Часть вторая Свежий холст, новая картина 11 марта 1839 г. 3 страница

Она не отвечала, но в этом не было нужды. Несмотря на то, что он был странным – протестант, который все время моет руки, – он был ее шансом избежать тюрьмы бедности. Ему самому пришлось заглянуть в эту тюрьму, и потому он искренне удивился, что она все-таки нашла в себе силы сообщить ему правду; вместо гнева за такую задержку он испытал восхищение и огромную благодарность. Он подошел к ней, поставил на ноги и поцеловал покрасневшие веки. Затем обнял ее и стоял так, нежно поглаживая, словно успокаивая напуганного ребенка.

На следующее утро он пребывал в эйфории, хотя время от времени от облегчения у него подкашивались ноги. Мужчины и женщины улыбались, когда он здоровался с ними. Он оказался в новом мире, где солнце светило ярче, а воздух, которым он дышал, казался целительным.

Он относился к своим пациентам с обычной внимательностью, но в перерывах мысли его неслись галопом. Наконец он сел на деревянное крыльцо на Броуд-стрит и стал обдумывать прошлое, настоящее и будущее.

Вот уже во второй раз ему удалось избежать ужасной судьбы. Он чувствовал, что получил предупреждение: ему следует с большим вниманием, большим уважением относиться к собственной жизни.

И тогда он подумал о своей жизни как о большой картине, которая создается постепенно. Что бы с ним ни случилось, законченная картина будет посвящена медицине, но он чувствовал, что, останься он в Бостоне, колорит будет в основном в серых тонах.

Амелия Холмс могла устроить для него то, что она сама называла «блестящей партией»; но, едва избежав обреченного на нелюбовь и нищету брака, он совершенно не желал хладнокровно заключать такой же обреченный на нелюбовь, хоть и сулящий богатство, союз, или позволить выставить себя на ярмарке женихов бостонского общества – медицинское мясо по конкретной цене за фунт.

Он хотел нарисовать свою жизнь самыми яркими, насыщенными цветами, какие только сумеет найти.

В тот день, закончив работу, он пошел в Атенеум и перечитал все книги, вызвавшие у него наибольший интерес. И задолго до того, как он закончил чтение, он уже знал, куда хочет ехать и чем заниматься.

 

Ночью, когда Роб лежал в постели, у дверей раздалось знакомое царапанье. Он молча смотрел в темноту и не шевелился. Робкий стук прозвучал во второй раз, затем в третий.

У него было несколько причин подойти к двери и открыть ее. Но он лежал не шевелясь, словно в кошмарном сне, не в силах двинуть рукой или ногой, и в конце концов Маргарет Холланд ушла.

 

У него ушло больше месяца на то, чтобы все как следует подготовить и уволиться из Бостонской поликлиники. Вместо прощальной вечеринки одним немилосердно холодным декабрьским вечером он, Холмс и Гарри Лумис вскрывали тело рабыни-негритянки по имени Делия. Она тяжело трудилась всю свою жизнь и обладала замечательной мускулатурой. Гарри проявил подлинный интерес к анатомии и даже определенный талант к этому делу, и планировалось, что он заменит Роба Джея на его должности ассистента в школе. Холмс читал лекцию во время вскрытия, обращая их внимание на то, что бахромчатый конец фаллопиевой трубы был «как край платка у нищенки». Каждый орган и мускул вызывали в памяти то одного, то другого из присутствующих анекдоты, стихотворения, игру слов на тему анатомии или скабрезную шуточку. Они проводили серьезное научное исследование, уделяли внимание мельчайшим деталям, но в то же время покатывались со смеху и, в целом, пребывали в чудесном расположении духа. После вскрытия они направились в «Эссекскую таверну» и до самого закрытия пили подогретое вино с пряностями. Роб пообещал писать письма и Холмсу, и Гарри, как только осядет и пустит корни, и обращаться к ним за советом и помощью, если в том возникнет надобность. Они разошлись такими друзьями, что Роб пожалел о своем решении.

Утром он пошел на Вашингтон-стрит, купил жареных каштанов в бумажном фунтике, свернутом из бостонской «Транскрипт», и принес их домой, на Спринг-стрит. Прокрался в комнату Мэгги Холланд и оставил их у нее под подушкой.

В начале первого он поднялся в вагон; вскоре к поезду прицепили паровоз и состав тронулся. Проводник, забрав у него билет, неодобрительно покосился на его багаж: Роб отказался оставить виолу да гамба и сундук в багажном вагоне. Помимо хирургических инструментов и одежды там лежал Старый Рогач и штук пять кусков едкого мыла – такого же, каким пользовался Холмс. Таким образом, хотя наличных денег у него было немного, он покидал Бостон более богатым человеком, чем приехал туда.

До Рождества оставалось четыре дня. Поезд проносился мимо зданий, чьи двери украшали рождественские венки, а в окнах, если постараться, можно было рассмотреть елки. Вскоре город остался позади. Несмотря на небольшой снегопад, меньше чем через три часа они добрались до Вустера, конечной остановки Бостонской Железной дороги, там пассажиры пересели на состав Западной Железной дороги. В новом поезде соседом Роба оказался полный мужчина, который тут же предложил ему флягу.

– Нет, благодарю вас, – отказался он, но решил поддержать беседу, чтобы не обидеть толстяка. Выяснилось, что тот – коммивояжер, торгует коваными гвоздями (с широкой шляпкой, с загнутым концом, с двумя шляпками, с утопленной шляпкой, гранеными, декоративными) всех размеров, начиная с крошечных обойных гвоздей и заканчивая огромными шлюпочными – и принялся демонстрировать Робу взятые с собой образцы, чтобы весело скоротать время в пути.

– Путешествую на запад! Путешествую на запад! – восклицал коммивояжер. – И вы тоже?

Роб Джей кивнул.

– И куда вы направляетесь?

– Почти на границу штата! В Питсфилд. А вы, сэр?

Ответ доставил ему неслыханное удовольствие, такую радость, что он улыбнулся во весь рот и еле сдержался, чтобы не закричать во всеуслышание, ведь в этих словах звучала прекрасная мелодия и озаряла нежным, романтичным светом каждый темный уголок раскачивающегося железнодорожного вагона.

– На индейскую территорию, – выпалил он.

 

Музыка

 

Он пересек штаты Массачусетс и Нью-Йорк за несколько коротких поездок по железной дороге, а там, где не было рельсов, пользовался услугами дилижансов. Зимой путешествовать оказалось тяжело. Время от времени приходилось ждать, пока с десяток волов с помощью плугов расчистят путь от снежных заносов или уплотнят снег большими деревянными валиками. Гостиницы и таверны требовали высокую плату. Посреди леса на Аллеганском плато в Пенсильвании у него закончились деньги. Ему неслыханно повезло – он получил работу на лесозаготовках Джейкоба Старра, потому что дровосекам нужен был лекарь. Если происходил несчастный случай, чаще всего у врача было много серьезной работы. Но в промежутках Робу было решительно нечего делать, и он с удовольствием занимался физическим трудом: вместе с другими рубил белые сосны и тсуги, прожившие больше двухсот пятидесяти лет. Обычно он брался за одну ручку огромной двуручной пилы. Он раздался в плечах и укрепил мышцы. В большинстве лагерей врача не было, и лесорубы понимали, какую ценность он для них представляет, а потому защищали его, когда он делил с ними опасный труд. Они научили его держать ладони с кровоточащими мозолями в рассоле, пока те не отвердеют. По вечерам он жонглировал в бараке, чтобы вернуть ловкость огрубевшим пальцам, играл на виоле да гамба, перемежая привычный для лесорубов репертуар похабных, грубых песенок произведениями Баха и Маре, причем последнего они слушали достаточно увлеченно.

Всю зиму они складывали огромные бревна на берегу реки. На обухе каждого топора в лагере красовалась выпуклая пятиконечная звезда. Каждый раз, срубив и обработав дерево, мужчины разворачивали топоры и впечатывали рельефную звезду в свежий срез, ставя на бревне клеймо Старра^[3]. Когда пришла весна и снег растаял, уровень воды в реке поднялся на два метра и поток понес бревна к Кларион-ривер. Лесорубы связывали бревна в огромные плоты и ставили на них временные домики, кухни и сарайчики. Плывя вниз по течению на плоту, Роб чувствовал себя наследным принцем: путешествие было медленным, сказочным и прерывалось, только когда бревна сталкивались и громоздились друг на друга, и тогда их распутывали ловкие и терпеливые бонщики. Он видел самых разных зверей и птиц, плывя по течению вьющейся змеей Кларион до самого места, где река впадает в Аллегейни, а по Аллегейни они добрались аж до самого Питсбурга.

В Питсбурге он попрощался со Старром и его лесорубами. Не успел он зайти в местный салун, как его тут же наняли врачом в бригаду рельсоукладчиков компании «Железная дорога Вашингтон-Огайо» – эта новая ветка должна была составить конкуренцию двум другим веткам с очень оживленным движением. Вместе с бригадой он добрался до Огайо, к самому началу большой равнины, разделенной пополам двумя блестящими рельсами. Жилье Робу выделили вместе с начальством, в одном из четырех железнодорожных вагонов. Весна на широкой равнине была прекрасна, а мир «ЖДВО» – уродлив. Путепрокладчиками, грейдерами и водителями грузовиков были иммигранты: ирландцы и немцы, чьи жизни считались дешевым товаром. По должности Робу приходилось гарантировать, что все работники будут способны отдать все силы строительству дороги. Зарплата ему понравилась, но работа с самого начала была обречена на провал: прораб по имени Коттинг, мужчина с мрачным выражением лица, был настолько прижимист, что экономил даже на питании рабочих. Железная дорога нанимала охотников, которые поставляли дичь, а также обеспечивала людей напитком из цикория вместо кофе. Но за исключением стола, за которым сидели Коттинг, Роб и менеджеры, никому не подавали ни зелени, ни капусты, ни моркови, ни картофеля – никаких продуктов, содержащих аскорбиновую кислоту, кроме разве что (да и то по особым случаям) горшка бобов. У людей развилась цинга. Несмотря на анемию, у них совершенно не было аппетита. Суставы воспалялись, десны кровоточили, зубы выпадали, а раны не заживали. Их буквально убивало недоедание и тяжелый физический труд. Наконец Роб Джей ломом открыл запертый вагон с продуктами и раздавал корзины с капустой и картофелем до тех пор, пока запасы продовольствия начальства не иссякли. К счастью, Коттинг не знал, что его молодой врач принес клятву никому не причинять зла. Внушительная фигура Роба и холодное презрение в его глазах заставили руководителя принять решение, что куда легче заплатить ему и избавиться от него навсегда, чем ввязываться в драку.

На железной дороге он успел заработать так мало, что ему едва хватило на неповоротливую старую кобылу, подержанное ружье двенадцатого калибра, которое заряжалось с дула, легкий маленький дробовик для охоты на дичь помельче, иглы и нить, леску и крючки, ржавую железную сковороду и охотничий нож. Он назвал лошадь Моникой Гренвилл, в честь красивой взрослой женщины, подружки его матери, которую он годами мечтал оседлать, делая ее центральным персонажем горячих фантазий своей юности. Лошадь Моника Гренвилл дала ему возможность двигаться на запад в том темпе, который его устраивал. Охотиться оказалось легко после того, как он обнаружил, что ружье бьет вправо. Также он ловил рыбу, как только появлялась возможность, и получал плату деньгами или провизией везде, где жили люди, нуждавшиеся в медицинской помощи.

Размеры страны ошеломили его: горы, долины, равнины… Через несколько недель он поверил, что может ехать всю жизнь, потихоньку покачиваясь в седле на Монике Гренвилл и вечно держа курс на заходящее солнце.

У него закончились медикаменты. Проводить операции, не имея под рукой пусть даже плохоньких паллиативов, было трудно, но у него не осталось ни опия, ни морфия, ни других препаратов, и ему приходилось полагаться на ловкость своих рук и паленое виски, которое ему удавалось купить по мере продвижения на запад. Фергюсон научил его нескольким полезным приемам, и теперь они очень пригодились. Ввиду отсутствия настойки никотина, которую принимают орально как мышечный релаксант, чтобы расслабить сфинктер во время операции по удалению свища, он купил самые крепкие сигары, какие только сумел найти, и вставлял их по одной в прямую кишку пациента, пока никотин из табака не впитывался в ткани и мышцы не расслаблялись. Однажды в Титусвилле, штат Огайо, на него натолкнулся пожилой джентльмен и увидел, что пациент лежит животом на дышле фургона, а из одного места у него торчит сигара.

«Огонька не найдется?» – спросил его Роб Джей.

Позже, в универсальном магазине, он услышал, как старик торжественно заявлял своим друзьям: «Вы никогда не поверите, чем они их курили».

В таверне в Зейнсвилле он впервые в жизни увидел индейца и испытал ужасное разочарование. В отличие от прекрасных дикарей Джеймса Фенимора Купера этот человек был угрюмым толстым алкоголиком, из носа у него постоянно текло, и в целом он производил жалкое впечатление: клянчил деньги на выпивку и сносил издевательства.

– Делавэр, наверное, – сказал бармен, когда Роб спросил его, к какому племени принадлежит индеец. – Может, майами. Или шони. – Он высокомерно пожал плечами. – Кому какое дело? Жалкие ублюдки – все они на одно лицо.

Несколько дней спустя, в Колумбусе, Роб познакомился с коренастым чернобородым евреем; молодого человека звали Джейсон Максвелл Гайгер, и его аптека ломилась от лекарств.

– У вас есть настойка опия? А никотина? А йодистый калий имеется? – Что бы Роб ни попросил, Гайгер улыбался и кивал, и Роб с радостью бродил среди банок и реторт. Цены оказались ниже, чем он опасался, поскольку отец и братья Гайгера владели фабрикой по изготовлению фармацевтических препаратов в Чарльстоне, и, как объяснил тот, если он сам не мог приготовить какое-то лекарство, он всегда мог заказать его у родственников на льготных условиях. В общем, Роб Джей сделал крупный заказ. Когда фармацевт помогал отнести покупки к лошади, то увидел завернутый в ткань музыкальный инструмент и сразу же обратился к клиенту:

– Это ведь виола?

– Виола да гамба, – ответил Роб и увидел, как меняется взгляд аптекаря: в нем появилась не то чтобы алчность, но, скорее, такая сильная тоска, что не заметить ее было просто невозможно. – Хотите посмотреть?

– Нужно занести ее в дом и показать моей жене, – нетерпеливо заявил Гайгер и повел Роба в жилой дом, находящийся сразу за аптекой. Когда они вошли и поздоровались, Лилиан Гайгер прижала к корсажу посудное полотенце, но Роб Джей успел заметить проступившие пятна от грудного молока. В колыбели спала их двухмесячная дочь, Рэйчел. В доме пахло молоком миссис Гайгер и свежеиспеченной халой. В темной гостиной стояли диван, набитый конским волосом, стул и квадратное фортепиано. Женщина проскользнула в спальню и переоделась, а Роб Джей снял ткань с виолы; затем муж и жена пристально рассмотрели инструмент, провели пальцами по семи струнам и десяти ладам, словно поглаживая только что обретенную вновь семейную реликвию. Лилиан показала свое фортепиано из тщательно отполированного грецкого ореха.

– Его сделал Алфей Бэбкок из Филадельфии, – сказала она. Джейсон Гайгер достал из-за фортепиано другой инструмент. – А этот изготовлен одним пивоваром по имени Айзек Шварц, он живет в Ричмонде, штат Виргиния. Это самодельная скрипка, и она не настолько хороша, чтобы носить гордое звание скрипки. Когда-нибудь, надеюсь, у меня будет настоящая скрипка. – Но уже через мгновение, когда они настраивали инструменты, Гайгер извлек из своего несколько приятных звуков.

Они подозрительно смотрели друг на друга, опасаясь, что их музыкальные вкусы окажутся несовместимыми.

– Что сыграем? – спросил Гайгер, оказывая гостю любезность.

– Может быть, Баха? Вы знаете эту прелюдию из «Хорошо темперированного клавира»? Это из второго тома, а вот номер опуса я забыл. – Он сыграл им первые такты, и к нему сразу присоединилась Лилиан Гайгер, а потом, утвердительно кивнув, и ее муж. «Опус двенадцать», – одними губами произнесла Лилиан. Но Робу Джею было все равно, под каким номером идет произведение: подобная музыка точно не смогла бы понравиться лесорубам. Ему сразу стало очевидно, что супруги давно привыкли аккомпанировать друг другу, и он был уверен, что поставит себя в глупое положение. Там, где их партия свободно лилась вперед, его запаздывала и двигалась рывками. Его пальцы вместо того, чтобы плыть по волнам музыки, двигалась спазматическими прыжками, как лосось, поднимающийся вверх по водопаду. Но когда уже была сыграна половина прелюдии, он позабыл о страхе: привычки, выработанные долгими годами игры на виоле, преодолели неуклюжесть, вызванную нехваткой практики. И скоро он заметил, что Гайгер играет с закрытыми глазами, а на лице у его жены застыло выражение удовольствия, заразительное и в то же самое время очень интимное.

Удовольствие оказалось таким сильным, что почти причиняло боль. Он даже не догадывался, как, оказывается, скучал по музыке. Когда они закончили играть, то просто сидели и улыбались друг другу. Гайгер выскочил на минутку, чтобы повесить на двери аптеки табличку «закрыто», Лилиан ушла проверить, как там ребенок, и поставить в духовку жаркое, а Роб расседлал и накормил бедную терпеливую Монику. Когда все вернулись, оказалось, что Гайгеры не слышали о Марене Маре, а Роб Джей, в свою очередь, не помнил произведений этого поляка, Шопена. Но все трое знали сонаты Бетховена. И весь день они создавали себе таинственный, особый мирок. К тому моменту, когда вопль голодного младенца прервал их игру, они опьянели от безрассудной красоты собственных звуков.

Аптекарь и слушать ничего не хотел об отъезде Роба. На ужин подали розовое мясо ягненка, слабо пахнущее розмарином и чесноком, поджаренное с маленькими морковками и молодым картофелем, и компот из черники.

– Ляжете спать в нашей комнате для гостей, – заявил Гайгер.

Роба притягивало это семейство, и потому он поинтересовался у Гайгера, какие возможности открываются перед врачом в их районе.

– Здесь живет много людей, ведь Колумбус – столица штата, и врачей уже тоже хватает. Это хорошее место для аптеки, но мы и сами собираемся уехать из Колумбуса, когда ребенок достаточно подрастет, чтобы пережить поездку. Я хочу быть не только аптекарем, но и фермером, хочу, чтобы земля досталась моим детям. В Огайо она слишком дорога. Я давненько изучаю места, где можно купить плодородную землю по доступной цене.

И он разложил на столе несколько карт.

– Иллинойс, – начал он и указал Робу Джею на ту часть штата, которая, согласно его исследованиям, подходит больше всего – район между Рокки-ривер и Миссисипи. – Хорошие запасы воды. Красивые леса вдоль русла реки. А остальная часть – прерия, и этого чернозема никогда не касался плуг.

Роб Джей изучал карты.

– Возможно, мне и самому стоит туда поехать, – сказал он наконец. – Посмотреть, понравится ли мне там.

Гайгер просиял. Они еще долго стояли, склонившись над картами, отмечая лучший маршрут, незлобно споря. Роб уже давно ушел спать, а Джей Гайгер допоздна сидел при свечах и переписывал ноты мазурки Шопена. Это произведение они сыграли утром, после завтрака. Затем мужчины еще раз сверились с маршрутом, отмеченным на карте. Роб Джей согласился, что если Иллинойс действительно окажется таким хорошим местом, каким его считает Гайгер, то он обоснуется там и сразу напишет своему новому другу, посоветует ему везти семью к западному фронтиру.

 

Два участка

 

Иллинойс с самого начала оказался интересным местом. Роб прибыл на территорию штата в конце лета, когда жесткая зелень прерий высохла и выгорела. В Данвилле он наблюдал, как мужчины выпаривают воду из соляных источников в больших черных чайниках и увез оттуда пакет очень чистой соли. Земля прерий оказалась неровной, а местами ее даже украшали низкие холмы. В штате имелись хорошие запасы пресной воды. Робу встретилось только несколько озер, но он увидел много болот, откуда вытекали ручьи, слившиеся в реки. Он выяснил, что люди в Иллинойсе, говоря о «земле между реками», чаще всего имеют в виду южную оконечность штата, лежащую между Миссисипи и Огайо. Этот участок славился толстым слоем плодородной почвы, принесенной большими реками. Эту область называли Египтом, потому что считали ее такой же плодородной, как легендарная почва большой дельты Нила. Глядя на карту Джея Гайгера, Роб Джей понял, что между реками в Иллинойсе много таких «маленьких Египтов». Так или иначе, во время их недолгого общения Гайгер завоевал его уважение, и Роб продолжал двигаться к тому району, который, по мнению Джея, больше всего подходил для поселения.

На то, чтобы пересечь Иллинойс, у него ушло две недели. На четырнадцатый день дорога углубилась в лес, окутав путешественника благословенной прохладой и сырым запахом растений. Двинувшись по узкой тропе, он услышал звук мощного течения и вскоре добрался до восточного берега крупной реки – должно быть, Рокки-ривер.

Несмотря на сухой сезон, течение было сильным, и на крупных скалах, давших название реке^[4], кипела белая пена. Он направил Монику вдоль берега, пытаясь найти место, где можно было бы перейти реку вброд, и неожиданно вышел к более глубокому и менее быстрому участку. Между стволами двух огромных деревьев на противоположном берегу висел толстый канат. На ветке красовались железный треугольник и кусок стальной трубы, а рядом с ними находилась табличка, надпись на которой гласила: «Переправа ХОЛДЕН-КРОССИНГ. Звонить здесь».

Шаману пришлось долго и энергично молотить трубой по треугольнику, прежде чем он увидел, как по другому берегу, где пришвартован плот, не спеша идет мужчина. Две толстых вертикальных мачты на плоту заканчивались большими металлическими кольцами, через которые был протянут стальной трос, дававший возможность плоту скользить вдоль веревки. Перевозчик, орудуя шестом, направлял плот к другому берегу. К тому времени, как плот оказался на середине реки, сильное течение потянуло веревку за собой, и в результате паромщик перемещал плот по дуге, а не напрямик. В середине темная маслянистая вода была слишком глубокой и шест не доставал до дна, потому на этом участке реки мужчина медленно тащил плот по веревке. Перевозчик пел баритоном, и Роб Джей прекрасно слышал слова песни:

 

Однажды, гуляя, стенанья заслышал,

Увидел старушку с печалью в глазах.

Смотрела она на грязь на крылечке,

Махала метлою и пела не в такт:

 

«О, жизнь – испытанье, любовь – просто мука,

Краса вся увянет, богатство уйдет,

Радости меркнут, а цены взлетают,

И все не так, как казалось в мечтах».

 

В песне было много куплетов, и задолго до того, как они закончились, паромщик смог снова воспользоваться шестом. Когда плот приблизился, Роб увидел мускулистого человека лет тридцати, на голову ниже его. Внешность перевозчика была типичной для уроженца этих мест: грива темных волос, черная борода и усы, выступающие скулы, тонкий кривой нос, который, возможно, придавал бы его лицу жестокое выражение, если бы не синие глаза, веселые и доброжелательные. Одет в коричневые полушерстяные брюки, слишком плотные для такой погоды, синюю хлопковую рубашку с широким воротником. Костюм довершали тяжелые ботинки и кожаная шляпа с широкими полями в белых высолах от пота. Когда расстояние между ними сократилось, Роб напрягся, ожидая заметить в манерах незнакомца надменность, свойственную настоящим красавицам и красавцам. Но в паромщике никакой нарочитости не чувствовалось.

– Привет! – крикнул он. Последний решительный толчок шестом, и плот врезался в песчаный берег. Мужчина протянул руку: – Николас Холден, к вашим услугам.

Роб пожал ему руку и представился. Холден достал из кармана рубашки плитку темного сырого табака и ножом отрезал себе порцию. Затем протянул табак Робу Джею, но тот отрицательно покачал головой.

– Сколько стоит переправа?

– Три цента за вас. Десять центов за лошадь.

Роб заплатил вперед тринадцать центов согласно прейскуранту. Он привязал Монику к предназначенным специально для этого кольцам в плоту. Холден протянул ему второй шест. Крякнув, мужчины приступили к работе.

– Собираетесь обосноваться в наших местах?

– Возможно, – уклончиво ответил Роб.

– Не кузнец, часом? – У Холдена были самые синие глаза, которые Робу доводилось видеть у мужчин, – синие, но без намека на женственность благодаря пронзительному взгляду, из-за которого казалось, что в глубине души он над чем-то посмеивается. – Черт, – буркнул он, когда Роб покачал головой, но, похоже, не удивился. – Кто-кто, а хороший кузнец мне бы чертовски пригодился. Фермер, значит?

Он явно приободрился, когда Роб сказал ему, что он врач.

– Трижды милости просим, и еще раз милости просим! В нашем городишке, Холден-Кроссинге, ой как нужен доктор! Любой доктор может проехать на этом пароме бесплатно, – добавил он и на какое-то время перестал отталкиваться шестом – достаточное, чтобы торжественно отсчитать три цента в ладонь Робу.

Роб посмотрел на монеты.

– А как насчет десяти центов?

– Вот черт, я и не знал, что лошадь – тоже доктор! – Когда он улыбался, то его красота становилась такой ослепительной, что производила отталкивающее впечатление.

 

У Холдена была крошечная хижина, сложенная из обтесанных бревен, обмазанных белой глиной. Хижина стояла на небольшом возвышении, выходящем на реку, возле сада и ручья.

– Как раз время ужинать, – заявил хозяин дома.

Скоро они ели ароматное жаркое, в котором Роб опознал репу, капусту и лук, но так и не смог понять, что там за мясо.

– Подстрелил сегодня утром старого зайца и молодого тетерева и положил обоих в котелок, – объяснил Холден.

Наполнив деревянные миски еще раз, они разговорились. Холден оказался деревенским юристом из штата Коннектикут. Юристом с большими планами.

– Как так получилось, что город назвали в вашу честь?

– Что значит «назвали»? Я сам его так назвал, – улыбнувшись, ответил он. – Я приехал сюда первым и организовал переправу. Всякий раз, когда кто-то приезжает, чтобы обосноваться здесь, я сообщаю ему название города. Никто пока не возражал.

По мнению Роба, бревенчатый дом Холдена не мог сравниться с уютными домиками шотландцев. Здесь было темно и душно. Кровать, которая стояла слишком близко к коптящему камину, покрывал слой сажи. Холден весело заметил, что единственное преимущество данного места состоит в том, что оно прекрасно подходит для дома; до конца года, заявил он, хижину снесут, а вместо нее возведут прекрасный дом.

– Так точно, у меня большие планы. – И он поведал Робу Джею о том, что здесь скоро появится: гостиница, универсальный магазин, со временем – банк. Он и не скрывал, что очень хочет уговорить Роба поселиться в Холден-Кроссинге.

– Сколько семей здесь живет сейчас? – спросил Роб Джей и грустно улыбнулся, услышав ответ. – Врач не сможет заработать на жизнь, если в его услугах будут нуждаться только шестнадцать семей.

– Разумеется, нет. Но скоро поселенцы сюда просто валом повалят. Отсюда и до самого Рок-Айленда здесь нет ни одного врача, зато есть много ферм, разбросанных по равнине. Вам нужно просто купить себе лошадь покрепче и быть готовым потратить немного времени на визиты к больным.

Роб вспомнил, как он расстраивался из-за того, что не может обеспечивать хорошее лечение в условиях перенаселенного Восьмого района. Но у данной местности были свои реалии. Он сказал Нику Холдену, что подумает над его предложением завтра.

Той ночью он спал на полу в хижине, завернувшись в стеганое одеяло, а на кровати храпел Ник Холден. Но храп не мог помешать человеку, который провел зиму в бараке с девятнадцатью пукающими и кашляющими лесорубами. Утром Холден приготовил завтрак, а Робу поручил вымыть тарелки и сковородку, заявив, что у него дела и что он скоро вернется.

День был ясным, свежим. Солнце уже светило немилосердно, и Роб распаковал виолу и сел на крупный валун в тени между задней стенкой хижины и первым рядом деревьев. Рядом с собой, прямо на валуне, он разложил ноты мазурки Шопена, которые так тщательно переписал для него Джей Гайгер, и начал старательно играть.

Примерно с полчаса он раз за разом проигрывал тему и мелодию, пока они не превратились в музыку. Подняв глаза от страницы, он посмотрел в сторону леса и увидел двух верховых индейцев, наблюдающих за ним из-за первого ряда деревьев. Его охватило волнение, потому что индейцы выглядели именно так, как их описывал Джеймс Фенимор Купер: это были мускулистые и худые мужчины с запавшими щеками и голыми торсами, их кожа блестела, как будто ее намазали маслом. Ближе к Робу стоял воин с большим крючковатым носом, в штанах из оленьей кожи. Его голый череп пересекала яркая полоска жестких и грубых, словно у животного, волос. В руках он держал ружье. Его товарищ был крупным мужчиной, таким же высоким, как Роб Джей, но более коренастым. У него были длинные темные волосы, перехваченные кожаной лентой, из одежды – набедренная повязка и обтягивающие кожаные штаны. Вооружен он был луком, и Роб Джей четко видел, что на шее у лошади висит колчан стрел, в точности как на рисунке в одной из книг об индейцах в бостонском Атенеуме.

Он не знал, не скрываются ли за ними, в лесу, другие индейцы. Если у них враждебные намерения, то он пропал, потому что виола да гамба – плохое оружие. Ему пришло в голову, что стоит возобновить игру, и он поставил смычок назад на струны и заиграл, но не Шопена: он не хотел отводить взгляд от них, чтобы посмотреть в партитуру. Не осознавая этого, он заиграл мелодию семнадцатого столетия, которую хорошо знал, «Cam La Vita Mia» Орацио Бассани. Он сыграл ее всю, от начала и до конца, а затем – еще раз, но до половины. Наконец он остановился, потому что не мог сидеть и играть целую вечность.