ПРЕСТУПЛЕНИЯ ПРОТИВ КОШЕЧКИ 6 страница

Окруженный свечами и чертежами, Каштан бубнит тексты из тайных библий, пялится в призмы, корчится в волнах вздувшейся требухи. На тринадцатом часе случается одержанье: сестра Каргакляччи, лишенная голоса, вдруг завывает и исступленно визжит богохульную, профанную литанию. Слюда опадает с ее жухлых глаз, излучающих жуткую скорбь распылившихся трупов; кожу ее прорывают ржавые девятидюймовые гвозди. И вот уже сестра Мехмогилла дергается, как собака, в кровавых веревках.

Монахини тащат ее, сочащую пену, блюющую ржавчиной, вон из камеры склепа, гонят бичами во тьму пустыни, захлопнув за ней на прощанье ворота. Секунду Адский Валет копошится в путанице из берцовых костей, клочьев сала и ароматных, гнилых, некротических сухожилий своей любимой; секунду спустя он оказывается в одиночестве посреди подземного будуара. Яростный рев его страшной фрустрации будит сейсмические волны в деревне; земля разверзается, и пресвятой монастырь навсегда погрязает в желудке у Зверя.

 

ПАКТ СОБАЧЬЕЙ ЗВЕЗДЫ

 

Тем, у кого кожа влажная, а внутренности — из меха, не сильно нужна одежда.

Во время оргазма Филбин видел метаморфоз как мозаику спазмов, чьим лейтмотивом был крестовой, перевернутый взрез на прогорклом мясе. В этой системе мутантной плоти царило белое солнечное лицо, палившее красными, будто кровь, лучами; оно растворялось, пока он спекался в каталептический сон. Эти видения начались одновременно с беременностью его жены.

Прошло сколько-то месяцев, и она перестала сносить половые сношения. Филбин работал на ферме, чтобы отвлечься. Однажды вечером, его вороной мастиф по кличке Содом вернулся с плантации с мертвым карлом в тисках челюстей. Добыча была искалечена, шея прокушена до самой кости. Филбин был очарован красивыми, яркими позвонками, блестевшими на виду; он вырезал три и изготовил игральные кости. Из верхушки кривого черепа карла он выпилил чашу, и тратил долгие летние ночи, бросая сии колдовские кубики в стену сортира.

В канун дня рождения его дочери, смерч проревел в омрачающем северном смоге, суля тошнотворные бунты против природы. Адское зрелище всплыло в рапидном ритме. Мандрагора проклюнулась на безымянной могиле; пчелы с людскими лицами высыпали пыльцу на голову дремлющего Содома. У бедного пса начался припадок жестокого, неудержимого чиха, все его тело дергалось в судорогах, а потом он издох, выпуская из носа и члена темную кровь. Эти каровые озера поймали лик заходящего солнца; в бешеных сумеречных аркадах бились каннибальные пугала. Призрачные тамтамы гремели в стылых кукурузных полях. И сколько бы Филбин не бросал свои кости, выпадали всегда три шестерки.

Крик разрушает чары; крик, что длится и длится, покуда Филбин несется по бесконечным полям к своему домишку. Крик, наконец, замирает, как только он прыгает через порог. По колено в рухнувших грудах сырой кукурузы, мешков для навоза и жеваных псом костях зайца, Филбин влетает в сумрак жёниной спальни.

В комнате что-то не так. Это место должно быть святилищем новой жизни. Светлым и радостным.

Так сказано в Библии.

Но место темно. Так темно и безмолвно. И в нем пахнет не жизнью, а смертью; наверно, так пахнет на бойне. Здесь есть даже труп. Труп, что выглядит, в мертвенном свете, нелепо похожим на тело его жены. Он развален надвое, вдоль, изнутри.

Резко остановившись, Филбин поскальзывается на ее еще теплых кишках, и падает навзничь у ног своей новорожденной.

Она стоит на кровати, как минимум метр ростом, с черными, будто смоль, волосами до самых колен, блестя от околоплодных вод; матовые глаза акулы и белая, как коралл, кожа. Длинный дымящийся спинной мозг висит кольцами на ее плече, как лассо. Она месит обоими кулаками мертвые сиськи собственной матери, жадно глотая жирную простоквашу, лезущую наружу. В мерцающем свете чадящей лампы таз ее бросил на стену тень в форме пса. Между ее раздвинутых ног, тускло-алых от крови, кричит крестовое влагалище Зверя.

Скованный ужасом, Филбин слышит лишь только крещендо тамтамов где-то снаружи; потом дикий визг бензопил в старом хлеве, и нарастающий, многоголосый клекот. Со смертной гримасой, его Черноснежка прыгает с ложа и исчезает во тьме. Скользя на кишках супруги, Филбин пал у окна, успев мельком увидеть, как Черноснежка уносится прочь в кукурузу, в компании крохотных, скорченных гномиков с бензопилами.

Мертвая тишина.

Мир не сдвинулся с места. Филбин сел на крыльцо и глядел в негативное небо несколько месяцев. Или несколько лет? Но едва ли он знал, и едва ли хотел бы знать. Временные туманы медленно зрели в его погребенной душе. По прежнему тихо. Ни звука, лишь нескончаемый стук костей у него кулаке. Птицы умолкли, все листья опали с замученных пыткой деревьев. Выцветшая, как известняк, бесплодная почва стала всего лишь солнечным саркофагом.

И вот, наконец, тихий шум. Треск ломких серых колосьев. Гуденье моторов на холостых оборотах, и нежное, но атональное пенье. Первые искривленные головы, в мерзких пучках тошнотворных волос, всплывают в полях. За ними всплывают другие, и Филбин видит, что у них на плечах — магический, симметричный крест. К его перекладинам крепко привязана голая, мертвенно-бледная девушка с черными, будто смоль, косами.

Его Черноснежка.

Взрослая. Высоченная. И, несомненно, ставшая женщиной. Ставшая человеком. Филбин видит глаза, умоляющие отца признать и вернуть свою дочь — голубые, большие, прозрачные: глаза ее матери. Он оглядел ее тело. Хотя темный мех покрывал теперь холмик лобка, он не мог скрыть прямого, честного женского взреза. Мало волнуясь о том, к каким трюкам прибегли калечные похитители, снявшие злое проклятье, он радостно встал, чтоб принять ее. Процессия остановилась.

Глумливо поющий уродец с ногами-обрубками вышел вперед. Король карликов, голый, но подпоясанный кожаным поясом с кожаными кисетами, злобное тело горбато, покрыто наростами, скальп извергает дурные сплетения забальзамированных крабовых панцирей. В левой руке — дубовая палочка. Он начертал ею что-то в воздухе. Высохшая земля у его ног расселась, оскалясь, и плюнула в небо мощами Содома. Они завертелись в выси, и рухнули пентаграммой вокруг короля. Левой рукой он подал знак Филбину выйти на ринг, потом покопался в одном из кисетов на поясе. Чу! Угнездившись в шерстистой ладони, светится троица кубиков, сделанных из позвонков покойницы. Филбин сразу же понял намеренье тролля. Им предстоит потягаться за обладанье душой Черноснежки.

Проходят часы, они мечут кости, удача и проигрыш сменяют друг друга. Карлики окружают их, гикая и заводя бензопилы, когда побеждает король, молча, зловеще теснясь, когда Филбин выходит вперед. Луна достигает зенита; у них поровну баллов перед финальным броском. Король карликов пренебрежительно крутит запястьем. Кости падают наземь, и свита взрывается яростным внутриутробным лаем, пилы чертят зигзагами дымное небо ночи. Семнадцать. Филбин должен набрать максимальную сумму, чтоб выиграть, но ему до сих пор это не удавалось.

Мрачно тряся костями в чаше из черепа, он пытается вспомнить уверенность насекомых. Как росомаха выдирает хрящи. Магнетизм анаконды, безошибочный спуск кровососных летучих мышей. Он погружается в транс. Колдовские кости теперь упадут по собственной воле.

Шесть. Шесть. Шестьсот шестьдесят шесть.

Король карликов молча встает, пожимает своими кривыми плечами, поворачивается, и, хромая, бредет в кукурузу, что его породила. Следом за ним, насупившись, топает свита.

Филбин очухивается от патетичного скулежа. Он бросается к Черноснежке и рвет плетеный тростник, привязавший ее к кресту. Секунду он видит свой уродливый отблеск в двух лишенных души, по-акульему черных зерцалах, а потом когти Зверя срывают ему лицо.

Его победившие кости один раз моргают во тьме.

 

ДЕРЕВО ПЛАЧА

 

Повсюду около Дерева Плача, растущего на могильном холме, Соловей находил и откапывал копролиты с отпечатками кодов вечности.

И теперь он сидел и разламывал их пополам, как мясные рулеты, выскабливал их холодные недра, и представлял себе те миры, что таились внутри этих каменных генетических куколок. Жаркие холлы волос, храпящие стены, покрытые пульсами анусов с кулачище размером, принадлежащих всем видам без исключенья; из них выдуваются твари из юрского кала, покрытые твердыми, как алмаз, семенами хурмы. Допотопные мертвецы, лишенные мяса, трепещут и светятся слезною жизнью. Он чувствует знойный и мутный воздух внутри своих легких, тошнотное колыхание сморщенных шкур под ногами. Его голова, отразившись в зрачках покрывшейся панцирем ласки, похожа на кактус из черного меха, усыпанный вскрытыми красными язвами.

Трансформер, что трансформирован.

Мизантроп от рожденья, когда повивальная бабка сказала, что левая Соловьева ключица напоминает по форме акулоядный нарцисс, он истратил детские годы в упорных попытках принять обличья животных. Сегодня корячась и фыркая в ошеломленной барсучьей норе, назавтра гоняясь за крабами боком по илистым отмелям, он проводил бесконечные лета в тщеславном стремленье к чудесному преображенью. Когда опускалась ночная прохлада, он убегал в излюбленное убежище, к древнему дереву, вскормленному костями и кровью когда-то зарытых в кургане средневековых насильников. Там, на карнизе рассыпавшейся слюды, скребя друг о друга тощие икры, подобно цикаде, или мыча, как полуночная корова, он начал изобретать отмщенье Природе; не в силах сменить обличие, он принес клятву стать извратителем.

Годы спустя, он дошел до того, что начал накапливать капли кала, спадавшие с дерева, кои считал квинтэссенцией всех живущих существ. Вознамерившись вывести несуществующие гибриды, он злобно вливал один сбор в другой; лепя вставших на задние лапы чучельных львов из навоза ящериц, сиамских креветочных близнецов из аммония, взятого в гроте летучих мышей, бараночервей, покрытую шерстью форель и дюжины прочих мифических сумасшедствий. Укреплен в вере деревом, Соловей учредил тайный сад под корявыми сучьями, вкапывая свои мягкие, остро пахнущие модели в полые ясли. С тех пор его одинокие полночи проходили в заботах об этом миниатюрном зверинце; он орошал его крышу своей водянистой подросточьей спермой, шпионя за лисами, трахающимися среди папоротников.

Пытаясь пропагандировать эту отступническую зоологию среди своих сверстников, он столкнулся с насмешками; к тому ж он был полным лохом в любви. Ночь за ночью он тщетно искал утешенья на старом и неизменном холме, поливая ужасное дерево и свои погребенные чада обильнейшими слезами. Сезоны сменяли друг друга. Однажды, весенним вечером, когда он рыдал взахлеб, Соловей вдруг понял, что слышит зудящий фальцетный хор наверху. Он вгляделся в тенистые ветви; там тявкали, заперты в виснущих ярко-красных плодах, лица всех женщин, когда-либо обломавших его.

Прибежали врачи; Соловей попал в карцер с разумом, рухнувшим в злые руины.

Теперь сумасшедшие дома опустели; Дерево Плача опять четвертовано тенью обезумевшего садовника. Скрестившего ноги, качающегося взад-вперед, околдованного засохшим навозом на кончиках его пальцев, окруженного вырытым из земли сокровенным содомом.

Золото дурня.

С точки зренья пищащих кишок его зверского микромира, Соловей — вонючий чужак, некий вирус; Антиплач, вдруг пришедший с предъявлением прав на свое ублюдочье царство.

По самые яйца в разнообразном помете, он преследуем быстрыми, страшно смердящими, громко ревущими монстрами, коих шпорят скелеты, когда-то сломавшие шею, призраки вздернутых секс-преступников; взбучены обезбашенными микробами, медузы стихий инфернально несутся по воздуху скорченного лабиринта. Забившись в слепую кишку, Соловей вдруг оказывается припертым к занавесу из гнилых животов. Клубни грязи впиваются в его ступни. В тот самый момент, когда травля наваливается на него, Соловей ощущает телесный мятеж. Жадный кал циркулирует в его стынущих венах, органы обрастают щетиной; чувство эволюционных знамений, отпечатки когтей на магме пустыни под неподвижными, киноварными звездопейзажами, посвященными перемещению; это стремительный, головой вниз, прыжок с конвульсивного парапета Сверхъестественности.

Наконец он добился преображенья, став существом из сплошных внутрижопных волос, испещренным открытыми сфинктерами. Пронзительный свист вылетает через одну из сочащихся красных дырок; гиперпространственный, обезболивающий вопль Антиплача. Теперь Соловей знает точно, что значит пролезть сквозь игольное ушко, существовать только в жалких мечтах расплющенных и червивых; униженной аберрацией юрского вечера, освобожденной от всякого смысла, эхом в собственном сдавленном черепе, напоминающем вымершие допотопные океаны, глухо гудящие в пересохшей ракушке. Сфотографирован сквозь микроскоп, он напомнил бы серию эктоплазменных лиц на спиральной лестнице, призрак мычащей машины, что сам изобрел; обрубки, утопшие в тине расплавленного желанья. Лишенный игр с куклой, он съежился в чистую ненависть.

Его вопль двоится; гибриды в первых рядах сметены. Тем не менее, их скелетные всадники рушатся в ров с трясущимися тазами, снаряды их мстящих костей протыкают, как вертела, гнусно воющего захватчика, пригвождают его безвозвратно стрелами копчиков. Возбуждены солевым изнасилованьем, костяки, кадавры и палачи с канареечными головами падают на Соловья; коридоры вспухают заглушенным звуком окостеневших когтей, рвущих густошерстистые внутренности, полиморфных копыт, трамбующих клочья лица.

Прокаженные крылья хлопают в сахаре и соломе.

Последние причитанья обысканной головы затухают вдали; кора Антиплача дробится на сотни сегментов, виясь на спиралях спектрального желатина вкруг Дерева Плача, пока оно топит корни все глубже и глубже в могильном кургане, высасывая до конца омерзительно квохчущие кости, и погружается к центру беспечно летящей Земли.

 

СУККУБИЙ БЛЮЗ

 

Обрезан под жутким астральным дождем радиации, Краль провел юность, измученный полчищами хохочущей кожи; такой же беспомощный на своем заколдованном и ублюдочьем чердаке, как алебастровый жеребенок на каменноугольном лугу.

Решив, что с такими рубцами ему не добиться людской любви, он начал воображать себе общество где-то под досками пола. Вскорости семеро куртизанок из чистой соды нежились у него под ногами. Пасха настала. Краль приник к лучику звездного света, надеясь, в который раз, что узрит благосклонный рисунок созвездий; и вновь он увидел лишь только рыдающий галактический псориаз. Предательство. Ошеломленный сим сговором, проистекавшим из шифра, Краль ощутил погружение в транс. Он встал на колени перед иконой отца: канонизированным антиликом в океанически-розовом нимбе из декадемонов, распятых, как крысы на солнце. Лезвия скальпелей вылезли из холста; сектантские, прелюбодейные, благословившие бурные воды.

Мольбы его парировал хохот гвоздей и опилок; в ту же секунду кожа взбугрилась на стенах и потолке. Краль отражал лишь единомоментный приход своих навязчивых демонов: на правом плече — Эдгар ван Гняу, в рясе рапсодии, блещущей выхолощенной эктоплазмой; на левом — Рэгфон Каделла, в жестоком плюмаже и сыромятной мантии, взрезанной филигранью болтающих баек и порванного переполоха. Каделла запугивал Краля, как зверский ангел, радуга из языков, хлеставшая из его злого зоба, приказывала тому нацепить себе шпоры отмщения. Он говорил о пактах между клыкастыми и беспалыми, живописал родительских аспидов, скачущих в брачных лентах из крайней плоти. Гняу протестовал.

Тени смялись над головой. Дразнящая кожа спустилась полночными петлями, вытащив семерых любовниц из разоренного склепа и вздернув их в воздухе; ибо они не имели крыльев. Краль поднял голову и взглянул на смятенный ряд из расщелин, которые он столь любовно выдолбил долотом между белых и твердых бедер. Казалось, они расширяются, сокращаются, гнутся; и, наконец, принимают вид букв, пишущих ОТОМСТИ на ужасном озоне.

Концепция пала на правое полушарие его мозга, укоренившись с неведомой силой, не знающей никакой пощады. Испепеляющим выдохом он сбил прочь с плеч паразитов. Рэгфон Каделла легко воспарил, злобно глядя сквозь комнату; Краль проследил за красным лучом его взора; Эдгар ван Гняу, лжемиротворец, вис, как слюна, на сдирающем кожу лунном протуберанце, выпущенном печальной, млечной дугой какого-то звездного арбалета. Глаза его были всего лишь белесою слизью. Без сожаления Краль соскреб его и утопил в бутыли со спиртом. Годы его нерешительности прошли навсегда.

Каделла принял кубический облик; лицо его стало карминным от крови. Кадык открывался и закрывался на горле, произнося бессловесные прокламации. Краль, опьянев, смотрел на себя взглядом демона, видел смертельного мстителя и капитана жаждущей бойни шлюшьей команды. Он чувствовал ласку множества нежных ручек. Его куртизанки, наконец-то из плоти, преступницы.

Это была Пасха Пасх.

Сброшен неведомым кожаным сателлитом, зверь с восемью животами и спинами куролесит вовсю: Краль-Кровебой и семь его потаскух. Их задача, их метод — непостижимая картина для сборки, извивы которой неповторимо следуют за капризами Кровебоя.

Каждый сдвиг ночи приносит очередной триумф нерушимому пурпуру их удушающего медового месяца; очередной трофей срывается для алтаря. Хирурги, священники, молодожены всех возрастов и полов; кулаки вылетают из содовых ртов и приковываются к цельностальным операционным столам. Кровебой работает, как машина, исполняя раги резекции и ампутации, декламируя скоросшивательные сонеты; следы его игл и ножей сплетаются в непримиримое полотно, паноптикум шрамов, в котором он видит стремительную победу, видение вязкого промежутка между собакой и волком. Общество недоглядело за одним из своих заключенных в темницу богов; восстав из ада лица, фрагментарный сапфир разворачивается в танатопсис: в сердце треугольного смерча две юные девы сдирают кожу со своих грудных клеток. Ночь изнутри. Звездоворот, ледяной, безвоздушный. Их ребра слагают решетку тюремной камеры; там обитают и дышат люди, в блоках гранита, заросших лишайником. Окна до потолка со вставленными в них крадеными зеркалами отражают лица в полу. Собаки шныряют из угла в угол, жрут экскременты друг друга, мечтая о розоватых затмениях. Черная Месса. Пир каннибалов начался за лиловым сатином.

Вскоре лакомые кусочки и клочья разрозненной плоти выросли в невероятный, необозримый памятник, ушедший в растерзанные облака, отбросивший тяжкую страшную тень поперек Земли, как четыре мухи на сером бархате; член ростом с бога, грозящийся выебать Солнце.

Застряв на вершине его колоссальной головки, сидит Рэгфон Каделла, чирикая, растворяясь.

 

СИФИЛИС ОСВОБОЖДЕННЫЙ

 

Предрекая грядущее по узору из шанкров на собственном члене, Гэлпин воспринимал циркуляцию информации в космосе сорняков.

Жница бархата в латексе, избранная принцесса гнезд, скакала по своему меридиану подсолнухов: Зилла, сочащаяся, будто опиум, облепивший трещотки на ее пиздокарцере из петушьих когтей; звездное семя, измазавшее дом рака. Галопом несясь сквозь ворота задумчивых жучьих жвал, ее обогнал эскорт эмбрионов лисицы, затем появились муравьи-серфингисты на дисках из паутины, вращавшихся против солнца. За ними — ласки, хромающие под бременем кардиальных наростов, разжиревшие вши из живой мертвечины и амбулаторные твари из сплошной гонорреи; безжалостная, абордажная банда, выпивавшая жизненный сок, как лесной пожар, пока Зилла травила свою добычу — исключительно альбиносов.

Впереди лежит развалившийся Гэлпин, халиф на час во вселенной дурашливых слив, его белая рожа трепещет, как ячменная простынь, пробитая плавниками восторга. В короне из цикламены и труб Драконова Члена, прячась среди рыбоглазых пшеничных снопов, освященных мираклями зверства, он теребит свои ссохшиеся, ослоликие камушки. Камушки, импотентные, как солнце полудня, что моросит после полночи.

Медоблюющие гамадриады вынюхивают его след, натягивая на лютни молочно-белые лобковые волосы, вырванные им невзначай, когда он дрочил на Королеву Гончих и ее вонючую, вываленную матку; они крадутся все ближе и ближе, их струны реверберируют нотами, что сотрясают заросли ясеня и рябины. Мясные мухи на этих ветвях трут дымящими задними лапками в унисон. Звук, похожий на трепет и треск сношающихся скелетов, многократно усиленный прохождением сквозь шейноматочные каньоны. Гэлпин стирает пот со своей мошонки, скармливает его Далматинской Суке. Час Жатвы настал для него.

В ранней юности Зилла зачала клиторальный культ, основанный на животной эмпатии. Она полагала, что только в оргазме люди могут достичь того состоянья невинности и безмыслия, в котором живут в лесу звери.

Голая, но в сапогах и короткой куртке из кожи, она со своей когортой выслеживала по ночам мальчиков, и сгоняла их, точно скот, на кладбище, где велела им осквернять могилы. Потом, корчась раздвинув ноги на волчьей ягоде и холодном, свежевырытом торфе, они давали жаждущей молодежи напиться вволю из всех отверстий. Сгнившие трупы, набитые орхидеями, вешались на веревках, как пологи в опочивальне, на нависших ветвях.

Развалясь на спине, с головой, шедшей кругом от взгляда в звездный калейдоскоп, Зилла стала воображать венерическую болезнь печальным и темным странником на равнине ворон; провозвестником правды, что вечно скитается проклятым. Мертвым шпионом, пронырливым и прожорливым, спящим в обысканных атомных камерах, пирующим только низменными телесными спазмами, пенной накипью самых глубинных источников. А потом вновь срастающимся, как воскресшее чудо, приносящим все излишки энергии в жертву собственному бездонному сердцу; превозносящим плотскую бренность в зеркале декаданса.

Вскоре Зилла уже одаряла вниманием только лишь старых самцов, мужчин, у которых мог в гавани быть этот хищный любовник, с которым она так жаждала слиться. Гонимая обществом, презираема даже сестрами, она сама превратилась в бродягу, ее блудная тень омрачала весь мир, а она все надеялась, что эрогенный призрачный странник однажды поселится в ее внутреннем царстве.

Так Зилла и устремилась вперед, на поиски пораженной плоти, в сопровождении каравана причудливой фауны. Прибивая отборные органы к мощной плите из обсидиана, которую она волокла на плечах, она начала конструировать зеркало собственного изобретения; черное зеркало, в коем однажды возникнет ее всепоглощающий князь.

Вперед, Зилла, вперед; коса вздета, чтоб жать альбиносное мясо, с кольцом ясновидящих язв вкруг него! Вперед, покуда кудахтанье твоего жабокрылого авангарда не потревожит защитный форпост беглеца: Далматинскую Суку. Оттопыривши брыли, с бородою из заячьих мышц, стерва Гэлпина нагло крадется по вьючной тропе. Зилла сразу же замечает, что собака срет формами; ее напряженная, пятнистая задница мечет неправильные семиугольники и треугольники, которые, в свою очередь, эманируют бирюзовыми монстрами. Крайне нелепые образы формируют их стену скулящего сна: мезозойские сумки, гноящиеся под раздвоенным хвостом вихря, анаконды, сосущие мед из связки священнических голов, шкаф с дохлыми галками, мокнущий под дождем. Мертвоголовые моли уселись на сукины сиськи, висящие рдеющими рядами, рябые от Гэлпиновых молочнозубых укусов. Вопли чудовища рвут в клочья небо из оранжевых тряпок.

Лишь Зилла без отвращения смотрит на это зрелище; осознавая сигналы сверхновых в орбите собаке, она умудряется вызвать прекрасного, вирулентного призрака: духа водобоязни. Чувства поруганы, сука несется, ослепнув от пенного страха. Химеры ее многогранных фекалий сжимаются. За испаренной стеной жалко корчится потный беглец, мучнистые щеки пыхтят, как меха. Его морда похожа на канталупу гнилой ветчины, вся измазана жидкой известкой. Гэлпин лишь хнычет, когда амазонка, расставивши ноги, встает перед ним и мочится прямо в лицо; потом он безропотно подставляется яркому лезвию.

Бросив свою добычу, Зилла крепит свежайший трофей к заразному зеркалу, наконец-то закончив выкладывать стухшую раму. Чернильный камень светлеет, картины сливаются в мрачных, неверных глубинах.

Картины Судьбы.

Сквозь распадный туннель из похищенных, пророчащих опухолей Зилла видит день своей свадьбы. Она — в платье красного бархата, под капюшоном, венок сочных гвоздик увивает ее чело, контрастируя с темно-зеленой, отмершей тканью, червивым обличьем третичного сифилиса. На ее увечную руку оперся жених. Ее страшная аватара плотского разложения.

Но он почему-то совсем не похож на смертоносного рыцаря из ее снов. Он бледный. Он слишком бледный. И дряблый. Уродливый, потный и неуклюжий. С белыми, будто снег, волосами и розовыми глазами.

И оскопленный ее же рукой.

 

КАНАВОПЫТ

 

Увы бедному Гутрику! — сама пизда ночи поссала кровью в его спящий рот.

Замоченный звездами, он был выблеван и отрезан в дыре, где гадские твари мечтали о паре. Папаша его приходил домой после убийства, пьяный от норковой артериальной крови, намотав на свои кулачищи рулоны блестящих кишок, сернистая рвота рвалась, как фонтан, из его цельномедного сычуга. У Папаши было четыре яйца; колючие белые черви таращились из абсцессов на мощном, бесстыдно торчащем члене. Пока Гутрик глодал отрыгнутое им мясо, Папаша внедрялся корнем в Мамашу. Однажды ночью его устрашающие раскопки порвали ее пополам. Бултыхаясь в компосте и тараканах, Папаша все выл и выл безутешно. Гутрик глянул на мрачное киноварное небо. Оно было похоже на чье-то лицо, развороченное острым резцом. Сперва появились плывущие существа, как шифры для разрушенья, за ними — планеты, танцуя с изяществом горящих детей. Под этим дурным зодиаком Гутрик покинул гнездо.

Одинокий, печальный падальщик в жутко заросшей, безбрежной пустыне. Ошипованные сердца болтаются на порочных деревьях, плоды их несут семена людоедства. Повсюду вскопанные могилы. Гутрик добрался до места, где собаки не воют. Здесь небеса отвергаются копуляцией кедров, и все освещение проистекает из нависающих химерических фонарей угнетающего железа. Змеящаяся тропа обозначена грудами оскальпированных черепов с гниющими членами, воткнутыми в глазницы. Пройдя ее до конца, Гутрик смотрит на некое здание, форма тени которого схожа с порванным ртом: дворец Королевы Щелей.

Она укутана в серый, шевелящийся плащ из оживших крыс, сшитых вместе кошачьей кишкой. Ее лоб украшают затейливые костяшки. Она распахнула плащ. Ее кожа бездонна, как ртуть — эластичное зеркало, в коем Гутрик впервые видит свое лицо: размозженный портрет недожеванной плоти, почти заливающей искры костей; носа нет вообще, только полная кольев пещера и одинокий глазок, дрейфующий в дымчатом желтом бельме. Устрашенный самим собой, Гутрик не замечает неслышного приближения Королевы, пока его чувства не атакует вонь рыбьих голов. Проследив за ее источником, он встречает лицом к лицу ее баснословные гениталии.

Притянутый, как железо, Гутрик медленно испаряет всяческое сознание в сексуальный отсос; отражает, и то только смутно, лишь аритмический клекот ее смертоносных репродуктивных органов, несущийся из-под жирной гузки, покрытой щетинистой, сальной кожей. На грани отключки, он чувствует нисхождение какого-то мощного универсума; кажется, сами швы страха вот-вот разорвутся, и преступная аристократия будет молить о пощаде перед малиновым алтарем.

Внутри канав всегда есть еще канавы. Вытянутые королевские губы развратно рычат, открывая подобие сумрачного, плотоядного поля маков. Гутрик вскоре с предельной четкостью различает детали сих скрытых владений; голографический, рубиновый рассвет, просочась сквозь леденящий кожу туман, развертывается вширь.

Повсюду колеса, несущие потрошеные торсы, кишащие паутинными гадами. Далеко впереди, пещеры. Здесь Гутрик встречает Папашу, на каменных стенах родной дыры намалеваны фрески с картинами жизни в желудке ворона. Нежа свою серебристую спину в мешанине из шкур, раздвинувши ноги, лежит Королева. Ее угрожающая клоака вскрывается, окровавлена и забрызгана спермой, драная орхидея. Орхидея начинает вращаться, как машина для перемола мечтаний, Папаша встает перед ней на колени, трясясь всем телом, и Гутрика сплющивает виденье гигантских кузнечиков, бьющихся насмерть за грязной витриной.

В театре масок внутри Королевы, где злые козлы грызут засаленные ступни на палках, а галки клюют гангренозные раны свалившейся с неба золотой молодежи, папаша с сыночком качаются на шнурах. Стручки открываются и закрываются с видом на жирные грядки мужских органов вшей; Королева уселась на трон из крысиной шерсти. Она горделиво вздымает свою державу — круглый сосуд с кислотой, обнажающей кости, и скипетр — тонкой работы заржавленные щипцы для кастрации. Скоро эти священные инструменты положат конец путешествию Гутрика в бездну канавы.

Но серые скалящиеся скелеты, что дразнят его, могут лишь подражать ее музыкальной шкатулке; когда завод в ней кончается, их засохшие члены застывают нелепо. Папаша — охотник, искушенный в разламывании щелкающей добычи, пусть и бескровной — и вот его жвалы уже в жарком мозге костей! Королева откидывается на сиденье и раздвигает бедра, будто гимнастка. Из пизды вылетает циркулярный поток горящих лучей нарколепсии, клейкие кольца гипноза и концентрических трансов. Глаза ее говорят о ритуальном убийстве. Гутрик в последний раз видит Папашу, потом все меркнет, и он опять тонет в головокружительном вихре.

Какие-то голоса. Сырые, как печень ангела, расклеванная стервятниками. Тени в сутанах готовятся к Черной Мессе в своем потаенном жадеитовом храме. Гутрик подвешен за шею над тиглем свернувшейся крови, он пинается, дергаясь, и плюется вселенными, обреченными умереть. Перед взором его — водопады магических знаков, видимо, вырубленных из хрящевых полушарий. Мелькают турецкие сабли. Конопля обрывается, сбросив его в непомерную, сардоничную глубину.