Часть пятая Семейная ссора 24 января 1861 г 4 страница

Этот доктор в гражданской одежде был отнюдь не хрупкого телосложения. Очень решительный. Сержант знал, что его должность соответствует чину первого лейтенанта.

Спустя пару минут шестеро солдат уже начали добросовестно рыть яму, в то время как Роб Джей вместе с сержантом наблюдали за их работой. К ним подошли полковник Хилтон и капитан Ирвин из роты «С» первого батальона.

– Какого черта вы здесь делаете? – осведомился полковник Хилтон у сержанта, который открыл рот и растерянно взглянул на Роба Джея.

– Они роют выгребную яму, полковник, – ответил Роб Джей.

– Яму?

– Да, сэр, уборную.

– Я знаю, что такое выгребная яма. Лучше бы они учились, как правильно нужно обращаться со штыком. Совсем скоро эти люди окажутся на поле боя. Мы должны научить их убивать повстанцев. Солдаты этого полка будут стрелять в конфедератов, колоть их штыками, а если понадобится, то мы загадим их до смерти. Но рыть огромные уборные мы не будем.

Один из солдат с лопатой громко загоготал. Сержант осклабился, глядя в лицо Робу Джею:

– Вам все ясно, нештатный хирург-ассистент?

Роб Джей ответил с каменным выражением лица:

– Да, полковник.

Так прошел его четвертый день в составе сто шестого полка. После них было еще восемьдесят шесть. День сменялся днем невероятно медленно. Роб Джей ни разу не сбился со счета.

 

Письмо от сына

 

Цинциннати, штат Огайо

12 января 1863 года

Дорогой папа!

Что ж, теперь я честно заслужил скальпель Роба Джея!

Полковник Питер Брэндон, главный адъютант начальника медицинской службы Вильяма Хэммонда, выступил перед нами на церемонии вручения дипломов. Некоторым это торжество пришлось по нраву, но я был разочарован. Доктор Брэндон рассказал нам о том, что история помнит врачей, которые положили жизнь на службе в армиях своих стран. Он привел массу примеров из библейского Послания к евреям, греческой и римской истории и так далее. Затем он рассказал о невероятных возможностях, которые сегодня открываются для врачей благодаря службе в армии Союза – о почестях, оказываемых каждому, кто посвящает себя служению государству. Он утомил нас постоянными напоминаниями о бесконечной славе, которую непременно принесет нам новая профессия, как это случилось с Платоном и Галеном, Гиппократом и Андреасом Везалием. А затем начал в открытую вербовать нас в армию. Это уж точно было лишним – семнадцать моих одногруппников из тридцати шести уже и так договорились о вступлении в ряды медико-санитарной службы армии США.

Знаю, ты полностью поддержишь мое решение, и хотя я всем сердцем хотел бы увидеться с мамой, все же мне стало гораздо легче, когда я уговорил ее не приезжать ко мне в Цинциннати. Поезда, гостиницы и все прочее… В них всегда полно людей и грязи, так что женщине, путешествующей без сопровождения, вряд ли будет это удобно. Еще и что похуже может случиться. Мне очень не хватает тебя, папа, и из-за этого я еще больше ненавижу войну. Отец Пола Кука, который торгует зерном и семенами в Ксении, приезжал на церемонию вручения, а после устроил для нас двоих настоящий пир с хмельными тостами и добрыми словами. Пол – один из тех, кто из колледжа собирался отправиться прямо в армию. Его внешность обманчива из-за вечной улыбки на лице. Но на самом деле он – лучший в нашей группе и окончил колледж с дипломом summa cum laude^[13]. Я помогал ему с работой в лаборатории, а он, в свою очередь, помог мне заслужить диплом magna cum laude^[14]. Каждый раз, когда мы дочитывали новую главу в учебнике, он проверял мои знания, задавая вопросы, намного более серьезные, чем я слышал когда-либо от наших профессоров.

После ужина они с отцом отправились в оперный театр, чтобы послушать концерт Аделины Патти, а я пошел обратно в клинику. Я совершенно точно знал, чем мне хотелось заняться. Под Девятой улицей проходит кирпичный туннель, соединяющий медицинский колледж и главное здание больницы. Им дозволено пользоваться только врачам. Для того чтобы по нему ходили лишь в случае особой срочности, всем студентам вход в него был строго запрещен, так что мы всегда переходили дорогу поверху, невзирая на погодные условия. Я спустился в подвал медицинского колледжа, по-прежнему чувствуя себя студентом, и вошел в освещенный лампами туннель. Каким-то непостижимым образом сразу после того, как я, пройдя по туннелю, оказался в больнице, я впервые почувствовал себя настоящим доктором!

Папа, я согласился поработать интерном в Юго-Западной больнице Огайо в течение ближайших двух лет. Платить мне будут всего три сотни в год, но доктор Бервин пообещал, что после такой практики я смогу зарабатывать гораздо больше, когда стану хирургом. «Никогда не преуменьшай важность заработка, – сказал мне он. – Ты должен всегда помнить, что человек, который вечно жалуется на зарплату врача, – не настоящий врач».

К моему смущению, благодаря невероятно удачному стечению обстоятельств Бервин и Мак-Гован не смогли решить, кто из них возьмет меня под свое крыло. На следующий день Барни Мак-Гован поделился со мной планами касательно моего будущего: я поработаю у него несколько лет младшим ассистентом, а потом он выхлопочет мне должность адъюнкт-профессора анатомии. А когда он уйдет на заслуженный отдых, я смогу занять и должность профессора патологии.

Это было уже слишком, у меня голова пошла кругом от таких перспектив, потому что моей мечтой всегда было просто стать врачом. В конце концов они придумали программу, благодаря которой я получу дополнительные преимущества. Так же, как это происходило во время моей летней подработки, я буду по утрам оперировать с Бервином, а вечером – работать с Мак-Гованом в патологии; но теперь я не буду делать черную работу, как в бытность свою студентом – теперь я буду выполнять обязанности доктора. Несмотря на их доброту, не знаю, хочу ли я остаться в Цинциннати. Мне не хватает маленькой деревеньки, где я знаю всех и каждого.

Южанам по духу больше подходит Цинциннати, чем Холден-Кроссинг. Билли Хенрид признался паре самых близких своих друзей, что после выпуска пойдет хирургом в армию конфедератов. Два дня назад я ходил на прощальный ужин к Хенриду и Куку. Всем было неловко и грустно, потому что они оба понимали, что присоединятся к разным сторонам в этой войне.

Новости о том, что президент Линкольн подписал декларацию, сулящую свободу всем рабам, вызвали массу недовольств. Знаю, ты не интересуешься делами президента из-за его участия в истреблении сауков, но я восхищаюсь им – ведь он хочет подарить свободу всем рабам, идя против своих личных политических интересов. Северяне повсюду готовы принести себя в жертву, если это поможет спасти Союз, но они не хотят, чтобы результатом войны стала отмена рабства. Кажется, они просто не согласятся уплатить эту ужасную, кровавую цену, если конечной целью этих бесконечных битв станет освобождение негров. В битвах обе стороны терпят ужасные потери – будь то второй Бул-Ран или Антитам. Доходят слухи о бойне при Фредериксбурге, в которой пострадали, пытаясь одержать верх над южанами, почти тринадцать тысяч солдат. Многие из тех, с кем я общаюсь, после таких событий впали в отчаяние.

Я непрерывно беспокоюсь о тебе и Алексе. Тебе, возможно, это не понравится, но я начал молиться сам не знаю кому или чему, но прошу всегда об одном – чтобы вы оба вернулись домой целыми и невредимыми.

Пожалуйста, старайся не забывать о своем собственном здоровье, позаботься о себе так же, как обо всех остальных, и помни о том, что тебя ждут те, кто полностью полагается на твою силу и доброту.

Твой любящий сын,

Шаман (доктор (!)

Роберт Джефферсон Коул)

 

 

Трубач

 

Роба Джея не страшили палаточная жизнь или сон на твердой земле. Гораздо сложнее было жить с мыслями, которые ни на миг не оставляли его: он все гадал, почему на самом деле пришел сюда и чем закончится эта ужасная гражданская война. Положение южан явно с каждым днем ухудшалось.

– Мы не победим, постоянно проигрывая, – заявил майор Воффенден в один из своих немногочисленных моментов просветления.

Большинство солдат, с которыми жил в одном лагере Роб Джей, всегда напивались в стельку, будучи не при исполнении, особенно после выдачи жалования. Они пили, чтобы забыть, чтобы вспомнить, чтобы отпраздновать и чтобы поддержать друг друга. Грязные парни едва держались на ногах и напоминали бешеных псов на привязи, всегда готовые грудью встретить смерть и настичь своих заклятых врагов – других американцев – таких же грязных и пьяных, как они сами.

Почему они всей душой жаждут убивать конфедератов? Мало кто из них умом понимал это. Роб Джей видел, что война забрала у них разум и смысл жизни, и теперь они мыслят иными категориями, забыв о причинах и следствиях. Они рвались в бой, потому что шла война и потому что убийство официально провозгласили достойным делом каждого патриота. И этого оказалось достаточно.

Ему хотелось взвыть от беспомощности, наорать на них, закрыть всех генералов и политиков в темной комнате, как расшалившихся глупых детей, схватить их всех одновременно за горло, встряхнуть хорошенько и спросить: «Да что же вы? О чем вы думали?»

Но вместо этого он принимал больных каждый день и давал им рвотный корень, хинин и болеутоляющие средства, а потом всякий раз внимательно глядел под ноги, идя в сторону своей палатки, будто бы находился на огромной псарне.

В свой последний день в сто шестом канзасском полку Роб Джей нашел казначея, забрал восемьдесят долларов жалованья, вернулся в палатку, повесил Мее-шоме на плечо и упаковал чемодан. Майор Воффенден, укутавшийся в пончо из парусины, даже не открыл глаз, чтобы сказать хоть слово на прощание.

Ходили слухи, что за пять дней до этого измученные солдаты шестьдесят седьмого пенсильванского полка уныло промаршировали к пароходам и отбыли на юг, в Миссисипи, где разворачивалась битва. Теперь другие судна доставили сюда сто тридцать первый индианский, бойцы которого ставили палатки на месте лагеря, разбитого прежде пенсильванцами. Роб Джей отправился искать командира части; тот оказался совсем молодым полковником – на вид ему было чуть за двадцать. Звали командира Алонсо Симондс. Полковник Симондс рассказал, что как раз подыскивает себе полкового врача. Его хирург отслужил свои три месяца и вернулся домой, в Индиану, но даже у того никогда не было младшего хирурга. Он с пристрастием расспросил доктора Коула, и, казалось, послужной список врача впечатлил его, но, когда Роб Джей заявил, что у него есть определенные условия, при которых он готов поступить на службу, полковник Симондс засомневался.

Роб Джей тщательно вел учет своих больных в сто шестом полку.

– Почти каждый день тридцать шесть процентов солдат лежали в палатках без сил или стояли в очереди на осмотр. Иногда бывало даже хуже. Как у вас в полку обстоят дела со здоровьем?

– Многие наши болеют, – развел руками Симондс.

– Я с удовольствием помогу вам улучшить эту ситуацию, полковник, если вы поможете мне.

Симондс получил звание полковника всего четыре месяца назад. Его семья владела фабрикой по производству керосиновых ламп и лампового стекла в Форт-Уэйне, так что он отлично знал, какой убыток терпит производство, когда рабочие болеют. Сто тридцать первый индианский полк также сформировался четыре месяца назад из одних лишь новобранцев, и уже через пару дней его отправили в дозор в Теннесси. Он считал большой удачей тот факт, что им лишь дважды довелось поучаствовать в серьезных перестрелках, подобравшись слишком близко к врагу. За это время было убито два человека, всего один получил ранения, но в его рядах было так много больных лихорадкой, что, знай об этом конфедераты, они легко смогли бы пройти прямо через лагерь полка, не встретив никакого сопротивления.

– Что от меня требуется?

– Ваши отряды расположились прямо на кучах дерьма, что оставил после себя шестьдесят седьмой пенсильванский. Здесь плохая вода, они пьют из реки, куда сами же справляют нужду. Меньше чем в миле отсюда, на другой стороне лагеря, есть чистое местечко с нетронутыми ручьями, в которых можно брать воду даже зимой из проруби.

– Господь всемогущий! Миля – не близкий свет, придется посоветоваться с другими полками. И связным офицерам будет сложно найти меня.

Они, не отводя взгляда, смотрели друг на друга, и полковник Симондс принял решение. Он нашел старшину:

– Прикажи свернуть палатки, Дугласс. Полк станет лагерем в другом месте.

Затем он вернулся и продолжил разговор с этим необычным доктором.

И снова Роб Джей отказался от чинов. Снова попросился стать нештатным хирургом-ассистентом этого полка на три месяца.

– Тогда вы можете оставить службу, если вас что-то не устроит, – понимающе кивнул молодой полковник.

Доктор не стал ничего отрицать, и полковник Симондс принял это во внимание.

– Что еще вам нужно?

– Уборные, – ответил Роб Джей.

 

Земля затвердела, хоть еще и не замерзла. Всего за одно утро солдаты вырыли выгребные ямы и закрепили их бревнами, соорудив небольшие подпорки высотой в фут на краю каждой канавы. Когда всем ротам зачитали соответствующий приказ о том, что нельзя справлять нужду где-либо, кроме специально отведенных для этого мест, под страхом сурового наказания, в рядах полка раздались выкрики недовольства. Людям нужно было ненавидеть и высмеивать кого-то, и в тот день Роб Джей понял, что именно ему суждено стать их мишенью. Когда он проходил мимо них, они подталкивали друг друга локтями, бросая на него косые взгляды, и злобно усмехались, давая понять, каким жалким он был в их глазах в своем заношенном гражданском костюме.

Полковник Симондс не давал им возможности думать слишком часто о своих обидах. Он четыре дня потратил на возведение ряда дополнительных хибар из бревен и дерна, наполовину уходивших под землю. В них было сыро и душно, но все же они представляли собой более надежное укрытие, чем палатки; зимой в них даже можно было развести маленький огонь, чтобы хоть немного согреться.

Симондс оказался хорошим командиром и собрал вокруг себя достойных офицеров. Интендантом полка был капитан Мэйсон, и Роб Джей с легкостью убедил его изменить рацион солдат, рассказав о цинге, потому что уже успел заметить соответствующие симптомы у солдат. Они вдвоем отправились двуколкой в Каир и привезли оттуда капусты и моркови, введя их в ежедневный рацион полка. Цинга была широко распространена и в остальных частях, стоявших лагерем неподалеку, но когда Роб Джей попытался связаться с врачами других полков по этому поводу, никто не стал его слушать. Казалось, их больше заботил собственный карьерный рост в армии, чем пациенты. Все состояли на военной службе и носили униформу и две сабли, как строевые офицеры, а хирург из огайского полка и вовсе напялил на себя эполеты с бахромой, подобные которым Роб Джей видел лишь однажды на картинке, изображавшей какого-то напыщенного французского генерала.

Он, напротив, ходил в гражданской одежде. Когда сержант по снабжению в знак благодарности за то, что доктор Коул вылечил его рези в желудке, подарил ему синюю шерстяную шинель, тот поблагодарил пациента за щедрость, съездил в город и выкрасил ее в черный цвет, попутно заменив армейские пуговицы на простые. Ему нравилось делать вид, будто он по-прежнему самый обычный сельский врач, который временно работает в другом городе.

Во многих отношениях лагерь и вправду был похож на крошечный городок, хоть и жили в нем исключительно мужчины. У полка была собственная почта, которой заведовал почтмейстер и почтальон в одном лице по имени Амесса Декер. По средам оркестр давал концерты на тренировочном полигоне, а иногда, когда они исполняли популярную музыку вроде «Песни о пересмешнике», «Где моя любовь видит сны» или «Ту, что осталась ждать меня»^[15], солдаты продолжали петь эти любимые всем народом песни, даже когда музыка уже умолкала. Маркитанты снабжали лагерь самыми разнообразными товарами. На жалование в размере тринадцати долларов в месяц рядовому сложно было позволить себе много сыра по цене пятьдесят центов за фунт или сгущенного молока по семьдесят пять центов за баночку, но на контрабандное спиртное денег у них хватало всегда. Роб Джей позволял себе пару раз в неделю полакомиться печеньем с патокой – покупал шесть штук за четвертак. Заезжий фотограф поставил в лагере палатку с вертикальными стенками, в которой Роб Джей однажды сфотографировался за один доллар; на ферротипическом снимке он вышел неестественным и угрюмым, но Роб Джей все равно отправил его Саре в качестве доказательства того, что ее муж все еще жив и здоров и всем сердцем любит ее.

 

Однажды попав с новобранцами на поле боя, полковник Симондс принял решение, что никогда не позволит им снова участвовать в битве неподготовленными. Всю зиму он жестко тренировал своих солдат. В качестве тренировки они маршировали по тридцать миль в день, в результате чего у Роба Джея никогда не заканчивался поток пациентов – некоторые солдаты мучились от растяжения мышц, возникающего из-за того, что они передвигались в полном боевом снаряжении, с тяжелыми ружьями. У других образовывались грыжи из-за ремней с тяжелыми патронными ящиками. Взводы неустанно тренировались в обращении со штыком, а еще Симондс заставлял их учиться перезаряжать ружья, снова и снова: «Резко рваните за конец бумажной гильзы, будто от этого зависит ваша жизнь. Засыпьте порох в ствол, вложите пулю Минье, достаньте шомпол и протолкните все это до упора. Возьмите из подсумка на поясе капсюль и наденьте на шпенек. Цельтесь в ублюдка – и огонь!»

Они повторяли эту процедуру снова и снова, казалось, это никогда не закончится. Симондс сказал Робу Джею, что хочет, чтобы они готовы были зарядить ружье и открыть огонь, даже если их разбудить посреди ночи, даже когда они оцепенеют от паники, даже когда их руки будут трястись от волнения и страха.

Точно так же, как солдат учили выполнять приказы без всяких колебаний, пререканий и споров с офицерами, полковник заставлял их непрерывно маршировать учебным сомкнутым строем. За несколько дней землю покрыл толстый слой снега, и Симондс привез из Каира несколько огромных деревянных бочек и запряг лошадей, которые таскали за собой эти бочки до тех пор, пока поверхность не стала ровной и твердой, чтобы взводы могли еще немного потренироваться под аккомпанемент полкового оркестра, исполнявшего марши и квикстепы.

В один прекрасный солнечный зимний день, пока взводы маршировали вокруг учебного плаца, Роб Джей взглянул на игравший сидя оркестр и заметил, что у одного из трубачей на лице был огромный винный невус^[16]. Тяжелый духовой инструмент лежал у мужчины на левом плече, длинный мундштук сверкал золотом в лучах зимнего солнца, когда музыкант дул в него – они как раз играли «Салют Колумбии»^[17] – его щеки раздувались и затем вновь расслаблялись, снова и снова. Каждый раз, когда щеки мужчины раздувались, багровое пятно под его правым глазом темнело, будто давая доктору знак.

За долгие одиннадцать лет Роб Джей всякий раз напрягался, когда встречал человека с подобным пятном на лице, но сейчас он просто продолжил обходить больных, машинально двигаясь в такт непрекращающейся музыке по пути в палатку-амбулаторию.

На следующее утро, когда он увидел, как оркестр марширует в сторону плаца, чтобы сопроводить музыкой смотр первого батальона, то поискал глазами того трубача с невусом, но не нашел мужчину среди музыкантов.

Роб Джей пошел к ряду хибар, где жили оркестранты, и почти сразу столкнулся с ним – трубач как раз пытался снять одежду с заледеневшей веревки для белья.

– Замерзла, тверже, чем член мертвеца, – с отвращением пожаловался мужчина. – Нет смысла устраивать проверки зимой.

Роб Джей сделал вид, будто согласен с ним, хотя на самом деле считал, что благодаря проверкам, которые он сам и предложил проводить, солдаты стали стирать хотя бы часть своей одежды.

– Взял выходной, да?

Мужчина хмуро посмотрел на него.

– Я не марширую. У меня костный шпат.

Когда он оставил свои попытки снять белье с веревки и ушел, Роб Джей и сам понял, что трубач сильно хромает. В марше он нарушал бы стройную симметрию военного оркестра. Его правая нога была явно короче левой, потому он заметно прихрамывал.

 

Роб Джей вернулся в свою хибару, устроился в темноте на пончо, расстеленном на холодной земле, и накинул покрывало на плечи.

Одиннадцать лет. Он совершенно точно помнил тот день. Он выехал по вызову на дом к пациенту, а в это время Маква-икву жестоко изнасиловали и убили.

Он помнил тех трех мужчин, которые приехали в Холден-Кроссинг как раз накануне убийства, а затем будто испарились. За эти одиннадцать лет ему не удалось узнать о них практически ничего, за исключением того, что они были «сильно пьяны».

Мужчина, переодевшийся священником, преподобный Элвуд Паттерсон, которого он лечил от сифилиса.

Крупный, физически сильный толстяк по имени Хэнк Кофф.

Костлявый парень, которого они называли Лен. Иногда – Ленни. С винным невусом под правым глазом. И хромой.

Теперь уже не такой костлявый, если, конечно, это был именно тот мужчина. И не такой молодой.

Наверняка это не тот, кого он ищет, убеждал он себя. Вполне вероятно, что во всей Америке найдется еще не один хромой мужчина с пятном на лице.

Вдруг он понял, что не хочет, чтобы этот человек оказался одним из тех убийц. Он осознал, что в глубине душе не хочет больше искать их вообще. Что он сделает, если парня-трубача зовут Ленни? Перережет ему горло?

Его охватила беспомощность.

Смерть Маквы он умудрился запереть в укромном уголке своей памяти. Теперь, когда это воспоминание вновь овладело его разумом, будто вырвавшись из ящика Пандоры, он почувствовал, как где-то внутри него вновь поднимается казавшийся забытым холодок, от которого никак не удавалось избавиться в холодной крошечной хижине.

Он вышел на улицу и направился в палатку, служившую полковым штабом. Старшину звали Стивен Дугласс – в его фамилии действительно было на одну «с» больше, чем в имени сенатора. Он уже привык к тому, что доктор часто обращается к нему за личными делами своих пациентов. Старшина сказал, что никогда еще не видел армейского хирурга, который настолько скрупулезно вел бы медицинские дела.

– Снова бумажная работа, док?

– Есть такое дело.

– Пожалуйста, вот все дела. Санитар ушел за кувшином горячего кофе. Можете тоже угоститься, когда он вернется.

Просто не перепутайте мои чертовы бумажки, об одном прошу.

Роб Джей пообещал, что ничего не перепутает.

Оркестр относился к штабной роте. Сержант Дугласс аккуратно разложил документы каждой роты по отдельным серым коробкам. Роб Джей нашел коробку штабной роты и вынул из нее папку с записями, перевязанную шнурком и помеченную ярлыком «полковой оркестр индианского сто тридцать первого».

Он пролистал карты одну за другой. Никого в оркестре не звали Леонардом, но когда Роб Джей дошел до последней карточки, то сразу понял, что нашел то, что искал – он знал это так же точно, как обычно чувствовал, выживет его больной или нет.

 

Ордуэй, Леннинг, рядовой. Место проживания – Винсенс, штат Индиана. Поступил на службу на годовой срок двадцать восьмого июля 1862 года в Форт-Уэйне. Родился в Винсенсе, штат Индиана, одиннадцатого ноября 1836 года. Рост – пять футов восемь дюймов. Телосложение стройное. Глаза серые. Волосы русые. Исполняет ограниченные обязанности музыканта (корнет ми-бемоль) и разнорабочего в силу физической нетрудоспособности.

 

Передвижения войск

 

За несколько недель до того, как должен был истечь срок службы Роба Джея, к нему пришел полковник Симондс, чтобы обсудить продление этого срока. К тому времени в других полках уже начали свирепствовать весенние лихорадки, но сто тридцать первого индианского эта эпидемия совсем не коснулась. Конечно, не обошлось без простуд, которые солдаты зарабатывали, ночуя на холодной сырой земле, и расстройства желудков из-за специфического рациона, но таких коротких очередей больных Роб Джей не видел за все время своей службы в армии. Полковник Симондс знал, что три полка полностью слегли с лихорадкой и малярией, в то время как его однополчане были относительно здоровы. Некоторых пожилых бойцов отправили домой из-за тяжелых условий. У большинства были вши, грязные шеи и ноги, зуд в пояснице, и они пили слишком много виски. Но они закалились и стали более выносливыми после изматывающих маршей, стойкими в результате неустанных учений и уверенными в себе, потому что каким-то непостижимым образом нештатный хирург-ассистент Коул помог им пережить эту зиму, как и обещал. Из шести сотен бойцов полка за всю зиму умерло лишь семь, установив общий уровень смертности двенадцать на тысячу. В других трех полках этот показатель составил пятьдесят восемь смертей на тысячу солдат, а с распространением лихорадки процент смертности лишь увеличился.

Поэтому полковник пришел к доктору, чтобы убедить его остаться, после чего Роб Джей подписал документы еще на три месяца службы без всяких колебаний. И действительно, у него совсем не было нареканий на условия работы.

Теперь, сказал он Симондсу, необходимо подготовить полевой госпиталь для того, чтобы лечить раненых в бою.

Санитарная комиссия лоббировала реформы, предлагаемые военным министром, до тех пор, пока службы перевозки больных и санитары-носильщики не стали неотъемлемой частью Потомакской армии. Но на этом реформирование остановилось, будто бы все забыли о необходимости ухаживать за ранеными в западном секторе.

– Мы сами должны о себе позаботиться, – настаивал Роб Джей.

Они с Симондсом удобно устроились за палаткой-амбулаторией, покуривая сигары; теплый весенний ветерок разносил запах дыма, в то время как Роб рассказывал полковнику о своем путешествии в Цинциннати на «Боевом ястребе».

– Мне довелось поговорить с двумя парнями, которые два дня пролежали на поле боя после ранения. И благо, что пошел дождь, потому что им даже нечего было пить. Один мужчина рассказал мне, что в ту ночь кабаны подобрались совсем близко к тому месту, где он лежал, и начали пожирать тела. В том числе тела тех, кто еще не умер.

Симондс кивнул. Он и сам знал все эти ужасающие подробности.

– Что вам для этого нужно?

– По четыре человека от каждой роты.

– Вы хотите целый взвод превратить в санитаров-носильщиков, – с изумлением предположил Симондс. – Наш полк и так не полностью укомплектован. Многие уже слишком стары и немощны, им вообще не нужно бы на службу поступать. Возьми их.

– Нет. Мне нужны те, у кого хватит сил вытащить своего товарища из-под огня и доставить его в безопасное место. С этой работой старые и больные не справятся.

Роб Джей взволнованно смотрел в лицо этому молодому парню, которым он восхищался и которого – в данный момент – ему было искренне жаль. Симондс любил своих подчиненных и хотел защитить их, но, как полковнику, ему приходилось брать на себя незавидную обязанность распоряжаться человеческими жизнями так, будто солдаты были не людьми, а боеприпасами, провиантом или деревянными колодами.

– Я бы мог взять музыкантов из оркестра, – предложил Роб Джей. – Большую часть времени они бы играли, а после битвы могли бы носить раненых.

Полковник Симондс с облегчением кивнул.

– Отлично. Давайте посмотрим, кого капельмейстер мог бы вам отдать.

Капельмейстер Уоррен Фиттс шестнадцать лет проработал обувщиком, после чего поступил на военную службу в Форт-Уэйне. Он без устали занимался музыкой и еще в молодости несколько лет пытался открыть свою музыкальную школу в Саут-Бенде. Когда он уехал из этого города, заработав достаточную сумму денег, то вернулся к изготовлению обуви – делу, которое оставил ему отец. Тот хорошо обучил сына, поэтому Фиттс стал отличным обувщиком. Его заработок был скромным, но на жизнь хватало; вместе с этим он давал частные уроки музыки, обучая игре на фортепиано и духовых. Война возродила его старые мечты, которые, как он считал, погибли окончательно и бесповоротно. Он собрал все музыкальные таланты Форт-Уэйна, чтобы основать свой оркестр, потому теперь его оскорбило предложение хирурга, который хотел забрать его музыкантов и сделать из них санитаров.

– Никогда!

– Мне они нужны ненадолго, – объяснял Роб Джей. – Все остальное время они будут продолжать свои занятия с вами.

Фиттс с трудом скрывал гнев.

– От каждого музыканта требуется полная отдача, ничто не должно отвлекать их внимание. Когда они не выступают, то все время должны отдавать репетициям и занятиям.

По собственному опыту с виолой да гамба Роб Джей знал, что капельмейстер прав.

– А есть ли у вас в оркестре такие инструменты, на которых играет сразу несколько человек? – терпеливо спросил он.

Вопрос задел Фиттса за живое. Раз уж он не стал дирижером, то должность капельмейстера стала для него пределом мечтаний, а потому он тщательно следил за тем, чтобы его собственная внешность, равно как и внешний вид музыкантов его оркестра, полностью соответствовали представлениям солдат об исполнителях. Волосы Фиттса полностью поседели. Его лицо было гладко выбрито, за исключением аккуратно подстриженных усов, в кончики которых он втирал воск и щегольски подкручивал их. Его униформа содержалась в идеальном состоянии, и музыканты знали, что также должны натирать до блеска свои инструменты, стирать форму, чистить и подкрашивать обувь. И что должны выступать гордо, потому что когда их капельмейстер показывает все свое умение, взмахивая дирижерской палочкой, он хочет, чтобы и весь оркестр соответствовал его стандартам. Но несколько человек явно выбивались из строя…