ПРОКУРАТУРА УЗБЕКИСТАНА ОБВИНЯЕТ Uzinfo, Пресс-центр прокуратуры Республики Узбекистан, 21.10.2000 3 страница

12.

But Platonov's world is different. Though he constantly provokes and teases this same pre-requirement of sense, putting together almost incompatible words and contents, in fact he just extends the field of sense – in the same way as the writers of the Old Testament or Gospels. He re-writes, re-arranges these works in Russian. He is the fisherman of human souls, but the souls in his stories are writhing with suffering and pain like fishes out of water. We could say that Platonov creates in Dzhan a virtual God, a minus-God, such as might exist in a Sufi treatise, but in Dzhan the place of this God is empty. This is why emptiness plays such an important role in the story. Platonov can say: The wind is the universal leading force or engine of life, moving everything from grass to human beings -- and we realise that this wind is the same Holy Spirit, but an empty Spirit, that is blowing over the land.

Я дошёл, а вернее добежал до её края: Устюрт обрывался вертикально под ногами и только сила ветра удерживала моё головокружение – обрывался, чтобы через двести­двести пятьдесят метров подняться новым Устюртом, на котором стояла вышка. В прагеологическую древность здесь наверняка была бухта – подумалось напрасно мне, и я стал выкрикивать своё отчаяние ничего не подозревающему подполковнику. Пока и он подошёл к краю обрыва, с которого ветер выбрасывал водопады наизнанку пятиметровыми гейзерами обратно в степь, я уже подумал, что придётся идти в обход, где эти два Устюрта смыкаются, ведь горизонт вглубь не прерывался в единой нити, но идти этим кругом надо было по меньшей мере ещё полдня…
Милиционер подошёл к краю обрыва и молча ступил на отвес, по которому вниз сыпалась каменная дорожка, пробитая весенними ручьями. Я стоял балансируя между ветром и головокружением, но страх мой оказался сильнее и я стал кричать ему сквозь ветер и вслед что­то несусветное – то ли: Остановись! Убьёшься! – то ли: Я не пойду ни за что! – или: Я за тебя не собираюсь отвечать! Я кричал, а он спускался камень за камнем, и то, что должно было по моему разумению посыпаться камнепадом, держалось под его кедами, а ветер, этот вездесущий ветер прибивал его к стенке в особо отвесных пролётах. Вскоре его голова и его тело скрылись внизу, и тогда я пошёл следом.
Камень за камнем я опускался скорее пятясь, нежели ступая вперёд, и не столько ноги, сколько руки цеплялись что было сил за остроконечные выступы камней. Вода укрепила эти камни, снеся видимо всё сносное за собой, и всё же когда из­под моей неверной ноги сбился один из камней, он покатился вниз одиноко, не захватывая с собой лавины, аккуратно минул голову десантника и загрохотал где­то внизу, чтобы там глухо заглохнуть.
Я не помню как мы прошли эти двести или триста метров отвесной стены, разбитой на ступенчатые камни потоком – мозги отключают память, оставляя лишь звериные инстинкты выживания, двигающие коченелыми пальцами и вздутыми ногами, но я опомнился внизу – на первом же шаге, а вернее ещё до него, когда мы вдвоём взглянули не назад – на пройденный путь, а через пропасть – на другую стену по которой лезть…
Я увидел ряд столбов, перехваченных проводами, поднимавшимися наверх, в сторону вышки и заключил, что там наверняка есть дорога, хотя подполковник, как и прежде, молча посмотрел на белеющую россыпь потока прямо напротив нас. Этот поток камней вихлял из стороны в сторону, оставляя шанс на подъём, однако с самого верху виднелся острый выступ козырька. Вода вздетала над козырьком. Мы пошли наперерез и через два шага в этом желанном безветрии вдруг почувствовали разом как нас засасывает грязь, стёкшая сюда на дно с обоих стен Устюрта. Эта клейкая известковая грязь булькала под ногами – мы замесили её из отчаянных сил, восставших против тихой смерти здесь в промежутке, куда никто не доберётся, пока на последнем дыхании не выбрались к потоку, в котором воды было больше чем грязи. И мы вошли в этот поток, как в спасение, и смывая эту грязь по бёдра, этот поток пошёл наискосок нашей дороге, потом шли травы и камни древнего русла, и опять поток, и опять грязь, и опять поток, но это уже было знакомым и не страшным, как будто кто­то дал нам обязательство обернуть всё это в память и буквы…
Четыре потока шло по этому ущелью и два человека наперерез.

13.

Or Nazar looks in the middle of the desert for “a human being in that unknown place, someone to hear him and be with him -- as if everyone has a tireless helper who follows behind, waiting until the moment of final despair before letting himself be seen”. So God is not there, but He is there, just as in the main Islamic negative-positive formula: There is no God, but God. Either because of the restrictions of the Soviet epoch, forcing Platonov to use the artefact of Stalin instead of God or because of the deliberate Nietzschean approach of Platonov himself, the main question for Nazar is whether at least a small portion of soul still remains in his people for finding common happiness.

Не стану рассказывать как мы поднимались по противоположной стене Устюрта, скажу лишь то, что я шёл первым, а посреди этого каменного потока, под которым шуршала дождевая вода, увидел конский навоз и страшно этому обрадовался, а ещё скажу, что у самого конца стены, на самой вершине, она уже шла не отвесно – нависала козырьком, и оттого надо было цепляться за бока этого козырька, и камень за камнем, боясь сорваться на последнем повороте, карабкаться вверх, где с последним шагом, когда ты уже наверху во весь рост – в тебя опять врежется тот самый свирепый ветер и почти сбросит назад, но растренированные инстинкты бросят тебя на землю и ты поспешишь предупредить своего напарника, попытавшись бросить ему трос, валявшийся поблизости и оказавшийся прогнившим и рассыпающемся надвое на весу. И всё же он вылезет наверх, десантник, презревший свой нажитый сытыми годами живот. И вот уже мы бежим через жижжицу строительной, рукодельной грязи к строению, и уже служитель вышки видит нас и указывает на дверь в проволочном заграждении, и уже мы приближаемся к нему, а он вместо приветствия говорит: “Сбрасывайте всё с себя на веранде и идите вовнутрь…” Потом добавляет в наше недоумение: “Там таких шестеро…”

14.

In those years in these lands people used to say: You communists and we Muslims have much in common and we can create a union of KM. You are based on Kapital of Marx, we are based on Koran of Muhammad. But Platonov finds deeper levels and layers of similarity than that curious one; in particular he underlines the wordy, or ideological, nature of these two concepts, in each of which a word can prevail over a thing. Platonov says: “Food at this moment would serve both to nourish the soul, and to make empty, impassive eyes begin to shine again and take in the sunlight scattered over the earth. It seemed to Chagataev that the whole of humanity, if it were there before him, would be looking at him with the same expectancy, ready to delude itself with hopes, to endure disappointment, and to busy itself once again with diverse, inevitable life”. "They don’twant communism, – Nazar understands – and the story tells how the Dzhan search instead for their identity. Platonov uses the phrase "people of great will" – a strikingly similar expression to that used by Chenghiz-khan's people, who used to call themselves "the people of long will". Sufian says about them: "They will figure out themselves the life which they need".

Сбросив всю мокрую и грязную одежду на веранде, а стало быть оставшись: подполковник – в трусах, а я – в подштанниках, мы вошли не то чтобы дрожа, а околев до бесчувствия в дом, который был натоплен, но мы ещё не чуяли тепла. Прихожая вела направо в котельню или кухню дома, однако мы пошли прямо – в жилую комнату, где сидело четверо полуобнажённых людей. Не помню деталей – здоровались ли мы с ними, отвечали ли на их вопросы – память с первыми чувствами холода в теле стала возвращаться позже, наверное в первые полчаса. Но тем не менее мы просили хозяина связать нас с Большой Землёй, с Нукусом – с тюремными властями, чтобы те послали за нами спасательную машину ли, вездеход ли, танк – это я помнил даже в беспамятстве тела. Хозяин, который долго не заходил в комнату, а потом, появившись, отказывался звонить немедленно, прося нас немного отогреться, был прав: ощущение времени стало возвращаться вместе с остальными чувствами – и прежде всего с чувством холода. Надевать было нечего, но это чувство охлаждения зашевелилось изнутри и тронулось в отличие от застрявшей в грязи памяти машины от первых же пиалок безвкусного, но горячего чая, заваренного в литровый металлический чайник.
Тихо­потиху я познакомился с обитателями этого “дома лесника” в степи – двумя мотоциклистами, погрязшими в топь ущелья немногим ранее нас и оставившими своего “железного коня” до лучших времён, чтобы самим прибрести сюда по этой самой “столбовой” тропе линии электропередач, которую я заметил ещё в ущелье. Они ехали в посёлок Равшан, в восьмидесяти километрах отсюда, за вязанкой дров для дома, но дождь заглушил их мотор. Были ещё двое, кроме двух хозяев станции. А станция, как объяснил один из хозяев, была объектом особой важности, подведомственнымм КГБ – радиорелейной вышкой номер 16, ретранслирующей телевизионные, радио- и прочие сигналы, хотя именно прочих, как сказал он, почитай и не осталось, да и радио с телевидением на последнем издыхании. Дескать, раньше было 5 станций в степи, а теперь осталась одна – остальные снесли или демонтировали…
Он жаловался на одно, а я, или наверняка мы, воспринимали совсем иное: представить, что после нашего перехода мы бы наткнулись на одну из этих четырёх захороненных вышек…

Я огляделся по сторонам. На протвоположной стене висела карта электрификации СССР с известным уравнением: “Коммунизм есть Советская власть плюс электрификация всей страны”, которую в студенческие годы мы испытывали на всякую обратимость: “Советская власть есть коммунизм минус электрификация всей страны” или “Электрификация всей страны есть коммунизм минус Советская власть”. По советским меркам это была достаточно свежая карта, если на ней значились и Саяно­Шушенская ГЭС, и Чернобыльская АЭС.Далее висела то ли аэронавигационная, то ли геодезическая, как бы­то ни было – больно специфическая карта Карракалпакии, на которой поверх Устюрта был показан солончаками да топью наш заоконный Барса­Кельмес. Ещё дальше висел рубильник, с отметками на четыре программы: две под словом “Москва” и по одной у слов “Ташкент” и “Нукус”. Огромный старинный телевизор, стоявший на тумбочке неподалёку, переключался этим рубильником, свисавшим из угла. Оттуда же велись и радиопереговоры с Нукусом.
“База, база, я – шестнадцатый, база, база, я – шестнадцатый. Ответьте, приём, приём…” – застучал по микрофону хозяин станции – желтобровый и коренастый каракалпак… Там, на том конце что­то зашуршало, запершило и раскрошившийся голос донёс: “Шестнадцатый, я база… чего хотел?!..” Наш без обиняков попросил Нукус связаться с тюрьмой… Нукус поначалу растерялся, потом узнав о пришельцах, взбунтовался: “Ты чего их пустил, ёб твою мать, на совершенно секретный объект?!” – “Один из них из МВД!” – оправдался смотритель вышки. “Тем более… Ты проверил хоть, блядь, его удостоверение?” – не унимался Нукус. – “Он в форме!” – солгал и подмигнул нам русоволосый каракалпак. Подполковник потряс при этом своим членом из­под оживших трусов. “Какая тюрьма? – пошёл со скрежетом на попятный центровой. – Я вам, сука, не коммутатор ёбаный!…” – “Ноль два! Ноль два!” – зашептал подполковник смотрителю. “Они просят соединить с 02”, – ретранслировал наш. Тот опять зашуршал, как черепаха, теперь упрятывающая чресла и через долгие две­три минуты ответила Нукусская милиция, а потом и начальник Нукусской тюрьмы, с которым подполковник пил прошлой ночью после общего ресторана.
Несмотря на субботу и обеденный час, тот был на работе из непонятного коварства, и узнав, что мы застряли, стал выяснять наш адрес… Но разве в степи бывают адреса кроме вышки да случайного столба, и мы оставили смотрителя объясняться с тюрьмой на предмет общего спасения и нашего ориентира, и напоследок подполковник бросил: “Привези три бутылки водки! Слышишь! Три!” Жизнь возвращалась их хроники к литературе.

15.

There is the last but not least aspect of Dzhan, which I would like to mention. Though Dzhan is an oriental parable, the fact that Nazar Chagatayev is half-Russian and his name as I said before is the same as the name of the founder of Russian Idea Pyotr Chaadayev (in Tatar they often interchange the arabic letters Ghayn and 'ayn, so Chaghatayev could be spelt both as Chagatayev and Chaadayev) draws our attention to the Russian aspect of the story. Not just the fact that the Turko-Mongols of the Golden Horde, who played so important a role in the ethno-genesis of the Russian nation, then moved to the Central Asia, leading Lev Gumilyov to refer to the peoples of Russia and Central Asia as "historical cousins", but even passages from Platonov№s own notebooks about returning to his pre-historic fatherland, where he refers the common Arian history, which started in Central Asia (by the way there are theories that Zaratushtra lived in Khorezm), make the content of Dzhan relevant to the Russian idea itself. The theory of Euro-asiatism was quite popular at the time when Platonov was writing Dzhan; and Fyodorov, whose philosophy was so important to Platonov's vision of the world, thought extensively about Russian-Asian, or as he put Iran-Turan relations.

Мы наперебой рассказывали то, что произошло с нами, остальные перемежали наш рассказ своими злоключениями, и то, что казалось нам тонкой полоской между жизнью и смертью, здесь звалось обыденной повседневностью. Прерывая охотничьи рассказы в дверь постучался кто­то с дождя. Хозяин крикнул: “Входи!” и вошёл, поливая полы внесённым ливнем некто в брезентовом солдатском плаще с капюшоном. Лицо его было чёрным, а глаза – красными. Из­под расстёгнутого ворота выбивалась нагрудная наколка непонятного, но зловещего значения. Милиционер напрягся, сквозь майку его проступили краснеющие погоны, и пришелец двинулся по нюху прямо на него. Он шёл к нему с протянутой рукой, как будто в пустой руке был неподвижный пистолет, но в самый последний момент подполковник сообразил, что это приветствие и протянул навстречу свою ладонь, которой едва коснулся незнакомец. Не меняя положения руки, а вернее, “угла атаки”, он “обмазал” её о мою ладонь и я подумал было, что это – местный обычай приветствия, однако когда местные же хозяева изо всех сил жали ему руку, но его ладонь – “пистолетом от живота” не отвечала, я смекнул, что рука попросту заморожена, и мужику стоило неимоверных усилий да чувствительности, чтобы поднять её до этого уровня.
Мужик, как завсегдатай, вышел в прихожую с хозяином и скинул там свою брезентовую накидку. Минутой позже вернулся русоволосый хозяин и объяснил, что мужик завалился спать. Минуты хватило ему, чтобы выяснить всё о прихожем: застрял на мотоцикле с люлькой в 20­25 километрах отсюда, когда поехал привезти доктора для свое жены из Равшана за 150 километров, шёл со вчерашнего вечера, ночь провёл в ржавой кабине оставленной машины, разжигая тряпку, обмоченную в бензине, и вот пришёл сюда в первом часу полудня. Немного обсохнув, собирался идти дальше, спасать свою слёгшую жену. Вот и вся жизнь…

Впрочем, посидев немного среди этого народа, начинаешь соображать, что жизнь каждого здесь умещается в два­три предложения, что и говорить. Двое хозяев вышки – русоволосый и лопатолицый – сидели здесь на вахте по два месяца – сторожа вышку, потом два месяца отгула – то, сё по дому, отвёл на базар бычка, купил трёх­четырёх ягнят, и опять откармливай до следующего отгула…
Платят на вышке по здешним меркам неимоверные деньги – 140 тысяч сумов за два плюс два месяца (милиционер быстро сосчитал: двадцать пять долларов в месяц!) – как не сидеть здесь, даже сходя с ума. “Другие вон сходят с ума, работая и не зарабатывая и десятой доли того… Вот, этот козёл, например!” – русоволосый начинает бороться с одним из мотоциклистов. Потом валит его на грязную кровать и сверху заключает: “Приду к тебе – дашь теперь жену на ночь!” Тот отряхается как помятая квочка и огрызается: “Я скорее сам доберусь до твоей жены, пока ты кукуешь здесь…” – “Доберёшься­то доберёшься, да вот собака у меня злая, голодная, разом откусит всё лишнее!..” Оба голозубо хохочут…

16.

To go further, here I should refer to the philosopher Sokrat Sharkiev, who says in his article "A scandal and Russian literature" that there is a fundamental gap between the native language of a nation and an imposed religion. He continues that for instance all Christian nations of Europe have adopted Christianity, which is of Semitic origin, to their mentality in different forms like Catholicism or Protestantism etc., but that Russians and Greeks took in the very core of it in the form of Orthodoxy. This, in his view, is a central cause of the vanishing of the greatest Greek civilisation and of the constantly scandalous situation in Russian mentality. The philosopher calls Khlebnikov in Russian poetry and Platonov in prose "new yazychniki", who have tried to return through language to the original sources of Russian mentality.

Если час за часом не глядеть на настенные часы, оставшиеся от Советской эпохи, время тут не движется вовсе: всё то же свинцовое небо в окне, всё тот же дождь, несущий ветер, или наоборот – ветер, несущий дождь. А­то и они переплетаются как эти в какой­то игривой ли, дикой борьбе. Потом они садятся за шашки на доске, едва различающей свои клетки. Хозяин, как водится, разбивает гостя в пух и прах, тут нравы степные, прямые. От делать нечего и я сажусь за доску и проигрываю хозяину три игры кряду: не то, чтобы скрасить его скудное существование, а от неумения, замешанного на скуке. Милиционер наблюдает одним глазом за нами, другой его глаз всё ещё ждёт спасителей, хотя он лежит всем телом на топчане и притворяется, что спит. Я обращаюсь к нему, когда его нетерпение открывает оба глаза разом: “Давайте, на помощь!” Милиционер как бы сросонья садится на моё место.
Первое поражение хозяин попросту игнорирует как зевок. Второе – раззадоривает его. Третье – заставляет прервать сеанс. Он встаёт и выходит в прихожую. Внезапно будит чёрного пришельца и велит тому идти дальше. Затем возвращается в комнату, открывает скрипящее окно и вопреки мокрому ветру, врывающемуся в дом, говорит двоим мотоциклистам: “Дождь пошёл на убыль. Давайте, гоните за мотоциклом! Если что – оставите здесь…”
Я напрягаюсь – что же теперь ждёт нас? Но здесь он выходит на кухню­котельню, куда мы ранее перенесли свою мокрую одежду с веранды, и расшвыривая её, достаёт из­под тряпья венки с тазиком, и вернувшись в комнату, начинает свирепо мести, приговаривая при этом безобидные и безадресные слова: “Бардак! Всё обосрано! Столько грязи понанесено!”
Милиционер уходит строго на кухню, сушить свои брюки. Я жмусь на кушетке и слабосильно вопрошаю: “Может чем помочь?” В ответ хозяин выдёргивает половичок из­под моих ног и уносит трясти его в прихожей, так что вся высохшая грязь идёт пылью в котельню к милиционеру. Неукротимый порыв к чистоте продолжается может быть с час…

* * *

Я засыпаю на мгновенье на лежанке, боясь положить голову на чёрную от замусоленности подушку безо всякой наволочки. Непонятно, чего я боюсь, вшей или плеши, но подкладываю на всякий случай голую руку под голову и снится мне, что страшно хочется помыть руки как после лепрозория или туберкулёзной клиники, и я иду и не вижу ни воды, ни крана. А вымыть руки хочется так сильно, что руки запотевают – и до такой степени, что в ладонях появляется вода. Я опрокидываю её и вытягиваю руки вперёд, и вдруг горсти мои наполняются безвестной водой, и я начинаю их мыть. И ещё раз протягиваю их вперёд – горстями к сухому небу, и опять пригоршня наполняется сама по себе водой. И так это легко, и так это светло, что Бог посылает что хочет тому, кому хочет, что в этой воде начинают отражаться бликами невидимые ангелы, и здесь я просыпаюсь…

Наши спасители приехали к четырём часам пополудни. Это были те же самые гнетущие тюремщики, которых я неслышно пугался вчера. Они приехали на бензовозе КАМАЗе во двор радиорелейки номер 16 и вломились в дверь с полной сумкой свинины да водки. У хозяина, чью кухню изучил пытливым обыскным глазом подполковник и ничего там не нашёл кроме десяти буханок чёрствого хлеба, был теперь пир. Казалось и тюремщики мгут быть людьми… Пили за спасение, за хозяев вышки, за Устюрт, за местного главу, который честно объявил недавно по телевизору: делай кто что хочешь, я вам не спаситель!.. Заедали жирной непровареной свининой, и лишь после второй бутылки вспомнили о двоих оставшихся посреди степи в “Ниве”. По пьяному заторопились спасать их. Тюремщикам – самое главное, чтобы все были заперты под один замок… И даже хозяин засуетился под тяжестью оставляемой ему провизии, лепеча на прощание и подавая всё ещё мокрую одежду: “Видишь, как я кстати стал убираться, к гостям это было…” Но разве кто бы стал ставить ему в упрёк его внезапный психоз…

* * *

На огромном КАМАЗе мы впятером с водителем, и тот чёрный человек – на подножке, поехали кругом в степь – спасать нашу “Ниву”. Объезд и впрямь был дальше того, что я предполагал над обрывом – километров десять тряски и брызг. Но и объехав ущелье, мы не знали какую из дорог выбирать: в степи все дороги равны и ни на одну нет ориентиров. Решили опять брать азимут вышки, мелькавшую над горизонтом, как будто хозяин её всё ещё махал своей ручкой наподобие метронома. Но когда ни солнца на небе, ни компаса на руках – вышка со всех сторон стоит посреди горизонта – а “Нивы” всё нет и нет. Мы ездили около часа, выгадывая правильный угол между началом обрыва и вышкой, пока совершенно случайно милиционер не вскрикнул, указывая совсем в другую сторону: “Вон она!” Да, машина стояла по противоположную сторону от предполагаемого, и даже казалось ехала в обратном направлении, нежели нужно. Правда, ехала изъявительно, поскольку погрязла уже по двери в топь. Завидев наш грохот, водитель выскочил из “Нивы” и замахал руками, наверняка засверещал и тогда милиционер скомандовал “КАМАЗнику”: “Езжай мимо, как будто не заметил!…”
Водитель КАМАЗа так и сделал: он промчался по параллельной колее, пока из машины не выскочил и дипломат, и вдвоём с водителем они почапали по морю грязи и дождя наперерез, и КАМАЗ, проделав дугу, в конце концов развернулся, и стал наезжать с обратной стороны.
Счастью этих двоих, стоящих по колено в грязи и обливаемых беспробудным дождём, не было ни края, ни предела – как этой степи, этой грязи, этому потопу…
Через минут двадцать КАМАЗ потащил “Ниву” бульдозером на тросе – та настолько погрязла в землю, что ещё усилие – и колёса оторвались бы от кузова…

17.

One can argue with these views, but in fact Platonov deliberately works in Dzhan beyond the patterns of Christianity and if we continue the symbolism of "creature versus human-being" relationship, which I mentioned above (when he starts a chapter with the story of a certain creature which is deeply connected with the consecutive human story), he goes even further: the Trinity of Celestial Creatures almost kill Nazar Chagatayev at the end of his battle against the heavens.

Мы возвращались в Нукус, а я думал как обойтись завтра: брать поезд, который задержит нас на этом Барса­Кельмесе ещё на два дня, или снять самолёт­кукурузник, чтобы слетать туда и обратно в один день за двести долларов? Нас привезли в ту же самую гостиницу, и если бы не устрашающие начальники тюрьмы со своими краснокожими удостоверениями, нас бы, грязных по уши, в гостиницу попросту не пустили. Там мы опять сбросили всю одежду в кучу, на этот раз для стирки и утюжки, размякший дипломат дал мне лишние носки, в остальном я укутался в банное полотенце и первым делом стал звонить опять директрисе авангардного Дома­Музея, объясняя ситуацию, разбившую планы…

Затем был ужин, поданный в столовую нашего люкс­номера, обслуживала нас опять девушка по имени Гуля, но на этот раз каракалпачка, и несмотря на алкоголь в крови, в этот вечер никто почему­то ни о чём лишнем не подумал, и ничего ей лишнего не произнёс. И даже милицейское: “Садитесь с нами кушать!” – отдавало скорее братским милосердием, нежели чем­то зазывающим.

Правда, под самый занавес, даже дипломат проговорился: там в степи, когда после обречённых десятка часов на горизонте показался КАМАЗ, водитель признался дипломату, что этим вечером у его брата свадьба, а потому ему ни с какой руки было ехать в Джаслык… “Нашу смерть хотел променять на свою свадьбу, курва…” – угрюмо констатировал десантник…

18.

Dzhan is in a way an Odyssey of Russian identity. Let's now look briefly at the first chapters, which as I said above, contain the entire the story in short. Nazar Chagatayev gets familiar with a woman, whom he doesn't love, but just feels pity for her. Her name is Vera, which means as you know, Faith. Let's

be some time together, proposes Nazar. Nothing happens between them, though they register their marriage. She's pregnant with a baby from another person. Then Vera introduces him her daughter Ksenya, which means as all you know "different, strange" and Nazar can not deny the remark of Vera, that he loves Ksenya. While Chagatayev is in the desert, Vera dies with her baby. It happens in the 9th chapter and there, loosing his Vera, Chagatayev goes into the desert and sees many unnecessary things – died grass, lost Russian lapot, traces of strange life and activity. He buries a tortoise, whom even the shell does not protect any more. He looses the meaning of life, and here at the edge of his despair the vision of tireless assistant, the sound which reminds the sound of Sufi sama' attends him...

Ранним и ветренным утром мы повторно сели в тюремную “Ниву”, правда с другим шофёром – теперь уже при благонадёжных погонах, и в темноте, заштрихованной вкосую дождём, двинулись тем же путём. Нукус в несколько поворотов перелился в Ходжейли, а Ходжейли незаметно избылся в степь. И всю эту дорогу люди тащили на базар худой скот. Кто – волоком тощего бычка, кто – в кабине “Москвичка” костлявую козу, кто – на аркане угловатых баранов. Трудно было разобрать, где этот самый базар, поскольку предутренние люди двигались разнообразно, лишь одномерно шлёпая по грязи кюветов. Мы рассекали их движение и они сливались по бокам в воду упорных “дворничков” лобового стекла. В машине, между тем, было чисто и тепло.
Отутюженная одежда отдавала вчерашней влагой, но ещё более мыльным старанием горничной, не спавшей над нею всю ночь, и новый водитель то и дело шмыгал от непривычной чистоты запаха. Неясно, где мы свернули с той одноногой дороги, ведущей на насупленный сквозь разряжающуюся темноту Устюрт, но через час­другой появились мимо первые дома и водитель объявил Кунград.
И здесь тощие люди тащили свой скудный скот по воскресенью. Но ещё более стройное движение, параллельное нашей машине, текло сквозь Кунград через навесные мосты и круговые развязки, кубовые кварталы и глинобитные проулки, и как вода в устье, или бензин в воронке, выплеснулось к вокзалу. Море разливанное или взрывоопасный бак – вокзал кишел как базар базаров, будто бы все рассветные скотоводы и воскресные кочевники схлынулись разом здесь и наша машина пробиралась сквозь эту толчею как упрямая скотина, не нашедшая ни хозяина, ни покупателя.
Она становилась там, где люди стояли стеной и даже воля не давала им расступиться. Водитель выбрался в дверь, мы пролезли один за другим в ту же щель, и шофёр, заключив кабину, пошёл искать станционного милиционера по кличке “Майк Тайсон”. Нас он оставил как на привязи у машины, хотя толпа нахлывами относила нас всё больше и дальше в сторону.
Вскоре мы заметили “Тайсона”, поскольку не заметить эти пудовые кулаки, размахивающие поверх голов, командуя кому и куда идти, было невозможно. Было невозможно не заметить его и потому, что это галактическое столпотворение странным образом вращалось вокруг этой чёрной фигуры, засасывающей всех наподобие дыры. Поскольку нас изначально удостоверили в договорённости, было несколько странно видеть сколь ненужен и необязателен наш шофёр вокруг всесильного Тайсона, расфасовывающего людей по полутора десяткам старосоветских вагонов, в которых новыми были разве что фанерки в нескольких разнобойных окнах. Люди лезли на абордаж с тюками, сумками, баулами, кто – увешанные гроздьями детей, кто – обузой стариков. Поезд стоял, как палка, засунутая на мгновение в муравейник или как магнит в железных опилках.
Некоторое время спустя водитель обнадёживающе подошёл к нам, хотя Тайсон стоял как и стоял, в упор не замечая нашу затерянную делегацию. Приблизился к нам один из его незаметных и вездесущих подручных, и повёл нас к началу состава. Поезд давно был забит до отказа по самую крышу. Какие только лица не смотрели из окон и дверных проёмов, тамбуров и подножек: нетерпеливые, запуганные, женские, усталые, приезжие, сиротские, служивые, худые, морщинистые и ни одного счастливого.

Нас тоже загрузили в одно из служебных купе с замызганными матрацами, поверх которых проводник принёс несвежие простыни. Не успели мы их расстелить, как нас попросили перебраться в другой вагон и другое купе, распоряжённое очередным рассыльным Тайсона, и мы сели на засаленные матрацы уже без простыней. Господи, о чём я вообще говорю в поезде, на который сотни бы отдали последнее, чтобы проткнуться в проход…
Только сели, как сломанная дверь купе вскрылась наново и вошёл сперва высокий казах в шляпе, возраст которому придавала скрюченная старушка, вошедшая следом и юноша, занёсший чемоданы напару с очередным рассыльным. Казах поначалу расположил багаж под наши сидения, затем рассадил семью и уж потом рассудительно сказал: “Дорога далёкая. Давайте, как говорится, знакомиться: подполковник ГАИ в отставке Абишев. Это моя жена Сара, а это мой сын, боксёр Ермек. Студент второго курса Алма­атинского института…” Последних слов я не расслышал, поскольку в это время со скрежетом тронулся поезд и перрон со столпотворением вокзала двинулся в прошлое.