а также и с учебными программами вузов. Не похоже, чтобы гонения на сексу­альность закончились, и маловероятно, что они окончатся когда-либо. Хотя многие обстоятельства претерпели коренные изменения, весьма вероятно, что ближайшие несколько лет принесут нам те же самые проблемы.

Такие периоды, как 80-е годы девятнадцатого века или 50-е двадцатого, рекодифицировали сексуальные отношения. Борьба, которая велась, оставила следы в законодательстве, социальных практиках и в идеологиях, которые задали тот контекст, в котором сексуальность будет восприниматься еще долгое время после того, как сами конфликты канули в Лету. Все эти знаки свидетельствуют, что наша эра все-таки отличается от этих «пограничных» периодов в том, что касается сексуальных политик. Но горькие последствия ус­тановок, заданных в 80-х девятнадцатого века, будут давать о себе знать еще долго. Вот почему крайне необходимо понять, что проис­ходит сейчас и что необходимо сделать, чтобы принимать разумные решения, чтобы определять, какие политики поддерживать, а про­тив каких протестовать.

Такие решения сложно принимать в отсутствие согласованного и грамотного корпуса радикальной мысли о сексуальности. К сожа­лению, прогрессивный политический анализ сексуальности можно назвать развитым лишь с большой долей условности. Многое из того, что может быть почерпнуто из феминистского движения, лишь за­темняет предмет исследования. В свете этого безотлагательной не­обходимостью является теоретическое развитие радикальных перс­пектив сексуальности.

Парадоксальным образом настоящий взрыв научных исследо­ваний и политических штудий сексуальности пришелся именно на эти черные годы. В 50-х зародившееся тогда движение в защиту прав геев ширилось и процветало несмотря на барьеры, которые устанав­ливались, и невзирая на законодательство, направленное против геев. В последние шесть лет, также невзирая на репрессии, образовались новые эротические содружества и политические альянсы, был сде­лан анализ этой проблематики. В этом эссе я предлагаю описатель­ный и концептуальный контекст для размышлений о сексе и сексу­альных политиках. Надеюсь, мне удастся внести свой вклад в разра­ботку этой темы путем создания толерантного, гуманного и по-на­стоящему либерального контекста для рассуждений о сексуальности.

 

Сексуальные мысли

«Видишь ли, Тим,— вдруг сказал Филипп, — твои аргументы не убедительны. Возможно, я со­гласился бы с первым твоим утверждением, что гомосексуализм в некоторых случаях можно оправ­дать и что в каком-то смысле он подконтролен. Но тогда мы попадаем в ловушку: где кончаются оп­равдания и начинается дегенерация? Социум обре­чен на то, чтобы защищать. Дай даже интеллекту­алу-гомосексуалисту чуточку уважения, и первый барьер разрушен! Так, от одного барьера к друго­му, и до садизма, до мазохизма! Преступные безум­цы обретут свои ниши, и тогда общество переста­нет существовать. Вот почему я снова спраши­ваю — проведена ли черта? Где начинается дегене­рация, если не на обретении индивидуальной сво­боды в таких вещах?»

Фрагмент, спора двух геев-мужчин, пытающихся решить, могут ли они любить друг друга. Из романа, опубликованного в 1950-м году.²⁸

 

Радикальная теория сексуальности должна идентифицировать, описывать, объяснять и денонсировать эротическую несправедли­вость и сексуальное подавление. Такая теория нуждается в концеп­туальных инструментах, при помощи которых можно определить предмет исследования и держать его в поле зрения. Она должна по­строить различные описательные модели тех форм сексуальности, которые существуют в обществе и существовали в истории. Она тре­бует такого убедительного критического языка, который смог бы передавать варварство сексуальных преследований.

Некоторые существующие типы размышлений о сексе стиму­лируют развитие такой теории. Такие посылки настолько глубоко укоренены в западной культуре, что их редко подвергают сомнению. Однако существует тенденция к их возрождению в различных поли­тических контекстах, и хотя они порождают новые риторические выражения, они все же репродуцируют фундаментальные аксиомы.

Одной из таких аксиом является сексуальный эссенциализм — представление о том, что пол является естественной силой, чье су­ществование более первично, чем существование социальной жизни и, стало быть, именно он формирует социальные институции. Сексу­альный эссенциализм укоренен в народной мудрости западных об­ществ, которые рассматривали пол как нечто неизменное, асоциаль­ное и трансисторическое. Доминировавшее на протяжении более века в медицине, психиатрии и психологии академическое изучение пола воспроизводило эссенциализм. В этих областях знания пол традици­онно рассматривался как свойство индивидуумов. Он может быть обусловлен человеческими гормонами или человеческими душами. Он может быть сконструирован как психологический или физиоло­гический. И все равно описанная в таких этносциентистских категориях сексуальность не имеет ни истории, ни значительных соци­альных детерминант.

В последние пять лет ученые, размышляющие исторично, под­вергли явной и скрытой критике сексуальный эссенциализм. Исто­рия геев, в особенности представленная в работе Джеффри Викса, повела наступление на эссенциализм путем демонстрации того, что гомосексуализм, в тех формах, в каких мы его знаем, является срав­нительно недавним институциональным образованием. Многие историки обнаружили, что современные институциональные формы гетеросексуальности имеют еще более позднее происхождение. Важ­ный вклад в новые научные представления об этом предмете внесла Джудит Волковиц, чьи исследования продемонстрировали, насколь­ко сильно изменилась проституция всего лишь за век. Ей принадле­жит замечательное описание того, как взаимодействие социальных сил, таких, как идеология, страх, политическая агитация, законо­дательные реформы и медицинская практика могут изменить струк­туру сексуального поведения и изменить ее следствия.

История сексуальности Мишеля Фуко стала наиболее влия­тельным и эмблематичным текстом новой науки о поле. Фуко кри­тикует традиционное понимание сексуальности как естественного либидо, которое стремится освободиться от социальных ограниче­ний. Он подчеркивал, что желания — не есть предсуществующие биологические данности, но, скорее, они конституируются в ходе исторически-специфичных социальных практик. Фуко акцентиро­вал генеративные аспекты социальной организации пола в большей степени, нежели его репрессивные элементы, утверждая, что сексу­альность постоянно продуцируется. Фуко обращался к огромным разрывам между системами сексуальности, основанными на родовом принципе, и более современными образованиями.

Новая теория сексуального поведения наделила пол историей и создала конструктивистскую альтернативу сексуальному эссенциализму. Основным утверждением этой части данной работы является следующее: сексуальность конституируется в обществе и в истории, а не является биологически заданной. Это, однако, не означает, что биологическими способностями можно пренебречь, говоря о челове­ческой сексуальности. Это означает лишь, что человеческая сексу­альность не может быть постигнута в чисто биологических терми­нах. Человеческие организмы с человеческим мозгом необходимы для человеческой культуры, но ни исследование тела, ни исследова­ние какой-либо из его частей не способно объяснить природу и мно­гообразие человеческих социальных систем. Биологический голод не дает нам подсказки для понимания сложностей человеческой кух­ни. Тело, мозг, гениталии и способность говорить — все они необхо­димы для существования человеческой сексуальности. Но они не определяют ее содержания, ее опытов или ее институциональных форм. Более того, мы не можем рассматривать тело в отрыве от тех значений, которыми его наделяет культура. Парафразируя Леви-Стросса, моя позиция по поводу отношений между биологией и сек­суальностью — это «кантианство без трансцендентального либидо».

Невозможно размышлять хоть сколько-нибудь ясно о расовых или гендерных политиках до тех пор, пока они мыслятся как биоло­гические данности в большей степени, нежели как социальные кон­структы. Сходным образом и сексуальность недоступна политичес­кому анализу, пока она рассматривается преимущественно как био­логический феномен или как аспект индивидуальной психологии. Сексуальность в той же значительной степени продукт человека, что и диеты, транспортные средства, системы этикета, формы труда, типы развлечений, производственные процессы или модусы подав­ления. Когда же пол рассматривается в терминах социального ана­лиза или исторического понимания, становится возможной более реалистическая сексуальная политика. В этом случае можно рассмат­ривать сексуальные политики в терминах таких феноменов, как популяции, окружение, заданные паттерны, миграция, городской конфликт, эпидемиология и полицейские технологии. Это более плодо­творные категории мысли, чем традиционные, такие, как грех, болезнь, невроз, патология, декаданс, скверна, упадок или закат империй.

Детализируя отношения между репрессированными эротичес­кими группами и социальными силами, которые их регулируют, ра­боты Алана Берубе, Джона Д'Эмилио, Джеффри Викса и Джудит Волковиц содержат скрытые категории политического анализа и критики. Однако, такая конструктивистская перспектива обнаружи­ла и некоторую политическую слабость. Это особенно наглядно де­монстрирует неконструктивность позиции Фуко.

Акцентируя пути, посредством которых продуцируется сексу­альность, Фуко приходил к интерпретациям, которые склонны от­рицать или минимизировать реальность сексуальных репрессий в по­литическом срезе. Анализ работ Фуко делает очевидным факт, что он не столько отрицал существование сексуальных репрессий, сколь­ко вписывал их в более широкую динамическую модель. Сексуаль­ность в западных обществах была вписана в крайне унизительный социальный контекст и была подчинена весьма реальному формаль­ному и неформальному контролю. Необходимо осознать феномен репрессии без апелляции к эссенциалистским посылкам, отсылаю­щим к языку либидо. Достаточно важно держать репрессивные сек­суальные практики в поле зрения, даже располагая их в контексте различных систем и более утонченной терминологии.

Наиболее радикальная научная мысль о сексуальности сформи­ровалась внутри модели инстинктов и их обуздания. В ее рамках кон­цепции сексуального подавления были помещены в контекст биоло­гического понимания сексуальности. Зачастую гораздо легче снова впасть в соблазн использовать понятие естественного либидо, ответ­ственного также и за негуманные репрессии, чем переформулировать концепции сексуальной несправедливости внутри более конструкти­вистского контекста. Но важно, что мы делаем именно это. Мы нуж­даемся и в радикальной критике сексуальных классификаций, ко­торые имеют место и в элегантных концепциях Фуко, и в апелляци­ях к естественной страсти и страстности, имеющим место в концеп­ции Райха.

Новая теория пола настаивает на том, что термины сексуально­сти должны быть ограничены соответствующим каждому из них ис­торическим и социальным контекстом, и исповедует объяснимый скептицизм в отношении всех огульных обобщений и генерализаций. Однако при этом важно быть в состоянии выделять группы эроти­ческих стратегий поведения и общие течения в эротическом дискурсе. В дополнение к сексуальному эссенциализму, существует как минимум пять других идеологических формаций, чье влияние на теорию сексуальности является настолько сильным, что в их обсуж­дении можно с легкостью раствориться. Среди таких концепций — представление о негативном характере секса, софистика неправиль­ной шкалы, иерархическое оценивание сексуальных актов, теория домино в рассмотрении сексуальной опасности. Следует отметить также дефицит концепций, где сексуальная вариативность рассмат­ривалась бы как благо.

Из этих пяти концептом наиболее принципиальным является представление о негативном характере секса. Западная культура рас­сматривает секс по преимуществу как нечто опасное и деструктив­ное, как некую отрицательную силу. Большинство ветвей христи­анства, наследуя апостолу Павлу, полагают секс неизбежно грехов­ным. Он является допустимым, если им занимаются в браке, пресле­дуя репродуктивные цели и не получая от него особого удовольствия. В свою очередь, такое представление основывается на посылке о том, что гениталии являются более «низкой» и менее «святой» частью человеческого тела по сравнению с «душой», «сердцем» и даже по сравнению с верхними отделами пищеварительного тракта (но совсем не так дела обстоят с нижними отделами, поскольку они из-за своей дефекативной функции практически ничем не лучше самих генита­лий). Примечательно, что такие представления теперь живут в на­шем сознании сами по себе, не нуждаясь уже более в религии для своего сохранения.

Западная культура всегда смотрела на секс с изрядной долей подозрения. Она рассматривала сексуальную практику и судила о ней в худших из возможных выражениях. В отношении секса существо­вала «презумпция виновности» даже в тех случаях, когда его при­знавали невинным. Почти всякая эротическая активность рассмат­ривалась как дурная, хотя некоторые специфические причины к тому, чтобы ее терпеть, разумеется, были. Среди наиболее приемле­мых контекстов для существования секса были брак, продолжение Рода и любовь. Иногда годились, например, научное любопытство, эстетический опыт или длительные интимные отношения. Однако Упражнения в эротических способностях, интеллект, любопытство Или творчество — все это требовало неких предлогов или оправда­ний, которые не являлись необходимыми для других удовольствий, таких, как, например, наслаждение пищей, книгой или астрономией.

Тот концепт, который я называю «софистикой неправильной шкалы», является производной представления о негативном характере секса. Сьюзан Зонтаг однажды отметила, что с тех пор, как хри­стианство сосредоточило свое внимание «на сексуальном поведении как на корне добродетели, всё, что было связано с сексом, приобрело «специальный статус» в нашей культуре». Сексуальные законы инкорпорировали такое религиозное представление, в соответствии с которым еретический секс является особенно тяжким грехом и зас­луживает соответственно особенно сурового наказания. На протяже­нии большей части европейской и американской истории единичный акт анального сношения был уже достаточным основанием для на­казания. В некоторых странах и поныне содомия карается двадца­тилетним сроком тюремного заключения. И даже вне сферы закон­ности секс по-прежнему является маркированной категорией. Не­большие различия в ценностях поведения зачастую воспринимают­ся как космические катаклизмы. Хотя люди могут быть не толерант­ными, глупыми и напористыми на предмет того, что должно состав­лять правильную диету, различия в режиме питания очень редко вы­зывают такую ярость, такой страх и даже откровенный террор, как то обыкновенно бывает, когда речь идет о разнице в эротических вкусах. Сексуальные акты наделяются экстремально высоким значением.

Современные западные общества рассматривают секс также и в соответствии с иерархической системой сексуальных ценностей. Со­стоящие в браке, способные к продолжению рода гетеросексуалы располагаются на самой вершине такой эротической пирамиды. Пря­мо под ними находят свое место не состоящие в браке моногамные гетеросексуальные пары, за которыми следует основное большинство гетеросексуалов. Самоудовлетворение в сексуальной сфере уже рас­сматривается как нечто достаточно сомнительное. Могущественный запрет на мастурбацию, выдвинутый в девятнадцатом веке, теперь не столь силен, хотя и существует по-прежнему в своей модифици­рованной форме, в соответствии с которой мастурбация — не более, чем низменный заменитель секса с партнером. Постоянные гей и лес­бийские пары находятся чуть ниже, а вот лесбиянки и гомосексуа­листы, не имеющие постоянного партнера, пресмыкаются где-то чуть выше самого подножия такой пирамиды. Нижний слой иерархичес­кой пирамиды населяют транссексуалы, трансвеститы, фетишисты, садомазохисты, работники сферы сексуальных услуг (такие, как проститутки или порномодели). А под этим слоем, в самом подно­жии пирамиды, располагаются те, чей эротизм посмел трансгресси­ровать возрастные границы.

Индивиды, чье поведение соотносится с верхними слоями та­кой пирамиды, наделяются коллективной ментальностью неоспоримым ментальным здоровьем, респектабельностью, легитимностью, качествами социальной и психической мобильности, а также инсти­туциональной поддержкой и материальными выгодами. По мере того, как сексуальное поведение или род занятий начинают соотно­ситься с более низкими слоями, индивиды, которым свойственно то или иное табуированное предпочтение, начинают рассматриваться с позиции «презумпции ментальной болезни», их начинают ассоции­ровать с дурной репутацией, криминалитетом, ограниченной соци­альной и психической мобильностью, они теряют институциональ­ную поддержку, против них начинают применяться экономические санкции.

Наиболее унизительное клеймо в равной степени подразумева­ет сексуальное поведение очень низкого статуса так же, как и эффек­тивные санкции против тех, кто его практикует. Действенность та­кого клейма укоренена в западных религиозных традициях. Но боль­шая часть современного ее наполнения исходит из медицинской и психиатрической практики.

Древние религиозные табу были укоренены, по преимуществу, в родоплеменных формах социальной организации. Они были при­званы удерживать членов общества от «неправильных» союзов и обес­печивать правильные родственные отношения. Сексуальные законы, происходящие из библейского прочтения, были направлены на пре­дотвращение союзов неправильного рода: консангенных (инцест), однополых (гомосексуальность) и с неправильным объектом (ското­ложество). Когда медицина и психиатрия открыли мощнейшую силу сексуальности, их беспокойство по поводу «неправильного» партнер­ства стало меньше, но они начали выражать большую озабоченность неприемлемыми формами желания. В то время как табу на инцест наилучшим образом характеризует родовые системы сексуальной организации, смещение акцента с этого табу на табу, запрещающее мастурбацию, отсылает к более новым системам, организованным вокруг качества эротического опыта.

Медицина и психиатрия разнообразили категории сексуальной Нестандартности. Разделение психосексуальных расстройств в «Ди­агностическом и статистическом руководстве по ментальным рас­стройствам» (DSM) Американской Психиатрической Ассоциации (АРА) являет собой пример заслуживающей доверия карты текущих моральных иерархий сексуальной активности. Американская Пси­хиатрическая Ассоциация предлагает нам отлично разработанную (в сравнении с традиционной) систему ярлыков для проституции, содомии и адюльтера. В новейшей редакции DSM-III, правда, гомосексуальность после длительной политической борьбы была удале­на из списка ментальных расстройств. Но фетишизм, садизм, мазо­хизм, транссексуальность, трансвестизм, эксгибиционизм, вуайеризм и педофилия прочно заняли свои места в реестре психологичес­ких дисфункций. По-прежнему создаются научные работы, посвя­щенные генезису, этиологии, лечению и обращению с такими разно­сортными патологиями.

Психиатрическое осуждение нетрадиционного сексуального поведения апеллирует уже к концепциям ментальной и эмоциональ­ной «противоестественности», «низменности», а не к категориям сексуального греха. Сексуальные практики, имеющие низкий ста­тус, рассматриваются как ментальная болезнь или же как симпто­мы нарушенной личностной интеграции. В дополнение к этому, пси­хологические концепции проводят параллели между трудностями психодинамического функционирования личности и модусами ее эротической активности. Так, сексуальный мазохизм сопоставляет­ся с паттернами личности, ориентированными на самоуничтожение, сексуальный садизм — с эмоциональной агрессией, гомоэротизм — с незрелостью. Эти сомнительные «сопоставления» уже успели превра­титься во влиятельные стереотипы, которые охотно применяются в рассмотрениях индивидов, исходящих из их сексуальной ориентации.

Массовая культура больна идеей, что эротическое разнообразие опасно, противоестественно, унизительно и является угрозой для всего на свете — от маленьких детей до национальной безопасности. Популярная секс-идеология является тухлой юшкой, сваренной из представлений о сексуальном грехе, концепций психологической низменности, антикоммунизма, криминальной истерии, жажды по­охотиться на ведьм и ксенофобии. Масс-медиа отстаивают такие воз­зрения при помощи непрекращающейся пропаганды. Я бы назвала эту систему эротических ярлыков последней социально уважаемой формой предрассудков, если бы старые формы не демонстрировали такую всесокрушающую витальность, а новые постоянно не стано­вились совершенно очевидными.

Все эти иерархии сексуальных ценностей — религиозная, пси­хиатрическая и популярная — функционируют приблизительно оди­наковым образом, так же, как другие идеологические системы ра­сизма, этноцентризма и религиозного шовинизма. Они рационали­зуют благополучие сексуально привилегированных и неблагополу­чие сексуальных «париев».

Рисунок 1 демонстрирует общий вид системы сексуальных цен­ностей. В соответствии с этой системой, сексуальность, которая является «хорошей», «нормальной», «натуральной», в обязательном 0орядке должна быть гетеросексуальной, брачной, моногамной, реп­родуктивной и некоммерческой. Она должна быть парной, постро­енной вследствие длительных отношений, секс должен осуществ­ляться между представителями одного и того же поколения и реали­зовываться дома. Сексуальность не должна включать порнографию, фетиши, сексуальные приспособления любого рода и не должна под­разумевать какие-либо иные роли, кроме мужской и женской. Лю­бой секс, где эти правила не соблюдаются, является «плохим», «не­нормальным» или «противоестественным». «Плохой» секс может быть гомосексуальным, внебрачным, с элементами промискуитета, он не связан с репродуктивной функцией или является коммерчес­ким. Он может быть мастурбаторным или иметь место на оргиях, он может быть случайным, он может подразумевать участие индивиду­умов, принадлежащих к разным поколениям, он может быть «пуб­личным» или по меньшей мере происходить «в кустах» или, напри­мер, в бане. Он может быть связан с использованием порнографии, фетишей и прочих вещиц из ассортимента секс-шопов или подразу­мевать нестандартные роли (см. Рис. 1).

Диаграмма на Рисунке 2 представляет другой аспект сексуаль­ной иерархии — необходимость обозначить и провести воображае­мую черту между «хорошим» и «плохим» сексом. Большинство сек­суальных дискурсов, будь то религиозные, психиатрические, попу­лярные или политические, наделяют эпитетами «благословенный», «безопасный», «зрелый», «легальный» или «политическикорректный» лишь малую толику человеческого сексуального опыта. Чер­та, о которой идет речь, отделяет эту малую толику от всего многооб­разия других эротических стратегий, которые понимаются как «дья­вольские», «опасные», «психопатологические», «инфантильные» или «достойные порицания с политической точки зрения». Споры начинаются тогда, когда становится не совсем понятно, где провести черту. Когда делается попытка определить, какие же еще виды ак­тивности (если это вообще возможно) могут быть допущены к тому, чтобы пересечь черту и быть внесены в область приемлемого.

Все эти модели иллюстрируют теорию домино в отношении сек­суальной угрозы. Черта, по всей видимости, здесь проходит между сексуальным порядком и хаосом. Она выражает собой страх по поводу того, что если чему-либо будет позволено пересечь эротический Рубикон, то барьер, поставленный перед внушающим страх сексом, падет, и вокруг станет твориться нечто совершенно невообразимое.

 

42

 

Большинство систем квалификации сексуального — будь то религиозные, психологические, феминистские или социалистские — стремятся определить, на какую сторону от роковой черты следует поместить каждый конкретный акт. Только сексуальные акты, по­мещенные на «хорошую» сторону, могут рассматриваться в аспекте моральной сложности. Например, гетеросексуальные акты могут быть возвышенными или «с переодеванием», совершаться по свобод­ной воле или по принуждению, могут быть полезными для здоровья или разрушительными, романтическими или коммерческими. До тех пор, пока это не нарушает другие правила, гетеросексуальность рас­сматривается как зеркало всего многообразия человеческого опыта. В противоположность этому, все сексуальные акты на «плохой» сто­роне от черты рассматриваются крайне тенденциозно, как отталки­вающие, лишенные каких бы то ни было эмоциональных нюансов. Таким образом, чем больше расстояние от черты, тем больше катего­ричность в рассмотрении конкретного сексуального акта как «дур­ного» опыта.

В результате дискуссий по поводу секса, характерных для пос­леднего десятилетия, некоторые виды поведения, расположенные прямо возле черты, по-прежнему курсируют между сторонами. По­ловая жизнь вне брака, мастурбация и отдельные формы гомосексуальности сейчас медленно дрейфуют в сторону респектабельности (см. Рис. 2). По преимуществу, гомосексуальность все еще на «пло­хой» стороне от черты. Но если гомосексуальность парна и моногам­на, общество начинает признавать, что и она способна демонстриро­вать полный спектр человеческих взаимоотношений. Промискуитетная же гомосексуальность, садомазохизм, фетишизм, транссексуаль­ность и разновозрастной секс по-прежнему рассматриваются как не­кий «тихий ужас», исключающий эмоциональную вовлеченность, любовь, свободный выбор, доброту или трансценденцию.

Этот сорт сексуальной морали имеет гораздо больше сходных черт с идеологией расизма, чем с подлинной этикой. Он гарантирует добродетель для доминирующих групп и делает порок спутником непривилегированных. Демократическая мораль должна рассматри­вать сексуальные акты с точки зрения того, как партнеры относятся друг к другу, с точки зрения уровня взаимного осознавания, с точки зрения присутствия или отсутствия принуждения и количества и качества удовольствия, которые они приносят. Вне зависимости от того, является ли сексуальный акт гомосексуальным или гетеросек­суальным, парным или групповым, совершается ли он обнаженны­ми или в нижнем белье, является ли он коммерческим или свобод­ным, снимается ли он на видео или не снимается, он не должен рас­сматриваться с позиций этической обеспокоенности.

Достаточно сложно развить плюралистическую сексуальную этику без концепции плодотворности сексуальных различий. Разли­чие является фундаментальным свойством жизни, в равной степени присущим и простейшим биологическим организмам, и наиболее сложным социальным формациям. Тем не менее, насчет сексуально­сти, кажется, полагают, что она подчиняется одному-единственному стандарту. Один из наиболее живучих предрассудков по поводу секса состоит в том, что якобы существует один наилучший способ им заниматься и что всякий должен использовать именно его.

Большинство людей находят для себя сложным понять, что то, что представляется сексуальным для них, может быть отталкиваю­щим для кого-то другого, а то, что представляется неприятным для него, может быть наиболее драгоценным наслаждением для кого-то и где-то. Что не обязательно любить и практиковать какой-то конк­ретный вид сексуальной активности, чтобы признать, что это впол­не приемлемо для кого-то другого и что эта разница во вкусах вовсе не свидетельствует о недостатке вкуса, ментального здоровья или интеллекта у одной из сторон. Большинство людей ошибочно возво­дят свои собственные сексуальные предпочтения в ранг универсальной системы, которая будет или даже должна работать и для любого другого человека.

Такое представление об одной «идеальной» сексуальности ха­рактеризует большинство теоретических систем, обращающихся к проблематике секса. Для религии идеалом является репродуктивный брак. Для психологии — зрелая гетеросексуальность. Хотя конкрет­ный вид идеала изменяется, сам формат единого сексуального стан­дарта продолжает настойчиво реплицироваться в контексте различ­ных риторических стратегий, включая феминизм или социализм. Утверждение, что каждая женщина должна быть лесбиянкой, отри­цающей моногамию, настолько же спорно, насколько и утвержде­ние, что все люди должны быть гетеросексуальны, состоять в браке или практиковать единый технический сексуальный стандарт, хотя второй набор утверждений обладает большей принуждающей силой, чем первый.

Прогрессисты, которые постеснялись бы выказать культурный шовинизм в одной из тех областей, где он обычно проявляется, охот­но выказывают его в отношении к сексуальным различиям. Мы уже научены воспринимать различные культуры как уникальные выра­жения человеческого творчества, а не как низменные или достойные осмеяния привычки дикарей. Но мы по-прежнему нуждаемся в та­ком же антропологическом взгляде на различные сексуальные куль­туры.

Эмпирические исследования сексуальности являют собой при­мер области, которая на практике включает в себя позитивный кон­цепт сексуальных различий. Альфред Кинси подошел к исследова­нию сексуальности с таким же спокойным любопытством, с каким он ранее занимался исследованием разновидностей ос. Его научный подход к проблеме придал его работам тот освежающий нейтрали­тет, который так обозлил моралистов и который вызвал значитель­ные нападки. Последователи Кинси Джон Ганон и Вильям Саймон стали пионерами в приложении социологических методов к изуче­нию сексуальных различий. Но даже и методология некоторых сек­сологов более старшего поколения может быть полезна. Работы Хэвелока Эллиса, даже зараженные малоприятными воззрениями из области евгеники, являются примером острых и полезных наблюде­ний. Его монументальная работа Исследования по психологии пола является великолепной во всех отношениях.

Большинство политических работ по сексуальности обнаружи­вает тенденцию к полному игнорированию и классической сексоло­гии, и современных исследований секса. Возможно, это происходит потому, что лишь очень незначительное число колледжей и универ­ситетов решаются на изучение сексуальности из-за того, что даже на пути научного изучения секса все еще полным-полно запретов. Ни сексология, ни эмпирические исследования секса не избавлены от влияния доминирующей в обществе системы сексуальных ценнос­тей. Фактически же и они являются поставщиками готовых мнений и информации, которая не может быть воспринята некритично. Но в целом сексология, в изобилии обеспечивающая нас фактологическим материалом, представляет собой отрадный образец сдержанности и хорошо развитой способности воспринимать сексуальные различия как нечто, что существует, а не как нечто, что должно быть уничто­жено. Сексология и изучение сексуальности в состоянии обеспечить такой эмпирический материал для радикальной теории сексуально­сти, который будет в большей степени полезен, нежели комбинация психоанализа и основных принципов феминизма, на которую нынче опираются многие работы.

 

Сексуальная трансформация

По определению древних гражданских и ка­нонических законов, содомия относилась к катего­рии запретных актов. Виновный в ней был не чем иным, как юридическим субъектом. В девятнадца­том же веке гомосексуалист стал персоной, он стал наделяться прошлым, личной историей, детством и, вдобавок, стал примером жизненной стратегии, стал формой жизни, он обрел морфологию, не­скромную анатомию и, возможно, даже, таинствен­ную психологию.... Содомия стала временной абер­рацией и гомосексуалист теперь был особой чело­веческой разновидностью.

Мишель Фуко

 

В отличие от многих патриархальных периодов, сексуальные взаимоотношения современности имеют выделяющий их характер, который отграничивает их от систем, существовавших ранее. В За­падной Европе и в Соединенных Штатах индустриализация и урба­низация изменили форму традиционных сельских и крестьянских популяций и отлили их в новую индустриальную и служебную рабо­чую силу. Этот процесс породил новые формы государственного аппарата, реорганизовал структуры семьи, изменил гендерные роли, сделал возможными новые формы идентичности, создал новые структуры социального неравенства и формы политического и идеологи­ческого конфликта. Он также дал толчок к возникновению новой сексуальной системы, характеризуемой различными типами сексу­альных субъектов, популяций, стратификации и политических кон­фликтов.

Работы по сексологии, появившиеся в девятнадцатом веке, ука­зывают на зарождение в тот период некоторой эротической специ­фичности. Несмотря на диковинность своих объяснений, ранние сек­сологи стали свидетелями выделения новых эротических типов ин­дивидуумов и их вхождения в общества, живущие по старым стан­дартам. Современная система сексуальности содержит наборы таких сексуальных популяций, которые стратифицированы через операции идеологической и социальной иерархии. Разницы в социальных цен­ностях создали трение среди таких групп, которые стремились влить­ся в политическое соревнование, чтобы изменить или закрепить свое место в табеле о рангах. Таким образом, современные сексуальные политики должны быть вновь подвергнуты концептуализации, но на этот раз — в терминах появления и продолжающегося развития этой системы, ее социальных взаимоотношений, идеологий, которые ее интерпретируют, и характерных для нее модальностей конфликта.

Гомосексуальность является наилучшим примером такого про­цесса эротической специализации. Гомосексуальное поведение было искони присуще человеку. Но в различных социумах и эпохах оно могло быть похвальным или наказуемым, предписываемым или зап­ретным, оно могло быть временным жизненным эпизодом, а могло быть и стилем всей жизни. В некоторых обществах Новой Гвинеи, например, гомосексуальная активность была предписана всем муж­чинам. Гомосексуальный акт рассматривался как экстремально мас­кулинный, роли в нем основывались на возрасте, а партнерство де­терминировалось родо-племенным статусом. Хотя мужчины Новой Гвинеи и были вовлечены в активное гомосексуальное и педофиль-ное поведение, они не могут считаться ни гомосексуалистами, ни педерастами.

Да и содомит семнадцатого века не может считаться гомосексу-алом. В 1631 году Мервина Туше, князя Кастлхэвена, пытали и при­говорили к смерти по обвинению в содомии. Из судебного разбира­тельства очевидно, что князь не рассматривал себя (и не рассматри­вался кем бы то ни было) в качестве особого рода индивидуума. «В то время, как с точки зрения двадцатого века Лорд Кастлхэвен, очевидно, стал жертвой своих психосексуальных проблем, которые требо­вали вмешательства психоаналитика, с точки зрения семнадцатого века он сознательно нарушил Закон Божий и законы Англии, что требовало вмешательства палача». Князь не ходил тайком в люби­мую бильярдную, не был завсегдатаем гей-таверны, где мог бы про­вести время со своими друзьями-содомитами. Он жил в шикарном доме и входил в сношения со своими слугами. Самосознание геев, пабы для геев, чувство локтя в гей-общине и даже само слово «гомо­сексуалист» не были частью вселенной князя.

Холостяк с Новой Гвинеи и содомитствующий аристократ лишь условно могут быть соотнесены с современными геями, которые миг­рируют из сельского Колорадо в Сан-Франциско, чтобы жить в гей-квартале, работать в гей-бизнесе и участвовать в творческом опыте, который включает осознанную идентичность, групповую солидарность, литературу, прессу и высокий уровень политической актив­ности. В современных западных индустриальных обществах гомосек­суальность стала чем-то вроде институциональной структуры или этнической группы.

Перегруппировка гомоэротизма в такие квази-этничные, нуклеарные, сексуально конституированные общества является до не­которой степени следствием миграции популяций, принесенной ин­дустриализацией. В то время как работники мигрировали в города, возрастали возможности для формирования и других типов сооб­ществ. Гомосексуально ориентированные мужчины и женщины, которые были отвержены и изолированы в большинстве деревень, которых не достигла индустриализация, стали собираться вместе и образовывать маленькие общины в больших городах. В самых развитых городах Западной Европы и Северной Америки уже в девят­надцатом веке существовали районы, где мужчины могли свободно знакомиться с мужчинами. Лесбийские сообщества формировались несколько медленней и в меньших масштабах. Однако к 1890 году в Париже было уже несколько кафе возле Пляс Пигаль, которые были рассчитаны на лесбийскую клиентуру и, вероятно, сходные места существовали в большинстве столиц Западной Европы.

Такие районы имели плохую репутацию, которая, между про­чим, сообщала тем, кто интересовался аналогичной проблематикой, об их существовании и месторасположении. В Соединенных Штатах лесбийские и гей территории были устроены в Нью-Йорке, Чикаго, Сан-Франциско и Лос-Анджелесе 50-х. Сексуально мотивированная миграция в такие места, как Гринвич-Виллидж, приобрела вид социально значимого феномена. В конце 70-х сексуальная миграция достигла настолько значительных масштабов, что стала оказывать значительное влияние на городскую политику Соединенных Штатов, причем Сан-Франциско был наиболее заметным и имеющим дурную славу примером этого явления.

Проституция также претерпела сходные метаморфозы. Из пе­риодического приработка она стала превращаться в род постоянной работы в результате агитации, законодательной реформы и полицей­ских преследований девятнадцатого века. Проститутки, происходя­щие из рабочего класса, были крайне изолированы как члены отвер­женной группы. Проститутки и другие работники секс-индустрии, тем не менее, отличались от гомосексуалистов и других сексуальных меньшинств. Занятость в секс-индустрии — это работа, в то время как сексуальная девиация — это всего лишь эротическое предпочте­ние. Однако и проститутки разделили с гомосексуалистами многие общие черты социальной организации. Как и гомосексуалисты, про­ститутки считались криминальной сексуальной популяцией, подав­ляемой по принципу сексуальной активности. Проститутки и муж­чины-гомосексуалисты всегда были излюбленной мишенью полиции нравов.52 Как и гомосексуалисты, проститутки оккупировали хоро­шо демаркированные городские территории и вступали в стычки с полицией, чтобы защитить и отстоять эти территории. Преследова­ние и тех, и других было санкционировано разработанной идеологи­ей, которая классифицировала и тех, и других как опасную, низмен­ную и нежелательную группу, то есть как тех, кто не заслуживает того, чтобы наслаждаться миром.

Помимо организации гомосексуалистов и проституток в лока­лизованные популяции, «модернизация секса» привела к появлению системы продолжительного сексуального этногенеза. Другие попу­ляции эротических диссидентов — известных преимущественно под именем «извращенцы» или «парафилы» — также начали сколачи­вать коалиции. Типы сексуальности продолжали перебираться со страниц «Диагностического и статистического руководства» на стра­ницы социальной истории. В настоящее время еще несколько групп пытаются повторить успех гомосексуалистов. Бисексуалы, садома­зохисты и те, кто предпочитает транс-возрастные связи, транссексу­алы и трансвеститы находятся на разных ступенях формирования общин и выработки идентичности. Все, чего ищут «извращенцы» — это социальная ниша, малый бизнес, политические ресурсы и избав­ление от социальных обвинений в сексуальной ереси.

 

Сексуальная стратификация

Была рождена целая раса, отличающаяся, не­смотря на все патриархальные «но», от распутни­ков прошлого. С конца восемнадцатого века и до наших дней, они проникли во все закоулки наше­го общества; их всегда травили, но не всегда закон­но; часто они находились под замком, но не всегда в тюрьмах; возможно, они и были нездоровыми, но в той же степени и скандальными и опасными жертвами; они поклонялись своему странному злу, которое иногда носило имя порока, а иногда — преступления. Они были не по летам мудрыми детьми, рано созревшими девочками и сомнительными школьниками, подозрительными слугами и препо­давателями, жестокими или маниакальными му­жьями, одинокими коллекционерами, праздноша­тающимися с эксцентрическими повадками. Они наполняли исправительные дома, колонии, трибу­налы и психиатрические лечебницы, они шли со своим бесчестием к врачам и со своей болезнью к судьям. Это была огромная семья извращенцев, которые были на короткой ноге с преступниками и чем-то походили на сумасшедших.

Мишель Фуко

 

Индустриальные трансформации в Западной Европе и Северной Америке принесли с собой новые формы социальной стратификации. Сформировавшеес