Часть первая Десять тысяч вещей 8 страница

— Привет! — обратился он ко мне с улыбкой. — Должно быть, вы — Шерил Стрэйд.

— Да, — отозвалась я чуть дрогнувшим голосом, совершенно ошарашенная как тем, что увидела другое человеческое существо, так и собственным именем, слетевшим с его уст.

— Я видел вас в журнале регистрации, — объяснил он, заметив удивленное выражение на моем лице. — Я шел по вашим следам несколько дней.

Вскоре мне предстояло привыкнуть к тому, что люди, обращавшиеся ко мне на пустынном маршруте, вели себя с такой фамильярностью. Все лето журнал регистрации служил нам своего рода общественным бюллетенем.

— Я — Грэг, — сказал он, пожимая мне руку, а потом указал на мой рюкзак: — Вы что, действительно тащите эту штуку?

Мы уселись в тени, разговаривая о том, куда каждый из нас направляется и где мы уже побывали. Ему было около сорока, бухгалтер из Тахомы, штат Вашингтон, с «застегнутым на все пуговицы», методичным, чисто бухгалтерским складом ума. Он вышел на маршрут в начале мая, начав с самых истоков тропы на мексиканской границе, и планировал пройти весь путь до Канады. Он был первым из встреченных мной людей, который, в сущности, делал то же, что и я, хотя прошел уже намного больше. Ему не нужно было объяснять, что я тут делаю. Он понимал.

Пока мы разговаривали, меня одновременно воодушевляло его общество и подавляло растущее осознание того, что он принадлежит к совершенно иной породе людей. Настолько же тщательно подготовлен, насколько неподготовлена я. Отлично подкован в тех вопросах путешествия, о существовании которых я даже не догадывалась. Он планировал свой поход несколько лет, собирая информацию, обмениваясь ею с другими людьми, которые проходили МТХ в предыдущие годы, и посещая семинары, которые он называл конференциями дальноходов. Он свободно сыпал названиями переходов и подъемов, детально перечислял все «за и против» внутренних и внешних рам рюкзаков. Он то и дело упоминал в разговоре о человеке, о котором я прежде даже не слышала, по имени Рэй Джардин. Как благоговейным тоном поведал мне Грэг, это был знаменитый дальноход. Джардин был бесспорным знатоком и экспертом во всех тонкостях МТХ, в особенности в умении пройти его, не таская с собой неподъемный груз. Грэг расспрашивал меня о водяном фильтре, о том, сколько протеина я потребляю в день и какой марки носки ношу. Он желал знать, как я лечу свои мозоли и сколько километров преодолеваю в среднем в день. Сам Грэг проходил в день в среднем 35,5 километра. За это самое утро он прошел те 11 с лишним километров, которые я мучительно проползла за весь предшествующий день.

— Это тяжелее, чем я себе представляла, — призналась я, и на сердце у меня было тяжко от понимания, что я оказалась еще большей идиоткой, чем считала поначалу. — Максимум, что я могу, — это пройти километров семнадцать-девятнадцать, — солгала я. Уж будто бы!

— Ну, конечно, — кивнул Грэг, совершенно не удивленный. — Поначалу и со мной было то же самое, Шерил. Не волнуйтесь по этому поводу. Я проходил по двадцать два — двадцать четыре километра, если повезет, а потом чувствовал себя, как избитый. А ведь я тренировался заранее, ходил в походы по выходным с полностью груженным рюкзаком и так далее. Здесь все по-другому. Телу требуется как минимум пара недель, чтобы достаточно приспособиться к дальним переходам.

Я кивнула, чувствуя себя несказанно утешенной — не так его ответом, как самим его присутствием. Несмотря на явное превосходство, он был таким же, как я. Правда, я не была уверена, что и он чувствует по отношению ко мне то же самое.

— А что вы делаете со своими припасами по ночам? — робко спросила я, заранее боясь ответа.

— Обычно я на них сплю.

— И я тоже, — выдохнула я с облегчением. Перед началом похода я слыхала о том, что необходимо трудолюбиво развешивать съестные припасы по деревьям каждую ночь, как советуют всякому добропорядочному туристу. До этого момента я была слишком изнурена, чтобы хотя бы подумать об этом. Вместо этого я втаскивала продуктовый мешок внутрь палатки и сама туда заползала — и как раз это обычно советуют не делать, — а потом подкладывала его как подушку под свои распухшие ноги.

— Я затаскиваю его прямо в палатку, — продолжал Грэг, и при этих словах внутри меня что-то ожило. — Так делают все местные егеря. Просто они никому об этом не рассказывают, потому что их ждет сущий ад, если кто-то их послушает, а потом его сожрет медведь. Лично я собираюсь подвешивать свои продукты на более туристических участках маршрута, где медведи — привычное дело, но до тех пор я не стану об этом беспокоиться.

Я уверенно кивнула, надеясь, что по выражению моего лица нельзя догадаться, будто я не знаю, как именно нужно подвешивать мешок с продуктами на дерево, чтобы не подманить медведя ни к себе, ни к нему.

— Но, с другой стороны, может быть, нам даже не удастся добраться до тех мест, — сам себе возразил Грэг.

— Как это — не удастся? — переспросила я, вспыхивая румянцем от иррациональной мысли о том, что он каким-то образом догадался о моих планах сойти с маршрута.

— Из-за снега.

— Ах да, точно… Снег. Я слышала, что там сейчас много снега.

На этой жаре я совершенно о нем позабыла. Бад, та женщина из бюро землепользования, мистер Тодд и бродяга, который пытался угощать меня хлебом и колбасой, казались мне сейчас всего лишь далеким сновидением.

— Сьерра целиком утонула в снегу, — продолжал Грэг, повторяя слова Бада. — Многие сошли с маршрута, потому что в этом году были рекордные снегопады. Трудненько будет там пройти.

— Ничего себе! — пробормотала я, ощущая одновременно смесь ужаса и облегчения, — теперь у меня был и предлог, чтобы сойти с маршрута, и солидная отговорка. Я хотела пройти МТХ, но не смогла! Он был весь завален снегом!

— В Кеннеди-Медоуз составим план, — продолжал Грэг. — Я залягу там на пару дней, чтобы перегруппироваться, так что буду на месте, когда вы придете, и мы сможем все обдумать.

— Отлично, — отозвалась я радостным тоном, не имея ни малейшего желания говорить ему, что к тому времени, как он доберется до Кеннеди-Медоуз, я уже буду сидеть в автобусе, направляющемся в Анкоридж.

— Мы достигнем снегов чуть к северу оттуда, а потом вся тропа похоронена под их толщей на протяжении нескольких сотен километров. — Он встал и с легкостью закинул свой рюкзак на плечи. Его волосатые ноги были похожи на опоры причала на озере в Миннесоте. — Мы выбрали не тот год, чтобы идти по МТХ.

— Думаю, так и есть, — отозвалась я, пытаясь поднять свой рюкзак и продеть руки в лямки так же небрежно, как только что сделал Грэг, как будто из чистого желания избежать унижения я внезапно отрастила себе мышцы вдвое сильнее, чем те, что у меня были. Но мой рюкзак был слишком тяжел, и я по-прежнему не могла его оторвать от земли ни на сантиметр.

Он шагнул вперед, чтобы помочь мне поднять его.

— Тяжелая штука, — заметил он, пока мы старались пристроить его мне на спину. — Намного тяжелее моего.

— Так приятно было познакомиться с вами, — проговорила я, как только мы справились с рюкзаком, стараясь сделать вид, что не горблюсь под своей ношей по необходимости, а наклоняюсь вперед с воодушевлением и вниманием. — До сих пор я никого не встречала на маршруте. Я думала, здесь будет больше… походников.

— По МТХ вообще ходят немногие. И тем более в этот год, с этими рекордными снегами. Многие люди видели прогноз и отложили свой поход на следующий год.

— Я вот думаю, не стоит ли и нам это сделать? — спросила я, надеясь, что он сочтет это отличной идеей, в смысле, вернуться сюда на следующий год.

— Вы — единственная женщина-одиночка, которую я до сих пор встретил на маршруте, да и во всем журнале регистрации вы единственная. Это своего рода редкость.

Я ответила ему легкой дрожащей улыбкой.

— Ну что, вы полностью готовы идти? — спросил он.

— Готова! — ответила я с большей живостью, чем ощущала. Я последовала за ним по тропе, стараясь идти как можно быстрее, ориентируя ритм шагов на щелканье его альпенштока. Когда через 15 минут мы добрались до серии небольших горок, я остановилась, чтобы сделать глоток воды.

— Грэг, — позвала я его и повторила: — Приятно было с вами познакомиться.

Он остановился и обернулся:

— До Кеннеди-Медоуз осталось всего 48 километров.

— Ага, — отозвалась я, понуро кивнув ему. Он будет там следующим утром. Если я и дальше буду идти так же, как до сих пор, мне на это понадобится три дня.

— Там будет попрохладнее, — обнадежил меня Грэг. — На триста с лишним метров выше, чем здесь.

— Отлично, — печально ответила я.

— Вы прекрасно справляетесь, Шерил, — сказал он. — Не переживайте так. Вы еще «зеленая», но крепкая. А крепость — это то, что значит здесь больше всего. Не каждый способен сделать то, что делаете вы.

— Спасибо, — сказала я, настолько воодушевленная его словами, что горло у меня перехватило от эмоций.

— Увидимся в Кеннеди-Медоуз, — добавил он и пошел дальше.

— Кеннеди-Медоуз, — эхом отозвалась я ему вслед. Хотела бы я ощущать такую же решимость, с какой произнесла эти слова!

— Там и придумаем что-нибудь насчет снега! — воскликнул он, прежде чем скрыться из виду.

Я преодолевала жару того дня с новой решимостью. Вдохновленная верой Грэга в меня, я больше ни раздумывала о том, чтобы сдаться. На ходу я размышляла о ледорубе, который должен быть в коробке с новыми припасами. О ледорубе, который, по идее, принадлежал мне. Он был черный с серебром, опасный на вид, с длинным металлическим клювом примерно в 60 сантиметров в длину и более короткой и острой поперечной лопаткой на конце. Я купила его, принесла домой и уложила в коробку с ярлычком «Кеннеди-Медоуз», рассуждая, что к тому времени, когда доберусь до этого самого Кеннеди-Медоуз, буду знать, как надо им пользоваться — превратившись к тому времени каким-то необъяснимым способом в опытную альпинистку.

Теперь я понимала, что это не так. Маршрут научил меня смирению. Не имея никакого опыта в пользовании ледорубом, я не сомневалась, что скорее покалечу себя, чем сумею воспользоваться им в попытке не скатиться со склона горы. Во время своих привалов в тот день, на жаре, при температуре больше +38, я листала страницы путеводителя, чтобы выяснить, нет ли там каких-нибудь сведений о том, как пользоваться ледорубом. Там ничего подобного не оказалось. Зато было сказано, что при прохождении заснеженных склонов одинаково необходимы «кошки» и ледоруб, равно как и безупречное умение пользоваться компасом, «уважительное и информированное отношение к лавинам» и «значительная доля альпинистского здравого смысла».

Я захлопнула книжку и пошла дальше по жаре, углубляясь в заповедник Доум Лэнд, надеясь, что направляюсь к тому месту, где Грэг преподаст мне краткий курс пользования ледорубом. Я едва знала его, и все же этот человек стал для меня маяком, моей путеводной звездой, сияющей на севере. Если он может это сделать, то и я смогу, упорно думала я. Он не круче меня. Никто не круче меня, говорила я себе, сама в это не веря. Я превратила эту фразу в мантру тех дней. Останавливаясь отдохнуть, прежде чем преодолеть еще одну серию горок, или оскальзываясь на опасных для коленей склонах, которые сдирали с моих ног куски кожи вместе с носками, или лежа в одиночестве в своей палатке по ночам, я спрашивала, иногда вслух: кто круче меня?

Ответ всегда был одним и тем же. Даже когда я точно знала, что это никоим образом не может быть правдой, я все равно повторяла: никто.

По мере того как я шла, местность медленно менялась, превращаясь из пустынной в лесистую. Деревья становились выше и пышнее, в мелких руслах ручьев с большей вероятностью можно было добыть глоток воды, лужайки пестрели цветами. В пустыне тоже были цветы, но они казались не такими пышными, более экзотичными, с прекрасными величественными венчиками. Дикие цветы, которые попадались здесь, были чуть более обыденными, они покрывали землю яркими коврами или обрамляли затененные края тропы. Многие были мне знакомы; это были те же виды, которые буйно расцветали летом в Миннесоте, или их близкие родственники. Проходя мимо них, я ощущала присутствие мамы настолько остро, что казалось, будто она рядом. Один раз пришлось даже остановиться и поискать ее взглядом, прежде чем я смогла двинуться дальше.

В тот день, когда я встретила Грэга, я увидела и своего первого медведя на этой тропе. Впрочем, сначала его услышала — отчетливое и какое-то «мускулистое» фырканье — и застыла как вкопанная. Подняв глаза, я увидела метрах в шести перед собой на тропе животное, огромное, как холодильник, стоящее на всех четырех лапах. В тот момент, когда наши взгляды встретились, вид у нас сделался одинаково оторопелый.

— МЕДВЕДЬ! — завопила я и потянулась за своим свистком в ту же секунду, как он развернулся и помчался прочь, и мышцы на его толстом заду ходили волнами, переливаясь под солнцем, пока мой свисток издавал убийственно громкий свист.

Мне потребовалось несколько минут, чтобы набраться храбрости и двинуться дальше. Вдобавок к тому, что теперь мне приходилось идти в том самом направлении, в котором сбежало животное, мой разум лихорадочно обдумывал тот факт, что это, похоже, был не черный медведь. Прежде я не раз видела черных медведей — в лесах Северной Миннесоты их было полным-полно. Много раз я застигала их врасплох точно таким же образом, когда гуляла или бегала по проселочной дороге в тех краях, где выросла. Но те черные медведи отличались от этого, которого я только что видела. Они были черными. Черными, как смола. Черными, как чернозем, который покупают в больших мешках в садоводческом магазине. Этот медведь был на них ничуть не похож. Его шкура была цвета корицы, местами — почти светлая.

Я осторожно шла дальше, пытаясь заставить себя поверить, что этот медведь наверняка не был ни гризли, ни бурым — более хищными медвежьими родственниками черного. Конечно, это не так. Я знала, что такого просто быть не может. Эти медведи больше не живут в Калифорнии; всех их истребили много лет назад. И все же почему медведь, которого я видела, был совершенно определенно… не черным?

 

Я сжимала в кулаке свисток еще около часа, готовая дунуть в него в любую минуту, и заодно распевая во все горло песенки, чтобы не застать врасплох медведя какого угодно вида величиною с холодильник, если мне случится наткнуться на него снова. Я вытаскивала из памяти старые рекламные мелодии — те самые, которые напевала, когда неделю назад была уверена, что за мной крадется горный лев, напевая их натужно бодрым голосом. А потом переключилась на микстейп-радио, игравшее в моей голове, перескакивая с фрагмента одной мелодии на другую.

И из-за этого самого пения я едва не наступила на гремучую змею, не сумев уразуметь, что неумолчное грохотание погремушки, громкость которого все усиливалась, исходило действительно от самой настоящей погремушки. Причем не какой-нибудь обычной старой погремушки, а находившейся на хвосте змеи, толстой, как мое предплечье.

— Ай! — вскрикнула я, когда взгляд мой упал на змею, свернувшуюся кольцами всего в паре метров от меня. Если б я могла подпрыгнуть, я бы это сделала. То есть подпрыгнуть-то я подпрыгнула, вот только ноги мои не оторвались от тропы. Вместо этого я едва ли не на карачках поползла прочь от змеиной маленькой тупой головки, завывая от ужаса. Прошло добрых десять минут, прежде чем я достаточно собралась с силами, чтобы обойти ее по широкой дуге, дрожа всем телом.

Остаток дня я шла медленно, постоянно обшаривая глазами землю и горизонт, пугаясь каждого звука и одновременно повторяя себе: я не боюсь. Несмотря на все свое потрясение, я не могла не чувствовать благодарность за то, что мне удалось увидеть животных, которые делили со мной эту землю, которую я уже начинала самую капельку ощущать своей. Я осознала, что, несмотря на все тяготы, с приближением к концу первого этапа моего путешествия во мне начинала расти привязанность к МТХ. Рюкзак, каким бы он ни был тяжелым, стал моим почти одушевленным спутником. Он перестал быть тем абсурдным «Фольксвагеном-жуком», который я с трудом взваливала на себя в номере мотеля в Мохаве всего каких-нибудь пару недель назад. Теперь у моего рюкзака было собственное имя: Монстр.

И это было самое что ни на есть любовное прозвище. Меня изумлял тот факт, что все необходимое мне для выживания можно нести на спине. И удивительнее всего то, что я могуэто нести. Что я могу вынести то, что кажется невыносимым. Это осознание не могло мне помочь физически, зато очень подкрепляло эмоционально. То, что нашу сложную жизнь можно превратить в такую простую, ошеломляло. Я подумала даже, что, может быть, нет ничего страшного в том, что я проводила дни на маршруте не в размышлениях о своей скорби. Что благодаря сосредоточенности на физическом страдании, по крайней мере, часть эмоциональных исчезнет. К концу второй недели до меня дошло, что с момента начала похода я не проронила ни одной слезинки. Я прошла оставшиеся километры до узкой ровной площадки, где разбила лагерь перед тем, как достичь Кеннеди-Медоуз, с привычными мучениями, которые стали моими постоянными спутниками. И испытала облегчение, увидев, что выбранное место для лагеря с одной стороны отгорожено толстым поваленным деревом. Оно погибло много лет назад, его ствол стал серым и гладким, давным-давно лишившись коры. Из него получилась отличная скамейка, на которую я уселась и с легкостью сняла рюкзак. Сбросив его с плеч, я разлеглась прямо на дереве, как на диване — приятное разнообразие после сидения на земле. Ширины как раз хватало, чтобы лежать неподвижно и отдыхать, не скатываясь вбок. Ощущение потрясающее. Я была мокрая от пота, истомленная голодом и жаждой, усталая, но все это ничто по сравнению с обжигающей болью, которую излучали мышечные узлы в верхней части спины. Я прикрыла глаза, вздохнув от облегчения.

Спустя несколько минут я почувствовала какое-то шевеление на ноге. Посмотрела на нее и увидела, что вся покрыта черными муравьями. Их была целая армия, они хороводом выползали из дупла в дереве и рассыпались по всему моему телу. Я пулей вскочила, вопя громче, чем когда встретила медведя и гремучую змею, изо всех сил колотя по безобидным муравьям, задыхаясь от иррационального страха. Страха не только перед муравьями, но перед всем. Страха перед тем фактом, что я не принадлежу этому миру, несмотря на все мое упрямство.

Я приготовила себе ужин и залезла в палатку, стараясь действовать как можно быстрее, задолго до темноты, просто для того, чтобы оказаться внутри — пусть даже это «внутри» означало всего лишь тонкий слой нейлона. Прежде чем отправиться на МТХ, я воображала, что буду спать в палатке только тогда, когда будет угроза дождя, что большую часть ночей я буду лежать в спальном мешке поверх брезента, под звездами. Но в этом, как и во многом другом, я оказалась не права. Каждый вечер я жаждала оказаться под кровом своей палатки, жаждала ощущения, что нечто ограждает меня от всего остального мира, хранит меня не от опасности, но от самой его огромности. Я полюбила полутемную, тесную темноту палатки, уютную привычность своих действий, с какой я каждый вечер располагала вокруг себя все свои пожитки.

Я вытащила из рюкзака книгу «Когда я умирала», нацепила налобный фонарь и пристроила мешок с едой себе под голени. А после проговорила про себя коротенькую молитву о том, чтобы медведь, которого я встретила — черный медведь, подчеркнула я, — не вломился в палатку, чтобы украсть из-под меня этот мешок.

Когда в одиннадцать часов вечера я проснулась под завывание койотов, лампочка в фонаре потускнела. Фолкнеровский роман по-прежнему лежал, раскрытый, у меня на груди.

Утром я едва смогла встать. И так было не только утром четырнадцатого дня. Так происходило всю последнюю неделю: все увеличивавшийся набор проблем и болей, которые практически не давали мне стоять или ходить так, как это свойственно нормальным людям, когда я по утрам вылезала из своей палатки. Было такое ощущение, что я внезапно превратилась в древнюю старуху, начинающую свой день с хромоты и ковыляния. Я сумела пронести Монстра более 160 километров по труднопроходимой и порой круто восходящей в гору местности. Но с началом каждого нового дня даже мой собственный вес казался мне непереносимым. Ступни — чувствительные и распухшие после нагрузки предыдущих дней. Колени — слишком негнущиеся, чтобы делать то, что требовала от них обычная ходьба.

Я закончила ковылять босиком по лагерю, полностью сложила свои вещи и была уже готова идти, когда с южного конца тропы появились двое мужчин. Как и Грэг, они поприветствовали меня по имени прежде, чем я успела хоть слово сказать. Их звали Альберт и Мэтт, отец и сын из Джорджии, которые задумали пройти весь маршрут целиком. Альберту было 52 года, Мэтту — 24. Оба они были «скаутами-орлами»[20], и это было видно невооруженным глазом. Их обоих отличала пронзительная искренность и военная точность, которая заставляла забыть о спутанных бородах, покрытых пылью ляжках и о трехметровом (в диаметре) облаке запаха пота, которое сопровождало каждое их движение.

— Ничего себе! — протянул Альберт, когда увидел моего Монстра. — Что это у тебя там, девочка? Похоже, ты туда уложила все, кроме кухонной раковины.

— Обычное снаряжение, — проговорила я, краснея от стыда. Каждый из их рюкзаков был размером вполовину меньше моего.

— Да я просто поддразниваю тебя, — ласково проговорил Альберт. Мы немного поболтали об обжигающе жарком маршруте, оставшемся позади нас, и о замороженном пути, ждущем впереди. Пока мы разговаривали, я чувствовала себя точно так же, как при общении с Грэгом. Встреча с ними воодушевляла меня, хотя и лишний раз подчеркивала, насколько недостаточно я подготовилась к походу. Я чувствовала на себе взгляды мужчин, с легкостью читая их, пока они перескакивали с одной мысли на другую, отмечая мой абсурдно тяжелый рюкзак и сомнительные знания о том деле, в которое я ввязалась, и одновременно признавая, какое упорство потребовалось мне, чтобы проделать такой путь в одиночку. Мэтт был здоровенным парнем, сложенным, как игрок американского футбола. Рыжевато-каштановые волосы слегка курчавились у него над ушами, а густая выгоревшая поросль на ногах взблескивала золотистыми искрами. Он был всего на пару лет младше меня, но настолько стеснителен, что казался совсем мальчишкой. Он скромно стоял в сторонке, предоставив в основном вести беседу отцу.

— Прости меня за вопрос, — проговорил Альберт, — но сколько раз в день ты ходишь по-маленькому по такой жаре?

— Э-э… да я и не считала. А что, надо было? — спросила я, снова чувствуя себя разоблаченной мошенницей. Я надеялась, что прошлым вечером они стояли лагерем недостаточно близко ко мне, чтобы услышать, как я вопила, стряхивая с себя муравьев.

— В идеале должно быть семь раз, — сказал Альберт сухо. — Это старое бойскаутское правило, хотя при такой жаре и отсутствии воды на маршруте, да еще при крайнем уровне физического напряжения, хорошо если удается мочиться трижды в день.

— Ага. Со мной то же самое, — проговорила я, хотя на самом деле были одни сутки — самые жаркие за этот переход, — когда я не помочилась вообще ни разу. — Я видела медведя к югу отсюда, — проговорила я, чтобы сменить тему. — Бурого медведя… то есть, конечно, черного. Но на вид он был бурым. По цвету, я имею в виду.

— Просто в этих местах шерсть у них имеет цвет корицы, — объяснил Альберт. — Наверное, выгорает на калифорнийском солнце. — Он коснулся рукой полей своей шляпы. — Увидимся в Кеннеди-Медоуз, мисс. Рад был познакомиться.

— Там впереди идет еще один мужчина, по имени Грэг, — сказала я. — Я встретила его пару дней назад, и он сказал, что задержится ненадолго в Кеннеди-Медоуз.

Внутри у меня что-то дрогнуло, когда я произнесла имя Грэга, по той простой причине, что он был единственным человеком, которого я лично знала на этом маршруте.

— Мы довольно долго шли по его следам, так что будет приятно наконец познакомиться, — проговорил Альберт. — А вслед за нами идет еще пара парней. Они могут появиться в любой момент, — добавил он и обернулся, бросая взгляд в том направлении, откуда мы пришли. — Двое ребят, Дуг и Том, примерно того же возраста, что и вы все. Они начали маршрут незадолго до тебя, только чуть южнее.

Я попрощалась с Альбертом и Мэттом взмахом руки и несколько минут сидела, размышляя о существовании на свете Дуга и Тома. Потом поднялась и провела следующие несколько часов в более упорной ходьбе, чем прежде, с той единственной целью, чтобы они не нагнали меня раньше, чем я достигну Кеннеди-Медоуз. Конечно же, мне до смерти хотелось с ними познакомиться — но при этом я хотела встретить их как женщина, за которой они тащились вслед, а не которую они перегнали. Грэг, Альберт и Мэтт начали свой поход у мексиканской границы и к сегодняшнему дню были закаленными, опытными дальноходами, с легкостью делавшими по 30 с лишним километров каждый день. Но Дуг и Том — это дело иное. Как и я, они ступили на МТХ совсем недавно — незадолго до тебя, так сказал Альберт — и только самую малость южнее. Его слова вновь и вновь повторялись в моих мыслях, словно повторение могло придать им больший смысл и конкретность. Словно по ним я могла понять, насколько быстро или медленно я иду по сравнению с Дугом и Томом. Словно ответ на этот вопрос содержал ключ к моему успеху или неудаче во всем этом предприятии — самом трудном из всех, за которые я когда-либо бралась.

Я остановилась как вкопанная, когда в голове моей мелькнула эта мысль — что прохождение МТХ было самой трудной задачей из всех, за которые я бралась в своей жизни. И сразу же внесла в эту мысль поправку. Самым трудным из всего, что я делала, было смотреть, как умирает моя мать, и учиться жить без нее. Бросить Пола и разрушить наш брак и жизнь, какой я ее знала, по той простой и необъяснимой причине, что я чувствовала, что должна так сделать, тоже было трудно. Но идти по МТХ было трудно совершенно по-иному. Трудно в том особом смысле, по сравнению с которым другие трудные вещи становились самую чуточку легче. Странно, но так оно и было. И, возможно, я в каком-то отношении понимала это с самого начала. Возможно, побуждение купить путеводитель по МТХ несколько месяцев назад было первобытным инстинктом, заставившим меня ухватиться за лекарство, за ту нить моей жизни, которая была разорвана пополам.

Я буквально чувствовала, как раскручивается эта старая, утраченная мною нить. А вместо нее я наматываю новую — идя по маршруту к виднеющимся далеко впереди заснеженным пикам Высокой Сьерры.

Впрочем, я не думала об этих снежных пиках. А думала о том, что сделаю немедленно по прибытии в Кеннеди-Медоуз. Воображала в самых фантастических подробностях, какую еду и питье себе куплю — холодный лимонад, и шоколадные батончики, и фастфуд, которыми я редко увлекалась в обычной жизни. Я представляла момент, когда возьму в руки свою первую посылку с дополнительными припасами, которая казалась мне монументальной путевой вехой, осязаемым доказательством того, что я — по крайней мере, пока — осуществляю задуманное. Здравствуйте, бормотала я себе под нос, предвкушая то, что скажу, как только приду на почту. Я иду по МТХ, хочу забрать свою посылку. Меня зовут Шерил Стрэйд.

Шерил Стрэйд, Шерил Стрэйд, Шерил Стрэйд — эти два слова подряд все еще скатывались с моего языка с некоторой запинкой. «Шерил» было моим именем всегда, но «Стрэйд» прибавилось к нему совсем недавно — эта фамилия официально стала моей только с апреля, когда мы с Полом подали на развод. Поженившись, мы прибавили к своим прежним фамилиям фамилии друг друга, и они стали одной длинной четырехсложной фамилией, разделенной дефисом. Мне она никогда не нравилась. Она была слишком сложной и громоздкой. Редко кто ухитрялся произнести ее правильно, и даже я сама частенько на ней спотыкалась. «Шерил Дефис-Дефис» — так называл меня один старый ворчун, на которого я временно работала; его приводила в замешательство моя настоящая фамилия, и я не могла не отметить, что он в чем-то прав.

В тот непонятный период, когда мы с Полом расстались на несколько месяцев, но еще не были уверены, что хотим развестись, мы как-то раз встретились, чтобы отсканировать набор стандартных документов для развода, которые заказали по телефону. Словно возможность подержать их в руках помогла бы нам решить, что делать. Пролистывая бумаги, мы набрели на вопрос о том, какую фамилию каждый из нас хотел бы взять после развода. Строчка под вопросом была совершенно пустой. На ней, к моему изумлению, мы могли написать что угодно. Стать кем угодно. В то время мы над этим посмеялись, придумывая для себя всевозможные нелепые фамилии — имена кинозвезд, персонажей мультфильмов и странные комбинации слов, которые, в сущности, вообще не были ни именами, ни фамилиями.

Но позже, когда я осталась одна в своей квартире, эта пустая строчка так и засела у меня в душе. Не было сомнений в том, что если я разведусь с Полом, то выберу новую фамилию. Я не могла оставаться «Шерил Дефис-Дефис», как не могла ни вернуться к той фамилии, которую носила в школе, ни быть той девушкой, которой я когда-то была. Так что в те месяцы, когда мы с Полом зависли в некоем супружеском чистилище, не понимая, в каком направлении нам следует двигаться, я обдумывала вопрос о будущей фамилии, мысленно просматривая слова, которые хорошо сочетались бы с именем Шерил, и создавая списки персонажей из романов, которые мне нравились. Ничто не казалось подходящим, пока однажды мне на ум не пришло слово «Стрэйд». Я тут же полезла в словарь и обнаружила, что это — мое. Определения этого слова говорили непосредственно о моей жизни, а также задавали некий поэтический тон: «сойти с верного пути, отклониться от прямого курса, быть потерянной, одичать, остаться без матери или отца, не иметь дома, бесцельно бродить в поисках чего-то, отступать или отклоняться».