Что такое «диалектика» и «диалектик» в понимании Платона?

АНТИЧНАЯ ФИЛОСОФИЯ

ПЛАТОН

Платон (427-347) - древнегреческий философ, родоначальник платонизма. Отец Платона - Аристон происходил из рода последнего афинского царя Кодра, мать - из рода законодателя Солона, одного из «семи мудрецов». Рано познакомился с философией благодаря Кратилу и Сократу, оказавшему на него сильнейшее воздействие. После казни Сократа совершил ряд путешествий, в том числе в 388 г. в Южную Италию и Сицилию (Сиракузы), где общался с пифагорейцами. Около 387 г. основал в Афинах собственную школу - Академию. В 366-365 и 361 гг. совершил два путешествия в Сицилию по приглашению тирана Сиракуз Дионисия Младшего, якобы намеревавшегося в своем государстве проводить идеи Платона; обе поездки оказались безрезультатными.

Основные сочинения Платона - диалоги «Ион», «Гиппий Меньший», «Протагор», «Апология Сократа», «Критон», «Лахет», «Хармид», «Эвтифрон», «Фрасимах», «Горгий», «Менексен», «Эвтидем», «Менон», «Кратил», «Пир», «Федон», «Государство», «Федр», «Парменид», «Теэтет», «Софист», «Политик», «Тимей», «Критий», «Филеб», «Законы».

Исключительность места Платона в истории философии определяется тем, что он - уже профессиональный философ, но все еще и мудрец, не связанный ограничениями, накладываемыми на специалиста техникой отдельной дисциплины, и склонный рассматривать даже самые отвлеченные умозрительные проблемы с точки зрения их непосредственной жизненной значимости.

Специфика главного метода платоновской философии определяется тем, что Платон впервые вводит в круг философской литературы жанр диалога: воспроизводя беседы Сократа, Платон приходит к разработке диалектики, которая тесно связана у него со стихией живой речи и умело направленной беседы. Диалектик, согласно Платону, тот, кто умеет ставить вопросы и давать ответы, умеет в беседе выхватить из потока становления нечто незыблемое, добраться через мысленное разделение до некоего неделимого, идеальной сверхчувственной сущности.

Другим необходимым методом философии оказывается у Платона математика, которая изъята из мира чувственной неопределенности и подводит философа к миру идеальных сущностей.

В проблематике платоновской философии первоначально доминировала этика (под влиянием Сократа); разрабатывая ее Платон постепенно пришел к рассмотрению вопросов политики, психологии, педагогики, затем натурфилософии и теории познания, причем все эти проблемы еще не выделялись у Платона в самостоятельные разделы философского знания.

Этика и политика (учение о государстве) у Платона неразрывно связаны: индивидуальная добродетель и общественная справедливость - два полюса его мысли, между которыми он ищет если не примирения, то согласования. От утверждения невозможности совместить подлинную добродетель личности с участием в политической жизни города - поскольку это либо заставляет поступаться нравственными нормами, либо ведет к гибели, что и случилось с Сократом, - Платон приходит к рассмотрению природы добродетелей в контексте учения о государстве, считая идеалом согласие отдельных добродетелей со строем государства в целом. Платон выделяет семь типов государственного устройства. Первый идеальный тип общежития стоит выше государства и законодательства и не нуждается в них. Из реально существующих типов государства Платон два считает правильными (монархия, аристократия), а остальные четыре (тимократия, олигархия, демократия и тирания) - искаженными. И если в «Государстве» он еще предполагает возможность осуществления справедливого государства, то в более поздних диалогах эта возможность связывается с далеким прошлым, то «Законы» предписывают строжайшую регламентацию индивидуальной и социальной жизни, призванную, хотя и не восстановить утраченное согласие, но, по крайней мере, воспрепятствовать дальнейшему разладу между отдельной волей и мировым законом.

Проблема души возникает у Платона в связи с уяснением возможности научиться добродетели. Воспитание души - основная проблема, она объединена с проблемами добродетели и справедливости и раскрывается наиболее полно. Трем началам человеческой души (вожделение, пыл, рассудительность) соответствуют три класса в государстве (правители, воины, ремесленники), а каждому классу (типу души) - своя добродетель (мудрость, мужество, воздержанность). Соответствие всех этих моментов, достижимое на путях правильного воспитания, обеспечивает справедливость, идеальный строй в государстве, посмертную награду; несоответствие - несправедливость, разные типы несовершенного государственного устройства, загробное наказание.

Стремясь определить систему искусств и наук, ведущих к мудрости и необходимых для воспитания философа, Платон встает и перед проблемой передачи знания. Уже в «Ионе» выясняется, что можно научить искусству счета, живописи, игре на цитре, пению, медицине и т. п., но не поэтическому искусству. Добродетель как искусство, которому можно научить, - проблема «Протагора», знание блага как особая наука (этика) - «Лисида». В «Горгии» дано деление искусств по принципу созидания ими либо предметов («молчаливого» созидания: живопись, скульптура и т.п.), либо убеждения (созидание с помощью речей: арифметика, астрономия и т. д., а также риторика); здесь же дана и другая классификация: одни искусства заботятся о теле (гимнастика, медицина), другие - о душе (политическое искусство, части которого - законодательство и справедливость). Подлинное знание есть анамнесис - припоминание.

Платон оказал громадное влияние на все возникшие после его смерти школы эллинистической философии, равно как на развитие философии в средние века, эпоху Возрождения, новое время и все последующие периоды.

ФЕДОН

... В род богов не позволено перейти никому, кто не был философом и не очистился до конца, - никому, кто не стремился к познанию. Потому-то, милые мои Симмий и Кебет, истинные философы гонят от себя все желания тела, крепятся и ни за что им не уступают, не боясь разорения и бедности, в отличие от большинства, которое корыстолюбиво, не страшатся бесчестия и бесславия, доставляемых дурною жизнью, они от желаний воздерживаются, доставляемых дурной жизнью, они от желаний воздерживаются.

Так ведь иное было бы и недостойно их, Сократ! - воскликнул Кебет.

Да, недостойно, клянусь Зевсом. Кто заботится о своей душе, а не ходит тело, тот расстается со всеми этими желаниями. Остальные идут, сами не зная куда, а они следуют своим путем: в уверенности, что нельзя перечить философами и противиться освобождению и очищению, которые она несет, они идут за ней, куда бы она ни повела.

Как это, Сократ?

Сейчас объясню. Тем, кто стремится к познанию, хорошо известно вот что: когда философия принимает под опеку их душу, душа туго-натуго связана в теле и прилеплена к нему, она вынуждена рассматривать и постигать сущее не сама по себе, но через тело, словно бы через решетки тюрьмы, и погрязает в глубочайшем невежестве. Видит философия и всю грозную силу этой тюрьмы: подчиняясь страстям, узник сам крепче любого блюстителя караулит собственную темницу. Да, стремящимся к познанию известно, в каком положении бывает их душа, когда философия берет ее под свое покровительство и с тихими увещаниями принимается освобождать, выявляя, до какой степени обманчиво зрение, обманчив слух и остальные чувства, убеждая отдаляться от них, не пользоваться их службою, насколько лишь это возможно, и советуя душе сосредоточиваться и собираться в себе самой, верить только себе, когда, сама в себе, она мыслит о том, что существует само по себе, и не считать истинным ничего из того, что она с помощью другого исследует из других вещей, иначе говоря, из ощутимых и видимых, ибо то, что видит душа, умопостигаемо и безвидно. Вот то освобождение, которому не считает нужным притворяться душа истинного философа, и потому она бежит от радостей, желаний, печалей и страхов, насколько это в ее силах, понимая, что, если кто сильно обрадован, или опечален, или испуган, или охвачен сильным желанием, он терпит только обычное зло, какого и мог бы ожидать, - например, заболевает или проматывается, потакая своим страстям, - но и самое великое, самое крайнее из всех зол и даже не отдает себе в этом отчета.

Какое же это зло, Сократ? - спросил Кебет.

А вот какое: нет человека, чья душа, испытывая сильную радость или сильную печаль, не считала бы то, чем вызвано такое ее состояние, предельно ясным и предельно подлинным, хотя это и не так. Ты, я думаю, со мною согласишься, что, в первую очередь, это относится к вещам видимым.

Охотно соглашусь.

А согласишься ли ты, что именно в таком состоянии тело сковывает душу особенно крепко?

То есть как?

А вот как: у любой радости или печали есть как бы гвоздь, которым она пригвождает душу к телу, пронзает ее и делает как бы телесною, заставляя принимать за истину все, что скажет тело. А разделяя представления и вкусы тела, душа, мне кажется, неизбежно перенимает его правила и привычки, и уже никогда не прийти ей в Аид чистою - она всегда отходит, обремененная телом, и потому вскоре вновь попадает в иное тело и, точно посеянное зерно, пускает ростки. Так она лишается своей доли в общении с божественным, чистым и единообразным.

Верно, Сократ, совершенно верно, - сказал Кебет.

По этой как раз причине, Кебет, воздержаны и мужественны те, кто достойным образом стремится к познанию, а вовсе не те, о которых любит говорить большинство. Или, может, ты иного мнения?

Нет, что ты!

Да, душа философа рассуждает примерно так, как мы говорили, и не думает, будто дело философии - освобождать ее, а она, когда это сделано, может снова предаться радостям и печалям и надеть прежние оковы, наподобие Пенелопы, без конца распускающей свою ткань. Внося во все успокоение, следуя разуму и постоянно в нем пребывая, созерцая истинное, божественное и непреложное и в нем обретая для себя пищу, душа полагает, что так именно должно жить, пока она жива, а после смерти отойти к тому, что ей сродни, и навсегда от человеческих бедствий. В завершение такой жизни, Симмий и Кебет, ей незачем бояться ничего дурного, незачем тревожиться, как бы при расставании с телом она не распалась, не рассеялась по ветру, не умчалась неведомо куда, чтобы уже никогда больше и никак не существовать.

После этих слов Сократа наступило долгое молчание. Видно было, что и сам он размышляет над только что сказанным, и большинство из нас тоже. Потом Кебет и Симмий о чем-то коротко перемолвились друг с другом. Сократ приметил это и спрoсил:

Что такое? Вы, верно, считаете, что сказанного недостаточно? Да, правда, остается еще немало сомнительных и слабых мест, если просмотреть все от начала до конца с нужным вниманием. Конечно, если у вас на уме что-нибудь другое, я молчу. Но если вы в затруднении из-за этого, не стесняйтесь, откройте свои соображения, если они кажутся вам более убедительными, наконец, примите в свой разговор и меня, если находите, что с моею помощью дело пойдет лучше.

На это Симмий отозвался так:

Я скажу тебе, Сократ, все как есть. Мы уже давно оба в смущении и все только подталкиваем друг друга, чтобы тебя спросить, потому что очень хотим услышать, что ты ответишь, да боимся причинить тебе огорчение - как бы наши вопросы не были тебе в тягость из-за нынешней беды.

Платон. Федон // Сочинения.

В 3 т. М., 1970. Т.2. С.48-51.

ФЕДР

... Человек должен постигать (ее) в соответствии с идеей, исходящей от многих чувственных восприятий, но сводимой рассудком воедино. А это есть припоминание того, что некогда видела наша душа, когда она сопутствовала богу, свысока глядела на то, что мы теперь называем бытием, и поднималась до подлинного бытия. Поэтому по справедливости окрыляется только разум философа: у него всегда по мере его сил память обращена на то, чем божественен бог. Только человек, правильно пользующийся такими воспоминаниями, всегда посвящаемый в совершенные таинства, становится подлинно совершенным.

Платон. Федр // Сочинения.

В 3 т. М., 1970. С.185.

ГОСУДАРСТВО

Тебе легче будет понять, если, сперва, я скажу вот что: я думаю, ты знаешь, что те, кто занимается геометрией, счетом и тому подобным, предполагают в любом своем исследовании, будто им известно, что такое чет и нечет, фигуры, три вида углов и прочее в том же роде. Это они принимают за исходные положения и не считают нужным отдавать в них отчет ни себе, ни другим, словно это всякому и без того ясно. Исходя из этих положений, они разбирают уже все остальное и последовательно доводят до конца то, что было предметом их рассмотрения.

Это-то я очень хорошо знаю.

Но ведь когда они вдобавок пользуются чертежами и делают отсюда выводы, их мысль обращена не на чертеж, а на те фигуры, подобием которых он служит. Выводы свои они делают только для четырехугольника самого по себе и его диагонали, а не для той диагонали, которую они начертили. Так и во всем остальном. То же самое относится к произведениям ваяния и живописи: от них может падать тень, и возможны их отражения в воде, но сами они служат лишь образным выражением того, что можно видеть не иначе как мысленным взором.

Ты прав.

Вот об этом виде умопостигаемого я тогда и говорил: душа в своем стремлении к нему бывает вынуждена пользоваться предпосылками и потому не восходит к его началу, так как она не в состоянии выйти за пределы предполагаемого и пользуется лишь образными подобиями, выраженными в низших вещах, особенно в тех, в которых она находит и почитает более отчетливое их выражение ...

Символ пещеры

После этого, - сказал я, - ты можешь уподобить нашу человеческую природу в отношении просвещенности и непросвещенности вот какому состоянию ... посмотри-ка: ведь люди как бы находятся в подземном жилище наподобие пещеры, где во всю ее длину тянется широкий просвет. С малых лет у них на ногах и на шее оковы, так что людям не двинуться с места, и видят они только то, что у них прямо перед глазами, ибо повернуть голову они не могут из-за этих оков. Люди обращены спиной к свету, исходящему от огня, который горит далеко в вышине, а между огнем и узниками проходит верхняя дорога, огражденная - глянь-ка - невысокой стеной вроде той ширмы, за которой фокусники помещают своих помощников, когда поверх ширмы показывают кукол.

Это я себе представляю.

Так представь же себе и то, что за этой стеной другие люди несут различную утварь, держа ее так, что она видна поверх стены; проносят они и статуи, и всяческие изображения живых существ, сделанные из камня и дерева. При этом, как водится, одни из несущих разговаривают, другие молчат.

Странный ты рисуешь образ и странных узников!

Подобных нам. Прежде всего, разве ты думаешь, что, находясь в таком положении, люди что-нибудь видят, свое ли или чужое, кроме теней, отбрасываемых огнем на расположенную перед ними стену пещеры?

Как же им видеть что-то иное, раз всю свою жизнь они вынуждены держать голову неподвижно?

А предметы, которые проносят там, за стеной? Не то же ли самое происходит и с ними?

То есть?

Если бы узники были в состоянии друг с другом беседовать, разве, думаешь ты, не считали бы они, что дают названия именно тому, что видят?

Непременно так.

Далее. Если бы в их темнице отдавалось эхом все, что бы ни произнес любой из проходящих мимо, думаешь ты, они приписали бы эти звуки чему-нибудь иному, а не проходящей тени?

Клянусь Зевсом, я этого не думаю.

Такие узники целиком и полностью принимали бы за истину тени проносимых мимо предметов.

Это совершенно неизбежно.

Понаблюдай же их освобождение от оков неразумения и исцеление от него, иначе говоря, как бы это все у них происходило, если бы с ними естественным путем случилось нечто подобное. Когда с кого-нибудь из них снимут оковы, заставят его вдруг встать, повернуть шею, пройтись, взглянуть вверх - в сторону света, ему будет мучительно выполнять все это, он не в силах будет смотреть при ярком сиянии на те вещи, тень от которых он видел раньше. И как ты думаешь, что он скажет, когда ему начнут говорить, что раньше он видел пустяки, а теперь, приблизившись к бытию и обратившись к более подлинному, он мог бы обрести правильный взгляд?

Обдумай еще и вот что: если бы такой человек опять спустился туда и сел бы на то же самое место, разве не были бы его глаза охвачены мраком при таком внезапном уходе от света Солнца?

Конечно.

А если бы ему снова пришлось состязаться с этими вечными узниками, разбирая значение тех теней? Пока его зрение не притупится, и глаза не привыкнут - а на это потребовалось бы немалое время, - разве не казался бы он смешон? О нем стали бы говорить, что из своего восхождения он вернулся с испорченным зрением, а значит, не стоит даже и пытаться идти ввысь. А кто принялся бы освобождать узников, чтобы повести их ввысь, того разве они не убили бы, попадись он им в руки?

Непременно убили бы.

Так вот, дорогой мой Главкон, это уподобление следует применить ко всему, что было сказано ранее: область, охватываемая зрением, подобна тюремному жилищу, а свет от огня уподобляется в ней мощи Солнца. Восхождение и созерцание вещей, находящихся в вышине, - это подъем души в область умопостигаемого. Если ты все это допустишь, то постигнешь мою заветную мысль - коль скоро ты стремишься ее узнать, - а уж богу ведомо, верна ли она. Итак, вот что мне видится: в том, что познаваемо, идея блага - это предел, и она с трудом различима, но стоит только ее там различать, как отсюда напрашивается вывод, что именно она - причина всего правильного и прекрасного. В области видимого она порождает свет и его владыку, а в области умопостигаемого она сама - владычица, от которой зависят истина и разумение, и на нее должен взирать тот, кто хочет сознательно действовать как в частной, так и в общественной жизни.

Я согласен с тобой, насколько мне это доступно.

Тогда будь со мной заодно еще вот в чем: не удивляйся, что пришедшие ко всему этому не хотят заниматься человеческими делами; их души всегда стремятся ввысь. Да это и естественно, поскольку соответствует нарисованной выше картине.

Да, естественно.