Сомнамбулический поиск неведомого Кадата 6 страница

Он задохнулся и замолчал, чтобы перевести дух. Я ждал. После недолгой паузы его голос зазвучал спокойнее и ровнее. Вот тогда я и подумал, что он кандидат в психиатрическую лечебницу, но не мне его туда отправлять. Возможно, время и свобода от Асенат окажут на него благотворное воздействие. Я понимал, что ему уж ни за что не захочется вновь погрузиться в мрачные пучины оккультной мудрости.

Потом я тебе расскажу больше теперь мне нужен отдых. Я расскажу тебе о несказанных ужасах, в которые она меня ввергала, кое-что о стародавних кошмарах, что и поныне прячутся в потаенных уголках мира под покровительством чудовищных жрецов, поддерживающих в них жизнь и хранящих знание о них. Некоторым людям ведомы такие вещи о мироздании, какие смертные знать не должны, и они способны проделывать то, что никому не следует делать. Я завяз в этом по уши, но теперь хватит. Будь я хранителем библиотеки Мискатоникского университета, я бы спалил и проклятый Necronomicon , и все прочие книги.

Но теперь ей до меня не добраться. Я должен поскорее съехать из этого проклятого дома. И я уверен, что если мне понадобится помощь, ты мне поможешь. Ну, в том, что касается ее дьявольских слуг и еще если люди начнут интересоваться исчезновением Асенат… Понимаешь, я же не могу им сказать, куда она уехала… К тому же есть еще сообщества оккультистов, разные секты, понимаешь… которые могут не так истолковать наш разрыв… У многих из них просто чудовищные взгляды и методы. Я знаю, если что-то случится, ты будешь рядом со мной. Даже если мне придется рассказать тебе нечто совершенно жуткое…

В ту ночь я оставил Эдварда ночевать в одной из гостевых комнат, а утром он, похоже, уже совсем успокоился. Мы обсудили с ним некоторые детали его будущего переезда в фамильный особняк Дерби, и я надеялся, что он не теряя времени изменит свой образ жизни. На следующий вечер он не пришел, но в последующие недели мы виделись довольно часто, правда, старались не касаться малоприятных и странных тем, и в основном обсуждали предстоящий ремонт в старинном доме Дерби и путешествия, в которые Эдвард обещал отправиться летом вместе со мной и моим сыном.

Об Асенат мы практически не упоминали, ибо я видел, что эта тема действовала на него чересчур угнетающе. Слухов же в городе, конечно, было предостаточно, но это было и неудивительно учитывая странные происшествия в старом крауниншилдовском особняке. Мне, правда, не понравилось то, о чем как-то, не в меру разоткровенничавшись, проговорился в Мискатоникском клубе банкир Дерби о чеках, которые Эдвард регулярно посылал неким Моисею и Абигайл Сарджент и некоей Юнис Бабсон в Инсмут. Похоже было, что мерзкие слуги тянули из него выкуп хотя он и не упоминал об этом в беседах со мной.

Я с нетерпением ждал прихода лета пору каникул моего сына, студента Гарварда, чтобы нам вместе с Эдвардом отправиться в Европу. Но я замечал, что он поправлялся не столь быстро, как мне бы того хотелось, ибо в его временами случавшихся приступах оживления и веселости проскальзывало что-то истерическое, а вот подавленность и депрессия охватывали его все чаще. Ремонт в старом особняке Дерби был закончен к декабрю, но Эдвард все оттягивал свой переезд. Хотя он терпеть не мог крауниншилдовского дома и явно его страшился, он в то же время был точно порабощен им. Очевидно, ему все никак не удавалось собраться с духом и начать укладывать вещи, и он придумывал любой предлог, лишь бы оттянуть этот момент. Когда же я ему об этом прямо сказал, он вдруг без видимой причины перепугался. Старый дворецкий его отца он вернулся в дом вместе с прежними слугами сообщил мне однажды, что его крайне изумляют бесцельные блуждания Эдварда по дому и особенно частые посещения погреба. Я поинтересовался, не пишет ли ему Асенат угрожающие письма, но дворецкий сказал, что от нее нет никаких известий. Однажды вечером накануне Рождества, зайдя ко мне в гости, Дерби вдруг совсем расклеился. Я осторожно подводил нашу беседу к совместному путешествию будущим летом, как он вдруг завизжал и буквально выпрыгнул из кресла с выражением неописуемого и неконтролируемого ужаса на лице им овладел такой панический страх, какой, наверное, могли бы внушить здравомыслящему смертному лишь разверзшиеся недра преисподней.

Мой мозг! Мой мозг! Боже, Дэн как давит! откуда-то извне стучится, царапается эта дьяволица! даже сейчас Эфраим! Ка-мог! Камог! Омут шогготов Йа! Шуб-Ниггурат! Козел с легионом младых!.. Пламя пламя по ту сторону тела, по ту сторону жизни… внутри земли о боже!

Я усадил его обратно в кресло и, когда его истерика сменилась апатией, влил ему в рот немного вина Он не сопротивлялся, но губы его двигались, точно он разговаривал сам с собой. Потом я понял, что он пытается привлечь мое внимание, и приблизил ухо к его рту, чтобы уловить едва слышные слова. Вот опять… Опять она пытается… Я мог бы догадаться… ничто ее не остановит… ни расстояния, ни магия, ни смерть… она приходит, и приходит, как правило, ночью, я не могу уйти от нее, это ужасно… о боже, Дэн, если бы ты только мог себе представить, как это ужасно..

Когда же он снова впал в апатию, я подложил ему под голову подушки и дал спокойно заснуть. Врача вызывать я не стал, ибо догадывался, что услышу относительно душевного здоровья своего друга, и решил по возможности лишь уповать на природу. Около полуночи он пробудился, и я отвел его наверх в постель, но утром он ушел. Он бесшумно выскользнул из дома, и его дворецкий, которому я позвонил, сообщил, что он дома и в волнении расхаживает по библиотеке.

После этого случая состояние рассудка Эдварда быстро ухудшалось. Больше он ко мне не приходил, зато я ежедневно его навещал. Он неизменно сидел в своей библиотеке, уставясь в пустоту с таким видом, будто вслушивался во что-то, ведомое лишь ему. Иногда он заводил со мной вполне разумный разговор но на банальные бытовые темы. Всякое упоминание о его несчастье, или о планах на будущее, или об Асенат приводили его в состояние буйного помешательства. Дворецкий поведал мне, что ночью с ним часто случаются пугающие припадки, во время которых он способен нанести себе увечья. Я имел продолжительные беседы с его врачом, банкиром и адвокатом, и в конце концов созвал к Эдварду консилиум в составе врача-терапевта и двух его коллег-психиатров. Реакция на первые же заданные ему вопросы была яростной и удручающей, и тем же вечером его, отчаянно сопротивляющегося и извивающегося всем телом, увезли в закрытом автомобиле в Аркхемский санаторий для душевнобольных. Я сделался его добрым опекуном и дважды в неделю навещал, чуть не со слезами на глазах выслушивая его безумные вопли и страшным шепотом монотонно повторяющиеся одни и те же фразы вроде:

Я должен был сделать это… Я должен был сделать… оно мной завладеет! Вон оно там во тьме… Мама! Мама! Дэн! Спаси меня… спаси меня!

Никто не мог сказать, есть ли надежда на его выздоровление, но я старался изо всех сил сохранять оптимизм. В любом случае у Эдварда должна была быть своя крыша над головой, и я перевез его слуг в особняк Дерби, где он, безусловно, должен был поселиться после выхода из лечебницы. Но я ума не мог приложить, что же делать с крауниншилдовским домом, со всей этой кучей сложных приборов и собранием каких-то диковинных вещей, поэтому просто оставил там все как было попросив слуг Дерби раз в неделю туда наведываться и прибирать в больших комнатах, а истопнику наказав в эти дни затапливать печь.

Последний кошмар приключился в канун Сретения о чем, по жестокой иронии судьбы, возвестил проблеск ложной надежды. Как-то утром в конце января мне позвонили из лечебницы и сообщили, что к Эдварду внезапно вернулся рассудок. Его по-прежнему преследовали провалы в памяти, сказали мне, однако ясность ума бесспорно восстановилась. Разумеется, ему надлежало еще немного побыть под присмотром врачей, но благоприятный исход дела сомнений не вызывал. И если все будет хорошо, через неделю его можно выписывать.

Вне себя от радости я поспешил к Эдварду, но, когда сиделка привела меня в палату, я буквально остолбенел на пороге. Больной встал с постели поприветствовать меня и с вежливой улыбкой протянул мне руку. В то же мгновение я увидел, что он находится в том странно возбужденном состоянии, какое было совершенно чуждо его природе передо мной стоял когда-то ужасно напугавший меня самоуверенный субъект, который, как сам Эдвард признался мне однажды, был никем иным, как вторгшимся в его тело иновоплощением Асенат. Я увидел тот же пылающий взгляд столь похожий на взгляд Асенат и старика Эфраима, тот же плотно сжатый рот, и, когда он заговорил, я смог различить в его голосе ту же угрюмую всепроникающую иронию космического зла Это была та самая тварь, что сидела за рулем моего автомобиля пять месяцев назад, человек, которого я не видел с того самого дня, когда он почему-то забыл позвонить в дверь нашим условным сигналом и породил во мне смутный страх и вот теперь он вновь вызвал во мне то же невнятное ощущение богомерзкой потусторонности и космического ужаса.

Он говорил о необходимых приготовлениях перед выпиской и мне ничего не оставалось, как соглашаться с ним, невзирая на удивительные провалы в его воспоминаниях о недавних событиях. И тем не менее я чувствовал, что тут что-то не так и что происходит нечто ужасное, ненормальное. Это существо вызывало у меня совершенно непостижимый ужас. Теперь он был совершенно в здравом уме, но точно ли это был тот Эдвард Дерби, которого я знал? Если нет, то кто или что это было и куда делся Эдвард? И надо ли было выпускать эту тварь на свободу или держать под замком? Или, может быть, следовало стереть его с лица земли? В каждом слове, изрекаемом этой тварью, было нечто сатанински-сардоническое а взгляд, в котором угадывался взгляд Асенат, придавал некую особенно омерзительную насмешливость его словам о близкой свободе, завоеванной ценой заточения в слишком тесном узилище. Должно быть, я не сумел скрыть своего, мягко говоря, замешательства и почел за благо побыстрее ретироваться.

Весь этот день и весь следующий я ломал голову над этой проблемой. Что же случилось? Чья же душа глядела на меня из чужих глаз Эдварда? Я ни о чем другом не мог думать, кроме как об этой ужасной загадке, и оставил все попытки заниматься своей обычной работой. На второй день из лечебницы позвонили и сообщили, что состояние выздоравливающего пациента не изменилось, и к вечеру я уже находился на грани нервного припадка это я могу откровенно признать, хотя окружающие потом будут утверждать, что именно мое тогдашнее состояние и повлияло впоследствии на мое поведение. На этот счет мне сказать нечего, кроме того, ведь невозможно объяснять моим помрачением ума все затем происшедшее.

 

 

V

Ночью после того второго вечера мною овладел неодолимый ужас и сдавил меня в объятьях черного панического страха, от которого я никак не мог избавиться. Все началось с телефонного звонка около полуночи. Я был в доме один, мне не спалось. Я сонно взял трубку в библиотеке. На другом конце провода, похоже, никого не было, и я уже собрался положить трубку и отправиться в постель, как мое ухо различило тончайший звук вдалеке. По-видимому, кто-то с превеликим трудом пытался со мной заговорить. Вслушавшись в звенящую тишину, я вроде бы услышал булькающий звук, какой издают падающие капли воды буль-буль-буль, и в нем я с удивлением распознал намек на невнятные неразличимые слова и даже слоги. Я позвал: Кто здесь?

Но в ответ услышал лишь буль… буль… буль… Единственное, в чем я был уверен, так это в том, что звук был каким-то механическим; вообразив себе, что это мог быть некий сломанный аппарат способный лишь улавливать, но не передавать звуки, я добавил:

Вас не слышно. Повесьте трубку и свяжитесь с городской справочной. И тут же я услышал, как трубку положили.

Это, как я уже сказал, произошло около полуночи. Когда же потом стали выяснять, откуда поступил звонок, оказалось, что мне звонили из крауниншилдовского дома хотя до очередного посещения его слугами оставалась еще добрая неделя. Хочу только заметить, что в доме обнаружили какие-то следы, страшный беспорядок в дальней кладовой-погребе, повсюду грязь, торопливо перерытый комод, мерзкие отпечатки пальцев на телефонной трубке, разбросанные листы писчей бумаги и, наконец, стоявшую повсюду отвратительную вонь. Полицейские, бедолаги, высказали свои глупые гипотезы и до сих пор занимаются розысками злодеев слуг которым в нынешней суматохе удалось скрыться с глаз долой. Поговаривают об их мести за то, что с ними так бесцеремонно обошлись, и говорят, будто я тоже вошел в число их жертв, будучи ближайшим другом и советчиком Эдварда.

Идиоты! Неужто они вообразили, что эти мерзкие ловкачи могли подделать ее почерк? Неужто они считают, что они могли учинить все то, что воспоследовало далее? Неужели они настолько слепы, что не заметили физических перемен в Эдварде? Что же до меня, я теперь верю всему, что мне рассказал Эдвард. Есть ужасы за гранью жизни, о которых мы даже не подозреваем, и время от времени человеческие злодеяния вызывают их из бездны и позволяют вторгнуться в наши земные дела. Эфраим Асенат сие сатанинское отродье призвало их, и они поглотили Эдварда так же, как сейчас пытаются поглотить меня. Могу ли я быть уверенным в своей безопасности? Ведь эти силы способны пережить сколь угодно живучее физическое тело. На следующий день после полудня, когда я вышел из прострации и вновь обрел способность связно говорить и контролировать свое тело, я отправился в сумасшедший дом и застрелил его ради Эдварда и ради всего человечества, но я ни в чем не могу быть уверен, пока его не кремировали! Тело сохраняют для какого-то дурацкого вскрытия, которое препоручили нескольким врачам но я утверждаю: его необходимо кремировать. Его необходимо сжечь того, кто вовсе не был Эдвардом Дерби, когда я в него стрелял. Я сойду с ума, если этого не сделают, ибо, возможно, я следующий! Но у меня сильная воля, и я не позволю подорвать ее теми кошмарами, которые, я знаю, роятся вокруг. Одна жизнь Эфраим, Асенат, Эдвард – кто следующий? Я не дам изгнать себя из собственного тела! Я не поменяюсь душой с изрешеченным пулями исчадием ада, что осталось там в психушке!

Но позвольте мне связно рассказать вам о последнем кошмаре, которому я стал свидетелем. Я не стану распространяться о том, на что полиция упрямо не обращала внимания, о рассказах про жуткого зловонного уродца, которого видели как минимум трое прохожих на Хай-стрит около двух часов ночи, и о необычных отпечатках ног, замеченных в нескольких местах. Я расскажу вам только о том, что около двух меня разбудил звонок и стук в дверь в звонок звонили и кольцом стучали,поперемен-но и как бы с опаской, в тихом отчаянье, причем тот, кто звонил и стучал, пытался воспроизвести наш с Эдвардом условный сигнал три-пауза-два.

Вырванный из крепкого сна, мой мозг всполошился. Дерби у меня под дверью и он вспомнил наш старый код? Но ведь тот новый человек его не знал!.. Или душа Эдварда вдруг вернулась к нему? Но почему он пришел ко мне в такой спешке, в таком возбуждении? Или его выписали до срока, а может быть, он сбежал? Наверное, думал я, накидывая халат и спускаясь по лестнице вниз, обретение им своего прежнего я сопровождалось приступами бреда и физических страданий, подвигших его к отчаянному побегу на свободу. Что бы ни случилось, он снова был старым добрым Эдвардом и я должен был ему помочь! Когда я распахнул дверь во тьму вязовой аллеи, меня обдало невыносимым зловонием, от которого я едва не потерял сознание. Но я сумел подавить приступ тошноты и через секунду с трудом различил согбенную маленькую фигурку на ступенях крыльца. Меня призвал к себе Эдвард, но тогда кто этот мерзкий смердящий шарж на человека? И куда это так внезапно исчез Эдвард? Ведь он звонил в дверь за секунду до того, как я ее открыл.

На пришельце было надето пальто Эдварда его полы почти волочились по земле, а рукава, хотя и были завернуты, все равно закрывали кисти рук. На голову была нахлобучена широкополая фетровая шляпа, нижнюю часть лица скрывал черный шелковый шарф. Когда я сделал неверный шаг вперед, фигурка издала хлюпающий звук, как тот, что я слышал по телефону буль… буль … Его рука протянула мне на кончике длинного карандаша большой плотно исписанный лист бумаги. Все еще не придя в себя от нестерпимого зловония, я схватил бумагу и попытался прочитать .ее при свете, струящемся из дверного проема.

Вне всякого сомнения, это был почерк Эдварда. Но зачем ему понадобилось писать мне, когда он только что был у меня под дверью? И почему это все буквы были все вкривь и вкось, точно выписанные нетвердой трясущейся рукой? При тусклом освещении я не смог ничего разобрать поэтому отступил в холл, а карлик без приглашения засеменил за мной, замешкавшись на полпути между внешней и внутренней дверью. От этого диковинного ночного гостя исходил чудовищный смрад, и я понадеялся (к счастью, не напрасно), что моя жена не проснется и не увидит это чудовище.

Потом, приступив к чтению, я почувствовал, как у меня подогнулись колени и потемнело в глазах. Придя в себя, я увидел, что лежу на полу, а этот проклятый листок бумаги все еще зажат в моей сведенной судорогой руке. Вот что там было написано.

 

Дэн иди в лечебницу и убей это. Уничтожь. Это больше не Эдвард Дерби. Она завладела мной Асенат, хотя сама она уже три с половиной месяца как мертва. Я солгал тебе, сказав, что она уехала. Я убил ее. Мне надо было так поступить. Все произошло неожиданно, но мы были одни, а я находился в своем теле. Мне подвернулся под руку подсвечник, и я пробил ей голову. Она собиралась завладеть мной навсегда в День Всех Святых.

Я похоронил ее в погребе под какими-то старыми ящиками и стер все следы. У слуг на следующее же утро зародились подозрения на мой счет, но у них самих есть такие секреты, о которых они не смеют сообщить полиции. Я отослал их прочь из дома, но лишь одному Богу известно, что они и прочие члены их секты способны вытворить.

Какое-то время мне казалось, что я в полном порядке, но потом я стал ощущать, как что-то давит мне на мозг. Я понял, что это как же я мог забыть! Душа у нее или у Эфраима не покидает земной мир и продолжает витать тут и после смерти, пока не истлеет прежнее тело. Вот она и преследовала меня, заставляя обмениваться с ней телом, она выкрадывала мое тело, а меня загоняла в свой труп, похороненный в погребе.

Я знал, что меня ждет, вот почему мне пришлось отправиться в лечебницу. И потом это произошло запертый в разлагающемся трупе Асенат, я стал задыхаться во тьме, в погребе, под ящиками, где я закопал ее тело. И я знал, что она окажется в моем теле в лечебнице навсегда, ибо День Всех Святых уже прошел, и жертвоприношение должно было сделать свое дело даже и без нее она переселится в мое тело, готовая обрести свободу и стать угрозой для всего человечества. Я был в отчаянье, но несмотря ни на что смог выбраться наружу, ногтями прорыв себе лаз.

Все это уже зашло слишком далеко, и я уже не в силах говорить как не смог поговорить с тобой по телефону, но я все еще способен писать. Сейчас я соберусь с последними силами и принесу тебе свое последнее слово и предупреждение. Убей эту гадину, если тебе дорого спокойствие и благо мира. И проследи, чтобы эту тварь сожгли. В противном случае, она будет продолжать жить, вечно переходя из тела в тело, и я даже не могу теперь предсказать, на что это еще способно. И держись подальше от черной магии, Дэн, это сатанинское занятие. Прощай ты был верным другом. Расскажи полицейским что-нибудь правдоподобное. Я ужасно сожалею, что втянул тебя во все это. Скоро я обрету покой эта тварь долго не протянет. Надеюсь, ты сможешь это прочитать. И убей эту тварь убей ее!

Твой Эд

 

 

Лишь значительно позже я смог прочитать вторую половину письма, ибо, едва дочитав третий абзац, упал в обморок Я вновь лишился чувств, когда увидел зловонное существо, комочком свернувшееся на моем пороге. Ночной пришелец более не шевелился и не пришел в сознание.

Мой дворецкий, у которого нервы оказались более крепкими, чем у меня, не упал в обморок, явившись утром. Напротив, он тут же позвонил в полицию. Когда они приехали, меня перенесли наверх и уложили в кровать, а эта… тварь так и осталась лежать на том же месте. Полицейские, проходя мимо него, только закрывали носы рукавами.

В ворохе одежды Эдварда они обнаружили нечто совершенно отвратительное скелет и пробитый череп. Осмотр зубов позволил идентифицировать череп как принадлежащий Асенат.

 

За гранью времен

 

 

После двадцати двух лет непрестанных ночных кошмаров, после бесчисленных попыток избавиться от диких и невероятных фантазий, ставших со временем частью моей жизни, я не рискну поручиться за полную достоверность описываемых ниже событий, имевших место – если это был все же не сон – в Западной Австралии в ночь с 17 на 18 июля 1935 года. Во всяком случае я еще не потерял надежду на то, что все происшедшее было просто еще одной из множества галлюцинаций, благо поводов для нервного расстройства у меня в те дни хватало с избытком. Но увы, и эта слабая надежда каждый раз угасает, едва соприкоснувшись со страшной реальностью.

Итак, если выяснится, что все случившееся не является плодом моего воображения, человечеству останется лишь воспринять это как предупреждающий знак, поданный нам таинственными силами Вселенной, и отказаться от непомерных амбиций, осознав ничтожность собственного бытия в кипящем водовороте времени. Ему также следует быть готовым ко встрече с доселе неведомой опасностью, которая, даже не будучи в состоянии охватить целиком всю нашу расу, может обернуться чудовищными и непредсказуемыми последствиями для многих наиболее смелых и любознательных ее представителей. Последнее обстоятельство и побудило меня выступить с этим сообщением, дабы предостеречь людей от попыток проникнуть в тайну тех древних развалин, которые не так давно стали предметом исследований возглавляемой мной экспедиции.

Я утверждаю, что в ту ночь, находясь в здравом уме и памяти, я столкнулся с явлением, могущим в корне переменить наш взгляд на окружающий мир. Все, что я стремился развенчать как легенду и вымысел, получило, наоборот, ужасающее подтверждение. Я отчасти даже благодарен охватившей меня тогда панике, ибо она стала причиной потери одной вещи, которая, будь она извлечена из той гибельной бездны, явилась бы окончательным и неопровержимым доказательством моей правоты.

Я был единственным, кто все это видел – и до сих пор я никому об этом не рассказывал. Я не мог помешать другим продолжить начатые мною раскопки, но, к счастью, непрестанные бури и движущиеся пески пока еще не позволили им добиться успеха. Мною движет не столько забота о собственном душевном равновесии, сколько желание предупредить тех, кто отнесется ко всему здесь написанному всерьез.

Данный отчет – значительная часть которого на первых порах не сообщит ничего нового людям, следящим за публикациями в прессе, особенно в некоторых научных изданиях – пишется сейчас в каюте корабля, везущего меня домой. По завершении этой работы я передам ее моему сыну Уингейту Пизли, профессору Мискатоникского университета – единственному члену моего семейства, не оставившему меня после того давнего случая с амнезией[2]и лучше других осведомленному о некоторых обстоятельствах моей жизни. Во всяком случае он менее всех прочих будет склонен подвергать сомнению то, что я собираюсь поведать о событиях той роковой ночи.

Я ничего не сказал ему до своего отплытия, почтя за лучшее сделать это в письменной форме. Последовательное изложение на бумаге создаст более полную и убедительную картину происшедшего, чем это мог бы сделать мой бессвязный и взволнованный устный рассказ.

Дальнейшая судьба этих записок будет зависеть только от моего сына -он волен передать их, сопроводив собственными комментариями, в любые инстанции, какие сочтет наиболее для того подходящими. Что же касается тех возможных читателей, кто не знаком с обстоятельствами, предшествовавшими моему открытию, то специально ради них я предпосылаю сему труду достаточно пространную вводную часть.

Итак, меня зовут Натаниэль Уингейт Пизли; имя мое должно быть известно тем, кто еще помнит газетные истории, наделавшие шуму лет тридцать тому назад, или более поздние – шести семилетней давности – письма и статьи в специальных журналах по психологии. В печати тогда широко обсуждались подробности странной формы амнезии, в которой я находился с 1908 по 1913 год; распространению всевозможных слухов немало способствовали предания и легенды, связанные с колдовством, магией и разными жуткими проявлениями безумия, посей день бытующие в окрестностях небольшого старинного городка в штате Массачусетс, который был и остается моим основным местом жительства. Должен сразу оговориться, что ни моя наследственность, ни ранние годы жизни не позволяли предполагать наличие отклонений в умственном развитии или каких-нибудь иных нарушений психики. Этот факт представляется важным, поскольку далее речь пойдет об удивительных явлениях, существующих где-то ВНЕ моего бытия и лишь по прихоти судьбы отбросивших на меня свою зловещую тень.

Может статься, что сам этот столетиями сохранявшийся дух города Аркхэма с его ветхими домами, населенными призраками далекого прошлого, оказался особенно уязвимым для проникновения подобного рода теней – хотя и эта версия кажется мне весьма сомнительной, принимая во внимание характер последовавших за тем событий. Главным здесь является то, что я по своему происхождению и биографии мало чем отличаюсь от большинства местных жителей. Перемена пришла откуда-то извне – откуда именно, я по сей день затрудняюсь описать словами.

Родителями моими были Джонатан и Ганна (Уингейт) Пизли, происходившие родом из двух коренных хаверлийских семей. Я родился и рос в Хаверхилле, в старой усадьбе на Бордмэн-стрит близ Голден-хилла, и не бывал в Аркхэме до тех пор, пока в 1895 году не устроился в Мискатоникский университет на должность преподавателя политической экономии.

С той поры еще в течение тринадцати лет жизнь моя текла спокойно и размеренно. В 1896 году я женился на Алисе Кизар, также родом из Хаверхилла; трое моих детей – Роберт, Уингейт и Ганна появились на свет соответственно в 1898, 1900 и 1903 годах. В 1898 году я стал адъюнкт-профессором[3], а с 1902 года носил уже полное профессорское звание и ни разу за все это время не проявлял интереса ни к оккультизму, ни к психопатологии.

Но вот однажды – это был четверг 14 мая 1908 года – произошел тот самый странный припадок амнезии. Все случилось внезапно, хотя позднее я пришел к выводу, что неясные видения, короткими пробежками возникавшие за несколько часов до того – нечто бессмысленно хаотическое, встревожившее меня в первую очередь своей неординарностью – вполне могли быть расценены как своеобразные предваряющие симптомы. Голова моя буквально раскалывалась, я испытывал такое чувство, будто кто-то со стороны пытается проникнуть в самые глубины моего сознания.

Припадок как таковой начался около десяти часов двадцати минут утра, в тот момент, когда я вел занятия по политической экономии – «история и современные тенденции развития экономических учений» – для младшего курса и нескольких присутствовавших в зале студентов постарше. Вдруг перед моими глазами возникли какие-то странные образы, мне показалось, что я нахожусь не в классной комнате, а в совершенно ином помещении самого необычного, даже абсурдного вида. Мысли и речь помимо моей воли отдалились от обсуждаемого предмета, и студенты тотчас заметили, что здесь творится что-то неладное. Затем я, теряя сознание, тяжело рухнул на стул и погрузился в обморок, из которого меня так и не смогли вывести. В свое нормальное состояние я вернулся через пять лет четыре месяца и тринадцать дней.

Позднее мне рассказали, что со мной тогда происходило. Я почти не подавал признаков жизни в течение шестнадцати с половиной часов, несмотря на все усилия врачей, к тому времени уже перевезших меня в мой дом на Крэйн-стрит, 16. В три часа утра 15 мая мои глаза открылись и я подал голос, но очень скоро врачи и члены моей семьи пришли в сильнейшее смятение оттого, что и как я говорил. Было ясно, что я не представляю себе, кто я такой, и не помню ничего из собственного прошлого, хотя по какой-то причине я, как им показалось, всячески старался скрыть этот пробел в своих знаниях. Взгляд мой, останавливаясь на окружающих, явно их не узнавал, а движения лицевых мышц резко отличались от моей обычной мимики.

Да и сама речь моя была сильно затруднена, скована и вообще казалась речью иностранца. Я испытывал определенные сложности с управлением своими речевыми органами, а моя манера выражаться имела тот неестественно-выспренний оттенок, какой бывает характерен для людей, долго и основательно изучавших английских язык по книгам и при этом полностью лишенных живого языкового общения. Произношение было каким-то по-варварски чужеядным, а словарь включал в себя как давно уже забытые архаизмы, так и совершенно непостижимые новообразования.

В числе последних было одно выражение, впоследствии – спустя двадцать дет – вспомнившееся самому молодому из врачей при обстоятельствах, глубоко его поразивших. Ибо теперь он услышал это выражение вторично – на сей раз уже как новый термин, получающий все большее распространение сначала в Англии, а затем и в Соединенных Штатах. Несмотря на сложность и безусловную новизну этого термина, он в мельчайших деталях воспроизводил те загадочные слова, что были услышаны доктором в Аркхэме весной 1908 года. На моем физическом состоянии болезнь практически не отразилась, хотя мне потребовалось довольно много времени для того, чтобы вновь научиться владеть всеми частями тела и выполнять даже самые простые и обыденные операции. По этой и ряду иных причин, связанных с потерей памяти, я еще долго находился под строгим медицинским наблюдением.