DUS MANIBUS. VIVIO MARCIANO MILITI LEGIONIS SI CUNDAE AUGUSTAE. IANUARIA MARINA CONJUNX PIEN TISSIMA POSUIT MEMORIAM. 8 страница

 

***

 

Казалось, молитва его услышана: той весной подобных прискорбных случаев больше не было. Погода стояла по-прежнему хорошая, потом стала еще лучше — солнечная, теплее и суше, чем обычно. Для них это было хорошо.

— Тепло и сухо на день святого Свитина, — торжествующе сказал однажды утром Цирюльник. — Всякий тебе скажет, что еще сорок дней такая погода простоит. — Постепенно страхи улеглись, к ним вернулось хорошее настроение.

Хозяин не забыл, когда у Роба день рождения! На третье утро после дня святого Свитина он сделал мальчику прекрасный подарок: три гусиных пера, чернильный порошок и кусочек пемзы.

— Вот теперь ты сможешь рисовать лица по-настоящему, а не палочкой из костра, — объявил Цирюльник.

Купить ему ответный подарок на день рождения Роб не мог — у мальчика не было денег. Но как-то раз, уже под вечер, когда они ехали полем, его глаза заметили и узнали одно растение. Наутро он улизнул со стоянки, полчаса шагал до того поля и насобирал охапку зелени. На день рождения Цирюльника Роб преподнес ему портулак, траву от лихорадки, и именинник принял подарок с заметным удовольствием.

Их растущее взаимопонимание сказывалось и на представлениях. Они прекрасно чувствовали друг друга, их слаженность придавала представлению блеск и отточенность, вызывая у зрителей бурные рукоплескания. Роба посещали видения наяву: он представлял себе среди зрителей братьев и сестру, воображал, какими гордыми и радостными стали бы Анна-Мария и Сэмюэл Эдвард, когда увидели бы, как их старший брат проделывает фокусы и легко жонглирует пятью шариками.

Они, должно быть, уже сильно выросли, напоминал он себе. Вспомнит ли его Анна-Мария? И по-прежнему ли так несносен Сэмюэл Эдвард? А Джонатан Картер теперь уже должен и ходить, и говорить, настоящий маленький человечек.

Ученик не смеет советовать своему учителю, куда направить путь, но в Ноттингеме он нашел возможность разглядеть карту Цирюльника и увидел, что они находятся в самом сердце Английского острова. Чтобы попасть в Лондон, им надо было продолжать двигаться на юг, но одновременно и отклониться к востоку. Он запомнил названия городов и селений, чтобы знать точно, направляются ли они туда, куда так горячо стремилось его сердце.

 

***

 

В Лестере один крестьянин выкапывал камни со своего поля и откопал древний саркофаг. Он обкопал его со всех сторон, но тот был слишком тяжел, одному не поднять, да и земля держала нижнюю часть цепко, словно то был валун.

— Герцог послал людей и тягло, чтобы вытащить его из земли. Он заберет саркофаг в свой замок, — гордо сообщил им йомен[39].

На шершавой поверхности белого мрамора была видна надпись:

DUS MANIBUS. VIVIO MARCIANO MILITI LEGIONIS SI CUNDAE AUGUSTAE. IANUARIA MARINA CONJUNX PIEN TISSIMA POSUIT MEMORIAM.

— «Богам подземного царства, — перевел Цирюльник. — Вивию Марциану, воину Второго легиона Августа, в месяце январе воздвигла эту гробницу Марина, верная супруга его».

Роб и хозяин обменялись взглядами.

— Интересно, что стало с этой куколкой Мариной после того, как она его похоронила? Она ведь оказалась далеко от родного дома, — трезво рассудил Цирюльник.

«Мы все далеко от дома», — подумал Роб.

 

***

 

Лестер — город людный. На представление собралось множество народа, а когда распродали целебное зелье, работы оказалось хоть отбавляй. Пациенты шли один за другим. Роб помог учителю рассечь карбункул у одного молодого мужчины, наложить шину на сломанный палец юноши, напоить горевшую в лихорадке почтенную мать семейства портулаком, а мучившегося от колик ребенка — отваром ромашки. Затем он провел за занавес коренастого лысеющего мужчину с молочными зрачками.

— Давно ли ты ослеп? — спросил Цирюльник.

— Вот уж два года. Сначала была просто дымка перед глазами, постепенно она становилась гуще, а теперь я и свет еле различаю. Я переписчик, но работать не в силах.

 

***

 

— Зрение я не могу вернуть, — сказал Цирюльник, качая годовой и позабыв, что пациент не может видеть его жеста, — как не могу вернуть молодость.

Переписчик позволил Робу увести его из-за занавеса.

— Какое горькое известие! — сказал он мальчику. — Я никогда больше ничего не увижу!

Стоявший поблизости человек, худощавый, с ястребиным лицом, горбоносый, услышал его слова и пристально посмотрел на слепого. Голова и борода у человека были седые, но сам он был еще молод — не более чем вдвое старше Роба. Вот он шагнул вперед и положил руку на локоть слепого.

— Как зовут тебя? — В его речи слышался французский выговор, который Роб не раз слышал у норманнов на лондонских пристанях.

— Эдгар Торп, — ответил переписчик.

— А я Беньямин Мерлин, лекарь из Теттенхолла, что недалеко отсюда. Позволь мне взглянуть на твои глаза, Эдгар Торп.

Переписчик согласно кивнул и стоял, хлопая ресницами. Лекарь приподнял большими пальцами его веки и всмотрелся в мутные зрачки.

— Я могу надсечь твои глаза и вырезать помутневшие хрусталики, — заключил он. — Мне уже приходилось делать это раньше, но тебе должно хватить сил выдержать боль.

— Да что мне эта боль, — прошептал переписчик.

— Тогда нужно разыскать кого-нибудь, кто привел бы тебя в мой дом в Теттенхолле в следующий вторник, рано утром.

Роб словно прирос к месту. Ему раньше и в голову не приходило, что кто-то может взяться за такое, что не под силу Цирюльнику.

— Мастер лекарь! — Он бросился вдогонку за уходящим человеком. — А где вы научились этому... надсекать глаза?

— В академии. Там, где обучают лекарей.

— А где находится эта школа для лекарей?

Мерлин посмотрел на стоявшего перед ним рослого юношу в дурно сшитой одежде, из которой он уже вырос. Цепкий взгляд не упустил ни пестрого фургона, ни помоста, на котором еще лежали шарики для жонглирования и пузырьки с целебным зельем, о качестве которого лекарь имел вполне ясное представление.

— Полмира надо проехать, — мягко сказал он. Подошел к вороной кобыле у коновязи, вскочил в седло и уехал, не удостоив более ни единым взглядом помост цирюльника-хирурга.

 

***

 

В тот же день, ближе к вечеру, когда Инцитат медленно тянул повозку прочь от Лестера, Роб рассказал Цирюльнику о Беньямине Мерлине.

— Я о нем слыхал, — кивнул хозяин. — Лекарь из Теттенхолла.

— Да. А говорил он, как французик.

— Он еврей из Нормандии.

— Кто такие евреи?

— То же самое, что народ Израилев. Это тот народ из Библии, который распял Иисуса и был изгнан римлянами из Святой земли.

— Он говорил о школе, где учат лекарей.

— Иногда их обучают в монастырской школе в Вестминстере. Все говорят, что учат их там паршиво, ну, и лекари выходят паршивые. Большинство из них просто служат переписчиками у тех лекарей, что их обучали, вместо платы за ученье. Все равно как ты помогаешь мне и учишься ремеслу цирюльника-хирурга.

— Мне кажется, он говорил не о Вестминстере. Сказал, что эта школа далеко-далеко.

— Может быть, в Нормандии или в Бретани, — пожал плечами Цирюльник. — Во Франции евреев пруд пруди, вот некоторые и сюда пробрались, лекари в том числе.

— О народе Израилевом я читал в Библии, но живого ни одного не встречал.

— Есть еще один лекарь-еврей в Малмсбери, по имени Исаак Адолесентолай. Знаменитый доктор. Может быть, ты одним глазком на него взглянешь, когда мы поедем в Солсбери.

И Малмсбери, и Солсбери лежали на западе Англии.

— Значит, мы не поедем в Лондон?

— Нет. — Цирюльник уловил особые нотки в голосе своего ученика, а о том, что мальчик скучает по своим родным, он давно знал. — Мы поедем прямиком в Солсбери, — строго повторил он — чтобы собрать добрый урожай с тех толп, которые притекают на солсберийскую ярмарку. А оттуда направимся в Эксмут, потому что к тому времени уже и осень настанет. Тебе понятно?

Роб молча кивнул.

— Но вот весной, когда снова тронемся в путь, мы поедем на восток, в сторону Лондона.

— Благодарю вас, Цирюльник, — выговорил Роб, тихонько ликуя.

Настроение у него заметно улучшилось. Что значила отсрочка, если в конце концов они отправятся в Лондон! Он снова вообразил себе ребятишек.

Потом мысли его перешли на другое:

— Как вы думаете, а он сможет вернуть тому переписчику зрение?

— Мне приходилось слышать о такой операции, — пожал плечами Цирюльник. — Мало кто умеет ее делать, а уж этот еврей — сомневаюсь. Но люди, которые Христа убили, не остановятся перед тем, чтобы обмануть слепого, — заключил он и стал понукать коня: приближалось время обеда.

 

12

Примерка

 

Их приезд в Эксмут не походил на возвращение домой, но все-таки Роб не чувствовал себя таким одиноким, как два года назад, когда попал сюда впервые. Домик на берегу моря выглядел знакомым и приветливым. Цирюльник погладил большой камин со всеми кухонными принадлежностями и вздохнул.

Они рассчитывали закупить на зиму, как обычно, много замечательной еды, только теперь уж не надо живых кур в доме: как они убедились, от тех идет невыносимая вонь.

Роб — в который раз! — вырос из старой одежды.

— Кости у тебя все длиннее и длиннее, так я скоро по миру пойду, — причитал Цирюльник, однако дал Робу большой отрез шерсти, выкрашенной в коричневый цвет; он купил материал на ярмарке в Солсбери. — Я возьму повозку и поеду с Татом в Ательни, выберу там сыры и окорока, а ночь проведу на тамошнем постоялом дворе. Ты же, пока меня не будет, должен очистить родник от листьев и начать колку дров на зиму. Но выкрои время, отнеси эту ткань к Эдите Липтон и попроси сшить тебе все, что нужно. Не забыл, как найти ее дом?

— Смогу отыскать. — Роб взял материю и поблагодарил хозяина.

— Новая одежка должна быть рассчитана на вырост, — ворчливо добавил Цирюльник, словно спохватившись. — Скажи пусть оставит запас, не жалея, чтобы потом можно было выпускать понемногу.

 

***

 

Казалось, чаще всего в Эксмуте льет холодный дождь, шел он и сейчас, поэтому Роб завернул материю в овчину. Дорогу он знал. Два года назад он несколько раз бродил вокруг ее дома надеясь что-нибудь подглядеть.

На его стук дверь почти сразу отворилась. Эдита взяла его за руки, втягивая в дом из-под дождя, и Роб едва не уронил сверток.

— Роб! Дай-ка я на тебя погляжу. Никогда еще не видела, чтобы человек так менялся всего за два года!

Он хотел сказать ей, что она за это время совсем не изменилась, но взглянул и словно язык проглотил. Эдита перехватила его взгляд, и ее глаза потеплели.

— А я тем временем постарела и поседела, — сказала она небрежно.

Роб покачал головой. Волосы у нее были все такими же черными, и все остальное — точно такое же, как ему помнилось, особенно красивые блестящие глаза.

Она заварила чай из мяты, и к Робу вернулся дар речи; он охотно и с большими подробностями рассказывал, где они с учителем побывали, что повидали — по крайней мере, поведал, что успел.

— Ну, а я, — сказала Эдита, — стала жить чуть получше, чем прежде. Времена не такие тяжелые, люди снова могут позволить себе шить одежду.

Он теперь только вспомнил, зачем пришел к ней. Развернул овчину и показал ей материю. Эдита заключила, что это отличная шерстяная ткань.

— Надеюсь, ее хватит, — озабоченно проговорила она. — Ты ведь вырос, теперь ты выше Цирюльника. — Схватила свои мерные ленты, отметила ширину плеч, обхват талии, длину рук и ног. — Получатся узкие штаны, просторная куртка и плащ. То-то славный будет у тебя наряд!

Роб кивнул и поднялся, не очень-то желая уходить.

— А что, Цирюльник тебя заждался?

Он объяснил, куда и зачем поехал Цирюльник, и Эдита махнула ему рукой, чтобы сел снова.

— Уже обедать пора. Я, конечно, не предложу того, чем он тебя кормит: свеженькой прожаренной говядины, как у короля, язычков жаворонков и жирных пудингов, — ты просто разделишь со мной ужин деревенской женщины.

Она достала из шкафчика лепешку и послала Роба под дождь: у родника был сарай, где она хранила сыр и кувшинчик молодого сидра. В сгущающейся темноте он два раза натыкался на ивы, ломая тонкие ветви; вернувшись в дом, нарезал сыр ломтиками, положил на лепешку, тоже нарезанную ломтиками, и нанизал все вместе на прутья, чтобы обжарить над огнем. Эдита улыбнулась, глядя на него:

— Ах, этот человек оставил на тебе неизгладимую метку.

— Но ведь в такую ночь вполне разумно разогреть еду, — Улыбнулся Роб ей в ответ.

Они поели, попили, а потом просто сидели за столом и оживленно беседовали. Роб подбросил дров в огонь, который начал шипеть и дымить из-за того, что в дымовую дыру лил дождь.

— Непогода разгулялась, — заметила Эдита.

— Да уж.

— Плохо идти домой в темноте, да еще в такую бурю.

Робу приходилось ходить и в более темные ночи и под куда

более сильным ливнем.

— Похоже, снег начинается, — сказал он.

— Значит, ты останешься здесь. И мне веселее.

— Спасибо вам.

Он, оцепенев, прошел снова к роднику, отнес остатки сыра и сидра, не осмеливаясь дать волю мыслям. Когда он вернулся в дом, Эдита снимала платье.

— Ты бы лучше снял с себя все мокрое, — сказала она, и, оставшись в одной ночной сорочке, преспокойно легла в постель.

Роб сбросил вымокшие штаны и куртку и разложил их по одну сторону круглого очага. Голый, он поспешил в постель и лег, дрожа, рядом с Эдитой между кожаными покрывалами.

— Холодно!

— Тебе и холоднее бывало, — улыбнулась она. — Когда я заняла твое место на ложе Цирюльника.

— А меня тогда отправили спать на полу, и ночь еще была такая морозная! Да, холодно было.

Эдита повернулась к нему.

— «Бедный малыш, растет без матери», — вот о чем я думала. Мне так хотелось пригреть тебя на ложе.

— Вы тогда протянули руку и погладили меня по голове. Она тотчас положила руку на его голову, пригладила ему во

лосы, прижимая Роба лицом к своему теплому телу.

— На этом ложе я нянчила своих сыновей. — Она закрыла глаза. Потом развязала ворот сорочки и дала ему грудь, уже несколько отвислую.

Ощущение живой плоти во рту пробудило в нем (или ему так показалось?) давным-давно забытые младенческие воспоминания. Роб почувствовал, как защипало под веками. Эдита взяла его за руку, приглашая познакомиться с ее телом.

— Вот что ты должен делать. — Глаз она при этом не открывала.

В очаге громко треснуло поленце, но они этого даже не услышали. Намокший очаг немилосердно дымил.

— Легонько и терпеливо. Кругами, как ты и делаешь, — мечтательно говорила Эдита. Роб, несмотря на холод, отбросил и покрывало, и ее сорочку.

С удивлением увидел, что у нее толстые ноги. Его глаза вслед за пальцами изучали ее. Женское естество походило на то, что он себе представлял, но в свете очага сейчас можно было рассмотреть все в подробностях.

— Быстрее... — Она бы и еще что-то добавила, но Роб отыскал ее губы. Они не были похожи на материнские, к тому же Роб заметил, что Эдита проделывает что-то интересное своим жаждущим языком.

Несколько слов, сказанных быстрым шепотом, — и вот уже он оказался на ней, между полных бедер. В дальнейших указаниях нужды не было: повинуясь инстинкту, Роб попал куда надо и толкал, толкал...

Бог хороший плотник, подумалось Робу: ведь женщина была совершенной выемкой, а он — прекрасно подогнанным к этой выемке шипом.

Глаза Эдиты вдруг распахнулись, она посмотрела прямо на Роба. Губы изогнулись в странной усмешке, обнажая зубы, горлом она издала резкий хрипящий звук — Роб решил бы, что она умирает, если бы не слышал такого раньше много раз.

Уже не год и не два он видел и слышал, как другие предаются любви: отец с матерью в их тесном домике, Цирюльник с его бесконечными девками. Он давно пришел к убеждению, что в потаенном женском месте должно скрываться какое-то волшебство — иначе с чего бы мужчины так стремились туда?

Во тьме тайны, покрывавшей ложе Эдиты, фыркая, словно лошадь, от дыма угасающего огня, он почувствовал, как горечь и тяжесть оставляют его, изливаясь прочь из тела. Уносясь в водовороте самой пугающей на свете радости, Роб познал разницу между «наблюдать» и «участвовать».

 

***

 

На следующее утро Эдиту разбудил стук в дверь, она прошлепала босыми ногами к двери и открыла.

— Ушел уже? — прошептал Цирюльник.

— Давно, — ответила она, впуская его в дом. — Он уснул мужчиной, а проснулся мальчиком. Пробормотал что-то такое, мол, надо бежать чистить родник, и умчался прочь.

Цирюльник улыбнулся:

— Все прошло хорошо?

Она кивнула с неожиданной застенчивостью:

— Это славно, потому что он уже полностью созрел. И куда лучше ему узнать твою доброту, чем грубость и жестокость первой встречной.

Эдита смотрела, как он достает из кошелька монеты и раскладывает на столе.

— Только за этот раз, — предупредил он на всякий случай. — Если он снова придет к тебе...

— Я теперь провожу время с одним тележным мастером, — покачала головой Эдита. — Добрый человек, у него дом в городе Эксетере, трое сыновей. Думаю, он хочет взять меня в жены.

Цирюльник кивнул.

— А ты сказала мальчику, чтобы он не брал с меня пример?

— Сказала, что ты, когда выпьешь, нередко становишься грубым и как мужчина уже мало на что годишься.

— Что-то не припоминаю, когда это я просил тебя говорить такое.

— А это я добавила из своих собственных наблюдений, — сказала Эдита и спокойно встретила его взгляд. — Но повторила и то, что ты просил сказать, слово в слово. Сказала, что его хозяин растратил себя на выпивку и непотребных девок. Посоветовала, чтобы он не брал пример с тебя и не становился таким.

Цирюльник угрюмо слушал.

— Только он не позволил мне критиковать тебя, — сухо добавила она. — Сказал, что ты очень хороший человек, когда не пьян. И хозяин отличный, а к нему относишься с большой добротой.

— Он вправду так сказал? — спросил Цирюльник.

Эдита прекрасно изучила выражение лица Цирюльника и могла безошибочно сказать, что сейчас он безмерно доволен.

Он надел шапку и вышел за порог. Когда Эдита спрятала деньги и улеглась снова, она услышала, как Цирюльник насвистывает на улице.

Мужчины иногда могут утешить, часто они бывают грубыми, но в любом случае остаются загадкой, сказала себе Эдита, повернулась на бок и уснула опять.

 

13

Лондон

 

Чарльз Босток походил скорее на знатного щеголя, нежели на купца: длинные пшеничные волосы зачесаны назад и закреплены гребнями да лентами; одет с ног до головы в красный бархат, материю явно дорогую, пусть и запылившуюся в дороге; башмаки остроносые, из мягкой кожи — в таких красоты больше, чем проку. Но глаза — глаза прожженного торговца — смотрели холодно. Он восседал на огромном белом коне, в окружении немалого числа слуг, вооруженных до зубов: для защиты от разбойников. Купец развлекался беседой с цирюльником-хирургом, повозке которого позволил присоединиться к каравану вьючных лошадей, перевозивших соль с соляных копей Арунделя.

— Мне принадлежат три больших склада на реке, да еще арендую несколько. Мы, странствующие торговцы, создаем новый облик Лондона — значит, приносим пользу и королю, и всем англичанам.

Цирюльник вежливо кивнул; этот хвастун ему невыносимо наскучил, но он рад был ехать в Лондон под охраной вооруженного отряда: чем ближе к этому большому городу, тем опаснее становилось путнику на дорогах.

— А чем вы торгуете? — спросил он купца.

— В пределах нашего островного королевства я, главным образом, приобретаю и продаю изделия из железа и соль. Но покупаю и различные драгоценные вещи, каковые не производятся в нашей земле, доставляю их из-за моря. Шкурки зверей, шелк, всевозможные самоцветы и золото, необычные наряды, красители, вино, оливковое масло, слоновую кость, а также бронзу, медь, олово, серебро, стекло и тому подобные товары.

— Так вы, значит, много путешествуете в далеких землях?

— Да нет, хотя и собираюсь, — улыбнулся купец. — Я ездил однажды в Геную и привез оттуда завесы для дверей — полагал, что у меня их возьмут более богатые собратья-купцы. Однако прежде, чем купцы взяли их для своих особняков, этот товар у меня буквально расхватали для своих замков несколько эрлов — те, кто помогает нашему королю Кануту править Англией[40].

И я совершу еще по меньшей мере два путешествия, ведь король Канут обещает, что всякий купец, совершивший три плавания в заморские края в интересах английской торговли, будет возведен в тэны. Пока же я подряжаю других, чтобы путешествовали, а сам веду все дела в Лондоне.

— Не будете ли вы так любезны поведать нам, что нового происходит в городе? — попросил Цирюльник, и Босток снизошел к его просьбе.

Король Канут, сообщил он, возвел себе просторные палаты близ восточной стены аббатства в Вестминстере. Король-датчанин возбудил в английском народе немалые симпатии благодаря тому, что издал недавно новый закон, наделявший всякого свободного англичанина правом охотиться на принадлежащей ему земле. Раньше таким правом пользовались лишь король и его придворные.

— Отныне каждый землевладелец может добыть себе косулю, и он на своей земле сам себе король.

Рассказал Босток и о том, что король Канут унаследовал от брата своего Харальда датскую корону и правил теперь и Англией, и Данией.

— Благодаря этому он становится господином всего Северного моря; он построил целый флот боевых кораблей, которые прочесывают весь пиратский океан и впервые за сто лет обеспечивают Англии безопасность и прочный мир.

Роб почти не прислушивался к их беседе. Когда делали дневной привал в Элтоне, они с Цирюльником дали представление — заплатили за право ехать под охраной купца. Глядя, как они жонглируют, Босток хохотал во все горло и неистово хлопал в ладоши. Робу он подарил двухпенсовую монету.

— Это пригодится тебе в столице, — сказал он, подмигивая, — где за каждую мелочь приходится платить и платить.

Роб поблагодарил, но мысли его витали далеко отсюда. Чем ближе к Лондону, тем сильнее овладевало им ожидание встречи.

На ночь разбили лагерь на крестьянском поле в Рединге, до родного города Робу оставалось меньше дня пути. В ту ночь он так и не уснул, пытаясь решить, с кого же из братьев — или с сестры? — начать.

 

***

 

На следующий день он начал примечать вехи, которые ему помнились: рощицу могучих дубов, высокий камень, перекресток дорог у подножия холма, где они с Цирюльником делали первый привал, и каждая такая веха заставляла его сердце биться быстрее, а душу петь. После полудня они простились с караваном в Саутуорке — купца ждали там дела. Саутуорк со времени отъезда Роба заметно разросся. С дороги им было видно, что на болотистом берегу Темзы, близ спуска к древнему парому строятся новые склады, а у причалов на реке так и снуют суда из заморских краев.

Цирюльник пристроил Инцитата в поток повозок, проезжавших по Лондонскому мосту. На другом берегу людей и животных было столько и они так напирали, что ему не удалось повернуть повозку на улицу Темзы, пришлось поневоле тащиться там, где еще оставался проезд — по улице Фенчерч, через речку Уол-брук, а потом трястись по булыжникам Чипсайда. Роб с трудом мог усидеть на месте, ему казалось, что кварталы старых деревянных лачуг, словно посеребрившихся под дождями и солнцем, ветрами и снегом, ни капельки не изменились.

Цирюльник повернул у ворот Олдерсгейт направо, потом налево, на улицу Ньюгейт, и мучивший Роба вопрос, с кого же начать, решился сам собой: на улице Ньюгейт находилась пекарня, а значит, первой он навестит Анну-Марию.

Роб помнил узкий дом, в котором на первом этаже помещалась булочная, и жадно высматривал, пока не увидел его.

— Здесь, остановите! — крикнул он Цирюльнику и соскользнул с козел, не дожидаясь, когда Инцитат полностью остановится.

Однако, перебежав на ту сторону улицы, он увидел, что теперь здесь лавка, которая снабжает уходящих в плавание моряков. Озадаченный, он отворил дверь и вошел в лавку. Стоявший за прилавком рыжеволосый мужчина поднял голову на звук прикрепленного к двери колокольчика и кивнул.

— А что же произошло с пекарней?

Лавочник, почти скрытый за бухтой аккуратно уложенного каната, пожал плечами.

— А Хейверхиллы по-прежнему живут на втором этаже?

— Нет, там живу я. Но я слыхал, что когда-то здесь жили пекари. — И добавил, что лавка была уже пуста, когда он купил ее два года тому назад. Купил у Дэрмена Монка, который живет чуть дальше по улице.

Роб попросил Цирюльника подождать в повозке и бросился разыскивать Дэрмена Монка. Тот оказался человеком одиноким и был очень рад случаю поболтать. Дом старика был переполнен кошками.

— Так ты, значит, брат малышки Анны-Марии. Припоминаю, такая миленькая, вежливая девочка, настоящий котенок. Я был близко знаком с Хейверхиллами и считал их превосходными соседями. Они переехали жить в Солсбери, — сказал ему старик, поглаживая полосатую кошку с хищными глазами.

 

***

 

У Роба от волнения засосало под ложечкой, когда он вошел в дом совета старейшин плотницкого цеха. Там все до последней мелочи осталось точно таким, каким ему помнилось, вплоть до хлипкой стены, от которой отвалился большой кусок штукатурки над дверью — дыра была на своем месте. Вокруг стола сидели и пили несколько плотников, но ни одного знакомого лица Роб не увидел.

— А Бьюкерел здесь?

— Кто-кто? — Один из плотников поставил свою кружку на стол. — Ричард Бьюкерел?

— Да, мне нужен Ричард Бьюкерел.

— Умер он, тому уж два года.

Роб почувствовал, как сжалось сердце: Бьюкерел был так добр к нему!

— Кто же теперь староста цеха?

— Люард, — лаконично ответил тот же плотник. — Эй! — крикнул он кому-то из учеников. — Сбегай за Люардом, тут к нему парень пришел.

Из комнаты позади зала вышел Люард, плотный человек с покрытым рубцами лицом. Слишком молодой, чтобы занимать должность старосты цеха. Не выказав ни малейшего удивления, он согласно кивнул, когда Роб попросил отыскать адрес одного из членов гильдии. Всего несколько минут он листал пергаментные страницы толстой учетной книги.

— Вот! — сказал он наконец и покачал головой. — В старом списке здесь значился подмастерье по имени Эйлвин, но уже несколько лет против имени нет ни единой записи.

Никто в зале ничего не знал ни об Эйлвине, ни о том, почему он больше не значится в списках.

— Члены гильдии то и дело выбывают, зачастую они вступают в цех в каком-нибудь другом городе.

— А что известно о Тэрнере Хорне? — тихо спросил Роб.

— Мастере-плотнике? Он по-прежнему живет здесь, в том доме, где и всегда жил.

Роб с облегчением вздохнул. Хотя бы Сэмюэла он повидает.

Один из мужчин, прислушивавшийся к их разговору, встал со своего места, отвел Люарда в сторонку и пошептался с ним.

— Мастер Коль, — откашлявшись, обратился к Робу Люард. — Тэрнер Хорн — десятник плотников, которые строят сейчас дом в гавани Эдреда. Если можно, я бы советовал вам пойти туда и поговорить с ним самому.

— Но я не знаю, где эта гавань Эдреда, — сказал он, переводя взгляд с одного лица на другое.

— Это новый район. Вы знаете гавань Королевы, старинную римскую пристань у стены на берегу реки?

Роб утвердительно кивнул.

— Ступайте в гавань Королевы. А там всякий укажет вам дорогу до гавани Эдреда, это совсем недалеко, — сказал ему Люард.

 

***

 

Недалеко от стены, укреплявшей берег Темзы, тянулись неизбежные склады, а дальше за ними — улицы жилых домов, где селились простые труженики пристани, мастера, изготовлявшие паруса и корабельные снасти, корабелы, перевозчики, грузчики, матросы торговых кораблей. Гавань Королевы была населена густо, и таверн там хватало. В одной вонючей харчевне Роб разузнал, как попасть в гавань Эдреда. Этот новый район начинался сразу за старым, и Тэрнера Хорна он застал за постройкой дома на участке болотистого луга.

Когда Хорна позвали, тот спустился с крыши, недовольный тем, что его оторвали от работы. Роб узнал его лицо. Человек этот стал румяным от сытости, а волосы выгорели.

— Я брат Сэмюэла, мастер Хорн, — представился он. — Роб Джереми Коль.

— Да, да. Но как же ты вырос!

Роб увидел, как затуманились глаза честного мастера.

— Он прожил с нами меньше года, — сказал Хорн без уверток. — Славный такой парнишка. Мистрис Хорн его просто обожала. Мы ему не раз и не два говорили: «Никогда не играй на причалах!» Сколько взрослых мужчин погибло, попав под грузовую телегу, когда возчик заставляет пятиться запряженную в нее четверку лошадей! Что ж говорить о мальчугане девяти лет...

— Восьми.

Хорн вопросительно посмотрел на него.

— Если это случилось год спустя после того, как вы его приняли к себе, то ему было восемь лет, — объяснил Роб. Губы у него застыли и, казалось, не хотели шевелиться, поэтому говорить было трудно. — Понимаете, он на два года младше меня.

— Ну, тебе лучше знать, — мягко проговорил Хорн. — Он похоронен у церкви Святого Ботульфа, в дальнем ряду по правой стороне кладбища. Нам сказали, что где-то рядом упокоился и ваш отец. — Хорн помолчал. — Вот насчет инструментов твоего отца, — сказал он, испытывая неловкость. — Одна пила сломалась, но молотки еще в полном порядке. Могу отдать их тебе.