Валерия Гизер, Анна Соловей 3 страница
ее лошади — деталь шаманского костюма и шаманских магических принадлежностей. Поцелуй Томаса — это и «печать» вассальной верности (ср. ритуальную формулу присяги, сопровождающую этот поцелуй: «к добру ли, или к худу»), и магический контакт, который сделает Томаса пленником Царицы Фей. Папоротник (и хвощи вообще, и мхи) — ритуально-магические растения (ср. роль папоротника в славянском празднике Ивана Купа-лы). Из них могли изготавливаться и обрядовые «дурманные» напитки. Подземные реки из «круть-воды» и из крови, которые Томас должен пересечь, - это «пограничные» реки иномирия (ср. купанье в реке и в крови -у булгаковской Маргариты, перед «балом ста королей»). Сад с яблоней (и яблоком) в центре — не менее традиционный образ рая и «плода знания» в нем.
Лермонтовская легенда гласит: отпустивши своего из-бранника погостить домой, Царица Фей забирает его затем к себе - уже безвозвратно. Но поэты-потомки (от Б. Скотта, купившего себе участок с развалинами усадьбы Лермонтов, и до кровного потомка Томаса, поэта Михаила (! — ср. Михаила Шотландского) Лермонтова, знавшего о своем Предке и гордившегося этим родством) будут долго еще стараться продлить этот сюжет — ощутить на себе чары «Элдонского Дерева». Недаром прозвища Томаса обозначают обе его волшебные способности (которые для древних сливались воедино): способность говорить импровизированным стихом, в рифму, — и способность произносить вещие слова. А поэты и друиды-жре-цы вплоть До Средневековья входили у кельтов в одну и ту же высшую касту.
Хозяйка Ключ-Колодца*
Как у хозяйки Ключ-Колодца Три сына, три богатыря. Она в дорогу их послала За чужедальние моря.
Еще неделя не проходит, А злая весть несётся к ней,
Худая весточка приходит: Убиты трое сыновей.
Еще недели две проходит, А злая весть бежит опять, Худая весточка приходит: Сынов ей больше не видать.
«Пускай же ветры не уймутся, Не успокоятся моря, Пока домой душой и телом Мои не придут сыновья».
В канун угодника Мартына Глухая ночь укрыла двор; Домой вернулися три сына, У них берёзовый убор.
Не у ручья, не у оврага, Не у овражного моста, А у ворот в раю небесном Красуется берёза та.
«Бегите, девушки, по воду, Дрова несите к очагу. Мои сыны здоровы-живы, И пир устроить я могу».
Она постель им мягко стелет, Просторно хочет уложить, Сама укрылась епанчёю, Садится сон их сторожить.
Вот серый кочет кукаречет, А красный вторит ему в лад. Заговорил старшой меньшому: «Пора нам трогаться назад».
Разок успел прокукарекать, Один разок крылом махнуть. Заговорил меньшой старшому: «Пора нам, братец, в дальний путь.
Петух поёт, заря встаёт, Червь исскучался земляной. Коль не окажемся на месте, Нам мукой мучиться двойной.
Прощай, родная наша матерь, Амбар, и погреб, и загон! Прощайте, девушки-красуньи, Храните матушкин огонь!»
* Баллада входит (как и «Правдивый Томас») в группу волшебных баллад. Таковых на скотсе не так уж много - значительно меньше, чем в соседних традициях, например, в северо-германской. (Хотя самих баллад записано в Шотландии множество, что и неудивительно: чем патриархальней, нетронутей какой-то край, тем крепче держится в нем фольклор.) Но все дело в том, что сам жанр баллады гораздо моложе многих балладных сюжетов.
Название «баллада» (однокоренное со словами «бал», «балет» и т.п.) означало сперва «песню под танец», причем танец по кругу, хоровод. А хоровод - одна из архаичнейших танцевальных форм, прямо вытекающая из коллективного ритуала и в нем же продолжающая жить. «Куплеты» баллады сопровождали, скорее всего, хоровод до определенной точки и пелись соло лидером обряда. «Припевы» же приходились на момент остановки, после чего хоровод делал поворот; они исполнялись всеми участниками, хором. Многие припевы сохранили до сих пор «заумные», непонятные слова. Слова эти - или ритуальные возгласы-звукоподражания, построенные на древнейшей магии самих звуков, - или уцелевшие осколки «священных», либо «аборигенных», либо просто старинных языков. Подобные непонятные вкрапления потом зачастую переосмыслялись, заменялись или опускались.
И по содержанию своему баллада тоже «полихронна», а потому противоречива. С одной стороны, баллады -фольклорная «хроника», они часто сочинялись по горячим следам событий. (Включая такие события, как встреча с волшебными существами.) Типичные балладные сюжеты - распри между кланами, пограничные войны, семейные и любовные драмы, преимущественно с фатальным, смертельным исходом. Социологически - этот трагизм баллад объясняют жестокой реальностью архаической и средневековой жизни. Но символически, мифологически - объяснение здесь иное. Древний человек воспринимал и запоминал как «сюжет» только нечто необычное: эксцесс, в пределе - эксцесс, разрешающийся чьей-то гибелью. Такая гибель - эквивалент ритуального жертвоприношения, а только оно, как мы помним, способно в глазах язычника остановить зло, вернуть Космосу и Социуму «правильный» порядок вещей.
С другой стороны, баллада рано оторвалась от ритуала и превратилась в «менестрельский» жанр. Бродячие певцы Средневековья выступали повсюду: и в придорожной таверне, и на ярмарочной площади, и в рыцарском замке, и даже при королевском дворе. Сюжеты их песен должны были вызывать интерес у всех: служить и средневековыми «последними новостями», информацией из «горячих точек», и локальными (краевыми и родовыми) сенсациями, и универсальными «матрицами» поведения и человеческих отношений, способными жить долго. К тому же менестрели (как и знатные перелагатели баллад, - были и такие) черпали сюжеты отовсюду: из легенд Востока, принесенных крестоносцами; из фамильных преданий; из неписанной истории края; из «бывших мифов»: поверий, суеверий, быличек-«ужастиков»; из «книжной мифологии»: переводов и переложений античных текстов, житий христианских святых, поучительных примеров из проповедей.
Но главное противоречие баллад - в другом. Мир их еще живет по законам родовой и дружинной морали, он проникнут духом (а иногда и «буквой») язычества. Однако герой их уже принадлежит другому духовному времени: он если не действует, так мыслит и страдает уже как личность. Суровые законы клана, властный языческий фатализм - еще его реальность, но уже не его идеал. Последующие эпохи (начиная от романтиков) потоку и смогли так широко использовать «вечный» жанр
баллады, что он содержал мотивы, отвечавшие новым временам и чувствам.
«Хозяйка Ключ-Колодца» - сюжет также многослойный. Есть в нем глубокая, «доисторическая» архаика: мотивы «хозяйки воды» и священного источника, знакомые еще палеолиту; мотив безмужней матери, восходящий к брачной системе матриархата (как и мотив отсылки взрослых сыновей прочь из материнского рода). Но этот последний мотив уже переосмыслен в мотив юношеской инициации: испытания-посвящения во взрослых членов рода, - а оно включало и странствие «за чужедальние моря».
Переосмыслен и мотив приглашения в гости мертвых родичей (здесь - сыновей). Для: архаики тут нет никакой «мистики» и дурном, триллерном смысле. Любые «урочные сроки», порубежные точки календаря ( и ка-леидпрные праздники) обязательно требовали помина «своих» мертвых. А помин этот понимался наглядно-физически: как приглашение гостей «с того света» и совместная трапеза Живых и мертвых. (Ср. четыре «великих» поминальных субботы, по числу времен года, в народном христианском календаре славянства, да и всей Европы.)
«Канун угодника Мартына» (ночь под 11 ноября) и есть рубеж между двумя половинами осеннего сезона: щедрой, теплой, урожайной, радостной первой половиной - и тревожной, холодной, сумрачной, опасной второй половиной. У восточных славян тот же рубеж маркировался праздником Покрова и заговеньем на Рождественский пост. После Покрова и наши предки не выходили уже в темное время суток на усадьбу: за пределами оберегающего дома все возрастающую силу получала уже нелюдь, нежить, нечисть, «Хозяйка» баллады не может позвать мертвых сыновей в гости раньше потому, что раньше они не имеют права вставать из могил, а значит, и не придут,
«Березовый убор», шапочки из бересты - облачение мертвых - тоже не уникальны. В бересту заворачивали мертвых во времена глубокой архаики по всему Северу Европы: заворачивали и, первоначально, подвешивали в лесу, на «священных» тотемных деревьях- Сама же белая, «отмеченная» береза - индоевропейское ритуальное дерево: белый - символический цвет новой жизни, перехода в другое состояние.
И заканчивается баллада столь же ритуально-символически. После «гостевания» у живых мертвые должны вернуться в свой мир. Они прощаются со всеми значимыми участками родной усадьбы, с каждым по отдельности, а под конец - с ее главными хранителями: родной матерью и «неугасимым» огнем родового очага. А вот напряженный (хотя скупой на слова) лиризм этой посмертной встречи матери и сыновей - свидетельство нового, личного их отношения к родовым нормам и обрядам.
Верный Вильям*
Гуляет Вильям с Маргаритой Во том зеленом во саду. Любовь их горькая покрыла, Ах, на кручину-на беду.
«Стели постель, — он ей промолвил, Стели постель на нас двоих». «Нельзя, нельзя, - она сказала, -Ты мне невенчанный жених.
Взойдут семь братьев во светлицу, Все удальцы, все силачи: «Одна у нас душа-сестрица Заснула с молодцем в ночи!»
«А ты-ко вынь мой меч из ножен И верхом острым положи. Что ты к себе не подпускала, Ты клятву крепкую скажи.
А ты возьми платок шелковый, На ясны очи повяжи. Что больше ты меня не видишь, Ты клятву крепкую скажи».
Спит Маргарита среди ночи,
Спит Вильям на её плече.
Взошли семь братьев во светлицу, Все при огне, все при мече.
Взошли семь братьев во светлицу, Все удальцы, все силачи: «Одна у нас душа-сестрица Заснула с молодцем в ночи!»
Тут вышел первый и промолвил: «Накажем смертью молодца!» Второй тут вышел и промолвил: «Он сын единый у отца!»
Тут вышел третий и промолвил: «Видать, любовь у них сильна!» Четвертый вышел и промолвил: «Не первый год у них она!»
Тут вышел пятый и промолвил: «Грешно любовь ту погубить!» Шестой тут вышел и промолвил: «Позорно сонного убить!»
Седьмой не молвит ни словечка, Ни разъединого словца: Берет он меч - по белу телу С размаху рубит молодца.
Он встрепенулся, верный Вильям, Она осталась на боку.
Их ночка тёмная покрыла,
Ах, на кручину-на тоску.
А им всё дремлется, всё спится. Уже к утру белеет ночь.
Тут прошептала Маргарита: «Пора тебе, мой милый, прочь».
Ему всё дремлется, всё спится. Уже и солнышко взошло.
Тут она в очи поглядела –
Они мутнее, чем стекло.
Отец приходит во светлицу: «Останься плакать и рыдать,
В сырой земле его схороним -Тебя приду я утешать».
«Семь сыновей утешить можешь,
А на меня не станет сил:
Не вор лесной, не тать ночной
Ко мне в светёлку приходил».
Церковны звоны отзвонили, В сырой земле он погребён. У Маргариты под окошком До петухов явился он.
«Ты спишь ли, бдишь ли, Маргарита? Ты спишь ли? - ей он прошептал. -Отдай любовь и крепку клятву, Какую я тебе давал».
«Нашу любовь не разобью я И крепку клятву не отдам, Пока устами не прижмёшься К моим ли сахарным устам».
«Мой рот холодный, Маргарита, Землею пахнет гробовой. Коль к твоему его прижму я, Недолго быть тебе живой.
Лихую полночь кличет кочет И на зарю кугочет сыч. Отдай любовь и крепку клятву И отпусти меня, не кличь».
«Нашу любовь не разобью я И крепку клятву не отдам,
Пока не скажешь, где те девы, Яакие умерли в трудах».
«Высоко в небе их постели В ногах у Господа Христа,
Все изукрашены цветами С того ль жасминного куста.
Лихую полночь кличет кочет И сыч кугочет на зарю.
Коль запоют в раю обедню, Меня спохватятся в раю».
Тут она трость берет хрустальну, На половинки клятву бьёт,
Сама вздыхает и рыдает,
Ему в окошко подаёт.
«Спасибо, милая, спасибо, -Заговорил ее жених. -Как мертвецов на миг отпустят Тебе явлюсь я в тот же миг».
Он задрожал и побежал,
Через забор она за ним.
Они приходят в лес зелёный,
И тут он сделался незрим.
«Ах есть ли место, верный Вяльям, Да в изголовий твоём?
Ах, место есть ли с тобой рядом? Я лягу спать с тобой вдвоём».
«Ах, нету места, Маргарита, Да в изголовий моём, Ах, места нету со мной рядом, Я сплю с голодным со червём.
Земля студёна - покрывало, Земля студёна - простыня. Роса ли выпадет на зорьке, Постель омочит у меня.
Ты заплети венком берёзу И положи ко мне на грудь. Ты урони слезу в могилу, Мне будет легче отдохнуть.
Ох, Маргарита, Маргарита, Краса моя, судьба моя, Когда другого любить будешь, Люби не так же, как меня*.
Тут серый кочет кукаречет, А белый вторит ему в лад. Пошел под землю верный Вильям, Она, заплакавши, назад.
* Еще одна баллада с мотивом «гостеваиия» мертвого. Стоит обратить внимание на несколько моментов. Любовь героя и героини оценивается братьями девушки как «незаконная» не только потому, что не освящена еще церковным браком, а и потому, что «жених» не уладил сначала сватовство с родом «невесты». Впрочем, если между влюбленными ничего еще не произошло (мотив разделяющего их меча), то оснований для мести нет: брак - дело клановое, любовь - дело личное. В то же время изо всех братьев лишь один непримиримо относится к «чужаку». Показателен и «наивный реализм» в мотиве любовной
клятвы: она почти материальна, ее можно взять, отдать назад или разбить (с помощью магической хрустальной палочки). Не менее наивно «неуместное» любопытство девушки, расспрашивающей мертвого жениха о загробном царстве, да и само его описание, с отчетливыми дрейне-кельтскими отголосками (пахучий и белый, «магический» жасминовый куст). Наконец, характерно, что юноша, которого погребли под «церковны звоны», т.е. по христианскому обряду, скрывается потом под землю не на кладби-ще, а в «лесу зеленом* (см. примечания к балладе «Хозяйка Ключ-Колодца»). Т. о., ив этом тексте спрессовались разные эпохи, верования, этические нормы.
Эдвард*
«Пошто палаш твой в кройи искупан, Эдвард, ггошто он в крови искупан, Сыночек, дай ответ, ох?» «Я пса убил, а был мне люб он, Матушка, пес тот, был мне люб он, Его борзее нет, ох».
«У пса и кровь не так-то ала, Эдвард, и кровь не так-то ала, Скажу тебе в ответ, ох».
«Коня убил я жёлто-чала, Матушка, коника жёлто-чала, Едина во весь свет, ох».
«Коня достанешь вороного, Эдвард, иного, вороного,
Не та беда из бед, ох».
«Я порешил отца родного, Матушка, ведь отца родного,
И мне покою нет, ох».
«А чем свою заплатишь виру**, Эдвард, а чем заплатишь виру,
Сыночек, дай ответ, ох?» «Уеду по морю, по миру, Мату
Сыночек,дай ответ,ох?»
«Уеду по морю,по миру,
Матушка, по морю, по миру, До края моих лет, ох».
«А где поденешь хоромы-башни, Эдвард, хоромы твои да башни, Земли оплот и цвет, ох?»
«Пускай стоят, ветшают зряшно, Матушка, пусть их ветшают зряшно, А мне в них жизни нет, ох».
«А что получат жена и детки?
Эдвард, жена твоя и детки
До края твоих лет, ох?»
«Весь белый свет, просить объедки,
Матушка, корочки да объедки,
Да горький мой привет, ох».
«А что получит твоя матерь, Эдвард, родная твоя матерь, Сыночек, дай ответ, ох?» «Проклятье пуще всех проклятий, Матушка, пуще всех проклятий, За твой такой совет, ох».
* Балладу почти все комментаторы приводят как яркий образец «типично балладной недосказанности». По существу же, это означает лишь одно: современные читатели (даже профессионалы) разучились прочитывать балладные сюжеты по древнему фольклорному «коду».
Мать героя и его отец принадлежат разным родам. Властолюбивая мать хочет сохранить власть не в «чужом», мужнином, а в «своем» роду. У древних пиктов власть наследовалась по материнской линии. У древних скоттов власть переходила иначе. Еще при жизни вождя избирался его преемник - самый старший или достойный из группы родичей-претендентов. Таковым часто становился не сын, а брат или племянник вождя. Во
избежание подобного поворота событий мать и могла дать сыну свой роковой «совет».
** Вира - штраф за убийство или другое нарушение архаических законов.
Две сестрицы*
Как жили-были две сестрицы,
ВйннорИ, ах, Бйннори, В высокой горнице сестрицы,
Те ли мельницы, Да и Еинноря, Как жили-были две сестрицы,
Биянори, ах, Бйннори, Жеиих приехал к ним жениться,
Те ли мельницы, да и Биннори.
Старший привозит он колечко,
Биннори, ах, Биннори, Привез перчатку да колечко,
Те ли Мельницы, да я Биннори, Старшой привозит он колечко,
Биннори, ах, Биннори, Меньшой привёз своё сердечко,
Те ли мельницы, да и Биннори.
Старшой он служит меч-стрелою,
Биннори, ах, Биннори, Мечом широким и стрелою,
Те ли мельницы, да и Биннори, Старщбй он служит меч-стрелою,
Биннори, ах, Биннори, Меньшой он служит всей душою,
Те ли мельницы, да и Виннори.
Старшой всю ноченьку не спится, Виннорй, ах, Биннори,
Всю ночь во горнице не спится,
Те ли мельницы, да и Бинпори,
Старшой всю ноченьку не спится, Биннори, ах, Биннори,
С ума нейдет краса-сестрица,
Те ли мельницы, да и Биннори.
Постылы платья и наряды,
Биннори, ах, Биннори, Парчовы платья и наряды,
Те ли мельницы, да и Биннори, Постылы платья и наряды,
Биинори, ах, Биннори, Ей впору лопнуть от досады,
Те ли мельницы, да и Биннори.
Чуть только утро разгоралось,
Биннори, ах, Биннори, Чуть разгоралось-разыгралось.
Те ли мельницы, да и Биннори, Чуть только утро разгоралось,
Биннори, ах, Биннори, Она к сестре засобиралась,
Те ли мельницы, да и Биннори.
«Пойдём, сестра, на сине море,
Биннори, ах, Биннори, Ни берег крут, на сине море,
Те ли мельницы, дп и Биннори, Пойдём, сестра, на сине море,
Биннори, ах, Биннори, Ладьи отцовы будут вскоре, -
Те ли молмищы. дп и Биннори».
За белу ручку ухватила,
Биннори, ах, Биинори, За снежно-белу ухватила,
Те ли мельницы, да и Биннори, За белу ручку ухватила,
Биннори, ах, Биннори,
На сине море уводила, Те ли мельницы, да и Биннори.
Взошла на камень тут меньшая,
Биннори, ах, Биннори, На камень на утёс меньшая,
Те ли мельницы, да и Биннори, Взошла на камень тут меньшая,
Биннори, эх, Биннори, Столкнула вниз ее старшая,
Те ли мельницы, да и Биннори.
За стан меньшую обхватила,
Биннори, ах, Биннори, За стан лилейный обхватила,
Те ли мельницы, да и Биннори, За стан меньшую обхватила,
Биннори, ах, Биннори, В волну кипучу опустила,
Те ли мельницы, да и Биннори,
«Сестра, держи меня за руку,
Биннори, ах, Биннори, Скорей держи меня за руку,
Те ли мельйицы, да и Биннори, Сестра, держи меня за руку,
Биннори, ах, Биннори, Получишь всю мою округу,
Те ли мельницы, да и Биннори.
Сестра, за стан меня держи ты,
Биннори, ах, Биннори, Скорей за стан меня держи ты,
Те ли мельницы, да и Биннори, Сестра, за стан меня держи ты,
Биннори, ах, Биннори, Получишь пояс златошитый,
Те ли мельницы, да и Биннори.
Сестра, спаси меня, живую,
Биннори, ах, Биннори, Скорей спаси меня, живую,
Те ли мельницы, да и Биннори, Сестра, спаси меня, живую,
Биннори, ах, Биннори, До гроба замуж не пойду я,
Те ли мельницы, да и Биннори».
«Нет, не возьму я руку злую,
Биннори, ах, Биннори, Разлучливую руку злую,
Те ли мельницы, да и Биннори, Нет, не возьму я руку злую,
Биннори, ах, Биннори, Через неё к венцу нейду я, -
Те ли мельницы, да и Биннори.
Через твои златые косы,
Биннори, ах, Биннори, Твои румянцы, твои косы,
Те ли мельницы, да и Биниори, Чорез твои златые косы,
Биннори, ох, Биннори,
Мне век бы и девах жить пришлося,
То ли мельницы, да и Биннори».
Она ныряла, потопала,
Биннори, ах, Биннори, Всё выныряла-потопала,
Те ли мельницы, да и Биннори, Она ныряла, потопала,
Биннори, ах, Биннори, Пока под воду не пропала,
Те ли мельницы, да и Биннори.
Тут мельничонок шел без дела,
Биннори, ах, Биннори, По берегу он шёл без дела,
Те ли мельницы, да и Биннори, Тут мельничонок шёл без дела,
Биннори, ах, Биннори, Ан глядь: утопленница-дева,
Те ли мельницы, да и Биннори.
«Ой, тятя, покрути колёса, -
Биниори, ах, Биннори, Скорее покрути колеса, -
Те ли мельницы, да и Биннори, Ой, тятя, покрути колёса, -
Биннори, ах, Биннори, Там дева, глянь, златоволоса, -
Те ли мельницы, да и Биннори»,
Крутил он мельничны колёса,
Биннори, ах, Биннори, Отец - крутил он да колёса,
Те ли мельницы, да и Биннори, Крутил он мельничны колёса,
Биннори, ах, Биннори, Дева всплыла златоволоса.
Те ли мельницы, да и Биннори.
Не видно стана молодого,
Биннори, ах, Биннори, Лилейна стана молодого,
Те ли мельницы, да и Биннори, Не видно стана молодого,
Биннори, ах, Биннори, От пояса от золотого,
Те ли мельницы, да и Биннори.
Не видно пальчиков шелковых,
Биннори, ах, Биннори, Девичьих пальчиков шелковых,
Те ли мельницы, да и Биннори, Не видно пальчиков шелковых,
Биннори, ах, Биннори, Из-под колечек бирюзовых,
Те ли мельницы, да и Биннори,
Тут шёл скрипач, не стар, не скушен,
Биннори, ах, Биннори, По берегу, не стар, не скушен,
Те ли мельницы, да и Бинноря, Тут шёл скрипач, не стар, не скушен,
Биннори, ах, Биннори, Шёл к королю ня званый ужин,
Те ли мельницы, да и Биннори.
Как тут он деву примечает,
Биннори, ах, Биннори, Утопленницу примечает,
Те ли мельницы, да и Биннори, Как тут он дому примечает,
Биннори, ох, Биннори, Уж он вздыхает и стенает,
Те ли мельницы, да и Биннори.
Берёг три полоса с девицы,
Биннори, ах, Биннори, Три злата волоса с девицы,
Те ли мельницы, да и Биннори, Берёт три волоса с девицы,
Биннори, ах, Биннори, Да вяжет струнки на скрипице,
Те ли мельницы, да и Биннори.
Запел он стрункою единой,
Биннори, ах, Биннори, Одною стрункой разъединой,
Те ли мельницы, да и Биннори, Запел он стрункою единой,
Биннори, ах, Биннори, «Прощай, король-отец родимый!»
Те ли мельницы, да и Биннори.
Как он вторую струнку сладил,
Биннори, ах, Биннори, Вторую струнку петь наладил,
Те ли мельницы, да и Биннори, Как он вторую струнку сладил,
Биннори, ах, Биннори, «Прощай же, королева-матерь!»
Те ли мельницы, да и Биннори.
Как третий раз поёт скрипица,
Биннори, ах, Биннори, Поёт ли, говорит скрипица,
Те ли мельницы, да и Биннори, Как третий раз поёт скрипица,
Биннори, ах, Биннори, «Будь проклята, моя сестрица!»
Те ли мельницы, да и Биннори.
* Сюжет этой баллады также по-разному видится современными глазами - и глазами людей из языческой древности. Для современного читателя это рассказ о том, как «злая» сестра из ревности погубила сестру «добрую». Для
давнишних слагателей и слушателей баллады по-своему нарушают «мировой лад» обе сестры, - хотя старшая сознательно (и потому она виновна больше), младшая непреднамеренно (и потому она почти - но не вовсе! - невиновна).
По родовым законам первой должна выходить замуж старшая дочь, и лишь за нею - все остальные, в порядке старшинства. Тем самым устранялась опасность получить в роду старую деву, безмужнюю (а главное - бездетную): величайший «непорядок», а поэтому и позор для всего рода. (Ср. В. Шекспира, «Укрощение строптивой».) Жених не имеет права свататься к младшей сестре: этим он оскорбляет сестру старшую, стало быть, косвенно - весь ее род. Младшая сестра тоже не должна относиться к такому сватовству благосклонно. Т. о., месть старшей сестры, с архаико-родовой точки зрения, «чрезмерна» и безусловно вероломна, но обида за родовое (а не только личное) оскорбление - небеспочвенна.
Отметим и типично языческую (отнюдь для язычника не «фантастичную») магию раге рго кйо: часть вместо целого. Часть тела человека (голова, рука, здесь -волос) способна действовать и говорить, «замещая» всего человека. Так, волос с головы младшей сестры обличает ее убийцу.
Славный Патрик*
В Дунфермлине-граде король сидит, Он пьет вино, как кровь, красно: «Где бы мне да корабельщика взять, Повести бы корабль мой за море?»
Тут старший витязь, он речь держал По право колено от короля: «Ах, славнее нет, чем Патрик Спенс, На всех на морях корабельщика».
Тут пишет король престрогий указ, Саморучно на нём печать кладёт,
Да Патрику Спенсу шлёт его, А тот гуляет по берегу.
Он строчку первую ту читал -Смеялся смехом заливчатым, Вторую строчку он читал -Умылся слезой сяепучею.
«Ох, кто же задал задачу мне, Соделал дело недоброе:
Послать меня о такой поре Вести корабль, егдё за море?
Сюда, сюда, молодцы-удальцы,
Наш добрый корабль заутро плывет».
«Не вели того, господине мой,
Буря люта, боюсь, разыграется.
Вечор я новый месяц видал,
Он старый месяц в обхват держал.
Боюсь-страшусь, господине мой,
Не к Добру мы в путь снаряжаемся».
Опоздали шотландские князья Омочить каблуки набойные,
Не пришел конец, он делу венец,
А уж кверху шапки их плавали.
Ох, долго-долго их жёнам сидеть, Пышный веер свой в руке держать, -Не увидеть, как славный Патрик Спенс Ведёт корабль свой ко пристани.
Ох, долго-долго их жёнам стоять, Золотой свой гребень в косе держать, Поджидать домой любезных лад, -
А лад им боле не видывать.
В получасье от города Абердур,
Там сорок саженей глубина,
Лежит там славный Патрик Спенс,
А в йогах князья шотландские.
Баллада о Патрике Спенсе выглядит уже гораздо более историчной и реалистически-бытовой, - хотя и это, в значительной степени, аберрация нашего далекого от мифологизма зрения. Точной исторической основы у баллады как раз не обнаружено. Есть только два реальных прецедента, которые (слившись воедино) могли дать импульс создателям баллады.
Первый такой прецедент (наверняка врезавншися в память шотландцев) - попавший в шторм корабль, плывший из Норвегии с малолетней принцессой Маргаритой Норвежской на борту; смерть «Норвежсой Девы» (Maid of Norway) (1290). Маргарита была внучкой короля Алекзан-дера III Шотландского и последней прямой наследницей шотландского престола из династии Канморов. Но этот исторический факт трансформирован в балладе до почти полной неузнаваемости. В истории - за принцессой Маргаритой посылал не шотландский, а английский король, Эдуард I: он собирался женить па ней (восьмилетней!) своего сына и наследника, дабы обеспечить лояльность Шотландского Королевства к Королевству Английскому. Смерть девочки вызвала в Шотландии шестнадцатилетнее «Смутное время»: период междуцарствия, когда несколько знатных родов и их претендентов, при переменной поддержке Англии, яростно боролись за шотландский трон.
Второй прецедент - указ короля Якова III Стюарта (XV в.), запрещавший шотландским мореходам плавать в месяцы зимних бурь - с ноября по январь. Но в балладе указ этот инвертирован, «перевернут». «Дунфермлин-град» к XV веку также перестал уже быть резиденцией шотландских королей — ею стал Эдинбург.
Что же происходит не в историческом, а в мифологическом слое балладного сюжета? Возможны две версии. Либо перед нами мотив рокового пари: самоуверенное желание короля доказать, что именно среди его подданных водятся лучшие корабельщики; либо это мотив невыполнимой задачи: тайное стремление самого короля (лишь озвученное проницательным старшим рыцарем) погубить слишком уж «славного» подданного. Дальше
сюда вплетается еще один мотив: пренебрежение грозными небесными знаками (ср. подобный, но не лунный, а солнечный мотив в «Слове о полку Игореве»). Решение сэра Патрика выходить в море несмотря ни на что продиктовано не только дерзкой «доблестью», этим непременным свойством архаического героя. Тут еще и столь же древняя опаска плохого прецедента (мы бы сказали -«перестраховка от страха»). Как говорит (в другой шотландской балладе) вассал своему господину: «Если вы позволите страху заглянуть вам в лицо, он будет приходить к вам снова и снова».
Финальный трагический мифомотив: подводный дозор утопленников, которые вечно будут теперь охранять берега своей родины, - может напомнить крымчанам еще более трагическую реализацию этого мотива в истории XX века: когда «белых» офицеров времен Гражданской войны, сдавшихся «красным» под честное слово, потопили, привязав груз к ногам, возле Южного берега Крыма, - и те долго еще виднелись, качающиеся, под водой.
Неизвестный автор (записано после 1300 г.)