Глава 2 Антиквар у себя дома

Заведя машину во двор да так и оставив ее по летнему времени у самых ворот, Смолин, уже с наработанной за полгода сноровкой, захлопнул крашенные в армейский зеленый цвет створки – под азартный лай прыгавшей в своем вольере Катьки. Судя по тому, что она пребывала за решеткой, дела у Глыбы обстояли романтично…
Для подтверждения догадки Смолин сделал несколько шагов в сторону баньки, прислушался – и точно, оттуда явственно доносились характерные звуки, разве что чересчур драматические какие-то, очень уж ойкало и охало создание женского пола. Смолин постоял, кривя губы, но решил, что беспокоиться нет смысла: его битый жизнью квартирант слишком серьезную школу прошел, чтобы в половом вопросе налетать на нехорошую статью подобно прыщавому сопляку…
Он круто повернулся на каблуках, пошел к вольеру, откуда на него с обожающим визгом таращилась Катька – существо восьми месяцев от роду, кавказская овчарка по происхождению, этакая палевая кудряшка весом всего-то килограммов в сорок. На вид безобиднейшая личность – вот только не далее как позавчера насквозь прохватила ладонь монтеру: ну, сам виноват, его, как человека, наставляли ни в коем случае руку в вольер не совать, а он, обормот, хотя и трезвый, решил сдуру, что, ежели собачка ему улыбается и хвостиком виляет, ее и погладить можно. Вот Катька, не переставая улыбаться, его малость и приласкала…
Смолин протянул руку, погладил собаку по башке – Катька, передними лапами опершаяся на рабицу со своей стороны, была прямо-таки с него ростом. Сунул ей длинный батон и направился в дом, оглядываясь не без удовольствия: как-никак усадьба у него была первая в жизни.
Никак нельзя сказать, что он стал владельцем особняка: кирпичный домик особой роскошью не блистал. Кухня и две с половиной комнатки, плюс обширная мансарда. Да и район был не из самых престижных – но и не бичовской, что немаловажно. Зато подключен был к городским теплосетям и водопроводу и, что гораздо существеннее, располагался в живописнейшем месте – на правом берегу Шантары, на самой серединке высоченного пологого склона, где совсем близко начинался заповедник с его чащобами и причудливыми скалами. А вид оттуда открывался чуть ли не на весь Шантарск. По уму, следовало бы перебраться сюда окончательно, но Смолин никак не мог побороть окончательно полувековой инстинкт коммунального человека, полсотни с лишним лет (за вычетом двух на казарму и шести на барак) обитавшего исключительно в квартирах: двухэтажный деревянный дом, пятиэтажка, девятиэтажка, снова пятиэтажка… Трудно было порвать с муравейником окончательно…
А уж цветов, клумб… Прежние хозяева огородом практически не увлекались – так, пара-тройка грядок, – все усилия сосредоточив на цветах, не на продажу, а для собственного удовольствия. В этом, пожалуй, был смысл – даже Смолин, достаточно равнодушный ко всему этому разноцветному, пахучему и разномастному буйству, порой испытывал слабый намек на умиление: красиво все же…
Он открыл незапертую дверь, с ходу направился в самую большую комнату, которая обычно пустовала (сам он прочно обосновался в мансарде, ему хватало). Света зажигать не стал, было еще достаточно вечернего. Вот только дверь тщательно притворил за собой и крючок накинул (Глыбе он соврал, что крючок остался от прежних хозяев, и руки как-то не доходят снять – иначе, чего доброго, своим неслабым разумением быстро догадается о подлинных причинах и начнет шарить, не доберется, конечно, но все равно, неприятно получится…)
Надо же, каким параллельным зигзагом работали у них с покойным Кащеем соображалки – разве что отличаясь в деталях…
В углу комнаты вздымался корейский сейф метровой высоты, светло-коричневый, с двумя замочными скважинами и двумя цифровыми колесиками. Там и в самом деле лежала кое-какая мелочовка, но это был отвлекающий объект, нечто вроде фанерных макетов самолетов на ложных аэродромах, которые противник приглашается бомбить до посинения – а настоящие-то поодаль, отлично замаскированные…
Прислушавшись, он подошел к абстрактной скульптуре, намертво присобаченной к обитой вагонкой стене – хромированный стальной лист в форме палитры, на котором прихотливо разбросаны кропотливо приделанные, самые настоящие, разнокалиберные замочные скважины числом не менее дюжины, ключи, от плоских современных до старинных купеческих от амбарных замков, гаечные ключи, лезвия ножей и прочий металлолом. Извлек из кармана связку ключей, самый крохотный вставил в одну из скважин и повернул три раза против часовой стрелки.
Ровным счетом ничего не произошло – вроде бы. Тогда Смолин, ухватив припаянную на правом краю композиции ребристую головку от старинного безмена, потянул ее на себя с немалым напряжением сил. Что-то скрежетнуло, что-то звякнуло…
Справа, у самого пола, вертикально откинулся наружу почти правильный квадрат вагонки, целая секция в пять коротких выпуклых досточек, обнаружилась дверца заделанного в стену ящика, из хорошей спецстали – его Смолину за смешные деньги смастерили в одном из шантарских НИИ, чьи работнички от безденежья подрабатывали чем возможно. Лет двадцать пять назад за вынос из мастерских и квадратного дюйма этой стали надолго сели бы, уже «по политике», и выносившие, и Смолин, но с тех пор много воды утекло и многое поменялось…
Вот это и был настоящий тайник – ящик на полметра в глубину, с четырьмя полками, на которых аккуратными стопками лежали черные кляссеры и разнообразные коробочки.
Присев на корточки, Смолин уверенно, по памяти вытянул не вполне еще набитый, извлек из кармана пластиковый конвертик, из него – десяток тускловатых золотых монеток и привычно вставил их в прозрачные кармашки. Взвесил кляссер на руке, удовлетворенно хмыкнул. Это уже были не торговые склады, а его личный пенсионный фонд: золото как было, так и остается наилучшим средством помещения капитала, даже если произойдет некий катаклизм, за золотишко можно будет приобрести что тушенку, что патроны…
Запер ящик, аккуратно поставил на место дощатый квадрат, загнал до упора головку безмена, трижды повернул ключик в скважине на три оборота по часовой стрелке. Проверил. Заперто надежно. Металлоискателем тайник ни за что не возьмешь – слишком много металла вокруг, с этим именно умыслом и присобаченного там и сям. Конечно, если будет серьезный шмон, когда вскрывают половицы и отдирают все со стен… Но для такого нужны серьезнейшие поводы, которых он, будем надеяться, не давал и еще долго не даст…
Вышел, поднялся в мансарду, размером в добрую половину первого этажа. Выглядело все живописно и впечатляюще: по стенам – штурвалы разного размера, подзорные трубы, корабельные часы, на полочках – шлюпочные компасы, секстаны, в углу – маленький, высотой человеку по колено якорь, в другом – натуральный гарпун, полутораметровая металлическая стрела внушительного вида. Деревянные идолы, малайские крисы, пучок стрел, африканские маски…
Все это так и досталось ему вместе с домом за умеренную доплату – поскольку у вдовы хозяина, перебиравшейся к сыну на Рязанщину, вызывало печальные воспоминания. Хозяином тут был отставной капитан дальнего плаванья, оборудовавший себе в мансарде кабинет – совсем нестарый был мужичок, всего-то шестидесяти двух, рассчитывал тут обитать долго и счастливо, но вот поди ж ты, через полтора года сухопутной жизни его инсульт и стукнул, убойно.
Смолин подумывал иногда, что произошло это от перехода на отставное положение – такое сплошь и рядом случается, богатырем был человек, орлом выступал, глядел соколом, а вот поди ж ты, стоило угодить в пенсионеры, как и сгорел в одночасье… Ему самому, пожалуй, подобный сбой ни за что не грозил: торговец антиквариатом в чем-то сродни людям творческих профессий, потому что, как и они, ремеслом своим занимается до упора, пока не явится женщина с косой (но не Юля Тимошенко). Шевалье, например, восьмой десяток разменял, но не думает ни дряхлеть, ни помирать, поскольку по-прежнему при деле. Или взять Кащея. Да мало ли…
Он достал из шкафчика бутылку, серебряный стакан (не Фабер, конечно, но все же хорошая питерская работа времен государя Александра II), наплескал до половины «Хеннесси» (не самого элитного, но уж безусловно не паленки), выдохнул воздух и жахнул единым глотком.
Посидел, закрыв глаза, переждал приятный ожог в желудке и рванувшуюся вверх по горлу волну. Сжевал конфетку, закурил. Прислушался к ощущениям. Не то чтобы отпустило совсем, но душа явственно отмякла, медленно наплывало легонькое умиротворение, расслабленность, благодушие…
За окном – высоким, полукруглым, разделенным натрое вертикальными черными планками – простиралась та самая живописнейшая панорама: пологий склон, застроенный ухоженными домиками с редкими вкраплениями настоящих особняков, далее – медленно текущая серая гладь Шантары чуть ли не в три километра шириной, за рекой урбанистическое левобережье, а совсем уж далеко – сопка с часовней, за которой виднелась только сизая закатная полумгла. Благодать, подумал он лениво. Как будто ни сложностей нет, ни дурацких законов, ни ментов, ни алчных конкурентов… В отшельники бы податься, избушку поблизости построить и жить затворником… Как же! В жизни с тобой, дружище, подобного кошмара не произойдет, от тоски сдохнешь, как бывший хозяин мансарды…
Он налил еще полстакана, но пить не торопился. Посмотрел вправо – там, на невысоком шкафчике из какого-то экзотического, темно-розового дерева, сработанном явно по другую сторону экватора, стоял тот самый череп скифского вождя.
Приподняв стакан, Смолин сказал негромко и серьезно:
– Ну, мужик, за нас с тобой…
И жахнул, до донышка. Интересная вещь с ним произошла: он вдруг понял, что расстаться с вождем решительно не в со стоянии. Не способен его толкнуть за какую-то пошлую тысчонку баксов. Чем-то эта штука (ну не называть же ее «вещью», «предметом»?) отличалась от обычного антиквариата.
Крутой был мужичок в той, невообразимо давней жизни, потому таким макаром и убивали. Надо полагать, по жизни шагал, будто гвозди забивал, не прогибался, не трусил, не дешевил… наподобие самого Смолина, который супременом себя уж безусловно не считал, но жизнь прожил, думается, правильно. Не зря же, как заверял Гонзиц, правильные скифские ребята черепа таких вот уважаемых сограждан держали дома на почетном месте, чтоб оберегали дом, хозяйство, чад с домочадцами, да и самого хозяина. Может, и есть в этом та самая сермяжная правда? Так что оставаться Вождю здесь, решено…
– Уживемся? – спросил Смолин негромко.
Вождь, как и следовало ожидать, загадочно таращился на него пустыми глазницами и прилежно безмолвствовал. Уживемся, подумал Смолин. Коли уж у вас так было принято, ты и на меня не обидишься, я ж к тебе с полным уважением, потому как…
Мобильник ожил, мелодично урезая «Прекрасное далёко» – мелодию для звонков левых, не значившихся в «Контактах». Проворно его сцапав со стола, Смолин увидел незнакомый, но определенно мобильный номер, не раздумывая, нажал кнопочку с зеленой телефонной трубкой, уже малость стершейся.
– Василий Яковлевич?
Женского голоса он сразу опознать не смог. Ответил:
– Есть такой…
– Это Маргарита Бессмертных… Помните?
– Кто ж способен забыть такую женщину… – сказал Смолин расслабленно.
– Мы можем с вами сегодня встретиться? Вы не заняты?
– Как вам сказать… – протянул Смолин.
Мысль, хоть и чуточку оглушенная алкоголем, вновь заработала четко, с обычной хваткой. Кажется, он в красотке не ошибся: оказалась умнее и практичнее своего драного плясуна-певуна, конечно, визиточку в мусор не выкинула, а приберегла, дождалась подходящего момента, какие-нибудь светлые идейки собирается преподнести… но вот какие у нее могут быть идейки? Поклянется, что непременно постарается дожать муженька… что еще она способна сказать? Вот только не стоят такие откровения того, чтобы срываться с места, переться за тридевять земель, тем более когда в нем сидит добрый стакан коньячку. До завтра подождут этакие откровения, не горит. Или…
Мысли у него припустили сразу в нескольких направлениях.
– Вообще-то я уже дома, – сказал Смолин. – На правом берегу, у заповедника почти… Да и, откровенно говоря, хлопнул стаканчик, не хочется за руль садиться – голова работает нормально, но ведь «полосатые палочки» могут докопаться, а мне не хочется субсидировать их без крайней нужды…
– Я могу к вам приехать, возьму такси… Это возможно? – Голос у нее был не напористый, скорее уж просила, но все равно настроена, чувствуется, решительно…
– Ну, если вам не трудно… – сказал Смолин. – Время еще детское, а дел у меня никаких…
– Куда ехать? – спросила она с еще большей решительностью.
Крепенько ж тебе в голову запали, очаровательная, десятки тысяч долларов, подумал Смолин. Золото манит нас, золото вновь и вновь манит нас…
– На правый берег, – сказал он спокойно. – Улица Покровского. Таксисты обычно знают, но в качестве ориентира, мало ли, назовите церковь Досифеи Великомученицы, после поворота на горнолыжную трассу. Уж тут-то сообразят… а впрочем, у вас же мобильник, созвонимся при затруднениях. Покровского, дом сто двенадцать.
– А квартира?
– А квартир тут нет, частный домик.
– Понятно.
– Все запомнили?
– Конечно. Покровского, сто двенадцать, после поворота на горнолыжную трассу, церковь Досифеи Великомученицы… Я сейчас же выезжаю.
– Жду, – сказал Смолин, ухмыляясь.
Отложил телефон и, после некоторого размышления, налил себе – на сей раз всего-то на два пальца, исключительно в виде премии за способность телепатически предугадывать развитие событий, и нередко. Только в одном прокололся – решил, что звонить она станет завтра с утречка. Но это не так уж и существенно, главное, сам расклад оказался верен: вопреки дурацким анекдотам блондинки частенько поумнее иных мужиков, вот и эта Барби продемонстрировала, что гораздо сообразительнее и практичнее своего придурочного супруга.
Но вот будет ли от нее польза? Совершенно не верится, что она способна переломить муженька: Смолин наблюдал как раз обратное… стоп, стоп! Ведь частенько случается, что дело обстоит как раз наоборот: тот из супругов, кто на людях раскованно изображает главу семьи, в реальном раскладе обитает под нижними нарами… Заманчивая версия… Но почему бы и нет? Мало ли примеров? При Смолине он красотку Риточку беглым взглядом взнуздывал – а оставшись с ней наедине, быть может, передвигается по хате исключительно вдоль плинтуса, и то по ее команде… Ах, как хочется, чтобы именно так и оказалось!
Так, прикинем… При самом оптимистическом варианте – тачку она поймает или вызовет сразу после звонка, на дорогах не будет пробок – доберется она сюда не раньше чем через полчаса. Останется время налить еще на два пальца, да и Катьку кормить пора, испищалась…
Нацедив себе помянутую дозу, но пока что оставив на столе Смолин спустился вниз. Еще на лестнице услышал тихое постукивание посуды в кухне.
Глыба химичил на кухне, через воронку сливая в пустую бутылку из-под «Хеннесси» то водки, то мартини, то красного сухого – плеснув немного из очередной бутылки, взбалтывал сосуд с конечным продуктом, смотрел на свет, хмыкал и вновь принимался за алхимические труды.
– Здорово, Червонец, – сказал он, не отрываясь. – А я тут того… бодяжу. Захотела, соска, чего-нибудь элитненького – ну, оформим в лучшем виде…
– Кого снял?
– Пэтэушницу, не балерин же мне снимать, – охотно сообщил Глыба, по капельке вливая водку. – Сначала говорила – академия климатологии, я поначалу сыграл задний ход, думаю, напоролся на образованную… А там слово за слово, и вдруг начинаю я просекать, что эта академия-то самое сорок пятое ПТУ по ремонту холодильников, что сорок лет на Канатной торчит. Я там году в семьдесят первом от одной мандавошек подцепил, и добро б от ученицы, так вот поди ж ты, от училки, физику, главное, курва, преподавала…
– Бывает, – сказал Смолин лениво. – Ты Катьку не кормил?
– Кого? У нас взаимная антипатия. Ты извини, Червонец, но к собачкам у меня давняя нелюбовь, сам понимаешь, так что не получится у нас дружбы…
– Да ладно, – сказал Смолин.
Достав из холодильника высокую кастрюлю, он принялся вываливать в эмалированную Катькину миску клейкую овсянку с кусками печенки – орудуя массивной алюминиевой поварешкой с вермахтовским орлом и датой «1939». Поварешка была настоящая, конечно, то бишь родная. Смолин вообще любил пользоваться вермахтовской кухонной утварью: немцы ее в свое время делали с душой и пониманием, ложка вмещала вдвое больше, чем нынешние (чтобы зольдатик быстрее справился с приемом пищи), вилки были удобнее современных, а поварешка опять-таки черпала поболее сегодняшних.
Былой сосед по бараку продолжал бодяжить свое зелье, очевидно добиваясь максимального совершенства. Щуплый, худой, от основания шеи до запястий покрытый многолетней росписью – и сейчас, понятно, без чужих медалей за целину и трудовые подвиги. На нем вообще ничего не было, кроме драных синих треников, и выглядел он, конечно, недокормышем, однако вполне крепким, семидесяти ни за что не дашь.
– Чего она у тебя так орала? – лениво спросил Смолин, ополаскивая поварешку теплой водой.
– Да уж было чего, – хохотнул Глыба, не оборачиваясь. – Червонец, я ей тут впарил, что ты – отставной ракетный конструктор, а я у тебя до сих пор в охране, майор ГБ в отставке, так что ты уж, будь другом, если с ней столкнешься, щеки надувай по-генеральски…
– Ты что, ее поселить тут собрался?
– Перебьется, просто хочу зачислить в приходящие банщицы… Ты не против?
– Да ладно, – сказал Смолин. – Баню только не спалите… А как же ты с такой росписью лепишь майора ГБ?
– А обыкновенно, – фыркнул Глыба. – Я, мол, для конспирации. Мы с тобой при Сталине по полигонам ездили замаскированными – ты колхозным бригадиром в галифе, а я – зэком…
– Очаровательно, – сказал Смолин. – Я при Сталине прожил-то всего три месяца, а ты еще в совершеннолетие не вошел…
– Зато как раз пошел на первоходку, – с достоинством сказал Глыба. – Самое смешное, Червонец – верит, дура гладкая… Они ж нынче историю знают через пень-колоду, что угодно сглотнут. Верит, соска… Ей что Сталин, что Петр Первый – однохренственно, седая старина…
– Глыба… Ты зачем двести баксов скрысятничал? – поинтересовался Смолин без особой укоризны. – Не по понятиям…
– По понятиям, Червонец, – отозвался Глыба без всякого раскаяния. – Во-первых, ты все равно не блатной, и не мужик даже, ты ж – один на льдине… А во-вторых, дело было на нейтральной полосе. В хате я б и не подумал, хата – дело святое… Я у тебя три месяца живу – хоть булавка пропала? То-то и оно. А на нейтралке сам бог велел, прокатит, так прокатит, а если нет, так нет… Ты что, в претензии?
– Да ну, – сказал Смолин, ухмыляясь. – Пустяки…
– Червонец, а больше ничего похожего не предвидится? Понравилось мне это дело: дуришь фраера без особого напряга и получаешь законный процентик… Слышь, а чернильница-то настоящая?
– Жди…
– Молодца… Так что, Червонец?
– Есть наметочки, – сказал Смолин. – Недельки через две, если карта ляжет и звезды благоприятно выстроятся, появится лох… Глыба, ты смог бы быть капитаном первого ранга в отставке? Орденов полна грудь, седины благородные… Речь должна быть правильная и культурная…
– Плохо ты меня, Червонец, знаешь… – Глыба повернулся к нему, откашлялся, приосанился и хорошо поставленным голосом, ничуть не похожим на свой обычный, произнес: – Безусловно, Арнольд Петрович, маргинальное начало в творчестве Вийона выражено ярко, но ошибкой было бы усматривать в нем доминанту… А?
– Блестяще, – сказал Смолин с искренним удивлением.
– А ты думал! Понимаешь ли, Червонец, щипачи вроде Кирпича, про которого кино, которые тянут кошельки в трамвае у пролетариата – сявки мелкие… Настоящие гомонки с хорошими деньгами всегда лежали по клифтам у людей благородных – и чтобы до сих добраться, не вызывая подозрений, нужно соответствовать… Я в пятьдесят восьмом катанулся в крокодиле Москва—Сочи, будучи как раз ленинградским кандидатом наук по этому самому Вийону… И ты знаешь, прокатило, до самого Сочи меня ни один терпила не заподозрил, а в Сочах я это дело еще неделю успешно продолжал… Так что за культурную речь не беспокойся… Слушай, чего бы еще туда плеснуть, чтобы вкус был понепонятнее?
– Лимонной кислоты пол-ложечки, красного перчику, – подумав, сказал Смолин. – В левом шкафчике.
– Ага, я помню…
Учтем, подумал Смолин, касательно кандидата наук – учтем, только реквизит следует продумать получше…
С Глыбой он прожил в одном бараке все четыре года второго срока – и присмотреться к нему успел. Старой закалки был уркаган, первый срок и впрямь схлопотавший еще при Сталине, карманник божьей милостью, если только уместно такое определение. Не зря ему еще в первые хрущевские годы дали кличку Ван Клиберн, в честь гремевшего тогда по всему свету пианиста. Вот только впоследствии пианист подзабылся, и, соответственно, новые поколения блатарей, отроду о нем не слыхавшее, кличку с бегом лет переиначили, сначала Ван Клиберн стал попросту Клибой, а там как-то незаметно и Глыбой… А лет пять назад с былым виртуозом стряслась нешуточная беда: повздорил во время очередной отсидки с какими-то сопляками-беспредельщиками, старых традиций не признававшими, и как-то так вышло, что в мастерской ему на руки грянулась железная заготовка в добрых полтора пудика. Только три пальца на левой руке остались в целости и сохранности, а остальные, хоть и избежавшие ампутации, срослись так, что работать ими было отныне невозможно. Тут и пошла у Глыбы черная полоса, а три месяца назад Смолин с ним столкнулся на вокзале (всех денег и документов только ксивка про освобождение) и после недолгого колебания пустил к себе жить – не самым скверным на земле человечком был бывший щипач, право слово…
– Слышь, Червонец… Ты там поглядывай, – тихо и серьезно сказал старый уркаган. – У меня глаз наметанный, я ж не пальцем делан… Пасут, похоже, нашу хатку. Оч-чень похоже…
– А точнее? – насторожился Смолин.
– Вчера весь вечер у колонки торчал белый такой жигулек. Аккурат так, чтобы те два облома могли стричь косяка за нашей хатой. Я по двору крутился, из окошечек выглядывал со всеми предосторожностями, и скажу тебе точно: ни к кому из соседей они не приезжали, так и торчали там весь вечер, с понтом, природой любовались… Ну вот, а сегодня, где-то к обеду, там торчал другой жигулек, темный, весь из себя в тонировке, на том же месте, и опять к соседям никто не заходил, по улице не шлялся… Ты меня слушай, я их, козлов, давно научился печенкой чувствовать, что твой локатор…
– Мало что может быть… – сказал Смолин. – Может, и в нашем райском уголке дурью приторговывать начали с колес?
– Что ж к ним за все время ни один организм не подошел? Я ж знаю, как нелегалкой торгуют. Ничего похожего. Опера это, Червонец, и приклеились они к нашей хате. За мной в этот раз все чисто, так что ты поглядывай…
– Номера не запомнил?
– А смысл? У опера этих номеров полный багажник…
– Учту, – сказал Смолин, подхватил миску и поднялся.
Шагая к вольеру, он думал: всем хорош Глыба, и полагаться на него можно в серьезных делах без опаски… вот только в силу специфической биографии и специфического же жизненного опыта навсегда застрял в ранешнем времени. Для него понятие «слежка» неразрывно связано с понятием «опера» – и никак иначе. Меж тем (если допустить, что за домом и впрямь кто-то следит) одними органами список подозреваемых не исчерпывается. Органы как раз – зло привычное, не особенно и опасное, а вот сторонние … Может, и ерунда, конечно, но следует проверить…
Он отпер дверцу, и Катька вымахнула из вольера, радостно скуля, чуть с ног не сшибла от избытка чувств. Хорошо еще, узрев миску, пулей влетела назад. Закрыв ее там, Смолин, посмотрев на часы, вышел на улицу и вперевалочку, ничуть не торопясь, направился в сторону церкви.
Головы он, разумеется, не поворачивал – но краем глаза засек бежевую «шестерку», стоявшую у колонки именно в том месте, которое описывал Глыба. Стекла опущены до половины, внутри, совершенно не глядя в сторону Смолина, развалились двое парнишечек, вроде бы самого обычного облика. Из машины негромко доносился какой-то очередной гнусавый шансон.
Что-то тут и в самом деле не так, подумал Смолин, безмятежно шествуя вдоль разнокалиберных заборов. Неправильная какая-то машинка… Ладно, номер запомнил, попытаемся что-нибудь сделать…
Завидев неспешно ехавшее навстречу такси, серую «короллу» с желтым гребешком, он на всякий случай приостановился. Машина остановилась, не доехав до него полметра, щелкнула дверца, и оттуда…
И оттуда появилось, пожалуй что, видение. Натуральнейшее видение из бесшабашной Смолинской юности, когда он бегал на танцы и на фехтование, ждал призыва и будущее, слава богу, оставалось совершенно туманным…
Красотка Маргарита, с распущенными по плечам роскошными волосами, была в белой короткой юбке и сиреневой блузке навыпуск, вроде бы ничего особенного – вот только этот немудреный наряд как две капли воды соответствовал той моде, что стояла на дворе во времена смолинского восемнадцатилетия. Перед ним оказалась столь натуральная девочка из прошлого, что у Смолина даже подходящих слов не нашлось для описания эмоций. На миг показалось даже, что он спит.
Всё это никак не могло оказаться случайностью – нынешние моды, конечно, подчас почти повторяют фасоны тридцати—сорокалетней давности, но именно что почти. Перед ним же было не «нечто похожее», а классический летний наряд года этак семьдесят первого.
Не бывает таких случайностей. Смолин, по какому-то неисповедимому наитию, мгновенно вспомнил события трехлетней давности – когда он долго и безуспешно торговал у вредного старикашки один прелюбопытнейший раритет. Никак не желал старикан «торговать памятью», понимаете ли, дело казалось уже профуканным, но тут Смолин, сведя воедино кое-какие наблюдения за подопечным, применил финт не вполне стандартный: в очередной раз потратив полчаса на бесполезные уговоры, как бы совершенно случайно засветил у себя в сумке сущую пустяковину – полушерстяные галифе с гимнастеркою. Старику, оказалось, именно этого и не хватало для полного счастья, чтобы ходить на собрания ветеранов – старые вещички пришли в полную негодность, а других он и не представлял, где достать. Слово за слово, разговор переходит в другую тональность и на другие темы – и вот уже Смолин в глазах старикана предстал совершенно иным человеком. Коему, собственно, и не грех продать помянутый раритет, тем более что форму Смолин деду подарил тут же…
Не позволительно ли будет заподозрить, что и сейчас мы столкнулись с чем-то схожим? Только на сей раз сами стали объектом? Прилив ностальгии по безмятежной юности, когда именно таким мы с трепетом назначали свидания – и хитренькая гостья прикупает себе козырей… Она ведь умная, сразу было видно…
– Здравствуйте. Хорошо устроились – такая красота вокруг…
– Захолустье… – сказал Смолин небрежно.
Теперь, когда они стояли лицом к лицу, лишний раз убедился, что не ошибся: ее наряд и в самом деле точная копия фасонов начала семидесятых. Причем вовсе не выглядит старым, извлеченным из маминого чемодана. Может, она тоже имеет отношение к театру, как и придурковатый супруг? У них, в «оперетке», отличная костюмерная, кто-то из знакомых к прошлому Новому году жене заказывал бальное платье, точную копию нарядов пушкинских времен – и говорил, что отлично сработали…
– Пойдемте? – предложил он. – Уже поздновато, времени у вас, должно быть, в обрез?
– Времени у меня столько, что и девать его некуда, – ответил Рита, одарив его не вполне понятным взглядом. – Супруг как раз отбыл в Томск на фестиваль, и я ближайшие три дня – вольная казачка…
Показалось ему, или он этот взгляд расшифровал полностью? Ну, посмотрим…
– Заранее прошу прощения за дурацкий и нелепый вопрос, – сказал Смолин. – Сдается мне, что вы тоже имеете отношение к театру…
– Можно и так сказать, – улыбчиво протянула Рита. – А вы, должно быть, не театрал?
– Вот именно, – сказал Смолин. – В театры не хожу, в кино последний раз был… да нет, и не припомню, прикидываю только, что это явно имело место еще при Брежневе… Да и телевизор не смотрю. Совершеннейший дикарь-трудоголик. Судя по вашей загадочной улыбке… Бог ты мой! Неужели вы – актриса?
– Ну да.
– Там же, в оперетте?
– Угадали.
– Ох, простите… – сказал Смолин с видом величайшей сокрушенности. – Я, в самом деле, в культурной жизни нашего славного города не силен…
– Это при вашем-то роде занятий?
– Да, так вот оно и получается… Простите великодушно…
– Ничего, я, в отличие от некоторых, «святому искусству» не поклоняюсь, как дикарь – тотему. Я, Василий Яковлевич, не звезда и не жрица Мельпомены, выше головы прыгнуть не стремлюсь, работаю, лямку тяну…
Голос у нее был чуточку грустный – но, когда имеешь дело с профессиональной актрисой, принимать такие вещи за чистую монету не стоит. Она может просто-напросто добросовестно разыгрывать очередной образ…
– И все же я не верю, что вы там, в оперетте – пятая слева припевочка в шестом ряду…
– И правильно. Я и Сильва, я и невеста Фигаро… если вы только знаете, кто это такие.
– Ну, уж не настолько я темен… – сказал Смолин энергично.
– Далеко еще?
– Всё, пришли…
Распахивая перед ней калитку, Смолин бросил быстрый взгляд через плечо – машина была на месте, разве что двое в ней изменили позы.
Поднялись в мансарду, где уже чуточку сгустился полумрак. Привычно протянув руку, Смолин нажал выключатель, вспыхнули две неярких лампы по противоположным стенам…
– Ой…
Гостья шарахнулась, налетела на Смолина в непритворном испуге, поневоле пришлось схватить ее за плечи, удерживая – достаточно приятная ситуация, что уж там. Подтверждая кое-какие свои догадочки, он задержал ладони на плечах – а Рита не шевелилась, как будто так и надо.
– Что это… – проговорила она шепотом.
– Ах, вон оно что… – спохватился Смолин. Неторопливо снял Вождя со шкафчика и спрятал его внутрь, на верхнюю полку. – Это, знаете ли, тоже антиквариат, он разным бывает…
– Серьезно?
– Совершенно. Скиф. Садитесь… Коньячку хотите?
Маргарита, все еще поглядывая за спину, на дверцу шкафчика, передернула плечами:
– Налейте, в самом деле… До сих пор жутковато. Вы что, готику любите?
– Готику? – пожал он плечами. – А, это… Да нет, никакой некрофилии. Просто наши предки, как мне объяснили, именно такие вот черепа держали дома в качестве оберегов.
– Ничего себе оберег… Чуть сердце не выскочило…
– Сказку помните? – сказал Смолин. – У Бабы-яги вокруг избушки – черепа на кольях… Как считают знающие люди, это всего-навсего воспоминания о старом житье, когда у каждого приличного дома такие вот обереги на заборе кучковались…
– А вы не боитесь, что он ночью… что-нибудь этакое устроит?
– Я исключительно живых опасаюсь, Рита, – сказал Смолин искренне. – Покойники мне сроду ничего плохого не сделали, так что и на сей раз обойдется… Держите.
И протянул ей серебряную пузатую чарочку довольно приличных размеров, взял со стола свой стакан.
– Без тостов?
– Конечно, – сказал Смолин.
Гостья осушила свою без жеманства, решительно и где-то лихо. Не поморщилась, не поперхнулась, откусила конфетку и поудобнее устроилась в кресле, положив ногу на ногу чисто автоматическим жестом.
– У вас уютно, – сказала она, глядя по сторонам.
– Есть немного.
– Я никаких ваших планов не нарушила? Может, мешаю?
– Господи, разве такая женщина может кому-то помешать? – сказал Смолин, лишь обозначив улыбку. – Банальность, конечно, но я тут одичал…
Он разглядывал молодую женщину задумчиво и откровенно – а она, притворяясь, что и не замечает ничего, разглядывала трудолюбиво натащенную сюда покойным капитаном экзотику. Во дворе лениво забрехала Катька.
– Василий Яковлевич, – сказала Рита решительно. – Эта земля и в самом деле стоит хороших денег? Точнее говоря… Их и в самом деле можно получить?
– Конечно, – сказал Смолин. – Это всё – всерьез. Можете мне поверить – сто тысяч долларов за этот пустырь получим без труда. Или, учитывая последнюю моду – то бишь как-то незаметно отмершую традицию считать в долларах, – миллиончика два с половиной родимыми. Можно, конечно, придержать в расчете на будущее, чтобы потом снять и побольше… Но я, знаете ли, человек приземленный. Иногда лучше взять верные деньги, чем строить планы на будущее. Черт его знает, как оно будет обстоять через год, что там может помешать… Понимаете?
– Понимаю. И ничего не имею против. Вы очень убедительно всё это обрисовываете… Значит, пополам…
– А что, вам это представляется нечестным? – усмехнулся Смолин. – Я без вас ничего не могу, но и вы без меня – тоже. Бумага эта – моя законная собственность, я вовсе не обязан ее отдавать вашему мужу…
– Ну что вы, я совсем не об этом, – торопливо сказала Рита. – Вы мне еще не нальете?
– Извольте.
И со второй рюмахой она разделалась столь же энергично, дожевала конфетку. Смолин, приняв свою дозу, терпеливо ждал, когда гостья заговорит.
– Мы обсуждали… после вашего ухода, – сказала Рита. – Точнее пытались… я пыталась.
– Судя по вашему лицу, супруг остается на прежних позициях?
– Ну разумеется. Служителю высокого чистого искусства не пристало копаться в такой грязи… Хорошенькое мне досталось сокровище, а?
– Рита, – сказал Смолин терпеливо. – Мне абсолютно неинтересны чужие семейные коллизии…
– Всё, проехали… Я просто злюсь весь вечер…
– Я понимаю, – сказал Смолин.
И, перехватив недвусмысленный взгляд, налил ей третью. На алкоголичку она не походила, вероятнее всего, красавице просто требовалась легонькая разрядка, так что пусть хлещет, жалко, что ли? Никак не похоже, что ее развозит…
– Значит, у вас ничего не получилось… – сказал он, рассуждая вслух.
– Ну, это как посмотреть… – загадочно блеснула глазами Рита. – Василий Яковлевич, коли уж у нас намечается деловое партнерство… давайте откровенно?
– Да ради бога.
– Насколько я понимаю, для вас важна исключительно сделка, а не личность моего муженька, неповторимая и самобытная?
– Мне важно одно, – сказал Смолин. – Провести эту сделку и получить свои пятьдесят процентов. Я не намерен никого обманывать, поверьте. Не из благородства души, а исключительно потому, что так легче и проще жить – заключая честные сделки. Но, вы правы, никакой я не филантроп и не благодетель. Меня совершенно не интересуют ничьи неповторимые личности. Ну с какой стати меня должна интересовать такая лирика? Будь такая возможность, я бы с превеликой охотой сделку провел не с вашим мужем, а с вами, мне, в принципе, все равно, кому отдавать его часть…
– Прекрасно, – сказала она, откинув голову на спинку кресла слегка улыбаясь, прищурившись. – Вот и давайте работать вместе.
– То есть?
Она взяла свою черную мешковатую сумочку, стоявшую у гнутой ножки кресла, вынула сложенный вчетверо лист бумаги, протянула, не меняя позы. Смолин, почуяв какой-то крайне интересный перелом в безнадежной ситуации, все же не сорвался с места, а поднялся вполне спокойно. Развернул бумагу, вчитался в печатный текст, мельком отметил штамп нотариуса…
– Рита, это прекрасно! – сказал он с искренней радостью. – Это просто отлично! Совсем другой оборот… Доверенность действительна еще почти год… право подписи, в том числе и финансовой… практически всё, что нам с вами необходимо, тут оговорено, и вы можете от его имени подписывать любые… Если не секрет, по какому случаю муж вам доверенность выдал?
– Мы дачу продавать собрались. Ну, и понятно, нам, – иронически подчеркнула она последнее слово, – в лом, как нынче молодежь выражается, заниматься столь пошлой и низменной прозой жизни… Риточка все вытянет… – она улыбнулась ослепительно, чуть пьяновато и, пожалуй, не без некоторой хищности. – Риточка, точно, вытянет. Ну что, я имею право подписывать с вами договор и от своего лица все это оформлять?
– Полнейшее, – сказал Смолин. – С такой-то доверенностью…
– Так, чтобы он и не знал?
– Ну разумеется, – сказал Смолин. – У вас на руках юридически безупречная доверенность, дающая вам все полномочия. Зачем ему что-то знать? Закон вовсе не требует, чтобы вы мужа информировали о каждом своем шаге. Один маленький нюанс: как вы, должно быть, догадываетесь, вы все же обязаны честно поделить с мужем заработанные денежки, это все равно что «совместно нажитое имущество»… Что, душновато?
Она как раз расстегнула две верхних пуговицы блузки – вполне естественным, непринужденным движением, вроде бы и не таившим никакого подтекста. Смолин давно уверился, что настоящая актриса как раз Рита, а не ее пафосный муженек. Грамотно играет девочка, все у нее выходит естественно, умом понимаешь игру, но фальши-то не видишь… Актриса… Блузочка-то теперь распахнулась так, что любой нормальный мужик стойку сделает. И ведь понятно, похоже, что ей нужно…
Смолин чуть приоткрыл правую створку, взглядом задал вопрос и, получив немой недвусмысленный ответ, налил коньячка очаровательной актрисе. Рита выпила уже медленнее, глядя на него поверх серебряной рюмахи весьма выразительно…
– Василий Яковлевич, – сказала она улыбчиво. – Вы такой прожженный делец…
– Ну, не льстите. Обычный торгаш.
– Не прибедняйтесь… В вас чувствуется… хватка. Мы только что говорили, что мой дражайший супруг вам глубоко безразличен… впрочем, надо полагать, как и я…
– Очередная банальность, но что поделать… – сказал Смолин. – Такая женщина, как вы, безразличной быть не может. Вот вам суровая правда жизни. Вы прекрасно знаете, какая вы, какое впечатление производите на любого нормального мужика, что уж тут дипломатничать…
– Приятно слышать… – сказала Рита без малейшего жеманства. – А откровенность в устах красавиц приветствуется?
– Ну разумеется, – сказал Смолин, уже разглядывая ее вовсе уж откровенно. – Особенно в таких делах…
– В договоре обязательно должна значиться вся сумма? Или там может стоять другая, скажем…
– Гораздо меньше? – подхватил Смолин с обаятельной улыбкой. – Да не вопрос! Повторяю, я привык играть честно. Я вам отдал бы законную половину даже без писаного договора.
– Но ведь получается, что мне придется вам довериться…
– Вот и доверьтесь. Стар я уже обманывать таких красивых, Риточка… Давайте к делу. Я прекрасно понимаю, что вы имеете в виду. В договоре мы напишем тысяч пятьсот, о которых ваш муж со временем, конечно же, узнает… но будет еще два миллиона, о которых он не узнает никогда… Я вас правильно понял?
Она опустила глаза и какое-то время задумчиво созерцала свои точеные ножки. Смолин сидел с непроницаемым лицом: пусть сама дозреет, ей, должно быть, впервые приходится такое проделывать, где б раньше случай подвернулся?
– Вы меня считаете стервой? – наконец подняла она глаза.
– Я вас считаю очаровательной, умной женщиной, – сказал Смолин. – Которой, думается, чертовски не повезло с мужем…
– Меня скоро выставят, – сказала она, усмехаясь не без грусти. – К чертовой матери. Вы в курсе, которая я у него?
– Четвертая, нет?
– Правильно, – сказала Рита. – Привычки у нас постоянные: берется молоденькая актриска, очаровывается и торжественно вводится в дом в качестве полноправной хозяйки и законной супруги. А лет через несколько на горизонте появляется очередное Высокое Чувство, и… фьють! – она сделала красноречивый жест, печально улыбнулась. – Причем каждая дурочка уверена, что именно на ней эта традиция прервется… шиш! Так вот, мой часовой механизм уже затиктакал. Замаячило очередное Высокое Чувство на десять лет меня моложе… Цинично прикидывая, пара-тройка месяцев у меня в запасе есть, но не более того… Практичная женщина в такой ситуации будет заботиться о будущем, вот и я пытаюсь… Вы верите, что все так и обстоит, как я рассказываю?
– Верю, – сказал Смолин серьезно. – Именно потому, что лицезрел вашего муженька собственными глазами… ну, и слышал о нем то и это. Так что никакая вы не стерва, милая Маргарита. Вы просто-напросто хотите хоть что-то урвать от этой поганой жизни… вполне объяснимое и оправданное желание.
– Спасибо…
– Коньячку?
– С удовольствием.
– Только одна загвоздка… – сказал Смолин сокрушенно. – Вы меня все же загоняете в ту лунку, над которой написано «Филантроп». А я – не он. Ну, что поделать, таким меня жизнь обтесала – дурная компания, влияние улицы, не читал я в детстве романтических книг и не смотрел романтических фильмов…
– Другими словами, я вам все же безразлична?
– По большому счету – пока да…
Не сводя с него глаз, Рита гибко встала, подошла вплотную, положила руки на плечи, прижалась. Ну что в столь романтической обстановке оставалось делать? Да только мягко оттеснить ее к низкому широкому дивану, уложить на таковой и рядом примоститься…
– Ты меня не кинешь? – спросила она на ухо, тоном все же настороженным, опасливым.
– И не подумаю, будь спокойна, – сказал Смолин, аккуратно расстегивая на ней блузку. – Я человек старомодный…
Она все же была чуточку напряжена, но это прошло, едва он снял последнее.