С английского. Перевод М. Салганик

Соня Ганди

РАДЖИВ

(Дружба народов. - 1998.- №1.- С.184-198)

Я приехала в Кембридж 7 ноября 1965 года. Мне было восемнадцать. Меня приняли в школу английского языка для иностранцев, и школа же подыскала английскую семью, у которой я должна была жить. Я впервые в жизни покинула дом, чтобы уехать не куда-нибудь, а сразу за границу. Зимний Кембридж оказался мрачным и холодным. По-английски я говорила еле-еле, а понимала английскую речь с превеликим трудом. В жизни своей не пробовала отварную капусту, понятия не имела, что бывает тост с клейкими спагетти, и даже представить себе не могла, что за ежедневную ванну нужно платить. Чего ради я решила поехать на учебу в такое странное место? Мне все здесь было не по душе, я постоянно чувствовала себя несчастной, как большинство итальянцев, невыносимо тосковала по дому, и мне недоставало итальянской еды. Когда я обнаружила в Кембридже греческий ресторанчик под названием «Версити» — единственное место, где подавали нечто похожее на наши блюда, — то взяла в привычку заходить туда.

В ресторане частенько появлялась большая, шумная студенческая компания, которая обыкновенно располагалась за длинным столом напротив того, который я облюбовала для себя. Я обратила внимание на одного студента — он выделялся и внешностью, и поведением. Был не так шумлив, как другие, казался более сдержанным и деликатным, чем они. Мне понравились его большие черные глаза и открытая искренняя улыбка.

Как-то я увидела в «Версити» знакомого немца, который хорошо говорил по-итальянски. С ним сидел тот самый студент, на которого я обратила внимание. Немец поздоровался и представил меня своему приятелю, Радживу. Мы впервые посмотрели друг другу в глаза — и у меня заколотилось сердце. Я действительно влюбилась с первого взгляда. Позднее Раджив говорил, что и он сразу полюбил меня, — оказалось, он просил Христиана познакомить нас.

Скоро выяснилось, что нам обоим хочется как можно больше общаться друг с другом, и постепенно мы стали проводить вместе все свободное время. Что касается Индии, то в те времена мои представления о ней были весьма туманными: я знала, что есть такая страна, где водятся змеи и слоны, и еще там есть джунгли, но где именно находится эта страна и что она такое, я понятия не имела. Мне захотелось побольше узнать об Индии, я стала расспрашивать подругу, которая знала географию чуть лучше меня. Господи, как же далеко оказалась эта Индия, просто на краю света!

Жизнь в Кембридже понемногу налаживалась. Я нашла себя в новой среде, у меня появились подруги и приятели. Но самое главное — теперь у меня был близкий друг, Раджив, и я меньше тосковала по дому. Но чем теснее мы с Радживом сближались, чем подробней рассказывали друг другу о себе, о своих семьях и обстоятельствах жизни, тем яснее становилось, что более разные семьи, чем его и моя, просто представить себе невозможно. Моего отца знали только в узком провинциальном окружении — как синьора Майно, владельца строительной фирмы, процветавшей во времена строительного бума в Италии, знали как человека простого и прямого, которому каждая лира далась упорством и тяжелым трудом (С. 184). Семья Раджива была известна не только каждому индийцу — весь мир знал, какую роль сыграла она в политической жизни и в борьбе Индии за свободу. Я узнала от Раджива, что его дед, Джавахарлал Неру, умер год назад, а мать занимает министерский пост. Раджив написал матери обо мне, и она изъявила желание познакомиться, когда в конце года приедет в Лондон с официальным визитом. Что же до меня, то я никак не могла собраться с духом и сообщить родителям о своих чувствах к молодому человеку, который им не только совершенно не знаком, но еще вдобавок иностранец, родом из Бог знает какой далекой страны.

Приближался день приезда матери Раджива в Лондон. Мысль о встрече с ней приводила меня в трепет. Назначили время. Раджив повез меня из Кембриджа в Лондон, но, как только машина въехала в город, я запаниковала и никак не могла взять себя в руки. Одному Богу известно, что она мне скажет, как поведет себя. (Власть матери над мужчиной — явление не исключительно индийское.) Раджив старался успокоить меня, уверял, что все будет хорошо, но все впустую. Пришлось найти предлог, чтобы отменить нашу встречу. Договорились на другой день, и на этот раз я дала себе слово, что буду держаться подобающим образом. Мать Раджива ждала нас в своей комнате в резиденции Высокого комиссара Индии, и мне сразу стало легче, когда я увидела, что передо мной совершенно нормальная женщина, теплая и сердечная. Она же изо всех сил старалась помочь мне преодолеть застенчивость. Зная, что я хуже говорю на английском, чем на французском, заговорила со мной на этом языке, стала расспрашивать о моих делах и об учебе. Сказала, что незачем ее бояться, что она тоже была в молодости очень застенчива и очень влюблена, поэтому прекрасно понимает, что со мной происходит.

В тот вечер мы с Радживом были приглашены в студенческую компанию. Я стала переодеваться в прихожей, но зацепила высоким каблуком за подол платья и оборвала его. Мать Раджива со спокойной деловитостью, которую я потом имела возможность так часто наблюдать, достала иголку с черной ниткой и стала подшивать платье с видом человека, который всю жизнь этим занимался. Разве моя мама не поступила бы точно так же?

У меня отлегло от сердца — по крайней мере, в ту минуту.

Мы с Радживом были вместе в Кембридже и в Лондоне с февраля 1965 по июль 1966 года, после чего я вернулась домой, а Раджив поступил в летную школу в Лондоне. Мы почти каждый день писали друг другу все время, пока были в разлуке, и Раджив работал, чтобы собрать деньги на поездку в Италию. Однажды я получила такое письмо: «Прости, что не написал раньше, но мы (Раджив и его приятель) нашли себе работу на стройке. Работать приходится по десять часов в день, и еще на дорогу в оба конца уходит почти полтора часа, так что домой добираемся полуживыми. У меня и сейчас болят все кости, и писать я могу только медленно».

В конце ноября Раджив получил летные права и приехал в Италию обсудить дальнейшие планы с моим отцом. Раджив собирался вернуться в Индию, получить там лицензию на право совершать коммерческие полеты и подыскать себе работу, чтобы мы могли пожениться. У отца не было ни малейших сомнений в искренности Раджива, он говорил: «Стоит глянуть этому парню в глаза, и ты знаешь, чем он дышит». Сомневался он в своей дочери: слишком, молода, толком не понимает, что делает, вряд ли сумеет прижиться в Индии, где все другое — и люди и обычаи. О том, чтобы позволить мне съездить в Индию хоть ненадолго, на каникулы, отец и слышать не желал — до моего совершеннолетия. Тем не менее, сошлись на том, что, если через год наши с Радживом чувства не изменятся, отец отпустит меня, чтобы я «все увидела собственными глазами" и потом не винила его за то, что он загубил мою жизнь. Отец был убежден, что вся эта история закончится через несколько месяцев. Она не закончилась. Отец сдержал слово и вскоре после того, как мне исполнился 21 год, отпустил меня в Индию. Я прилетела в Дели 13 января 1968 года. Раджив встретил меня в аэропорту вместе с братом и со своим другом Амитом. Увидев Раджива, я испытала непередаваемое чувство облегчения. Я была с ним, и теперь уже никто и ничто не могло нас разлучить (С. 185).

Меня поселили у старинных — еще по Аллахабаду — друзей семьи Раджива, у Баччанов, и я прожила с ними до 25 февраля — до дня нашей свадьбы. Все вокруг было новым и непривычным — краски, запахи, вкусовые ощущения, люди. Но сильнее всего на меня действовали любопытные взгляды, глаза, которые повсюду следили за мной. Это было изнурительно — полная невозможность укрыться, необходимость постоянно контролировать себя и не выдавать своих чувств.

Я была постоянно раздражена и все время спрашивала себя, отчего так настойчивы эти взгляды. Только со временем я поняла, что неотступное внимание, выбивавшее меня из колеи, было вызвано не только тем, что я чужая, иностранка. Я вошла в семью, которая годами находилась в фокусе общественного интереса. Что бы ни говорили и ни делали члены этой семьи, равно как и то, чего они не говорили и не делали, подробно анализировалось и обсуждалось. Но так нельзя было жить!

Первой моей реакцией было желание спрятаться. Раджив и его мать, хорошо знавшие, что такое застенчивость, понимали мое состояние. Я столкнулась с обычаями, которые мне было трудно постичь. Мне было неловко и неудобно носить индийскую одежду. Я не могла привыкнуть к острой и пряной индийской кухне. Ни Раджив, ни моя свекровь не принуждали меня. Если свекрови и бывали неприятны мои колебания, мое стремление уйти в себя, которое я не всегда могла скрыть, она мудро не показывала этого, зато неизменно поощряла всякую мою попытку приспособиться. Мне дали возможность быть собой и по-своему искать способы войти в мир Раджива. Понемногу я стала проявлять интерес к ведению домашнего хозяйства. Я начала учить хинди, сначала дома, с учителем, потом в одном из делийских институтов, однако скоро убедилась: общение внутри семьи мне и легче дается, и приносит больше пользы.

Как правило, дома за столом говорили на хинди.

Семейная традиция совместных трапез сложилась давно, еще во времена жизни в Тин Мурти. Где бы ни находились члены семьи, все старались вместе сесть за стол, если только этому не мешали официальные приемы. Раджива и Санджая с детства приучили оставлять все дела и бежать домой обедать или ужинать в кругу семьи. Когда мы с Радживом собирались провести вечер с друзьями, то никогда не уходили, не дождавшись матери и не посидев с ней за столом.

Это отнюдь не было повинностью. За столом шли оживленные беседы, мы спорили, подшучивали друг над другом. Свекровь была замечательной рассказчицей — она умела подмечать детали и точно передавать их. Особенно любила она играть с детьми и рассказывать им занимательные истории. В воспоминаниях о людях и событиях, связанных с борьбой за независимость, буквально оживала история, вызывая у нас, слушавших, пребывала в непрестанном раздражении, ощущение сопричастности великим делам.

Она была самой главной в семье, и не по старшинству или положению, а потому, что, как никто другой, умела любить и отдавать себя. Она для нас была прежде всего человеком, способным щедро делиться всем — широким кругом своих интересов, теплом и заботой. Уезжая за границу, она в письмах подробно рассказывала, с кем встречалась, что переживала. Она писала нам записочки, и когда мы все были дома, — то напоминала о домашних поручениях, то второпях, в разгар загруженного дня, черкала несколько строчек о том, что привлекало ее внимание.

В первый раз мне принесли записку от нее с работы в тот день, когда моя мама, гостившая у нас после нашей свадьбы, уехала обратно в Италию: «Милая Соня, просто хочу послать тебе привет и напомнить, что мы все тебя любим».

Радживу она иногда присылала записки, касавшиеся его фотографических увлечений: «Ты упустил замечательный кадр. Сегодня утром на Акбар-роуд два попугайчика долго позировали мне с дерева. Еще там была парочка чудных дятлов, но эти не сидели на месте».

Если у нас с ней возникали разногласия, она разрешала их тем же способом:

«Завтра праздник Науруз (ближневосточный Новый год). Но я рано утром отправляюсь в поездку. Можно мне сейчас зайти поцеловать тебя?»

Она была порывиста и естественна и совершенно свободна от чванства (С. 186).

Всегда помня, какую роль в истории страны выпала честь сыграть ее семье, она внушила сыновьям чувство повышенной ответственности за их поведение. Когда Раджив был школьником, она в письмах к нему часто возвращалась к этой мысли. В 1958 году она писала — в связи с проступком одного из членов семьи: «...надо очень внимательно следить за своими манерами и поведением, иначе рискуешь опозорить не только семью, но и всю страну».

Семейная жизнь свекрови сложилась очень непросто. И, тем не менее, она однажды откровенно призналась мне, что ни за кого не вышла бы замуж, кроме Фероза. Он был единственным мужчиной, которого она любила. Говорила она о нем часто и с нежностью. Разбирая бумаги после ее смерти, я нашла среди них письмо: «Я пишу тебе, Соня, потому, что чувствую твой интерес к семье, и еще потому, что узнаю в тебе что-то от себя самой, как вижу я многое от моего мужа в Радживе, который муж тебе».

Она часто отмечала, что Раджив сильно напоминает ей Фероза — и характером, и внешностью. Раджив унаследовал от отца мягкость и уступчивость, его, как и отца, было трудно вывести из себя, если же случались вспышки ярости, он быстро отходил и потом каялся. И отец и сын остро воспринимали красоту природы и любили музыку. Оба были людьми земными, практичными, у обоих были хорошие руки.

Индира в письмах к отцу, когда тот сидел в тюрьме, часто упоминает о страсти мужа к садоводству. Ответ Джавахарлала чрезвычайно выразителен: «Я вспоминаю Ананд Бхаван — прелестная декабрьская прохлада, солнце заливает дом и сад нежаркими лучами, а вы с Ферозом возитесь то в саду, то в доме, устраивая все получше, изменяя их облик, наполняя их радостной жизнью...»

В пятидесятые годы Фероз приобрел ферму недалеко от Дели, и те деревья, которые теперь там разрослись, он посадил собственными руками. Раджив унаследовал от отца любовь к ухоженным садам; где бы мы ни жили, он сажал там свои любимые деревья и кусты. Пространство вне дома он предпочитал использовать симметрично, ему нравились аккуратные, прямые, функциональные линии. Но в архитектуре пейзажа он отдавал предпочтение естественным контурам, избегая формализованных цветочных клумб и ровно подстриженного кустарника.

Раджив очень дорожил стареньким отцовским проектором и кинопленками, на которые отец когда-то снимал семью. Он пользовался лабораторией отца и содержал ее в образцовом порядке. Раджив вообще любил возиться с техникой всякого рода, мог часами что-то чистить и чинить. В результате мне иногда приходилось подолгу разыскивать какой-нибудь домашний агрегат, который в конце концов обнаруживался у мужа в «мастерской».

С самого начала нашей семейной жизни музыка и фотография заняли в ней важное место. Мы часто ходили на концерты классической музыки — и индийской, и западной. Раджив серьезно интересовался звукозаписывающей аппаратурой и любил музыку, так что у нас сохранились его собственные записи концертов ряда известнейших исполнителей. Раджив слушал джазовую музыку — к ней он питал особую любовь, иногда рок и поп-музыку. С годами у нас составилась прекрасная коллекция записей его любимых вещей и исполнителей, которую Раджив, конечно же, содержал в образцовом порядке. Он неохотно разрешал трогать его музыкальную аппаратуру и записи и делал исключение лишь для очень немногих, в ком был уверен, как в самом себе.

Не допускал он посторонних и к своим фотографиям и слайдам; с присущей ему тщательностью составлял их каталоги и раскладывал их по какой-то собственной системе. Зато детям старался привить интерес к фотографированию, например, развивал у них остроту и тонкость зрения, обучая их различать оттенки зеленого цвета в нашем саду. Когда дети подросли и действительно увлеклись фотографией, он давал им советы по технике съемки. Раджив писал Рахулу в школу:

«Надеюсь, ты занимаешься фотографией. Тебе надо приучиться записывать освещенность и экспозицию, которую ты использовал, чтобы всегда знать, в чем была ошибка, если снимок не получился. Вообще полезно завести для этого особую книжечку или дневник и заносить туда все данные. Например: «Снимок 16, солнечно, чувствительность пленки 250, фокус 16» — то есть ситуацию и твои действия. Это помогает научиться избегать ошибок» (С. 187-188).

Другим постоянным увлечением Раджива было радиолюбительство. Помню, как я по ночам часами просиживала рядом с ним, когда он устанавливал радиоконтакты с любителями в Индии и за ее пределами. Свой первый передатчик он, немало потрудившись, собрал с помощью популярного самоучителя еще в 1974 году. После женитьбы заразил этой страстью и меня, а позже и детей.

Раджив рос в окружении животных, которых любил и его дед. Среди них были и довольно экзотические звери — панды, тигрята, — но больше всего любил Раджив собак. В доме, как правило, держали золотых ретриверов, однако любимицей Раджива была обыкновенная дворняжка по имени Сона, которую он подростком подобрал в Пахальгаме. В детстве он и фотографировал главным образом собак. В 1969 году нам подарили щенка. Назвали собаку Решмой. Раджив ее просто обожал и сильно горевал по ней, когда она умерла в 1982 году. Наш сын Рахул в то время уже был в школе-интернате, и отец написал ему: «Ты уже знаешь от мамы, что вчера в 12. 25 умерла Решма. Мы все тяжело переживаем ее смерть, но в такие горькие минуты надо помнить, как нам с ней бывало хорошо. Ты тоже припомни, как играл с ней, как она радовалась, когда мы ее брали с собой на прогулки. А я помню, как Решма захворала в первый раз... Мы тогда всю ночь провели возле нее, а потом несколько дней кормили с ложечки. Она выздоровела, стала расти и самоуправствовать, хоть и была самой маленькой в доме. Тебе надо привыкать к мысли о том, что мы все когда-нибудь умрем. Это так печально для тех, кто остается в живых... Начинаешь думать, как ты себя вел в отношении тех, кого больше нет, и можно только гордиться, если имеешь право по совести признать, что тебе не в чем упрекнуть себя. Если же припоминается не слишком хорошее, а то и попросту скверное, надо стараться впредь жить лучше, чтобы не винить себя в будущем».

Когда мы жили на Сафдарджанг-родуд, прямо под нашими окнами было соловьиное гнездо, и Раджив очень любил наблюдать за всем, что в нем происходило. Он не раз подбирал птенцов, выпадавших из гнезд, и выхаживал их собственноручно, а при необходимости отвозил в птичью лечебницу. Однажды в дупле дерева обнаружили кобру — Раджив встал на ее защиту и не позволил причинить змее вреда. В саду он всегда держал глиняную мисочку с ячменем для птиц. Когда мы перебрались на Джанпатх, то обнаружили, что воробьи устроили себе гнезда в комнатах. Разорять гнезда Раджив не разрешил: он по утрам поднимался пораньше, чтобы распахнуть окна в спальне и выпустить птиц на поиск корма для птенцов. И какая бы ни стояла жара, Раджив не дававол включать вентилятор на потолке, пока не вылетят все воробьи, потому что боялся как бы они не поранились о вращающиеся лопасти.

Раджив относился к числу водителей, которые при виде любого происшествие на дороге немедленно останавливают машину и спрашивают, не нужна ли помощь. Если помощь требовалась, он с готовностью делал, что мог, — при необходимости и пострадавших отвозил в больницу, не забывая потом позвонить и справиться об их состоянии. Явная доброта Раджива, его естественная теплота в сочетании с чувством юмора и полнейшим отсутствием аффектации располагали к нему людей, В отношениях с семейным кланом, с широким кругом друзей, Раджив бывал ласков и заботлив. Сострадание и сердечность, которые он просто излучал, шли от внутреннего согласия с собой. Он обладал спокойной самодостаточностью, которую трудно описать. Он просто не испытывал потребности изливатьдушу друзьям.

В наш семейный клан входили Ганди, Каули и Неру; Раджив былближе с ними, кто тепло относился к его матери. Раджив, как и его мать, бывал внимателен ко всем, хотя, в отличие от матери, не проявлял особой склонности к участию во всякого рода семейных встречах. В этом смысле Раджив, вел себя как большинство его ровесников, — те годы, когда юноша формируется (С. 188).

Дружил Раджив или с однокашниками по школе и колледжу, или с коллегами по работе, или же с людьми, с которыми у него находились общие увлечения. Свое понимание дружбы Раджив очень ясно и почти пророчески изложил в письме к Рахулу, написанному уже в 1982 году. Он писал сыну в школу-интернат: «Ты скоро узнаешь, как непросто дается настоящая дружба... но если сильно повезет, то найдется парочка-тройка хороших и надежных друзей, которые не оставят в трудную минуту. Тебя это не должно огорчать. С возрастом начинаешь понимать, что многие, кого ты считал друзьями, это на самом деле просто приятели... Кто хочет настоящей дружбы, должен прежде всего сам уметь быть хорошим другом, уметь давать и радоваться, что может дать».

Заявление, достаточно необычное для Раджива; он твердо верил, что если даешь в расчете получить нечто в обмен, то это не стоит доброго слова, а удовлетворение человек испытывает только от бескорыстной самоотдачи. Именно поэтому Раджив был неспособен затаить обиду, когда случалось, что кто-то из друзей подводил его. Он огорчался и обижался, но вину брал на себя — винил не того, кто не оправдал его ожиданий, а ставил под сомнение свою способность разбираться в людях. Это составляло существенную черту характера Раджива, сохранившуюся и потом, во времена, когда такие ситуации приводили к серьезнейшим последствиям. Но, возможно, именно потому, что он всегда сохранял внутреннее равновесие, ему и удавалось противостоять всякого рода нападкам.

В авиакомпании, где он работал, его уважали как добросовестнейшего профессионала, хотя приятели порой подшучивали над тем, как придирчиво он вникал в полетные планы, расписания, детали технической подготовки рейса. Раджив не терпел небрежности в работе — другое дело, что он готов был по первой же просьбе подменить коллегу, если тот по какой-то причине не мог выполнять полет. И меньше всего волновали его соображения субординации. Он перенял от отца уважение к достоинству труда, сам любил повторять: «Не надо бояться выпачкать руки в мазуте и смазке». Раджив мог засучить рукава и вместе с механиками устранять неполадки, но, как человек трудовой, он с почтением относился к мастерству и именно поэтому ненавидел расхлябанность, в чем бы она ни проявлялась.

Мы с Радживом и детьми гостили у моих родителей в Италии, когда грянула беда, изменившая все течение нашей жизни, — смерть Санджая, младшего брата Раджива. Санджей погиб в авиакатастрофе в возрасте тридцати трех лет. При всей отваге и силе свекрови гибель сына сокрушила ее дух. Теперь на свете остался только один человек, на которого она могла опереться.

Впервые за пятнадцать лет — начиная со дня знакомства — возникла напряженность в наших с Радживом отношениях. Я сражалась, как тигрица: за него, за нас и наших детей, за жизнь, которую мы вместе построили, за летное дело, которое ему было так дорого, за наши легкие и непринужденные отношения с друзьями, но превыше всего — за нашу свободу, это элементарное человеческое право, которое мы вдвоем так старательно и последовательно оберегали.

Мир политики мы оба наблюдали на расстоянии. Мы понемногу научились различать критическую грань, отделяющую амбиции от чувства долга. Не много было таких, кому власть была важна как инструмент для выполнения ясно очерченной задачи — продвижения страны вперед при сохранении ее политического и культурного наследия. Большинство политических деятелей рассматривало власть как оружие, необходимое для завоевания личного или группового лидерства. Если первые видели награду в чувстве исполненного долга, то вторым нужны были атрибуты власти —ее внешний блеск, престижность положения, славословия и угодничество.

Раджив отдавал себе отчет в том, что такое бремя власти, знал, как беспомощен человек, сталкивающийся с ложным истолкованием его действий, знал, как просто этого достичь, обдуманно извращая их смысл. Какая же требуется выдержка, чтобы продолжать делать свое дело, не обращая на это внимание (С. 189).

Раджив видел, как его собственная мать, присягнувшая на верность делу построения лучшего будущего для страны, день за днем и год за годом вынуждена преодолевать неимоверные трудности. И видел, как стойко выносит она град бездумных насмешек и обвинений в том, что власть есть самоцель для нее.

В последние годы нам с Радживом привелось ближе познакомиться с политикой и на себе испытать некоторые наихудшие ее свойства. Кое-кто из старых соратников свекрови, кто вместе с ней вырабатывал политику страны и стоял за программами ее проведения в жизнь, теперь отступились от премьер-министра, политические союзники, которым она доверилась, отвернулись от нее и перешли в стан ее оппонентов, простые люди были напуганы злобной кампанией, развернутой против нее.

Мы оба знали, что ждет Раджива в политике.

Раджив и сам терзался внутренним конфликтом. Перед ним была мать, одинокая и сломленная. Как было отказать ей в поддержке, когда она больше всего в нем нуждалась, и объявить, что он предпочитает не менять свой образ жизни? Я за эти годы полюбила свекровь, как родную мать, и сердце мое обливалось кровью от боли за нее. Я понимала, чего сыновний долг требует от Раджива. Но система, которая требовала отдать Раджива на заклание, как я считала, вызывала у» меня негодование и возмущение. Что система раздавит и погубит Раджива — на этот счет у меня не было ни тени сомнения.

Тот долгий год мне запомнился ощущением полной беспомощности, я чувствовала, что каждый проходящий миг увлекает нас все ближе к краю бездны. Я продолжала надеяться на чудо, все думала, что может найтись выход из положения, приемлемый для всех и справедливый по отношению к каждому из нас. В конце концов я осознала, что больше не в силах видеть, как терзается Раджив. Это же был мой Раджив, мы любили друг друга, и раз он считает, что должен прийти на помощь матери, я обязана склониться перед силами, которые уже не одолеть, и идти с Радживом, куда бы ни повела его судьба.

С той минуты, как Раджив принял решение пойти в политику, наша жизнь резко изменилась. Раньше мы жили совсем в другом ритме, который определялся рабочим расписанием Раджива: дни напряженной работы, сменялись долгими периодами отдыха. Теперь — наоборот. Раньше мы жили в дружественном и понятном мире. Теперь жизнь заполнилась людьми, сотнями людей каждый день, политическими деятелями, партийными функционерами, избирателями из округа Аметхи, и все требовали внимания Раджива к своим неотложным проблемам и нуждам. Раджив перестал быть хозяином своего времени, и от этого всякий час, который он мог провести с нами, приобретал невероятную ценность. Нам пришлось привыкать к его частым отлучкам — он то разъезжал по стране, то допоздна засиживался на работе.

Раджив с полным хладнокровием отнесся к этому внезапному лишению досуга. Я ни разу не услышала от него сетований по поводу перегрузок, которые на него свалились, по поводу вторжения посторонних в нашу частную жизнь. Казалось, будто он на каком-то глубинном уровне примирился с тем, что берет на себя этот громадный труд, а потом спокойно обдумал, как приниматься за него. Одно из писем к Рахулу, написанное в те дни, свидетельствует о том, до какой степени он отдался новой жизни: «Если берешься за депо, то все время помни, что выполнить его надо как можно лучше. Никакой половинчатости, никаких рассуждений, что сойдет и так. Всегда все надо делать на пределе возможнос­тей — и еще чуть-чуть сверх того... Если просто бежишь на соревнованиях, беги так, чтобы казалось, что вот-вот лопнешь —только тогда действительно вырвешься вперед. В работе надо добиваться совершенства. И тут все зависит от внимания к мельчайшим деталям».

Чем глубже втягивался Раджив в новую работу, тем острее ощущал он потребность в семейном общении. Теперь он был непосредственно вовлечен в мир политики, и это заставляло его еще сильнее тянуться к прочным и простым взаимоотношениям привычного семейного мирка. Здесь не нужно было следить за каждым произносимым словом, взвешивая, кому что можно сказать, здесь все принадлежало ему, здесь его просто любили, ничего не ожидая взамен, — семья была его тихой гаванью, где он приходил в себя после ристалищ на политической арене (С. 190-191). Раджив писал мне в то время: «Согласно индусской традиции, мужчина — это полчеловека, а вторая половинка — его жена. Как я хорошо это понимаю! Я знаю, что без тебя мне было бы очень трудно... особенно сейчас, когда я занимаюсь политикой».

Хоть я и согласилась с решением Раджива, мне потребовалось время, чтобы внутренне примениться к его результатам, в особенности из-за тех перемен, которые оно произвело в нашей жизни. Помимо домашнего хозяйства, которое всегда было на мне, я еще училась на курсах реставраторов — я давно увлекалась реставрацией старинных полотен, но раньше не могла позволить себе заняться ею по-настоящему; теперь я старалась, как только могла, распределить свои дела и обязанности таким образом, чтобы проводить с Радживом и со свекровью те редкие часы, когда они бывали свободны. Мы с Радживом знали, как глубоки нанесенные ей раны, и старались оберегать ее больше, чем раньше.

Настало время перемен и в самой семье. В 1982 году Раджив писал Рахулу:

«Я уезжаю в Аметхи, в наш избирательный округ... мама тоже едет. Ей там будет трудно, на нее ведь все глазеют. Поначалу она будет сильно конфузиться, пока немного не привыкнет. Но она у нас смелая».

Рахула в 1982 году отправили в школу-интернат, Приянка должна была пойти в школу через год. Раджив твердо держался этой линии, считая, что самостоятельная жизнь формирует детей сильными и независимыми, хоть и беспокоился, сумеют ли дети выдержать постоянные нападки на нашу семью, которые все усиливались и принимали все более личный характер. Дети уже столкнулись с этой проблемой, их дразнили, когда они ходили в школу в Дели, но там рядом с ними были мы.

Он часто писал Рахулу, стараясь подбодрить его. В одном письме он написал:

«Ты, может быть, читаешь в газетах Бог знает что про бабушку, про маму и про меня тоже — пускай это тебя не тревожит. Ребята в школе могут начать донимать тебя, но ты должен понимать, что по большей части это неправда... Ты должен уметь выдерживать нападки... становиться выше всего того, что злит, и не поддаваться».

Между тем ситуация в Пенджабе начинала серьезно угрожать целостности страны. Сепаратистские элементы набирали силу, возрастало число кровавых террористических актов и убийств. Нас предупредили, что Рахул и Приянка внесены в черный список террористов. Все острей становилась и проблема обеспечения их безопасности. Кончилось тем, что весной 1984 года детей пришлось забрать из интерната и перевести в делийские школы.

Это стало лишь первым вторжением в нормальное течение их жизни. Однако впоследствии мы часто думали, что, по крайней мере, это позволило детям побыть с бабушкой в те полгода, которые ей оставалось прожить. Она была так счастлива, что внуки дома, хотя, конечно, тревожилась за их безопасность. Сколько раз она строжайшим образом запрещала им играть за калиткой, которая соединяла наш дом с ее рабочими апартаментами на Акбар-роуд. Перед этой самой калиткой ее и убили. Несколько месяцев спустя Раджив напишет детям: «Я убежден, в тот день бабушка знала, что погибнет. Как и каким образом ей это стало известно, не знаю, но это так. Многие ее поступки говорят о том, что она готовилась расстаться с нами, не потому, что ей на самом деле так хотелось, а потому, что жизнь принуждала ее к очень суровым решениям, и она приняла то решение, которое должна была принять как лидер своего народа».

После операции «Голубая звезда»^* на наши жизни пала густая тень. (*«Голубая звезда» — кодовое название военной операции по захвату Золотого храма в Амритсаре, где укрывалось руководство пенджабских террористов. Штурм святыни сикхов сопровождался большими жертвами и разрушениями). Свекровь часто заговаривала с Радживом и со мной о своих похоронах, как и что надо будет сделать. Она подробно записала все распоряжения на этот счет. Она отдельно побеседовала с Рахулом, сказала, что, когда пробьет час, он должен быть храбрым, — она прожила свою жизнь, сделала все, что считала нужным и что смогла, так что Рахул не должен плакать по ней (С. 191-192).

А жизнь шла своим чередом. Наступил «дивали» — праздник огней. Раджив вернулся из Ориссы, хотел обязательно быть с нами на праздник, который он до крайности редко проводил вне дома. Свекровь, как всегда собственноручно, зажгла масляный светильник перед старинной статуей бога Ганеши. Мы все вместе украшали дом маленькими светильничками, как полагалось по обычаю, а потом взрывали хлопушкиво дворе. На другой день Раджив с утра улетел в Западную Бенгалию. В ту ночь я проснулась часа в четыре — мне потребовалось лекарство от астмы. Зажгла свет на столике у изголовья и на цыпочках подошла к аптечке, стараясь не разбудить свекровь в соседней комнате. Вдруг открылась дверь, и я, к своему удивлению, увидела на пороге свекровь с карманным фонариком в руках. Она помогла мне найти таблетки, подала воду запить лекарство и взяла с меня слово обязательно кликнуть ее, если я опять плохо почувствую себя, обязательно позвать. Она явно не спала.

На следующий день она стала говорить, что хорошо бы съездить в Кашмир на субботу и воскресенье — ей хотелось увидеть платаны в осеннем уборе. Золотые листья платанов будто обладали неким особым смыслом для нее. Было ли то желание проститься» с родными местами, с воспоминаниями и мыслями, которые пробуждал в ней Кашмир? С другой стороны, ей не хотелось уезжать с ночевкой и оставлять меня одну, когда я нездорова. В конце концов, она решила поехать с детьми.

Она возвратилась 28 октября, и мы все вместе провели тихий вечер в нашей комнате. Она, как обычно, принесла свой плетеный стул и рабочие папки, сидела, просматривая документы, время от времени отрываясь посмотреть телевизор или поболтать с нами. На другой день она рано утром выехала в поездку по Ориссе, откуда вернулась только поздним вечером следующего дня. Во время выступления на митинге в Бхубанешваре она сказала: «Для меня не имеет значения, буду я жить или умру. Пока дышу, я буду продолжать мое служение. А когда умру, каждая капля моей крови будет питать и укреплять мою свободную, неразделенную родину».

31 октября 1984г. обещал быть днем очень загруженным и должен был завершиться официальным обедом в доме. Утром, когда Приянка, как всегда, поцеловала бабушку перед уходом в школу, та ее крепко обняла. Рахула она позвала обратно уже от двери, чтобы напомнить, что говорила ему раньше. Я зашла к ней, когда она одевалась, готовясь выйти. Мы быстро обсудили меню обеда, но, поскольку она уже опаздывала, решили, что уточним оставшиеся мелочи за ланчем.

Я пошла мыться, и тут, как мне показалось, совсем близко разорвалась праздничная хлопушка — только звук был странный. Я кликнула няню, узнать, что происходит. В ответ раздался истошный вопль. Я сразу поняла, что случилось ужасное. Бросилась вниз... Свекровь укладывали на заднее сиденье «Амбассадора». Она лежала вытянувшись, без движения. Потом был кошмарный проезд в больницу, невыносимо медленный, по улицам, забитым транспортом. Смятенные, несвязные мысли: может быть, она просто без сознания? Может быть, ее можно спасти? Где Раджив? Где дети? И отчаянный отказ поверить, что случилось самое страшное, что для нее все кончено.

Миновали часы. Приходили и уходили люди, родня. Кто-то сообщил, что детей забрали из школы и привезли на Сафдарджанг-роуд. Раджив находился в Западной Бенгалии. Его известили о покушении на жизнь матери. Что именно произошло, он узнал из радионовостей в самолете на пути в Дели. В 3.15 он был в больнице. Его сразу взяла в тиски плотная толпа, а я помню, как больше всего хотела хоть на миг остаться наедине с ним. Раджив что-то мне говорил, но усвоила я только одно: его просят возглавить партию ИНК. Его должны привести к присяге в качестве премьер-министра. Я умоляла его не допустить, чтобы с ним это сделали. Умоляла его, умоляла других, кто был с ним. Его ведь тоже убьют. Раджив держал мои руки в своих, обнимал меня, пытался успокоить, привести в чувство. И вдруг сказал — нет у него выбора. Все равно убьют.

19 ноября, в день рождения матери, Раджив и я написали одинаковые распоряжения для детей, подписав их по отдельности (С. 192-193). Их составил Раджив: «В случае, если я и моя жена Соня умрем одновременно или примерно в одно время, в одном и том же месте или в разных местах, в Индии или за ее пределами, наши тела должны быть доставлены в Дели и сожжены совместно по индусскому обряду на открытой площадке. Ни при каких обстоятельствах наши тела не должны сжигаться в крематории. Согласно обычаю, погребальный костер должен зажечь Рахул, наш старший сын... Прошу опустить наш пепел в Гангу в Тривени, около Аллахабада, где был погружен в реку и пепел моих предков».

Свекровь была сердцем нашей вселенной. Она служила стержнем нашей жизни с того дня, как юной невестой я вошла в дом, она неизменно была рядом — и в счастливые дни, и в тяжелые времена. Мы все, каждый из нас, обращались к ней во всех случаях жизни: надо ли было разрешить серьезную проблему, или уладить мелкую ссору, или отпраздновать особое событие. Она была неизменно рядом, наставляя нас, отчитывая, подбадривая и любя.

Для Раджива мать была всем, что осталось от былой семьи. Она всегда была ему любящей матерью и другом, а в последние четыре года сделалась и его наставницей и лидером. Она была для него всем, а он даже не мог оплакать ее кончину — у него не было времени думать о собственной боли или искать форму выражения своей скорби.

В моей памяти ярко запечатлелся эпизод тех дней, что последовали за бедой. Я ищу Раджива по всему дому. Никто не знает, куда он девался. В конце концов нахожу его в кабинете матери — он стоит потерянный и одинокий, оглядывая все то, что связано с ее живым присутствием. Много было случаев, заставлявших его остро ощущать отсутствие матери. В работе он сталкивался с напоминаниями о ней буквально на каждом шагу. И ему потребовалась вся его внутренняя отвага и стойкость, чтобы, не подавая вида, выносить эту боль.

Теперь ответственность за целую страну легла на его неопытные плечи.

Как только Раджив принял присягу, службы безопасности взяли нашу семью в тиски. Службы получили убийственное доказательство своей несостоятельности: в собственном доме был расстрелян премьер-министр, и оказалось, что под рукой нет даже элементарных средств оказания срочной помощи. Теперь службы из кожи вон лезли, показывая, на что они способны, — это означало конец даже тому немногому, что нам еще оставалось от былой свободы и укрытости от посторонних глаз. День убийства бабушки для Рахула и Приянки стал последним днем школьных занятий. Нам пришлось забрать их из школы. В марте 1985 года мы покинули дом на Сафдарджанг-роуд, где прошли пятнадцать лет нашей совместной жизни, и переехали в другой, подготовленный Министерством внутренних дел в качестве резиденции премьер-министра. В течение последующих пяти лет дети не выходили за пределы этого дома, занимаясь с приходящими учителями, — по сути дела, живя в заключении. Единственное место, куда нам разрешалось выходить без охранного оцепления, был наш собственный сад.

Но работа скоро поглотила Раджива с головой. Что же до нас, то нам потребовалось немало времени, чтобы оправиться от шока и прийти в себя после убийства свекрови. Понятно, что мы пребывали в постоянном страхе за близких, за самых дорогих. И дети и я, мы понимали, какой огромной опасности каждую минуту подвергается Раджив, — мы ни на миг не могли об этом забыть. Когда он уезжал, малейшее нарушение расписания его передвижений сразу вызывало у нас самые страшные мысли. Но время шло, и пусть медленно, но мы все же понемногу восстанавливали свое душевное равновесие. С утра к детям приходили учителя, да и после уроков они отыскивали для себя занятия и развлечения. Я вернулась к прежней работе в Национальном музее, а по вечерам, ожидая долгими часами возвращения с работы Раджива, занималась подготовкой к изданию переписки свекрови с ее отцом — я привела в порядок все письма, которые они написали друг другу в период в 1922 по 1964 год.

Результаты выборов 1984 года, когда абсолютное большинство избирателей голосовало за Раджива, показали ему, как много ожидает от него страна (С. 193). До этого Раджив три года был членом парламента, отвечавшим за свой избирательный округ, и одним из генеральных секретарей партии «Индийский национальный конгресс» (ИНК). Теперь же на нем лежала ответственность за 544 избирательных округа по всей стране и за функционирование многопартийной демократической системы. Больше всего помогала Радживу его неискушенность в политике — и к проблемам, и к кадровым вопросам он подходил открыто и непредвзято, свежим взглядом смотрел на старые, укоренившиеся структуры. Раджив был молод и полон энергии. У него была перспектива, он знал, какой хочет видеть свою страну, и каждый шаг, приближавший его к цели, приносил ему радость и удовлетворение. А каждое новое препятствие он воспринимал как новый вызов.

Раджив выработал себе жесткий распорядок, в котором на сон отводилось не больше четырех-пяти часов. Мы тоже изменили привычный образ жизни, чтобы подстроиться под его новый ритм. Дом не засыпал до его возвращения — до трех, а чаще до четырех часов ночи. Наутро он появлялся на работе около девяти свежий и бодрый. За стол мы по-прежнему старались садиться все вместе, и нам это чаще всего удавалось. Пятнадцати минут или получаса послеобеденного сна Радживу бывало достаточно, чтобы освежиться. Раньше тоже бывали времена, особенно в период между 1981 и 1984 годами, когда Радживу приходилось очень много работать, но теперь это стало нормальным и твердым распорядком жизни. Раджив казался неутомимым. Ходил он так стремительно, что мне иногда приходилось просить его идти помедленнее, поскольку остальные просто не поспевали за ним. Во время разъездов по стране он умудрялся вздремнуть в машине или в самолете между запланированными остановками и встречами, предварительно дав мне строгий наказ разбудить, если я увижу, что его ожидают на дороге. Так хотелось позволить ему хоть чуточку поспать, что я иногда нарушала наказ, за что мне потом влетало. В Дели рабочий день начинался с целой толпы посетителей, которые загодя собирались на лужайке перед приемной Раджива на Рейскорс-роуд и дожидались его появления. Помимо работы политической и административной на премьер-министре лежат и протокольные обязанности; я тоже должна была принимать участие во встречах и проводах именитых гостей из-за рубежа, присутствовать на официальных мероприятиях всякого рода.

Где бы ни приходилось нам бывать, Раджив всюду отыскивал нечто интересное или необычное, на что ему хотелось обратить и мое внимание. На заводе это мог быть какой-то механизм, в лаборатории — эксперимент, там проводившийся, в деревне — люди, или обработанные поля, или особая архитектура жилищ. Раджив очень дорожил подарками, которые получал во время разъездов по стране: у нас хранилась трубка, преподнесенная старухой из племени мизо, искусно сплетенная бамбуковая корзинка, морская раковина, украшенная резьбой. Он охотно надевал головные уборы и костюмы, в которые его наряжали жители разных частей Индии в знак приязни и братских чувств. Раджив был человеком веселым и над собственными промахами мог посмеяться так же, как над нелепой ситуацией или абсурдным поведением других. Он никогда не обижался на подшучивания, поэтому приходил в недоумение и терялся, когда обижались на него.

В поездках с Радживом по самым отдаленным и бедным уголкам Индии я убеждалась в том, как глубока народная любовь к нему, я видела, какой отклик вызывает она в нем, какой мощный заряд энергии ему дает. Где бы ни соприкасался Раджив с людьми, на пышном приеме или в нищей лачуге, я ощущала, как между ними сразу возникали токи. И возбуждало их не столько положение Раджива, сколько его личная притягательность. Так бывало и в поселении северного племени, и в тамильском городке, и в сердце сельского Пенджаба, и в бомбейских трущобах: Раджива не соотносили ни с одной из отдельных групп, каст или общин — он воплощал собой Индию, и каждый индиец видел в нем своего.

Чаще всего Раджив ездил по стране на своем джипе. Когда видел, что собралась толпа и его ждут, останавливал машину, выходил к ожидающим. А ждали терпеливо, иногда подолгу, когда нам случалось задержаться в пути. Раджива окружали, всматривались в лицо, расспрашивали. Поздно ночью в глухих деревнях поднимали керосиновый фонарь к самому лицу Раджива, чтобы получше разглядеть его, — ив глазах вспыхивала такая прекрасная радость узнавания, когда фонарь высвечивал улыбку Раджива (С. 194-195). Его приглашали в дома знакомить с семьями, просили дать имя новорожденному, благословить молодоженов. Раджив разделял с ними их небогатую трапезу, утешал людей, задавал вопросы, внимательно выслушивая безыскусные и откровенные рассказы о бедах. Этот непосредственный контакт с народом давал Радживу возможность увидеть проблемы глазами простых людей и укреплял его решимость добиваться перемен, пробивать путь новому, в необходимости которого он был убежден.

Где бы он ни бывал, в Индии или за ее границами, с ним повсюду путешествовали сейфы с документами и персональный компьютер. Во время государственных визитов его сопровождали члены кабинета министров и секретари. Я в таких поездках обыкновенно оставалась в одиночестве, коротая время за книгой, пока Раджив работал с секретарями, редактируя свои выступления и вникая во все детали предстоящей встречи. Он мало спал в этих долгих перелетах, а едва сойдя с трапа, приводил себя в состояние «готовности номер один». Готовность означала для Раджива участие во множестве переговоров, совещания, подписание соглашений, посещение новейших технических объектов, выполнение протокольных функций. После завершения официальной программы встречи продолжались до поздней ночи — теперь уже внутри делегации: подводились итоги дня, рассматривались вновь возникшие вопросы. Его команда работала слаженно и напряженно, подхлестываемая энтузиазмом самого Раджива. Что может дать человеку, который любит свою страну, большее удовлетворение, чем ощущение того, что его усилиями голос страны услышан и оценен! В этом Раджив видел свою награду.

Он был твердо убежден, что провозглашенный Индией принцип ненасилия и терпимости может послужить во благо всему человечеству в его поисках мира и справедливости. С этих позиций Раджив выступал на международных встречах, где обсуждались такие жизненно важные проблемы современности, как мировая экология, разоружение, ликвидация расовых барьеров. Непосредственность, человеческая теплота и неизменное дружелюбие Раджива снимали сугубую официальность обстановки, типичную для встреч такого рода. Его первой зарубежной поездкой в качестве премьер-министра Индии стал визит в Советский Союз и встреча с Михаилом Сергеевичем Горбачевым. Для Горбачева это тоже был первый опыт приема главы иностранного государства. Некоторый трепет, который Раджив испытал перед тем, как ступить с трапа на московскую землю, исчез сразу после обмена первыми же приветственными словами, а ко времени нашего отъезда между Радживом и Горбачевым уже установились дружеские рабочие отношения. Позднее то же происходило и с президентом Рейганом, и с другими мировыми лидерами. Одним из самых трогательных событий стал визит Раджива в прифронтовые государства Южной Африки, где его принимали как брата, принимали с увлажнившимися глазами и жаркими объятиями. Радживу оказали там такие же почести, как некогда его матери и деду за их пылкую поддержку борьбы этих стран. В этих странах знали, какого убежденного союзника они имеют в лице Раджива.

За бодрой собранностью и легкостью духа, с которыми Раджив нес бремя своих трудов, скрывалась неколебимая внутренняя твердость и целеустремлен­ность. Это и помогло ему выстоять под непрерывным градом грубых личных нападок, который обрушили на него политические оппоненты. В Радживе был какой-то внутренний механизм, который неизменно поддерживал его в равновесии среди любой смуты. Сам Раджив очень просто все объяснил мне в письме, которое датировано 1983 годом: «...я запоминаю то, что считаю действительно важным, а все прочее почти сразу вылетает у меня из ума. Вот как не люблю я захламленности в комнате, так же не выношу мусор в голове и выбрасываю все, что мне кажется лишним».

Благодаря этому, за все годы пребывания на посту премьер-министра он не потерял уверенности в себе и не ослабил свою напористость. Он сохранял спокойствие и сосредоточивался на том, что считал важным и заслуживающим внимания. Раджив всегда считал, что результаты его работы и чистота намерений должны говорить сами за себя, и не видел надобности вечно объясняться и оправдываться (С. 195).

Но ведь Раджив был не только человеком, на котором лежала ответственность за страну с населением в 850 миллионов, он был еще и членом той семьи, которая начиная с 1947 года почти без перерыва стояла во главе этой страны. Большая часть Индии любила и уважала его в силу обеих причин. И по тем же самым причинам для многих он был неприемлем. Он не мог осуществлять необходимые перемены, не затронув сложившуюся систему, и не мог быть премьер-министром, не возбуждая против себя ту же враждебность, которая раньше была обращена против его матери и деда.

Традиционно существовала только одна точка, в которой могли сфокусироваться и объединиться разнородные элементы, стоящие в оппозиции к правительству. В 1989 году в очередной раз правые и левые партии объединились с частью старой «Джаната парти» и кое с кем из ИНК, кто видел в Радживе главную помеху для выполнения своих политических или личных задач. Была образована предвыборная коалиция с одной-единственной целью — сместить Раджива с его поста.

При тех сложностях, с которыми не может не сталкиваться развивающаяся страна в период стремительных перемен, правительство Раджива свое дело сделало хорошо. Оно сумело изменить ряд политических ориентиров, выдвинуть новые инициативы. Оно эффективно справлялось с экономическими кризисами. Многие конфликты, которые это правительство получило в наследство в 1984 году, были разрешены. На их месте неизбежно возникали конфликты новые, но если говорить о проблемах внутренних, то Индии удалось сохранить территориальную целостность, а внешняя политика помогла ей удержать международный авторитет. В 1989 году в предвыборной кампании Раджива ударение делалось на достижениях правительства, на приоритетах страны и программе партии на будущее. Предвыборная кампания оппозиции представляла собой поток клеветы и оскорблений в адрес самого Раджива и всей нашей семьи. Самую точную оценку того, что творилось, дал сам Раджив в письме к Приянке: «Реальный мир — это самые настоящие джунгли, но даже закон джунглей не распространяется на человека, который занимает высокий пост».

Когда закончился подсчет голосов, то стало ясно, что ИНК не может сформировать собственное правительство. Хотя Конгресс получил больше мест в парламенте, чем любая другая партия, Раджив без колебаний подал в отставку. Его первой реакцией было горькое разочарование — он так много собирался сделать, а из начатого еще так много предстояло завершить. Он уже убедился на собственном опыте, как трудно строить, теперь же понял, с какой легкостью можно разрушить построенное. Но Раджив присягнул на верность избранному пути и оставался тверд в своей вере. Он не смирится с поражением — будет бороться дальше.

Новое правительство вступило во власть. Конгресс был по-прежнему самой большой партией в нижней палате парламента, так что Раджив возглавил оппозицию. Мы освободили резиденцию премьер-министра и перебрались в новый дом, на Джанпатх, 10. Раджив сосредоточил все внимание на парламентской деятельности и на работе в партии в качестве ее президента, но теперь мы жили в менее напряженном ритме, с меньшими психологическими и физическими перегрузками. Раджив выглядел спокойным, он будто даже испытывал некоторое облегчение, словно с него сняли тяжкий крест. Он опять получал удовольствие от незамысловатых радостей повседневной жизни — нам больше никто не мешал спокойно всем вместе сесть за стол, Раджив мог позволить себе спокойно провести вечерок дома, посмотреть фильм по видео, а не корпеть допоздна над официальными бумагами на работе. В одном из интервью он как-то сказал: «Мне недостает нормальной жизни обыкновенного человека. Я не могу поехать прокатиться с семьей, вывезти детей на пикник или пообедать вне дома... Все это просто ушло».

В августе мы на три дня съездили в Масури — как раз перед его последним днем рождения, — впервые за девятнадцать месяцев устроили себе отпуск. Дом на ферме в Мехраули был достроен еще в 1985 году, но нам редко удавалось провести там большечем несколько воскресных часов (С. 196-197). Только однажды, в 1990 году, мы прожили на ферме всю новогоднюю неделю — один-единственный раз мы по-настоящему жили в своем собственном доме. Этот дом строился десять лет, Раджив сам вникал во все детали строительства. Все шесть дней мы радовались буквально каждой минуте. Они напомнили нам с Радживом начало нашей совместной жизни и дали нам почувствовать, как она могла бы складываться дальше, будь у нас возможность самостоятельного выбора.

К тому времени, как мы выехали из резиденции премьер-министра, Рахул и Приянка были уже совсем взрослыми. Мы с Радживом часто терзались ощущением бессильной раздвоенности — мы и понимали потребность детей в свободе, которой сами пользовались в юности, и чувствовали ответственность за их безопасность. Эта двойственность отразилась в письме, которое Раджив написал детям: «Вам обоим пришлось прожить несколько лет в тяжелейших условиях. А сейчас вы вступили в возраст, когда вам бы надо расширять свой кругозор, общаться со сверстниками, узнавать, что такое мир на самом деле. К сожалению, обстоятель­ства складывались так, что мы не могли дать вам жить нормальной жизнью. Было прервано ваше образование, и, в конечном счете, вам пришлось учиться на дому. Вы жестко ограничены в передвижениях и даже из дому выйти не можете».

Однако после окончания школы учиться и дальше в домашних условиях дети уже не могли. Летом 1989 года они поступили в колледж, а к середине следующего года Рахул уже учился в американском университете. Раджива безмерно радовал поворот в их жизни, он был возбужден их новыми интересами не меньше, чем они сами, но представляемые ему доклады о безопасности детей были для него источником постоянной тревоги.

Усилилась и опасность для жизни самого Раджива. В 1984 году ему угрожали три экстремистские организации. Он пережил два покушения — 2 октября 1986 года в Дели и 30 июля 1987 года в Коломбо. К 1989 году действовало свыше дюжины террористических групп, для которых Раджив был целью номер один. Эффективные меры безопасности могло обеспечить только специально обученное подразделение, типа того, что несло охрану, когда Раджив был премьером. Новое правительство все прекрасно знало. Тем не менее, специализированная служба безопасности была заменена обыкновенными охранниками.

Каждый новый день приносил новые, вопиющие свидетельства того, как мало внимания обращали власти на проблему обеспечения безопасности Раджива и как небрежно его охраняли. Всякий раз, как мы с Приянкой провожали его в очередную поездку в сопровождении одного-единственного офицера безопасности — за месяц до начала избирательной кампании появился второй, и они стали дежурить поочередно, — мы не находили себе места, пока он не возвращался домой. Из Америки звонил Рахул, которого просто снедала тревога. Рахул непременно хотел приехать в Индию на пасхальные каникулы. Он поездил вместе с отцом по Бихару, и его просто потрясло отсутствие элементарных мер безопасности. Перед возвращением в Америку Рахул сказал мне, что если не будут предприняты соответствующие шаги, то он предчувствует, что скоро получит вызов на похороны отца.

25 февраля 1991 года, годовщину нашей свадьбы, мы отметили в Тегеране. Раджив настоял, чтобы я сопровождала его в этой поездке: я работала в то время в его избирательном округе, но он заставил меня буквально в последнюю минуту отменить все назначенные встречи. Незадолго до этого он мне писал; «Мне хочется побыть с тобой — мы вдвоем, и больше никого, — без сотен людей, постоянно толкущихся вокруг».

Раджив не хотел, чтобы мы провели порознь день, который всегда имел для нас особое значение. Домой из Аметхи я добралась уже среди ночи, и Раджив стал говорить, как он беспокоился, что я вообще не попаду в Дели вовремя. Я увидела, что все мои вещи приготовлены и уложены. В Тегеране ровно в полночь 24 февраля Раджив вручил мне подарок, который вез из Дели. На другой день, после завершения официальной программы, мы ужинали в ресторане, чего не бывало уже много лет. Потом вернулись в отель, Раджив достал фотоаппарат, который всегда возил с собой, и мы в прекрасном настроении снялись вместе при помощи автоспуска — мы никогда раньше это не делали... (С. 197).

Вскоре события подтвердили обоснованность опасений Раджива за ситуацию в стране. В то время как партия ИНК под руководством Раджива сохраняла единство своих рядов перед лицом кризиса, коалиция Национального фронта начала разваливаться с той самой минуты, как одержала победу на выборах. Личные и политические дрязги повергли страну в небывалый хаос. И Радживу и всем, кому дороги интересы Индии, было горько и больно наблюдать, с какой бездумностью и стремительностью сводится на нет тщательно проделанная работа по национальному строительству. На протяжении шестнадцати месяцев дважды сменилось правительство, а в апреле 1991 года были объявлены новые выборы.

28 апреля Раджив и Приянка проводили меня в Аметхи с аэродрома Сафдарджанг. Мне предстояло провести там три недели, пока Раджив будет разъезжать по всей Индии. Во время предыдущих избирательных кампаний Раджив сам посещал свой округ, на этот же раз выступать там должна была я. Единственным средством нашего с ним общения должен был стать телефон — на первую неделю, дальше предполагалось, что я буду узнавать, что происходит с Радживом, через Приянку, а после ее приезда ко мне — уже через домашних, когда удастся дозвониться. Перед самым отъездом Раджив прислал мне из Дели в подарок розу с любовной записочкой. За двадцать три года совместной жизни мы впервые расставались на такой долгий срок.

Мы с Приянкой возвратились в Дели 17 мая, Раджив прилетел 18-го вечером. Он был в изнеможении, он не мог ни ходить, ни разговаривать. Расписание его предвыборной кампании требовало проводить на ногах по 20—22 часа в сутки, он несколько недель недосыпал и толком не ел. У него распухли руки, болело все тело — сотни и тысячи доброжелателей стремились дотронуться до него, пожать руку, заключить в братские объятия или дружески похлопать по спине. У меня разрывалось сердце от его вида.

— Все болит, — сказал Раджив, — но это не имеет значения!

В конце концов, это же его братья и сестры, его дети. Лежа на спине с диванной подушкой под натертыми ногами, Раджив рассказывал об изматывающей предвыборной гонке. Его встречали с такой любовью, с таким воодушевлением. Но все равно впереди суровая борьба. Я старалась развлечь его, болтала о собственных переживаниях в Аметхи. В ту ночь Радживу удалось проспать целых пять часов, а рано утром 19 мая он улетел в Бхопал. Вернулся он поздно вечером того же дня, опять смертельно усталый, но с чувством облегчения — избирательная кампания близилась к концу, он будет чаще бывать дома и сможет «хорошенько выспаться хоть одну ночь». Потом будет много политической работы, как всегда после выборов. Мы с Приянкой тоже были счастливы. Наши предвыборные дела в Аметхи были завершены, и мы не сомневались, что Раджив одержит там внушительную победу. А 23 мая прилетает Рахул на летние каникулы. Значит, скоро семья опять соберется вместе.

20 мая мы с Радживом в половине восьмого утра приехали голосовать. На обратном пути я рассказывала Радживу, в какую пришла панику, когда мне вдруг показалось, что в громадном избирательном бюллетене пропущен символ Индийского Национального конгресса, и я представила себе, что отхожу от урны, не отдав свой голос за Раджива. Раджив рассмеялся. Он взял меня за руку тем ласковым и успокаивающим прикосновением, которое всегда прогоняло мои тревоги и обиды. Радживу пора было снова улетать. К вечеру он должен был вернуться в Дели, но для того только, чтобы пересесть с вертолета в самолет, который доставит его в Ориссу.

А в 4.15 нам позвонили и сообщили, что Раджив едет домой — уже выехал. Раджив вошел в дом, улыбаясь, — мы все обрадовались, что получили неожиданную возможность немного побыть вместе. Раджив быстро помылся и наскоро поел. Успел сказать несколько слов по телефону Рахулу, пожелать ему удачи на экзамене. Попрощался с Приянкой. Времени больше не было. Бодро объявив, что «осталось всего два дня», он шагнул в дверь. Прячась за шторой, я провожала его взглядом, пока он не скрылся из виду...

На этот раз навеки (С. 198).