Глава 6 Аглицкая блоха и шантарские чудодеи

Две зверюги надрывались бухающим лаем по ту сторону забора, стервенели еще с минутку. Потом хлопнула дверь, Маэстро рявкнул на них с крыльца, судя по звукам, сцапал за ошейники и потащил в вольер. Они все еще лаяли, но уже издали, с одного места.
Клацнул засов, калитка распахнулась, и Смолин шагнул во двор. Маэстро поднял ладони, показывая, что для рукопожатий не время – руки запачканы машинным маслом и синей краской.
– Привет, – сказал Смолин, запирая за собой калитку. – Что изобретаешь?
– Да так, вечный двигатель… Пошли.
Из вольера на Смолина враждебно таращились две кавказских овчарки – серая и черная. Он побыстрее прошел в дом, хотя видел, что капитальную загородку им ни за что не сковырнуть. Маэстро шагал впереди – низенький лысоватый мужичок самого прозаического облика, в тельняшке-безрукавке и жеваных трениках, парой лет постарше Смолина. Прямо перед носом он торопливо прикрыл левую дверь. Смолин ничуть не обиделся – он был лишь одним из великого множества клиентов, сам не лез в чужие дела и не хотел, чтобы лезли в те, с какими он сюда приходил, так что все было правильно. Главное правило профессиональной этики, касавшееся огласки, заключалось в том, что Маэстро непременно предупреждал своих, если вещица его работы обосновывалась на шантарском рынке…
Смолин прошел в другую дверь, направо, гостеприимно перед ним распахнутую. В обширной комнате стояли три стола, а на них чего только не было… Глаза разбегались.
– Готовы портсигарчики, – сказал Маэстро совершенно буднично. – Как?
Смолин повертел оба, кивнул:
– Золотые у тебя руки, что тут скажешь…
Один портсигарчик, плоский, нестандартного размера, был украшен припаянной на верхней крышке большой австрийской серебряной медалью «За храбрость» с барельефом кайзера и короля Франца-Иосифа. Второй, тоже серебряный, обычных пропорций, мало чем отличавшихся от современных – довоенным латышским полковым знаком с тремя белыми эмалевыми звездами, мечом и монограммой…
После того как они вылежались в соответствующих условиях, создавалось полное впечатление, что и медаль, и полковик присутствовали на портсигарах изначально, а не были мастерски присобачены золотыми руками Маэстро две недели назад…
Это были не подделки, а вещички классом повыше – так называемые сборки. И медаль, и знак – подлинные. Австрийская медаль красуется на доподлинном австрийском портсигаре, сработанном венскими ювелирами еще до Первой мировой, латышский знак – опять-таки на подлиннике лиепайской работы двадцатых годов (снабженном вдобавок и советской переклеймовкой, «восемьсотсемьдесятпяткой»).
Зачем понадобилось огород городить? Да исключительно затем, что подобные упражнения превращали вещи не в уникумы, но в безусловные раритеты. Если продавать отдельно рядовой, в общем, портсигар и рядовую медаль, получишь значительно меньше, чем можно выручить за комплект. Можно, конечно, установить, что медаль и знак приделаны на портсигары в самые позднейшие времена, но для этого понадобится столь скрупулезнейшая и дорогая экспертиза, что расходы на нее обойдутся раз в двадцать дороже рыночной стоимости вещичек. И никто на это не пойдет – речь как-никак идет самое большее о штуке баксов, а не о многих тысячах. Это вам не работа Челлини все же – вот ее проверяли бы не один месяц, собрав знатоков со всей Европы (ну, там и суммы были бы в игре другие).
А впрочем, если поставить перед Маэстро целевую задачу на Челлини, с соответствующей оплатой, то неизвестно еще, чем там кончилось бы в Европе. Как и у всякого антиквара, давненько уж теплилась у Смолина мечта обуть хваленую Европу по-большому, вот только руки все не доходили за рутинными хлопотами…
– А чернильница как?
– Изволь, – кивнул Маэстро в сторону.
Смолин встал, сделал несколько шагов, присмотрелся. В огромной клетке, засыпанной толстым слоем побуревших, на совесть прокаканных и прописанных опилок, резвились штук с полсотни белых мышей, взрослых и маленьких: одни безмятежно дрыхли, свернувшись клубочком, другие носились взапуски, в одном углу увлеченно дрались, в другом цинично совокуплялись. Посреди этого скопища просматривались знакомые очертания…
– Что, готово?
– Сам решай, хозяин – барин…
Откинув крышку, запустив внутрь руку по локоть, Маэстро поднял из опилок здоровенную бронзовую чернильницу – увесистое сооружение размером с большую книгу, с двумя круглыми гнездами, куда вставлялись собственно чернильницы, с ходившей на шарнире крышкой для них в виде разрезанного пополам ребристого цилиндра. Поднял ее из клетки, осторожно стряхнув внутрь парочку мышей.
Смолин без малейшей брезгливости взял ее у искусника, повертел, одобрительно хмыкнул. Бронзовое сооружение весом в пару килограммов благодаря мышиным стараниям сплошь покрылось пятнами и пятнышками ядовито-зеленой окиси, бронза потемнела, утратив всякий блеск. Выгравированная по краю надпись «БИБЛIОТЕКА С.П.Б. ОХРАННАГО ОТДЕЛЕНIЯ», казалось, была сделана именно что сотню с лишним лет назад, как и надписи на обратной стороне: «1905 г.» и «БВП», а также полустершаяся надпись в овале «Бергъ».
Ни малейшей доработки не требовалось. Фуфло получилось первоклассное, способное ввести в заблуждение не одного эксперта, а уж о лохах и думать не следовало. Маэстро мог отреставрировать что угодно, так, что вещь представала отроду ненарушенной, – а мог с тем же успехом смастрячить собственными руками массу интересных вещей, которые задешево продавать не станешь хотя бы из уважения к труду сибирского самородка…
– Ну как?
– Ты гений, Маэстро, – искренне восхитился Смолин. – Алексашка на выдержке?
– На выдержке. Ты ж сам сказал, что время терпит.
– Да ради бога, я тебя и не думаю торопить, – сказал Смолин. – Не горит… Пантелеич, я вот опять подумал… А не замахнуться ли нам как-нибудь, благословясь, всё же на Бенвенуту нашего Челлини?
Ловко подцепив пинцетом сигарету из открытой деревянной коробочки, Маэстро вставил ее в рот, чиркнул спичкой, с удовольствием затянулся, усмехнулся с видом прекрасно знающего себе цену человека:
– Вась, ты же знаешь: я и насчет Бенвенуты готов попробовать. При наличии должного финансирования. Что, есть наконец наколочки?
– Постучим по дереву, – сказал Смолин и быстро коснулся костяшками пальцев деревянной крышки стола. – Кот Ученый скоро едет в Цюрих покопаться в развалах, и замаячил там один любопытный персонаж… Если что, я тебя моментально высвищу, никто, кроме тебя, Европу оттрахать не способен… По моей линии есть что интересное?
– Помнишь портсигарчик, что Миха привез из Барнаула? Тот, что с Мцырем, который давит барса?
– Чего ж не помнить. Судя по чекухам, нэповские времена, с царских образцов…
– Ага. Врубель приводил две недели назад какого-то хорька, по всем признакам – ненашенского. Вроде бы московское чмо. Заказал на него Фаберовские чекухи.
– Сделал?
– Я да не сделаю… Десять дней как отдал. Ты учти…
– Учту, – кивнул Смолин. – Спасибо… Ничего больше?
– Да вроде нет. Ты загляни к Врубелю, он опять кипятком писает.
– По поводу?
– Кто-то ему толкнул в Манске задорого большую такую эмальку. Хорошая эмалька, слов нет, но все же новодельная. Отметь себе – в Манске завелся умелец, штампующий вполне приличные эмальки, меня или тебя он еще не наколет, но для прохожего вполне сойдет.
– Вот это надо будет посмотреть, – прищурился Смолин. – Каждый день сюрпризы, а… Растет мастерство провинции…
Какое-то время он молча пускал дым, с удовольствием созерцая «раритет» в облике чернильницы. Что ж, такова жизнь. Антиквариат стали подделывать с тех самых времен, как появился на него спрос – а чего ж вы хотели, хорошие мои? Где спрос, там и предложение… Тут все дело в этике, а она у каждого своя. Встречаются редиски, способные впарить фуфло даже своим – плохие люди, нехорошие, неправильные… Сам Смолин придерживался качественно иных взглядов: своим, постоянным клиентам, знатокам и ценителям он в жизни бы не подсунул фуфло (не только по благородству души, но еще и оттого, что выгода – одномоментная, а вот пятно на репутации – надолго). Зато сам бог велел (прости, Господи!) облапошить заезжего лоха, у которого карманы лопаются от денег, а рожа – от самомнения. Особенно это касается богатеньких обитателей столицы нашей Родины – которых с особенным удовольствием обувают по всей Руси Великой, считая таковое деяние не только восстановлением социальной справедливости (у них там деньги, известно, дурные), но и национальным видом спорта. Незаметно целый раздел народного фольклора, городских легенд сложился: «Как обували заезжего москвича» – причем, что характерно, выдумки там очень и очень мало, все, как в титрах порой пишется, на реальных событиях основано…
– Спасибо, Пантелеич, – сказал Смолин, встал и тщательно завернул в пластиковый пакет чернильницу, а портсигары бережно рассовал по карманам. – Пойду окаянствовать…
Не первой молодости «паджеро» Смолина переваливался по колдобинам неширокой улочки довольно уверенно – зато идущий следом, то и дело отстававший черный новейший «лексус» часто притормаживал, шел зигзагами, минуя особенно неприглядные рытвины. Временами Смолину, с ухмылочкой поглядывавшему в зеркало заднего вида, казалось, что роскошная тачка приобрела удрученный вид и, если б могла говорить, наверняка взвыла бы матом: куда вы меня загнали, ироды?
– А я-то думала, тут одни наркоманы… – сказала сидевшая рядом Инга.
Мимоходом покосившись на загорелые ножки, едва прикрытые в верхней части красной юбочкой, Смолин фыркнул:
– Тут и нормальные люди есть, то бишь алкаши…
Он до сих пор терзался сомнениями: правильно ли сделал, прихватив с собой на серьезное дело эту плотвичку пера. Загорелых стройных ножек на свете превеликое множество – как и смазливых мордашек. А горький жизненный опыт учит, что наивность, непосредственность и некоторая надежность в таких вот глазенках в два счета может обернуться нешуточными хлопотами, выскочившими из-под розовых губок вампирскими клычками. Никому нельзя доверять, особенно молодому поколению, которому в голову не вколачивали хотя бы того минимума идейной кормежки, которую смолинское поколение все же не целиком мимо ушей пропустило…
И успокаивал себя: это разумный профессиональный риск, все предпринято для того, чтобы попробовать завести своего надежного человечка в популярной газете… а также, если карта ляжет удачно, еще и посмотреть, как эта блузочка расстегивается. И тем не менее в глубине души он чувствовал нечто несвойственное философии «одного на льдине», отчего на себя немного злился: не хватало в его годы человеку с его ухватками и жизненным опытом отвлекаться на нечто постороннее, мало было печальных примеров, что ли?
Он сбавил скорость до пешеходной, высунулся из окна, старательно разглядывая номера домишек. Остановил машину, поднял стекла, выключил зажигание. Выпрыгнул первым и, обойдя джип, подал руку Инге, чтобы не поломала высокие каблучки, спрыгивая на пересеченную местность.
Вокруг, как и обычно в полдень, стояла относительная тишина, разве что в доме напротив орала музыка, а метрах в ста от них по широкой синусоиде брел обтрепанный абориген, громко мычавший некий неопределимый шлягер.
Подъехал «лексус», остановился впритык. Шофер – если только это определение подходило к элегантному молодому мэну в полосатом галстуке – живенько выскочил, распахнул заднюю дверцу для патрона, и тот неторопливо, солидно извлек свою персону из машины. Лет на десять помоложе Смолина, но ему дашь еще меньше: сытая, ухоженная, благополучная физиономия, благородный загар не в вульгарном солярии заработан, а обретен где-нибудь на экзотических континентах. Личный массажист, конечно, здоровый образ жизни и все такое. Хозяин жизни, хвостом его по голове. Нефтянка…
Господин Дегтяренко с некоторым неудовольствием втянул ноздрями воздух – запахи отовсюду долетали отнюдь не гламурные. Моментально определялось, что кто-то поблизости держит свиней, а его соседи вовсю пользуются обычным фанерным сортиром. И все такое прочее, вплоть до тощей собаки беспризорного вида, которая как раз старательно справляла нужду чуть ли не под колесом «паджеро».
– Куда прикажете? – с нескрываемой иронией поинтересовался Дегтяренко.
Смолин кивнул в сторону невысоких покосившихся ворот. Во дворе располагалась убогая избушка, вполне может оказаться, помнившая еще те времена, когда легендарный царский пристав Мигуля с единственным на всю губернию ротвейлером гонял тут преступный элемент. Посеревшие бревна, крыша прохудилась, в крохотном палисаднике не цветики идиллически произрастают, а набросаны какие-то ржавые железяки и, вовсе уж ни к селу ни к городу, валяется длинная жестяная вывеска «Баня № 43».
С той стороны ворот заливалась визгливым лаем собачонка, судя по скудному голоску, небольшая. Смолин без церемоний подошел к калитке и загрохотал в нее кулаком. Сначала последствий не было никаких, потом заскрипела дверь, и чей-то пропитой голос рявкнул хрипло:
– Какого… вашу… долбитесь… на…?
– Отворяй, Сергеич! – крикнул Смолин. – Это я, с клиентом!
– С фуентом… – заворчали внутри.
Но тут же, судя по звукам и яростному мату, хозяин загнал шавку в сараюшки, запер и неторопливо отпер калитку. Пригляделся, отступил на два шага:
– Заходите, коли приперлись…
Это был субъект лет семидесяти, худющий и нескладный, в трехдневной щетине на впалых щеках. Будучи босиком, он тем не менее щеголял в замызганном костюме в полосочку (пиджачишко поверх тельняшки с прорехой на худом пузе, на лацкане две медали с засаленными, потерявшими вовсе цвет ленточками: «За освоение целинных земель» и «За трудовое отличие». От него распространялась волна застарелого перегара и прочие, столь же предосудительные ароматы.
Покачавшись и поморгав, он неожиданно повернулся и, не оглядываясь, зашлепал босыми ногами в дом. Смолин ободряюще кивнул спутникам и первым направился следом.
Миновав темные сени, они оказались в большой и единственной комнате, обилием меблировки, в общем, не страдавшей: огромный покоробившийся шифоньер из прессованной фанеры, шкафчик, наподобие кухонного, постель, стол, парочка стульев. Справа, за лишенным двери проемом, располагалась крохотная кухонька с большой русской печью и мириадами мух.
Хозяин торопливо плюхнулся за стол, где стояли полупустая поллитровка, кусок газеты со ссохшимися солеными огурцами и буханкой хлеба, а также консервная банка, переполненная окурками. Налил себе в пластиковый стаканчик, выпил, поморщился и сообщил:
– Вот, стул свободный, если кто желает… А может, водки кому?
Новоприбывшие, мельком обозрев предлагаемое, дружно мотнули головами, причем Инга даже отодвинулась подальше от стула, словно опасалась, что ее силком усадят в чистой юбочке на это страшилище.
– Ну что, водку, значит, никто не будет? – непринужденно продолжал хозяин. – Хрен с вами, мне больше останется… Кто ж будет купец, Васька? – он присмотрелся. – Не-а, не молодой и, уж конечно, не деваха… Вот этот, – поднял он руку и ткнул пальцем в Дегтяренко. – У него портрет, как в старину на демонстрациях носили… – хозяин старательно надул щеки, задрал голову. – Купец, ага, точно…
Дегтяренко с достойным уважения бесстрастием произнес:
– Купец есть, когда есть товар…
– Золотые слова глаголите, господин товарищ! – хозяин поднял ладони и беззвучно поаплодировал.
Все пальцы на правой руке – и два на левой – у него были какие-то корявые, должно быть, сломанные когда-то и неправильно сросшиеся. Инга старательно смотрела в другую сторону, притворялась, что оглядывает комнату – как будто тут было нечто достойное внимания.
– Ну ладно, – сказал хозяин, с грохотом отодвигая ветхий стул и выпрямляясь. – Муравья баснями не кормят… Значит, желаете приобрести последние семейные реликвии, сбереженные в житейских бурях? Ох, грешное это дело – родительской памятью торговать…
– Ну, не родительской же, Сергеич, – с ухмылочкой сказал Смолин. – Дедовской, так оно точнее будет…
– Один хрен. Все равно фамильное, – сказал Сергеич, изображая на лице безмерную грусть. – И перешибить тот грех, что я беру на душу, можно только приличной деньгой…
– Деньги найдутся, – столь же бесстрастно сказал нефтяной королек. – Показывайте, если намерены заниматься делом…
– Да уж придется…
Сергеич распахнул дверцу шифоньера – тут же с жалобным скрипом повисшую на одной нижней петле, – опустился на корточки и долго возился, громыхая чем-то и шурша. В конце концов извлек мятую картонную коробку, прихватив ее снизу корявой ладонью, чтобы не развалилась, пронес к столу, шумно на него грохнул и, бормоча что-то, принялся извлекать содержимое: несколько наклеенных на твердое паспарту фотографий, две тусклых медали, какие-то бумажки… Наконец рядом со всем этим появилась увесистая бронзовая чернильница, судя по надписи, принадлежавшая некогда библиотеке Санкт-Петербургского охранного отделения. Сергеич раза два клацнул крышкой, поднимая ее и опуская, развел руками:
– Чем богаты… Дедушка, светлая ему память, был мужичок замысловатый и с большими фантазиями. Когда они в семнадцатом в Питере зачищали старый режим, он, изволите видеть, на память прихватил вот эту ерунду – памятка о героическом участии в Великой Октябрьской… А вот лично я, скажу вам по совести, уж непременно постарался бы набить карманы чем-нибудь подороже, в семнадцатом, наверняка, всякого бесхозного золотишка и камешков было, что грязи… Эх…
Смолину самому хотелось тоскливо вздохнуть. Не надо никакой другой мечты – машину б времени, и в Питер, этак в декабре семнадцатого, когда в обеих столицах не то что квартиры – дворцы наподобие юсуповского стояли бесхозные посреди всеобщего хаоса и совершеннейшей неизвестности. Пара недель там – и помирать потом не жалко…
– Была еще шашка и пара маузеров, – продолжал Сергеич, почесываясь. – Только когда в тридцать седьмом за дедушкой приперлись, их, соответственно, прихватили в первую очередь. А все это, – он ткнул пальцем в лежащие на столе предметы, – бабка еще в тридцать шестом подальше от греха в чугунок запихала и в стайке закопала поглубже – а деду наврала, что в колодец выкинула. И правильно сделала: за такую чернильницу деду бы еще навесили и службу в охранке в звании полковника… Как в воду глядела: в колодец они полезли и долго там шарились, а в стайке было по колено назёму, они и побрезговали пачкать хромачи… Любуйтесь, господин хороший, если имеете интерес, можете в руки брать и глазами рассматривать. Только заранее предупреждаю: я не в дедушку, революционной романтики не дождетесь, так что денежки я с вас намерен слупить немалые. Уясни себе это хорошенько, чтоб недоразумений не было потом. Всё равно уйдет товар, как мне растолковали…
Дегтяренко подошел к столу, сузив глаза, протянул руку. Фотографии и ветхие листочки бумаги с выцветшим машинописным текстом он рассматривал лишь мельком. Гораздо больше времени уделил медалям за беспорочную службу в полиции, с профилями Александра III и Николая II, окруженными венком. Наконец взялся за чернильницу, приподнял ее одной рукой легко, как перышко – здоров и силен был, бычок – без тени брезгливости, наоборот, с загоревшимися глазами (хотя и пытался сделать гладкую ряшку непроницаемой) разглядывал так и сяк, вертел, чуть ли не носом по ней водил, колупал ногтем, тер послюненным пальцем… Инга наблюдала за ним с несказанным любопытством, зато Смолин – весьма бесстрастно. Молодой человек в галстуке, сразу видно, был здесь единственным, кого происходящее откровенно тяготило: не понимал он барских капризов, сразу чуется, вонюче ему тут и убого, холую сраному…

Медаль за беспорочную службу в полиции

– Что думаете? – спросил Дегтяренко без особого интереса.
Смолин пожал плечами:
– Я все же не эксперт, а торговец. Лично мне таких вещей в руках держать не приходилось, так что промолчу…
– Зря, – в голосе Дегтяренко звучало неприкрытое торжество, свидетельствовавшее, что клиент заглотил. – Конечно, здесь, в вашей глуши, экспертов толковых не найдешь… Да они и без надобности. Такую патину не подделаешь…
Смолин подумал, что лично он ни за что не стал бы пышно именовать патиной следы месячной мышиной дрисни, – но, разумеется, свои мысли накрепко держал при себе. Он ощутил даже некоторую скуку – до того гладенько все проходило. Этот поросюк, набитый баксами, как селедка икрой, и понятия не имел, что Сибирь в некоторых отношениях – одна маленькая деревня. Впервые Дегтяренко отметили в Тюмени, совершенно мимолетно, без конкретики (связи с Тюменью были все же непрочные и нерегулярные). Зато потом, когда он объявился в Новониколаевске, оттуда по «линии» моментально распространилась уже конкретика: что некий Человек Московской Области, этакий вице-олигарх из нефтянки, в отпуске вместо того, чтобы, как все путные толстосумы, зажигать с девицами по Европам или бегать с базукой за африканским носорогом, болтается по Сибири в поисках предметов, связанных с полицией и спецслужбами Российской империи. Причем не мелочится, а еще, что немаловажно, в соответствующем антиквариате разбирается через пень-колоду, хотя и мнит себя крутейшим знатоком.
Новониколаевские ребятишки, понятно, ничего не пожалели для хорошего человека, впарив ему кое-что подлинное по задранной цене, достаточно редкое, а вдобавок – дешевку, опять-таки втридорога, но более всего – высокопробного фуфла. Маэстро все же был не один на всю Сибирь такой талантливый, да и импорт выручает… Когда герр Дегтяренко объявился в Томске, к его визиту уже были готовы и опять-таки раскрутили неслабо. И, как честные люди, передали по эстафете в Шантарск, дав время Смолину подготовиться…
Чем больше он присматривался с бесстрастным лицом, тем более убеждался, что клиент готов. Дело даже не в его апломбе – купив вчера у Смолина стопроцентно подлинный «Смит-Вессон», того самого «коротыша», и еще кое-что, опять-таки родное, он расслабился и подсознательно ждет от Шантарска исключительно подлинного …
Хозяин хатенки с видом гордым и отрешенным нацедил себе водочки и, хэкнув, переправил ее в рот с таким видом, словно пребывал тут в гордом одиночестве. Буркнул:
– Дырку не протри…
Чернильница глухо стукнула о столешницу. Отирая пальцы великолепным клетчатым платком, купленным явно не ближе пары тысяч верст от рубежей Отечества, Дегтяренко спросил небрежно:
– Ну, и что вы хотите?
– Да пустяки, – ухмыльнулся хозяин. – Десять тысяч баксов за всё – поскольку вещички продаются не в разбивку, а исключительно полным комплектом.
– Запросики у вас… – покрутил головой нефтяной господин с видом человека, привыкшего торговаться и умеющего это делать.
– Да ла-дно! – фыркнул хозяин. – Давай-ка внесем ясность, куманек… Если ты решил, на все это глядя… – он неопределенно махнул рукой вокруг, – что приперся к натуральному алкашу, то крупно промахнулся. Я, братка, не алкаш, а пьяница. Просекаешь разницу? Алкаш мозги пропил, а пьяница – не вообще и не всегда… Я свою норму знаю, похлебаю и перестану, а хата моя в таком запустении не оттого, что я отсюда все пропил, а исключительно потому, что обитаю я тут только летом, водочки попить вдалеке от сожительницы, чтоб меньше вякала. Квартирка у нас на другом конце города, в ломы ей будет сюда переться… И потом. Я, милый, не всегда был в таком вот бичевском виде, я, чтоб ты знал, сельхозтехникум кончал, на целине, – он небрежно прищелкнул по обеим медалям, – комсоргом поселка был. Если б не водочка да не любовь к вольной жизни, я б, может, и в секретари райкома выбился, да вот не судьба была. Короче говоря, книжечки и мы почитываем – а партейно-политическую закалку прошли давненько, еще во времена волюнтаризма. Короче, слушай сюда. Я ж прекрасно понимаю, что таких чернильниц на белом свете осталось хрен да маленько. Вон, даже Яковлич в руках не держал, а он старины видывал больше, чем гинеколог… этих самых. Вон, валяются, – он кивнул на подоконник, где валялась стопка потрепанных книг. – Там все расписано. В Питере этой охранки было полтора человека, это тебе не гэбэ с его небоскребами… И сколько у них там было казенных чернильниц с полным письменным обозначением? Да штук несколько на всю невеликую братию. А уж большевички потом под корень изводили все, отношение имевшее к проклятому старому режиму, особенно такое вот… Это тебе – теория. А практика такая – мне, родной, подворачивается домок под Шантарском. Не дворец да по нашим с Петровной скромным запросам… Шлакоблочник, гаражик имеется, во дворе есть где поставить клетухи для кролей, свинарничек… Бзик у меня – доживать в кулацком хозяйстве. Так вот, если я квартиру толкну, эту хатку толкну да добавлю десяточку зеленых – в аккурат хватит, – он оскалился. – Ну что, похож я на алкаша, мóзги пропившего? Ну?
– Не совсем, – бесстрастно кивнул Дегтяренко.
– От то-то. А потому со своей цены я не слезу. Хочешь – бери, не хочешь – я еще подожду… Какие мои годы, я робенок двужильный… Рано или поздно толкану за десятку. Цены знаем, не сомневайся…
Дегтяренко усмехнулся:
– А если домик тем временем уйдет?
– Другой подвернется, – сказал хозяин. – Никак нельзя сказать, что домиков таких, как грязи, но все ж товар на базаре не редкостный… в отличие от этого вот, – он ласково погладил чернильницу. – Ты вот себе подумай: может, именно в нее перышко и макали, когда на Вовку Ульянова протокольчик составляли за все его художества…
– Тут значится, что изготовлена она в девятьсот пятом, – сказал нефтяник деловито. – А Ленина в России тогда уже давненько не было…
– И какая разница? – невозмутимо пожал плечами хозяин. – Не один ли хрен? Ленина не было, зато имелось в достатке соратников и сподвижников – их-то до едрени матери имелось, а? Как ни крути, а все равно получается, что кого-то из будущих вождей чернильцами из этого самого агрегата описывали. Они ж все поголовно срока мотали и под следствием чалились, особенно в Питере, колыбели, понимашь, революции… В общем, не слезу я со своей цены, и уговаривать меня бесполезно. У меня, сокол, есть конкретная мечта, а мечты денег стоят. И если я еще литру засосу, из соображения все равно не выпаду, так что не рассчитывай… Что скажешь?
Он безмятежно улыбался, демонстрируя отсутствие половины зубов, плачевнейшее состояние остальных и две фиксы из белого металла – а глаза были, хотя и хмельные, но хитрые и колючие, исполненные извечной крестьянской сметки…
Должно быть, Дегтяренко прекрасно просек ситуацию – самомнение вовсе не обязательно идет рука об руку с глупостью. Дураки, в общем, к трубе ни за что не присосутся…
В конце концов столичный гость извлек сногсшибательный бумажник из тисненой кожи, не глядя, привычно указательным и средним пальцами вытянул из него пачку серо-зеленых бумажек в банковской бандерольке – а сколько там еще осталось, завидки берут… Он держал доллары на весу, явно не собираясь из врожденного к ним уважения класть на грязнющий стол.
Сергеич, приподнявшись без излишней суетливости, взял у него пачку, ногтем содрал бумажную ленточку и ухмыльнулся, с симпатией разглядывая президента Франклина:
– Ишь, лыбится, мордастый, да еще патлы отрастил… Я при Никите таких патлатых в комсомольском оперотряде стриг под Котовского…
Его пальцы, хотя и корявые, замелькали с несказанной быстротой, зеленые бумажки так и порхали, перемещаясь из пачки на колени, где словно по волшебству складывались в столь же аккуратную стопочку, сделавшую бы честь упаковочной машине Федеральной резервной системы США. Молодой человек в галстуке оказался не в силах сохранить невозмутимость, и на его лице изобразилось неподдельное страдание: безусловно, лично он считал подобные траты блажью. Подметивший это Дегтяренко ожег спутника холодным взглядом, и тот, подтянувшись, мгновенно превратился в манекен.
– Все путем, как в аптеке, – усмехнулся хозяин, проворно засовывая пачку во внутренний карман. – Владей, милый! Жаль, больше нечем порадовать, для хорошего человека всё бы отдал… Ты мне, может, телефончик оставишь? Я по соседям порыскаю, авось, чего и выцеплю. Райончик этот еще до революции был пристанищем криминального элемента, так что тут, глядишь, чего и всплывет, когда дома ломать будут…
– А ведь это, пожалуй, неплохая идея, – милостиво кивнул Дегтяренко. – Через Василия Яковлевича держите связь…
Он, просветлев лицом, подхватил чернильницу с таким видом словно младенца держал – и величавым кивком приказал спутнику забрать остальные мелочи. Вслед за тем приехавшие, не озабочиваясь долгими и прочувствованными прощаниями, повалили во двор. Остался один Смолин. Подойдя к столу, он протянул руку. Хозяин, вздыхая, вытащил пачку долларов и подал ему. Отсчитав пять бумажек, Смолин совсем было собрался вернуть законный процент, но в последний миг задержал руку, протянул другую и бесцеремонно залез во внутренний карман ветхого пиджачка. Вытащил две купюры. Хозяин с покаянно-плутовским видом развел руками. Смолин потряс у него перед носом кулаком, но все же отдал пятьсот долларов и, укоризненно покачав головой, вышел.
Во дворе Инга как раз кончила фотографировать счастливого обладателя уникального предмета и расспрашивала о подробностях. Дегтяренко с видом важным и авторитетным охотно и многословно повествовал, сколь огромное значение в охоте за антиквариатом имеет чутье, многолетний опыт, шестое чувство, нюх подлинного охотника… Золотые были слова, под ними многие могли подписаться – вот только к ним не мешало б добавить в данном конкретном случае еще и настоящего опыта, а не дурацкого самомнения…
Краем уха Смолин слышал, как Дегтяренко тем же барственно-небрежным тоном приглашает Ингу куда-то с ним поехать, обещая рассказать массу интересного про загадочный и увлекательный мир коллекционерства. Чихать ему на это с высокой башни, девочка все равно была не его, а посторонняя – тем не менее ему эта милая беседа пришлась не по вкусу, и он, подумав, преспокойно вышел со двора, никого более не дожидаясь, потому что всё кончилось, и не было нужды здесь более находиться. По дороге к машине он моментально прокрутил в голове нехитрую калькуляцию. Изготовление чернильницы обошлось долларов в двести. Гонорар Маэстро за качественное старение – триста. Старому хмырю – пятьсот. Обе полицейских медали обошлись ему всего-то в сотню баксов, поскольку были чистопробным фуфлом, хотя и умело состаренным. Фотографии и документы вообще не стоили ни черта, были взяты из кучи, доставшейся по обмену на что-то столь же дешевое. Итого расходов – тысяча сто. Прибыли, соответственно – восемь девятьсот. Неплохо. Жаль только, что столь прибыльные сделки происходят не каждый день и даже не каждый месяц…
Мимо него вальяжно проплыл черный «лексус».
– Василий Яковлевич!
Инга торопливо шла к машине.
– А я-то полагал, вы с ним уехали, – сказал Смолин, ощутив нечто вроде радости оттого, что случилось наоборот. – Слушать про загадочный мир…
– Да ну его. У него в глазах уже высветилось, что на меня ценник налеплен, и он максимум через полчасика мне под юбку полезет… Я-то ему не уникальная чернильница, так что перебьется…
Свернув влево, Смолин промчался по ухабам, выбрался на асфальтированную улицу и дал газ.
– Смотрите, Инга, вы мне твердо обещали, – сказал он настороженно. – О чем пишете, о чем не пишете…
– Обещала, значит, сделаю… Вот кстати, вы меня до редакции подбросите?
– Запросто, – сказал Смолин.
Аккуратно повернув влево, он выехал на тихую улочку, носившую имя еще одной пламенной революционерки Аглаи Лебедовой, еще до взятия Шантарска Кутевановым замученной колчаковскими карателями. Как и в случае с Кутевановым, здесь наличествовали отнюдь не романтические реалии – означенная Аглая до революции расхаживала не с нелегальной литературкой, а с желтым билетом, политикой не интересовалась вовсе. Но случилось так, что большим ее почитателем и постоянным клиентом оказался преуспевающий провизор и тайный большевик Вайншток, каковой после победы Великого Октября, ставши главным городским комиссаром, взял пассию к себе на службу как надежного и проверенного товарища. На пару они прислонили к стенке немало «контрреволюционного элемента» (в первую очередь Аглая вывела в расход частного пристава Фортунатова, не раз ее штрафовавшего за злостное нарушение полицейских предписаний, а также всех бывших клиентов, которые ее обижали или недоплачивали). Вполне возможно, что товарищ Аглая, очень быстро заработавшая репутацию несгибаемого борца за дело мировой революции, сделала бы нешуточную карьеру в рядах ВКПб – но весной девятнадцатого, когда в Шантарске случился белый переворот, и она, и сердечный друг Вайншток бежать с ревкомом на пароходе не успели – поскольку накануне перебрали конфискованного у буржуазии старорежимного шустовского коньячка, завалились спать где-то в дальней комнатушке, где и были товарищами по борьбе благополучно забыты (мятеж полыхнул на совесть, не встречая особого сопротивления, красная власть неслась на пристань в величайшей спешке, где уж тут было сверять списки и считать по головам…) Так что казаки есаула Калнышева обоих взяли тепленькими и лыка не вязавшими. Вайнштока, и точно, покромсали шашками (вот только вопреки печатной легенде «Интернационала» он при этом не пел и здравицы Ленину не возглашал, потому что вряд ли успел даже сообразить, что происходит), а вот подлинные обстоятельства кончины товарища Аглаи ничего общего с той же легендой не имели вовсе – и не расстреливали ее, и не вешали, и шашками не пластали – казаки вкупе с разозленными горожанами просто-напросто взялись ее употреблять по прямому назначению, как в старорежимные времена, и набралось их столько, что даже Аглая с ее богатой дореволюционной практикой процедуры не пережила…
– Я, надеюсь, в кадр не попал? – предусмотрительно поинтересовался Смолин, возвращаясь в текущую действительность.
– Я ж обещала…
– Ну, смотрите…
– Василий Яковлевич, вы что, такой пугливый? Все время – об этом не говорите, этого не снимайте…
– Я не пугливый, – сказал Смолин. – Я просто предусмотрительный. Коммерция у меня такая…
– Но вот сейчас все было честно? Человек продал вещи и получил деньги…
– Ну разумеется, – сказал Смолин. – Только если вы полагаете, что дедок будет эту сумму вносить в налоговую декларацию, то глубоко ошибаетесь…
– Ах да, вот оно что…
– Ну да. Вот вам и криминал. Незадекларированные доходы, неуплата налогов в крупных размерах…
– Начинаю понимать…
– Между прочим, на Западе то же самое. Сплошь и рядом. Там тоже не любят светить коллекции, равно как и уведомлять налоговое управление о всяких интересных сделках. Точно вам говорю, плавали – знаем… – он всмотрелся, подвел машину к тротуару и выключил мотор. – Инга, посидите пару минуток, я быстро…
Анжелика его быстро заметила, остановилась, когда он еще не подошел вплотную, посмотрела, надо признать, без всякой родственной теплоты, с вежливым равнодушием – хорошо еще, без особых отрицательных эмоций. Двухлетнее дите в легком комбинезончике с разноцветными грибами-ягодами и вовсе на Смолина не обратило внимания: стояло себе, цепляясь за мамину сумку на длинном ремешке, самозабвенно сосало шоколадный батончик и безмятежно взирало вокруг, не выделяя Смолина посреди остального мира.
Лично ему никогда не нравилось это имя – Анжелика, это уже была чисто Лидочкина инициатива, уломала она его в конце концов согласно моде той осени: тогда в Шантарске массу новорожденных малышек записали как раз Анжеликами (по экранам тогда вновь разгуливала златовласая маркиза, которую судьба то окунала очаровательной мордашкой в помои, то вздымала в чертоги).
– Здравствуй, – сказал Смолин.
– Здравствуй… – сказала Анжелика.
(У него осталось стойкое впечатление, что она вовремя замолчала, чуть не продолжила «…те». Ну, ничего удивительного, собственно…)
– Как жизнь?
– Нормально.
– С мужем всё путем?
– Ага.
– А мать как?
– Да нормально… Давление скачет иногда…
– А внук, вижу, подрос…
– Внучка, – сказала Анжелика без всяких эмоций. – Ты и забыл…
– Ах ты, черт… – с некоторой пристыженностью сказал Смолин. – Замотался…
– Дела?
– Ага.
– Всё те же?
– А какие ж у меня еще?
– Понятно… – она покосилась на джип, Ингу, конечно же, зафиксировала, но комментировать никак не стала – вероятнее всего, ей и вправду было все равно.
Молчание. Неловкость ощущалась прямо-таки гнетущая. Смолин, как ни старался, не мог обнаружить в себе каких-то особенных чувств, тех, каким полагалось тепло и лирично зашевелиться в душе, когда перед тобой стоят родная дочь и, соответственно, родная внучка. Перед ним стояла совершенно незнакомая симпатичная молодая женщина – в которой он не усматривал ни малейшего сходства с собой (вот с Лидочкой – да), которую за последние четверть века видел хорошо если десяток раз, и то мимолетно. А уж дитё (забыл, как ее зовут, запамятовал напрочь) и вовсе было чужим – карапузик как карапузик, и не более того.
Даже финальной реплики, позволившей бы уйти элегантно, что-то не подворачивалось. Мысли, пометавшись, свернули в привычную бытовую колею, он достал бумажник, не глядя, выдернул всё из того отделения, где лежали сложенные пополам тысячерублевки, решительно протянул дочери:
– Мало ли что… Малышке понадобится…
– Да зачем… – сказала Анжелика и без радости, и без особого протеста.
– Пригодится-пригодится, – сказал Смолин и опустил деньги в приоткрытую сумку, а следом и визитку. – Звони, если что.
– Ладно.
– Ну, пока…
– Пока…
Он с превеликим облегчением развернулся на каблуках, сел за руль, не торопясь включать зажигание. Анжелика прошла мимо, все же бросив на Ингу быстрый любопытный взгляд – как любая женщина на ее месте. Скоро она исчезла и из зеркальца заднего вида.
Инга осторожным тоном произнесла:
– Вы не подумайте, я в вашу жизнь не лезу… Это что, ваша бывшая?
– Это моя дочь и моя внучка, – сказал Смолин без особых эмоций. – Вот такой я старый…
– Вы с ней что, поссорились?
– Почему вы так решили?
– Как-то вы общались… наспех и холодно.
– Чужие люди, – сказал Смолин, усмехаясь насколько мог беззаботнее. – Да-авненько развелись… черт, в том году будет тридцать лет, юбилей. Надо же, как времечко свистит…
В глазах Инги пылало нечто вроде профессионального интереса:
– Вы говорили, что антиквариатом занимались лет чуть ли не с двадцати, я помню… Она что, не разделяла ваших интересов?
– Можно и так сказать, – медленно произнес Смолин без тени горечи, даже весело. – Она у меня была очень идейная и правильная в отличие от меня. Когда мне влепили первый условный, был жуткий скандал с идеологическим подтекстом, а если учесть, что года не прошло, как я залетел вторично и на сей раз отхватил два годика уже не условных…
– Вы что, сидели?
Особенного ужаса в ее голосе не было – одно щенячье любопытство. Удивишь кого-то в России-матушке зоновским прошлым, как же. Особенно нынешнюю шуструю молодежь, насмотревшуюся сериалов типа «Леди на зоне»…
– Ну да, – сказал Смолин. – И те два года, и потом еще четыре. Не бойтесь, не за педофилию…
– А за что?
– Да так, – сказал Смолин. – И условно, и второй срок – за спекуляцию.
– За что?
– За спекуляцию.
– А это как?
Смолин повернулся к ней и всмотрелся очень внимательно – нет, она ни капельки не шутила, она и в самом деле взирала непонимающе, словно с ней заговорили по-марсиански…
– Спекуляция – это когда продаешь дороже то, что в магазине стоило дешевле, – сказал Смолин. – Магазинная цена этим книгам была рупь сорок, а я их продавал по пятерке…
– Ну и что?
С величайшим терпением Смолин сказал:
– Сейчас это называется «ну и что», а в те времена это называлось уголовным преступлением и каралось соответственно. Я ведь не только книгами торговал, но и тогдашним антиквариатом. С рук. Коробейником был, так сказать…
– Значит, вы уже тогда с антиквариатом…
– Ну да.
– А почему сразу не открыли свой магазин? Не было стартового капитала?
Смолин вновь обернулся к ней – и вновь вынужден был констатировать, что она говорила совершенно серьезно.
Он добросовестно попытался представить, как году в семьдесят седьмом (то ли определяющем, то ли решающем, то ли еще каком эпохальном году очередной пятилетки) приходит в Шантарский горсовет и кладет на стол заявленьице с нижайшей просьбою позволить ему открыть антикварный магазин… или любой другой. Да нет, чекистов не вызвонили бы – но, убедившись, что парнишка трезвехонек, в психушку бы позвонили тут же. Куда ж еще сдавать советского комсомольца, вознамерившегося открыть свой личный магазин?
Может, это и прекрасно, что появилось новое, такое поколение, для которого иные детали советского времени – дурная сказка, в которую поверить невозможно. Вот только Смолин испытывал сейчас не радость за поколение новое, а нешуточную горечь за поколение свое, за все, что они перенесли тогда, когда запрещались и преследовались самые естественные для человека вещи. Не в том беда, что читать запрещали, как стонут побитые молью демократы – а в том, что торговать нормально запрещали, лишали ремесла, которое человек освоил еще в каменном веке…
– Что вы ухмыляетесь?
– А что у вас было по истории в универе?
– Ну, в общем и целом…
– Понятно, – сказал Смолин. – Милая Инга, в те былинные времена человека, вздумавшего открыть свой магазин, в психушку бы сплавили по счету «раз». Вы что, не слышали?
– Ну, я представляю… В общих чертах…
– Понятно, – повторил он. – Ну вот, а третий раз меня тягали за хранение холодного оружия. Холодным оружием были два тесака тыща восемьсот двадцать восьмого года и сабелька восемьсот пятьдесят пятого…
– Вы что, опять серьезно?
– Да вот представьте себе, – сказал Смолин. – Только не нужно и тут валить все на красных – «хранение холодного оружия» из Уголовного кодекса слиняло буквально годик-другой назад… Н у, это отдельная лекция на тему «ярко выраженный идиотизм российского законодательства», не место и не время… Поехали? У меня дела, да и вы не из лежебок…
Временами он искоса поглядывал на спутницу – Инга с несколько ошарашенным видом что-то бормотала под нос, явно переваривая шокирующую информацию. В конце концов она с мучительным раздумьем на лице хотела что-то спросить, но тут как раз засвиристел мобильник. Отделавшись буквально парой фраз, Смолин отключился и погнал машину быстрее.
– Случилось что-то?
– Да нет, клиент обозначился раньше, чем обещал, вот и приходится на ходу перестраиваться…
Он довез девушку до редакции, распрощался и, развернувшись в хорошем голливудском стиле, с визгом покрышек, помчал к своему магазину.
Там, слава богу, ничего не произошло – зато беда стряслась у Лёхи Маевского в «Дукате», о чем буквально через полчаса стало широко известно в узких кругах. Заявились два безупречно выглядевших клиента, поинтересовались холоднячком, и Леха, как любой на его месте, толкнул им и казацкую шашечку, и кортик Военно-Воздушных Сил Советской армии, и, что еще печальнее, штык-нож к автомату Калашникова. Покупатели слиняли с заботливо упакованными приобретениями, а через пару минут в магазинчик-то и влетела орава с соответствующими удостоверениями. Отдел по борьбе с незаконным оборотом оружия. Обыск в магазине, обыск у Лехи на дому, изъятия, протоколы, подписки о невыезде и прочие прелести. Учитывая, что лицензий на торговлю холодняком у Лехи не имелось отроду (как и у всех почти шантарских антикваров), дело припахивало керосинчиком за версту.
Впрочем, если только не намечалось никакой кампании, объявленной с самых верхов, то кончится все, можно заранее предсказать, нервотрепкой длиной в несколько месяцев, и не более того. Поскольку автоматически возникает масса интересных вариантов, в том числе и по спасению завалившихся. Следаки, с превеликим удовольствием поставившие себе очередную галочку, – это одно. А совершенно другое – суд, которому не всегда и охота всерьез возиться с такой вот нудной бодягой, имеющей тенденцию рассыпáться. Н у, и другие нюансы…
Гораздо хуже, что такие сюрпризы непременно бьют рикошетом по всему благородному сообществу. Антиквариат не лежит на месте, словно неподъемная чугунная гиря в два пуда.
Сплошь и рядом вещички путешествуют из магазина в магазин – то, что висло у тебя, порой просишь выложить на продажу собрата по бизнесу, авось у него уйдет скорее. Он обычно соглашается, поскольку вправе рассчитывать на ответную любезность с твоей стороны…
Как это частенько случается, среди изъятого у Лехи холоднячка (единиц около двадцати) было и взятое на реализацию у иногородних поставщиков, и то, что ему привезли шантарские коллеги. В том числе и Смолин, сбросивший в «Дукат» две посредственных шпаги и турецкий ятаган с утратами. Так что в той или иной степени пострадали все, а это хорошего настроения не прибавляет…

Глава 7 Люди и вещи