IV. Романтизм, неоро­мантизм, националь­ное возрождение

(Х1Х-ХХ века)

Байрон,Джордж лорд Гордон(1788-1824)

*Лох-на Гар («Прочь, парков куртины, лужаек картины...») "Отгулялось, отбродилось («Отгулялось, отбродилось...»)

Из цикла «Еврейские мелодии»

«Бессонниц солнце и звезда тоски!..»

МакДональд,Джордж (1824-1905)

Один за другим («Один за другим: простец и мудрец...»)

Смит,Алекзащер (1830-1867)

Из поэмы «Глазго»

"«Пой, стихотворец! - мир твой весел...»

Стивенсон,Роберт Льюис (1850-1894)

*В деревнях, в безлюдье Верховины («В деревнях, в без­людье Верховины...») С. Р. Крокетту («Ветер дул весь день...»] Верста до моста («Еще верста, и еще чуток...») Реквием («Под небом, где звезды и облака...») "Вересковый мед (Галловейская легенда) («Из вереска из степного...»)

Дэвидсон,Джон (1857-1909)

Из «Баллады без рифм»

Гринок («Отцовский дом стоял лицом ко взморью...»)


Последний путь («Пора: Земля виток кладёт к витку...»)

Мюррей,Чарльз (1864-1941)

Военный призыв («Морозец - ух! Так точно: я - хозяин

Докенхилла...»)

Будь я Бог («Эх, будь я Бог, наверху сиди...»)

Ангус,Мариона (1866-1946)

*Напев («Дженни Гордон сидит, прядёт у окна...») Бедная-бедная королева! («Она изучила тонкости танца...»)

Грей,Алекзандер (1882-1968)

*Шотлондия («Но верховине...»)

Мьюир,Эдвин (1887-1959)

"Шотландия, 1941 год («Мы были племя, род, потом на­род...») *Шотландия зимой [«По-птичьи иней трогает оконце...»)

Элиот,сэр Томас Стврнз(1888-1965)

*Оборона островов («Расскажите, голоса и подголоски...»)

МакДиармид,Хью (1892-1978)

"Кто же она, молодая жена? («Кто же она, молодая

жена?..»)

*Попугайка («А ну, трави-ка, попугай...»)

*Ужин с Богом («Говорите: ваш ужин...»)

*Радуга («Вчеро, в ветрохлёсте, иду и гляжу...»)

Страшный Суд («Вострубят архангелы...»)

Джеффри,Вильям (18964943)

'Каменья («Каменья Иордана...»)

Сутар,Вильям (1896-1943)

*Старинное жилище-родовище («Старинное жилище-ро­довище. ..») *Поэт своей земли («Кому родная речь родна'...»)

Рейн,Катлина Джесси (1908-2003)

*Речь наших предков («Славится гэльский бард - он зна­ет...»)


Брюс,Джордж (1909-2002)

'Наследие («То, что сейчас я пишу...»)

МакКейг,Норман (1910-1996}

*Воробышек («Он не виртуоз...»)

Сиит,Сидней Гудсир (1915-1975)

Причитанье матери («Что за счастье мне с чужих пес­ков и кочек?..»)

Линдсей,Морис (род. в 1918 г)

*Вдовий хутор («На хуторе прокислый дух помёта...»)

Морган, Эдвин [род. в 1920 г.)

"Колосок к колоску («Жизнь моя, дождь косой...»)

МакКеЙ Браун,Джордж (1927-1996)

"Старухи («Идёшь ли весел, пива ли наддашь в дым...»)

Крихтон Смит,Айен (1928-1998)

"Проповедник Джон Нокс («Серп ветра снял обильный

урожай...»)

*Битва при Куллодене и после неё («Как описать вом?

Даже не Куллоден...»)

Скотт, Том (1918-1995)

•Фергюс, Вечный Шотландец («Я долго жил: столетия, не годы...»)


Н

овейшая шотландская поэзия Х1Х-ХХ веков -это поэзия «после Байрона». Почему после него, а не, положим, после Вальтера Скотта? По нескольким причинам.

В XVIII веке исчерпала свой последний сюжет мно­говековая вооруженная борьба Шотландии за независи­мость. В этом и состоял общенациональный смысл двух неудавшихся походов последних Стюартов-претендентов на шотландский трон: и «Старшего Претендента», и «Младшего*. Дальше утверждать свою независимость шотландцы будут уже средствами сугубо экономичес­кими, политическими, культурными. Так что изгна­ние из Англии в начале XIX века «мятежного лорда» Байрона и массовая эмиграция шотландцев ХУШ-Х1Х веков в Канаду, США, Африку, Австралию, Новую Зе­ландию и т.д. — явления, в каком-то смысле, одного порядка. Эпоха патриархального героико-романтического патриотизма завершалась; наступало время подводить итоги (весьма порой несладкие) и искать новых путей. Вальтер Скотт - певец еще той, прежней героики и ро­мантики, пускай «опрокинутой» назад, в Средневеко­вье и времена Реформации. Байрон увидит в средневе­ковой истории Шотландии уже не столько войны со вне­шним врагом, сколько стычки кланов, войну внутрен­нюю - гражданскую. Его взгляд будет ироничней, трез­вей и трагичней. Именно так станут переосмыслять (но не перечёркивать!) свое национальное прошлое шотлан­дские поэты послебайроновской поры.

Кроме того, Вальтер Скотт - поэт еще в первую оче­редь эпический (даже в лирике), Байрон - поэт в пер­вую очередь лирический (даже когда события, отразив­шиеся в его стихах, по размаху своему безусловно эпич­ны). Последующие поэты тоже предпочитают говорить от имени личного «я», не всенародного «мы», — хотя слова «мы», «наш народ», «наша земля», «наш язык» в Х1Х-ХХ веках встречаются куда чаще в поэзии шот­ландцев, чем в поэзии соседей-англичан.

Наконец, Байрон замыкает собой вереницу поэтов-«властителей умов». Никто из шотландских поэтов пос­ле Бёрнса не получил такой известности во всей Европе, как Байрон; никто не повлиял так сильно на сам ново-


 



европейский менталитет, - «к худу ли, к добру ли», если воспользоваться формулой старинной шотландской присяги. Стивенсон не менее неистов и увлекателен; МакДиармид не меньше озабочен общеевропейскими воп­росами; но ни Стивенсон, ни МакДиармид (хотя и пере­веденные на многие европейские языки) такого влия­ния на Европу не оказали. В том нет их вины. Поэзия Западной Европы «после Байрона» - всё меньше сестра всеобщей истории, всё больше сестра частной психоло­гии.

Потому рассказывать по отдельности о каждом из поэтов XIX-XX веков, вошедших в нашу антологию, -задача и непосильная, и ненужная: биографии их те­перь в большинстве своем тоже «частные», а не «пуб­личные». Важно, однако, дать суммарную картину (или, если угодно, поэтическую анкету) этих двух веков. Тог­да четче видно: какие перемены происходили в шотлан­дской поэзии? Куда, в каком направлении она шла?

Выразительна профессиональная анкета «послебайронов-ских» поэтов. Из поэзии постепенно исчезают духовные лица и аристократы, а затем и просто дворяне. Взамен при­ходят те, кого в XX веке будут именовать работниками ум­ственного труда. Впрочем, и они сплошь да рядом еще яв­ляются таковыми лишь в первом поколении. Среди поэтов встречаются и сын маляра (Р. Гариох), и сын химика (Н. МакКейг), и сын котельника (Т. Скотт). Иные и сами на­чинают свою трудовую карьеру с профессий отнюдь не фи­лологических: преподавателем экономики (А. Грей), шах­тером (Дж. Корби), инженером (В. С. Грэхем), музыкантом (М. Линдсей), сотрудником морской лаборатории (Б. Син-гер). Зато уходят исконно шотландские «совмещенные» профессии поэтов: церковники (последний - Дж. МакДо-нальд) и юристы (последний - Р. Л. Стивенсон, так, впро­чем, и не воспользовавшийся своим юридическим образова­нием). Большинство теперь совмещают поэзию с журнали­стикой или преподавательской работой: кто в школе, кто в университете.

Эта — университетская — шотландская традиция про­должает активно жить. Университетским образованием могли гордиться многие из представленных в нашей ан­тологии поэтов Х1Х-ХХ вв. Свято-Андреевский универ­ситет (Сент-Эндрюс) закончили (или сотрудничали в нем)


И. Теннант, Дж. С. Фрэзер; Абердинский университет -II. Сиыгер (Дж. Гордон Байрон, кстати, учился в нем тоже); Эдинбургский - Дж. МакКей Браун, Н. Мак-Ксйг, В. Сутар, X. МакДиармид, А. Грей, Р. Л. Стивен­сон, А. Смит; университет Глазго - Э. Морган, А. Скотт, Т. Скотт; Оксфорд - С. Г. Смит; Кембридж - Катлина Джесси Рейн (и опять-таки Байрон: к его Абердинско-му и Кембриджу надо прибавить школу при универси­тете Харроу). Немало шотландских поэтов имели уче­ную степень или звание профессора, примерно соот-потствующее нашему доценту: по классической фило­логии (В. Теннант, Н. МакКейг, Д. Янг), по экономи­ке (А. Грей), по англистике (Дж. С. Фрэзер, Э. Мор­ган), по шотландистике ( А. Скотт).

Вторая половина Х1Х-го и XX век расширили и гео­графию авторов. Появились поэты, выросшие или про­жившие значительную часть своей жизни на далеких островах: Оркнейских (Дж. М. Браун, Э. Мьюир), Шет­ландских (Хью МпкДиармид), Гебридских (А. К. Смит). Продолжают выдвигать своих поэтов шотландские мест­ности, «пеющие древними поверьями», звучащие имена­ми дни к их королоиств, погрпиичных земель-вмпрок», горо-доН'ЦОНТро» сред по пс ко пой жизни: Ангус (X. Б. Крук-шаикр, М. Ангус), Амстер (В. Теннант), Бухан (Дж. Брюс), Портумбрия (К. Дж. Рейн), Перт (В. Сутар). Лидируют, разумеется, крупнейшие города Шотландии, они же го­рода университетские: динамичный индустриальный Глазго; современная столица Шотландии Эдинбург; одна из предыдущих, средневековых еще столиц - Абердин; резиденция старейшего шотландского университета Сент-Эндрюс. Помимо университетского притяжения, действует здесь и притяжение масс-медиа. Только в боль­ших городах выходят «большие» газеты, и не одна; толь­ко там работают местные радио- и телепрограммы. Все это, вместе взятое, дает поэтам пищу не только букваль­ную, в виде заработков, но и культурную: обеспечивает столь необходимую читательскую и критическую среду.

И все же весь XIX век и большую часть века ХХ-го поэты в Шотландии, как правило, - горожане тоже пер­вого поколения. Отсюда заметный парадокс: живут они теперь главным образом в городах, - но пишут глав­ным образом о деревне, об усадьбе, о «малой родине»


детства. Так что горожан среди них явно больше, чем урбанистов.

Бросается в глаза еще один парадокс: возрастной. Х1Х-ХХ века были не слишком-то милостивы к своим талантам. В одном только XIX веке двое поэтов из на­шей антологии умерли в возрасте до сорока лет (Бай­рон, А. Смит), трое - в возрасте до пятидесяти (Стивен­сон, Дэвидсон, Сутар), причем двое покончили с собой (Дэвидсон и поэт рубежа XVIII-XIX веков Таннахилл); несколько человек тяжко болели или стали инвалида­ми; многие заканчивали свои дни в настоящей нищете. И в то же время пятеро поэтов скончались уже под семь­десят, и еще столько же - под восемьдесят. В XX веке число поэтов-долгожителей возрастёт. Столкнулись два свойства «шотландской породы». Могучая генетика: бук­вальная, физическая, но и культурная, - и ранимость: личная, психологическая, но и творческая.

На каком же языке пишут поэты «после Байронаэ, но «до МакДиармида» - до шотландского языкового и поэтического возрождения 1920—1930-х годов? Пишут они (как и в ХУП-ХУШ вв.) на тех же двух языках: на английском и на скотсе. (Поэзия на гэлике, на норсе, т.е. на кельто-норманском диалекте, на мэнксе, диа­лекте о. Мэн, на уэльше и на корне, т.е. на диалекте корнуэльском, - в нашу антологию, напомним, не вош­ла.) Но фигуры самих поэтов, но темы их стихов рас­пределяются по этим двум языкам очень по-разному, и разница эта очень показательна.

Кто и как пишет по-английски? Прежде всего по­эты-«горожане», урбанисты, философы (А. Смит, Дж. Дэвидсон, Э. Янг). Кто и как пишет по-шотландски, на скотсе? Прежде всего поэты-«усадебники», «деревенщи­ки», «провинциалы». Даже если живут они сами в боль­ших городах, место действия и дух их произведений именно таковы. Двойственную позицию относительно языка занимают те поэты, чья творческая жизнь проте­кала вдали от Шотландии. Чарльз Мюррей и в африкан­ском Трансваале сохранил родной абердинский диалект. Эндрю Янг, наоборот, и в эмиграции писал стихи толь­ко по-английски. Роберт Льюис Стивенсон и на остро­вах Самоа пишет на обоих языках. Именно тогда, когда перед нами по эты-дву язычник и, билингвы, — разница в


использовании обоих языков становится еще знамена-тольней. Тот же Стивенсон описывает на скотсе в ярких юмористических красках сельскую пирушку («Верста до моста»). Но свои элегии, пронизанные тоской по ро­дине и неизбывной памятью о ней, он создает на анг­лийском («Послание С. Р. Крокетту («Ветер дул весь донь...»)», «Реквием», «В деревнях, в безлюдье Верхо-пины...»). Мариона Ангус даёт на ангусском диалекте гонкое, изумительно музыкальное подражание народ­ной песне («Напев»). Но, повествуя о королеве Марии I Шотландской, она же переходит на английский язык («Бедная-бедная королева!»). Иначе говоря, скоте и анг­лийский делят между собой не столько самих поэтов, Сколько их темы, их лирический тон и стиль.

Впрочем, со стилем дела обстоят сложней. «Шот­ландский» английский - не «английский» английский. Речь не об ошибках. Английским поэты-шотландцы вла­деют безукоризненно, как владеют обычно люди из «нац­меньшинств», не желающие, чтобы их заподозрили в «суржике», «идише», «жаргоне» и прозвали «кацапа­ми», «хохлими»! «жидкими» - или «скотсами». Сегод­ня шптлппдцп пплнать *екотсом» нельзя: это все равно что иморикгшвкого иогрп назвать «негром», - это оскор-Слопио, Шотландец сегодня - «скотсмен», а негр - «аф-|Ю(1мерикинец». Так вот: английский у скотсменов бе­зукоризнен, но он - не английский англичан. Его лек­сика сочней и точней; его грамматика вольней и эмоци­ональней. Происходит как бы внутренний перевод анг­лоязычных текстов с исходного шотландского языка, на котором авторы если и не говорят, так мыслят; если уже и не мыслят, то все же именно он задает их мыс­лям, их словам весь ассоциативный и эмоциональный фон (а потому и стиль). Из внешних форм «несвоего» языка выразительно проступает «свое» национальное сво­еобразие: то, что ныне принято именовать националь­ной идентичностью.

Отсюда не следует, будто шотландская языковая про­блема тем самым снималась. Как раз наоборот: она все больше заострялась и к 1920-м годам достигла пика сво­ей остроты.

Каков был в 1920-е годы статус шотландского языка (скотса) и языков кельтских (гэлика, уэльша, норса, кор-


на, мэнкса)? Никто их официально не запрещал. Но административные и судебные дела, но преподавание в школах и тем паче в университетах велись по-английс­ки. Англоязычной была по большей части и пресса. К чему это вело? Скоте оказывался в положении даже худ­шем, чем гэлик, - хотя на гэлике говорили уже лишь жители островов, частично Хайленда («Верховины»), да — вкраплениями — иных регионов, а на скотсе разгова­ривала (или, по крайней мере, его понимала) значитель­ная доля всего коренного населения Шотландии.

Но гэлик - язык не германский, а кельтский: он отчетливо «другой». А скоте выглядел — или мог выг­лядеть - как «испорченный» английский. Конечно, фи­лологи-специалисты так не думали. Но судьбы языка (равно как и его статус) определяют, увы, не филоло­ги. Обычный же шотландец жил среди нескончаемых насмешек над своим скотсом - якобы языком исклю­чительно людей «необразованных», «хуторян», «дере­венщины». И самое главное: из десятилетия в десяти­летие скоте действительно все больше становился язы­ком «рынка и кухни». У него не было престижа, ибо не было перспектив, — и наоборот: не было перспек­тив, ибо не было престижа.

Почему же для скотса было хуже, что на фоне анг­лийского он начал восприниматься даже не как диа­лект, а как просторечие? Диалект - говор определен­ной местности; у людей из других мест он может иног­да вызывать неподдельный интерес («вон как необычно они там, у себя, говорят»). Просторечие, особенно крес­тьянское и особенно для горожан или людей с образова­нием, но не слишком глубоким, - это не «другой» язык, а «недо-язык» или «квази-язык». В их умах он катего­рически не связывается с какими бы то ни было серьез­ными, высокими сферами и темами общения. Будь скоте языком государственным, он и тогда имел бы немного шансов стать языком международным. (Международные языки - это языки бывших империй или «лингва фран­ка», языки коммерции и торговли.) Но внутри страны скоте работал бы во всех (или почти во всех) сферах об­щения, - как он это и делал в XIV-XVI веках, бок о бок с тогдашним языком Церкви, дипломатии и науки -латынью. Теперь этого не было.


С чего же началось возрождение скотса? С одного конца, общественно-политического, - он был поддер-жпн движением за общенациональное возрождение и са­моуправление. С другого конца, культурного, - скоте начала возрождать литература - и прежде всего поэзия. Уроженец Лангольма, воспитанник Эдинбурга, Кристо­фер М. Грив (взявший литературный псевдоним Хью МакДиармид), вместе со своими единомышленниками и последователями попытались пересоздать литератур­ный скоте заново.

Сторонники «.нового» скотса уяснили для себя не­сколько принципиальных положений. Первое: без об­щественного резонанса скоте рискует уже на глазах бли­жайших поколений действительно рассыпаться на диа­лекты и уйти из общенациональной жизни. Второе: но­вый скоте нужен шотландцам не для того, чтобы отго­родиться от Англии и ото всего света, а для того, чтобы ие потерять самих себя: свою культуру, свои духовные ценности, свою историческую память. А память бывает рпэыая. Есть «память ума»: информация о том, где и кпк такие-то люди тогдп-то жили. Так мы знаем про­шлое многих дшшым-даино исчезнувших народов. Зна-<»м, - по вндоть и чувствовать мир так, как видели и чупстповпли его они, уже не сможем. Эту способность обеспечивает лишь «память сердца» — по-научному, па­мять культуры. Такая память зафиксирована на ее же, культуры, неповторимых национальных языках.

Безусловно, и скоте не стоял на месте - он вбирал в себя иные языки, иной национально-культурный опыт (о чем уже шла речь выше). Однако их он тоже вбирал по-своему: сравнивая со «своим» опытом, принимая или отвергая, и всегда - переосмысливая. Процесс этот ес­тественный, жизненно важный, но он ничего общего не имеет с подменой одной культуры другой.

Тут и заявило о себе третье обстоятельство, которое так ясно увидело «поколение МакДиармида». «Готово­го» языка - такого, чтобы достаточно было его сохра­нять и неторопливо развивать, - у шотландских поэтов уже не имелось. Искусственно сниженный и обужен­ный «старый» скоте для новых общенациональных за­дач не годился. Какими же способами можно было его обновить?


Теми самыми, к каким прибегали все национальные писатели (а еще больше — национальные переводчики) всех стран и «ультур, когда попадали в аналогичную ситуацию языкового перелома. Генеральных решений оказалось три. Первое: возродить высокие языковые тра­диции прошлого; вернуть их из запасников в активный обиход. Второе: поднять и облагородить все мыслимые ресурсы языка современного; разорвать их фальшивую привязку к «рынку и кухне». И третье: создать на этой базе ресурсы новые - как собственно языковые, так и общекультурные.

В теории это звучит мирно. На практике же «новый» скоте (и литература на нем) вызвали в Шотландии бурю дискуссий. Где это видано, чтобы писатели принялись писать на каком-то небывалом языке, на котором никто никогда не говорил? Архаизмы и поэтизмы соседствова­ли в нем с диалектизмами, просторечие — с иностранны­ми заимствованиями, а слова, «выкованные» самими по­этами, «ковались* тоже - и буквально — из смеси «французского с нижегородским». (Только что тут, вме­сто «нижегородского», в ход шли говоры разных шот­ландских регионов). А увенчивался этот инновационный взрыв девизом, сформулированным МакДиармидом: «Дун-бар, а не Берне!». То есть из прошлого следует брать традиции не самые «привычные», популярные и обка­танные (сельская тематика, перепевы фольклора, крес­тьянская речь), а самые экспериментальные, перспек­тивные, европейски ориентированные.

Какова была последующая судьба «шотландского ре­нессанса» 1920-1930-х? Была она противоречивой, и дру­гой быть не могла. Шотландия добилась закона о языке, открывшего скотсу (и гэлику) доступ к печати, радио, телевидению, в школы и университеты. В какой мере он реально обеспечивает сегодняшним шотландцам их шотландскую самобытность? Вопрос этот открытый; не нам и не здесь его подробно обсуждать. Нет вопроса, что без таких мер сохранить свою самобытность Шотландия не смогла бы вовсе.

Что касается поэзии, - инициатива МакДиармида оказалась для нее серьезным испытанием. Единого «но­вого» литературного скотса создать не удалось; это и не во власти поэтов, даже талантливых. Более того. Если


читатель пролистает британские издания новейшей по­эзии на скотсе, он увидит: количество сносок, где дает­ся перевод малоизвестных слов, не сократилось, а воз­росло. Это и понятно. Ведь «ковал» и «куёт» слова каж­дый поэт по-своему: на основе своего родного наречия и своих языковых пристрастий. Что из этих слов перей­дет в общенациональный скоте, - покажет время. И по-английски писать современные поэты-шотландцы не пе­рестали. Но сегодня их выбор языка - шаг уже не вы­нужденный, а свободный. Теперь свой европеизм, мас­штабы своего духа шотландские поэты подтверждают самостоятельно. Сослаться на внешние ограничения уже невозможно. Так что сегодня быть патриотом и одновре­менно европейцем стало и намного легче, и намного труд­ней.

По своему объему наша шотландская антология в си­лах дать лишь общее представление о главных эпохах, стилях, авторах. Хотелось бы, однако, чтобы голоса Шот­ландии прозвучали в этой книге, во-первых, честно -без переводческой «редактуры», будь то идеологичес­кой или стилистической; во-вторых, разнообразно; в-тре­тьих, значительно. То есть так, как оно и подобает голо­сам, составляющим ~ все вместе - голос целого народа.

Проф. Марина Новикова


Лорд Джордж ГОРДОН БАЙРОН

(1788-1824)

Лох-на-Гар*

Прочь, парков куртины, лужаек картины, Вельможным ленивцам свежащие кровь! Верните мне горы, где дремлют лавины, -Там вечна свобода и прочна любовь. Славься, Шотландии снежной громада, Ристалище вихрей и бури разгар,

Не плеск водомёта, а хрип водопада.

Тоскую по кручам твоим, Лох-на-Гар.

Не там ли носило бродячее детство

Берет на макушке и плед на спине?

Не там ли мерещилось предков соседство,

В урочье сосновом являвшихся мне?

Не шел я с утёса, пока не гасили

Лучистые звёзды закатный пожар.

Мой ум бередили старинные были Исконных питомцев твоих, Лох-на-Гар.

«Тени ушедших! не вас ли я слышу,

Только лишь ветер воспрянет ночной?» Витязей души гарцуют всё ближе,

Скачут на туче родной стороной.

В упряжи льдистой зима ли прикатит, Вкруг Лох-на-Гара косматится пар -Облаком сходят за прадедом прадед,

Живые во вьюгах твоих, Лох-на-Гар.

«Всякий был смел, но никто не свободен

От воли судеб, сокрывших ваш час*.

Гибели полем вам выпал Куллоден**. Смерть без победы встретила вас.

Спите! ваш сон стерегут наши горы,


Общий курган вам - отчий Бремар***. Вас и волынок поют переборы,

И пестует эхо твое, Лох-на-Гар.

Был я с тобою краткие годы,

Долгие годы буду один.

Пасынок голый дикой природы –

Ты мне дороже английских равнин. Англии виды прелестны и пресны

После свирепых Шотландии чар.

Где они, выси, уступы и бездны

Хмурой твердыни твоей, Лох-на-Гар!

* Вершина Лох-на-Гар (иначе Лэчин-и-Гэр) входит в горную систему пограничъя между Грампианом и соб­ственно Хайлендом, на Северо-Востоке Шотландии. Горы здесь сравнительно невысоки (до 1400 м), но мрачно-величественны; снег в расселинах Лох-на-Гара не тает круглый год. Неподалеку находилась родовая усадьба ма­тери Байрона, из клшш Гордонов, известного в шотланд­ской истории и даже вошедшего в «пограничные» бал­лады.

•а-* Битва под Куллоденом (1746) - заключительное сражение между правительственными английскими вой­сками и ополчением «Младшего Претендента», Принца Чарльза Эдуарда Стюарта (см. предисловие). Закончи­лась битва поражением шотландцев.

*** На горе Бремар горцы, павшие под Куллоденом, были похоронены в братских могилах, по кланам. Те­перь поблизости от этих мест проходят «Горские Игры» (Highland Games), больше известные, благодаря ТВ, как «Богатырские Игры». Когда-то они были частью клано­вых вече


Из цикла «Еврейские мелодии» Бессонниц солнце

Бессонниц солнце и звезда тоски!

Жестокий луч изглубока влеки, -

Лишь пропасть мрака твой измерит свет:

Ты словно память, счастию вослед.

Так прошлое мерцает век спустя Беспомощно, - не грея, лишь светя,

И только Скорби виден он всегда:

Блеск - но из бездны, луч - но изо льда.

Отгулялось, отбродилось*

Отгулялось, отбродилось Поздней ночью по лугам, Хоть любовь не остудилась И сияет месяц нам.

От ножа устанут ножны,

От души устанет грудь. Отдышаться сердцу нужно, И любви - передохнуть.

Хоть и ночь не остудилась, И рассвет торопит - ах! Отгулялось, отбродилось Нам под месяцем в лугах.

* Авторская обработка народной песни о «влюблен­ном монархе» Якове V Стюарте (см. II раздел антоло­гии). Это не единственный случай, когда Байрон, подоб­но Бёрнсу (хотя и более кардинально), перерабатывал фольклорные шотландские тексты. Достаточно указать на прощальную песню Чайльда Гарольда из поэмы «Па-


ломничество Чайльда Гарольда». В первоисточнике это песня шотландских эмигрантов, отплывавших «за оке­ан», в Америку. Между прочим, именно песня Чайльда Гарольда оказалась особенно созвучной романтикам польским (ее перевел Адам Мицкевич) и украинским (на нее ссылался Тарас Шевченко).

Джордж МакДОНАЛЬД (1824-1905)

Один за другим*

Один за другим: простец и мудрец, Младенец и старец, - дожнёт их Жнец. Один за другим - и всем конец.

Один - стакан наливает свой, Поднимет его - за спиной - другой И выпьет, но вдвоём с собой.

Златоволосых, статных - не счесть! -Скоро сжат урожай будет весь,

А дальше начнется лучшая песнь.

* Внешне простое стихотворение, притом принадле­жащее автору из духовного сословия (МакДональд был пастором Шотландской Протестантской Церкви, хотя и критиковал крайности кальвинизма), - внутренне сложно, почти загадочно. Загадочность его (как это часто бывает с шотландскими стихами) объясняется тем, что в глуби­не своей текст восходит ко множеству древних, притом языческих - или полуязыческих - реалий, представле­ний, верований. Жнец - это, конечно. Смерть (по-анг­лийски существо мужского рода, «Он»). Но это и па­мять о Самхейне - кельтском божестве смерти, чей праз­дник (1 ноября) отмечался после возвращения стад с па­стбищ и уборки урожая (особенно зерновых: «златоволо­сых, статных» колосьев). Спмхейн, в представлениях кельтов, - великан с косой в руках. Заодно это был и праздник мертвых, а кельты верили в переселение душ.


Поэтому в стихотворении каждый участник пира оказы­вается «вдвоем с собой»: со своим предком (или своим иновоплощением-двойником). Позже языческий день Самхейна был замещен полуязыческим Хэллоуином: ка­нуном Дня всех святых (последнее число октября; Хэл-лоуин - букв. «Святой Вечера). См. также комментарий к балладе «Хозяйка Ключ-Колодца» в I разделе антоло­гии.

Алекзандер СМИТ (1830-1867)

Из поэмы «Глазго»

(Отрывки)

Пой, стихотворец! - мир твой весел, -Как сельский дым усы развесил,

Как у любой из троп Вольготно спеть любой из ягод. Передо мной дорога тягот

И на дороге гроб.

Ты ситный дождик петь готов. Я - пульс трагичных городов.

Зарёй высокой и крылатой Не гнал я блеющее стадо.

О Город! твой я сын.

Не хаживал по перевалам, Не слыхивал мальчонкой малым

Безмолвия лощин.

Иным привычен волн раскат. Мне - только улиц гул и спад.

Подёнщина прибоем серым

Их стоны гонит по пещерам.

Но день придет опять,

И серое расплещет море


Привычно стонущее горе

-И снова ляжет спать.

И в этом море я волной

Встаю дневной, ложусь ночной.

Хлещи же свой чугун, ударь же

По наковальням, вскрикни баржей,

Как тяжко груз волочь; Копти закат, сверкай ли влажно, Пока дождливо и протяжно

Проулки смотрят в ночь. Трущоб грязца, дворцов кольцо -Как мать, вы памятны в лицо.

Бывало, в золото заката

И в бронзу закуёшь бока ты,

Пурпурный дым - до плеч, И сверху царского убора

Луч солнца на главе собора -

Архистратигов меч.

Вот мир мой! - счастья и тоски.

А Ночь ползёт из-за реки.

То синей полночью, бывало, Замру, откинусь у портала:

Всё пусто.

Надо мной Маячит звонница. Подвижен, Как парус, мрак.

В молчанье слышен

Часов железный бой. Я стерегу - но не его,

А ритмы сердца твоего.

Невнятна красота чужая, Куда же двинусь от тебя я?

Здесь корень мой и дом, Здесь моя зрелость, моя сила, Здесь незабвенная могила


На толчище твоём.

Твой выдох, шум, дымы твои -Причастье смерти и любви.

Роберт Льюис СТИВЕНСОН (1850-1894)

В деревнях, в безлюдье Верховины

В деревнях, в безлюдье Верховииы, Где глаза у девушек невинны,

Лица стариков

Прокалены,

Где досель, от края и до края, Слышится, в утесах угасая, Голос лишь её'

Да тишины, -

О, взобраться по тропинкам детства В коноплянок звонкое соседство, Где зыбучий вереск

Весь лилов!

А потом зарю заступит вечер, Побледнеет небо, выйдет Веспер, -Вызвездит долину

Свет домов.

О, заснуть! проснуться! - и какое Счастье: непочатого покоя В грудь опять набрать

И замереть!

Ибо там, где валуны и травы, Движется лишь вечность величаво, Лишь ветра и реки,

Жизнь и смерть.


С. Р. Крокетту*

Ветер дул весь день, солнце мчалось, дожди носились, Ветер дул, как и там, посреди болот,

Где кричит навзрыд над курганами павших чибис

И мне сердце жжёт.

Валуны в головах, могильники человечьи,

Да багряный мох, да степной пустырь, Городища пращуров, да холмы овечьи,

Да ветров псалтырь.

Дай же мне тебя увидать перед смертью!

Дай же Услыхать, как зовешь ты, моя страна,

Как кричит навзрыд над курганами выпь, -

а дальше Тишина одна.

* С. Р. Крокетт - знакомый Стивенсона, шотландс­кий литератор. Он послал свою книгу на далекий архи­пелаг Самоа, на Юг Тихого океана, где смертельно боль­ной Стивенсон жил последние годы. К книге Крокетт добавил прозаическое посвящение. В нем он выражал уверенность, что сердце поэта осталось в Шотландии; что оно продолжает помнить, как над «могилами муче­ников*, павших за веру, «кричит навзрыд выпь*. Этот пронзительный образ вошел целиком в ответное поэти­ческое послание Стивенсона. Кстати, мотивы родины в дружеской эпистоле - давняя традиция шотландских поэтов. (Ср. аналогичные послания друзьям-литераторам у Дж. Беатти, Р. Фергюссона или Р. Бёрнса.) Стихотво­рение Стивенсона стало хрестоматийным.

Верста до моста*

Еще верста, и еще чуток,

А там горбок, а там и мосток.

А мы - Дон, Дэви, да я, да Хогг, А месяц во всю округу!


Ведём из гостей один одного, Потом вернёмся, ведем того, Потом провожаемся кто кого, А месяц во всю округу!

Било двенадцать, било раз, Било невесть каковский час. Хозяин носом тарелку пас,

А месяц во всю округу!

Тут первым Дэви сморило в соя: «Мы все друзья, но пора и вон,

На боковую*, - лопочет он,

А месяц во всю округу!

А двум-от горит поговорить.

Тут стало виднеть, и стало зорить. Пичуги с камушка фить-фьюить, А месяц во всю округу!

Были года, и сплыли года!

А вспомнишь, братцы, лиха беда,

А вспомнишь, братцы, версту до моста

И месяц во всю округу!

* «Верста до моста» продолжает традицию полуриту­альных застольных песен, где застолье видится как ма­лый «земной рай»; где время (и его социальное вопло­щение, история) останавливается и преображается во «все-время» прошлого, настоящего и будущего - вечность. В нашей антологии эта традиция начинается, быть может, со средневекового «Хряка Весельчака Колькельби» и оп­ределенно - с песен Шекспира («Спеши, и стар, и мал...»), а завершается застольем «Вечного Шотландца» у Т. Скотта.


Реквием

Под небом, где звёзды и облака, Положите меня в постель из песка. Легка моя жизнь, и смерть легка,

И небольно идти на покой.

Надгробный стих я сложил наперёд:

«Он хотел отдохнуть - он здесь отдохнёт. Домой, домой приплыл мореход,

И охотник пришёл домой!»*

* Этот «надгробный стих» действительно остался на мо­гиле Стивенсона, на вершине горы, куда на руках отнесли его гроб аборигены-самоанцы, полюбившие поэта за его ува­жение к ним и деятельную помощь.

Вересковый мед*

(Галловейская легенда)

Из вереска из степного

Они давным-давно

Варить меды умели,

Дурманнее, чем вино.

Варили мёд да пили,

И сладко млелось им.

И все дремали со всеми По норкам по земляным.

Был вождь у соседей-скоттов

Удал, а сердцем зол.

Как зайцев, выбил он пиктов

И, как косуль, извёл.

Горами гнал, степями

По алой по росе.

И мёртвый, и полумёртвый, -


Со всеми лежали все. Настало лето снова,

И вереск опять в цвету.

А как его готовить, -

Узнать невмоготу.

В могялах своих дитячьих, Средь гор во всей красе, Былые медовары

Со всеми лежали все.

А вождь, он степью скачет:

Гудит-жужжит пчела,

Цветёт-алеет вереск,

А вождь побледнел со зла.

А вереск цветёт-алеет,

А вождь губу грызёт:

Он родиной вереска правит,

А не пил из вереска мёд.

Тут видят свита и слуги:

Камень стоит один.

Они его отвалили,

А в норке отец и сын.

И юный, и старый, - словно

Онемел и оглох.

И выволокли обоих -

Последних пиктов-крох.

Уселся вождь на камень, Сверху глаз не сводя,

А смуглые эти крохи

Снизу глядят на вождя. Берёт он их на берег,

На крут утёс берёт:

«Дарю вам жизнь за тайну: Как варят из вереска мёд?»

Стоят на утёсе двое, Не уроня слезу.


Сверху цветёт их вереск, Воет море внизу.

Тут вышел отец и молвил,

А голос птичь у отца:

«Тебе, вождю, скажу я

На ухо два словца.

Для старых жизнь дороже,

Чем пустая честь.

Живым - продать лучше тайну,

Чем к мертвецам унесть».

Так пикт-отец промолвил,

А голос его воробьин:

«И продал бы я нашу тайну -

Смущает меня мой сын.

Для юных жизнь дешевле,

Чем пустая смерть.

И придал бы я нашу клятву, -Но кик при сыне посметь? Свяжите его покрепче, Подальше бросьте на дно

. А я продам тебе тайну –

Мне будет всё равно».

Связали сына покрепче,

Локти свели до пят

И бросили подальше, -

А волны воют-кипят.

Был телом совсем дитя он,

-А море воет-кипит.

И встал один на утёсе Последний кроха-пикт.

«Правду сказал вождю я: Смущал меня мой сын.


Дрогнет безусая доблесть,

Мужество без седин.

А я пойду под пытку -

Тайна со мной умрёт.

Ни нож, ни огонь не узнают,

Как варят из вереска мёд».

* В примечаниях к балладе-легенде из Галловея (юго-западного района Шотландии), — легенде, которую сам он и обработал, - Стивенсон указал иа исторические «не­увязки» ее сюжета. На самом деле пикты не были пого­ловно истреблены — ми скоттами, ни кем-либо из после­дующих народов, заселивших Шотландию. И сегодня еще праправнуки пиктов составляют значительную часть на­селения в глубинке Шотландии.

Угадал Стивенсон и лапландские корни этой легенды. Именно лопари (лаппы), обитатели Крайнего Севера всей восточной Евразии (в том числе Скандинавии, а в «доис­торические» времена, вероятно, и будущей Шотландии), используют в ритуальных камланиях наркотические ве­щества. Получают они их из болотных кустарников, ягод, наростов на пнях, мхов и трав. У них же, у лопарей, кожа смугловатого оттенка, голос тонкий, а рост невысокий.

Стивенсон догадался, что пикты в легенде заместили какое-то другое, более древнее племя. Кстати сказать, пикты действительно не аборигены Шотландии (см. пре­дисловие к I разделу). Они - смешанные потомки двух народов: кельтов-переселенцев из Ирландии плюс мест­ных «неолитян» (людей позднего Каменного века).

Мог сюжет легенды проникнуть в Шотландию и че­рез варягов-викингов. Шотландское побережье первым подверглось сначала варяжским набегам, затем и коло­низации. Долгими зимними ночами «порманны»-викин­ги рассказывали истории про все удивительное, увлека­тельное и поучительное, что встречалось им в их похо­дах. Подлинные события, подлинные сведения о дале­ких или «диких» народах перемешивались в этих исто­риях с фантастикой, причудливо перетекали одна в дру­гую.

Вот и в легенде о вересковом меде сплавились воеди­но два некогда самостоятельных сюжета. Один - о при­шельцах-варягах, оттеснивших с побережья абориГенов-


лопарей. Второй - о пришельцах-скоттах, воевавших с пиктами. Позднее, под угрозой саксонского нашествия, скотты и пикты породнились и даже образовали единое «королевство» (племенной союз) — Альбу {IX в.).

Несомненно, был у пиктов и свой «трансовый», об­рядовый напиток. К слову: родич и аналог балладного нерескового мёда — шотландское можжевеловое виски (писки -«живая вода» древних кельтов). Вереск и мож-жевел — растения из одного семейства; оба обладают бак­терицидными свойствами; оба издревле считались свя­щенными. Рецепт изготовления шотландского виски хра­нится в секрете от непосвященных и поныне. Это харак­терно для всех ритуальных напитков: их тайну клялись соблюдать всю жизнь, а за ее разглашение жизнью и расплачивались.

Джон ДЭВИДСОН

(1857-1909)

Из «Баллады без рифм» Гринок*

Отцовский дом стоял лицом ко взморью: Не дом - битюг, - в том городе далеком На Севере, где временам привольно Попридержать свой бег, а переменам Передохнуть; где новый век со старым Позаплутались на краю земли.

«Ну, вот, - подумал сын (в его калёных Глазах, губах, излобье клокотала

Не только ярь любовная, - в них билась, Прихлынувши сквозь сердце и зрачки, Надежда, память, и мечта, и вера), -

Вот жизнь моя отныне - вот мой берег. Тщеславным надо музыку звучнее,

Чем ветер и прибой. А мне не нужно


Других просторов - бот мои места: Запененное взморье, синь-дорога;

По ней бежит под парусом и паром

Корабль железнобокий, крутоносый Пропахивать податливую зыбь.

По берегам убралось шелководье

В серебряные слитки, золотую

Мережу ряби и парчу песка.

Деревни спят всю зиму беспросыпно,

Зато к весне очнутся - то-то праздник

До новых зим; и вот он, серый город:

Зорянки раньше он встает и дымом

Шипучим утро застит; сотней труб

Шлёт сажу в небо.

Здесь гремят по докам

Стальные молоты; здесь у причалов

Кивают краны-вьюченные шеи,

Голгочут журавлино и скрипят.

Здесь деньги зарабатывают потом

(А где-то прячут или тратят чохом)

И жмутся по задворкам, как мошка.

Мой старый город, взморье, деревеньки Вдоль берегов, лесистые отроги, -

Зубцы их напирают друг на друга Причудливо, как викинговы шлемы, Подоблачных доспехов череда, -

Простора хватит. Здесь восход ненастен

И мглист; огнём подкованное солнце

Рысит по небесам, с горы на гору

Спускается, а ночь за ним, багровым,

Ведет охоту; здесь зима кичится

Ледовой сбруей; здесь весна вбегает

Врасплох, в распашку, без цветов, без листьев, Дрожа от изумленья, вся в слезах Розовощёких; лето здесь пирует

Напропалую, тешит свою прихоть

По-царски; здесь подарки дорогие


Гулящей осени спускать не жаль.

Здесь мне довольно и мужчин, и женщин, -

С кем подружиться и кого любить».

* Описание Гринока может показаться современному читателю лишь «провинциальной идиллией». Это было бы неверно. Конечно, ко второй половине XIX века Гринок еще не занимал У1-го места среди шотландских городов. (К 1960-м годам он будет насчитывать -74600 жителей, при общей численности населения тогдашней Шотландии в пять с лишним миллионов человек.) Но и во времена Дэвидсона, в эпоху т.н. «индустриальной революции», Гри­нок уже был отнюдь не тихим захолустьем. В 1765 году Джеймс Ватт, физик родом как раз из Гринока, изобрел паровой двигатель. В 1812 году инженер Генри Белл пост­роил первый речной пароход, «Комету», в три лошади­ные силы, который начал курсировать между Глазго и Гриноком, по р. Клайд. (Вскоре пароходы появятся и на других шотландских реках.) Немедленно возникают су­доверфи, оживляется речное и морское судоходство — сперва еще под «парусом и паром», потом уже только «под паром». «Деревеньки» и городки на побережье (как и все рыбац­кие посёлки) действительно «спят всю зиму»; но их «ма­лый флот» уцелел и трудится даже в наши дни. Так что поэт очень точно запечатлел сочетание индустриальное™ и патриархальности в своем родном городе.

Последний путь

Пора: Земля виток кладет к витку;

Пора: вслепую тянется к светилу.

Пора: своё дожито на веку.

Пора, пора искать себе могилу.

Я плащ надел, мешок заплечный взял,

И вот ищу последний мой привал.

Чьё, как камень, чьё, как птица, -

В жар и холод, сердце, пой:

«Ну-ка, ноги, по дороге

Вокруг света и домой».


Когда ещё не сбраживался эль

И виноград не ведывал давила,

Кочевья нескончаемого хмель,

Скитальчества разымчивая сила

Бурлила и подхлестывала шаг

Весельчаков из племени бродяг.

Всяк, кто сердцем весел тоже,

Кто живой, шагай и пой:

«Ну-ка, ноги, по дороге

Вокруг света и домой».

Я натрудил их, но стоять не дам,

Я бит о камни, но не стоптан в яме.

Кремнист мой путь - его я выбрал сам,

И пропылён - полью его слезами,

А их не видят: я взойду один

На край, где нет ни века, ни годин, -

Ничего нет, никого нет.

А покуда, сердце, пой:

«Ну-ка, ноги, по дороге

Вокруг света и домой».

Прощай, мой вождь-отчаянье, прощай, С надеждой - моей спутницей хромого. Мир тесен от могил, но самый край Оставлен до рождения за мною.

Пора туда, со всеми вместе лечь: Досказана до точки моя речь.

Труд докончен, песнь допета,

А живой живи и пой:

«Ну-ка, ноги, по дороге

Вокруг света и домой».


Чарльз МЮРРЕЙ

(1864-1941)

Военный призыв*

Морозец — ух!.. Так точно:

Я - хозяин Докенхилла.

Эх, были войны: во хмелю

По-свойски хрясь, да - в рыло!

Уж вы рядком, а я следком

(Слышь, Бригги, дай понюшку),

А чё сидеть нам, толковать,

Упаривать друг дружку?

Мне тут к механику пора,

Такое, значит, дело:

Часы придется разобрать,

Свинья бы их заела, -

Да к бакалейщику:

Яиц несу ему дюжонку,

Да к коновалу: кой-то ляд

Хромается телёнку.

Погоды нету, господа:

Метели, снегокрути,

Плуга заржавились, поди, -

Ни тпру те и ни ну те.

Вот и мозгуй, в башке скреби,

Как запасти хоть корку,

А там работнички в бега

Ударятся в уборку.

Какой тут армия,

Когда от мала до велика

Налог плати, да скот паси,

Да хлебушек расти-ка.

А ежли хлеб не соберёшь,

Дак как он будет продан?

А как, обратно же,

Мяском побалуется Лондон?


Пустых людишек пруд пруди:

Тот дворник, тот извозчик,

А лавошников, а портных,

А Боже ты мой прочих!

Пошарь с недельку - верный полк,

И дело всё обделал:

Обрил, обстриг, растолковал:

Отечество в беде, мол,

Оркестр вперёд; известно, речь:

Урра, на супостата!

А рожу кто перекривит,

Его и гнать в солдаты.

А в списке, значит, написать,

Где нашенская строчка:

«Негодны к службе строевой,

Ослобонить» - и точка...

Как вы сказали? Кто живет

На нашей, кхе, усадьбе?

Ей-Богу, воду зря толчём,

Да ладно... не соврать бы...

Моя старуха... Как не в счёт?

Да в молодые годы,

Да выдь она вам за порог - эге!

Пошли бы счёты.

А вы ухмылочки: «карга!» -

Добро бы втихомолку,

А то отцовское словцо

Юнцам на перемолку.

Нет, я не пентюх, не вахлак,

Имею скот и птицу,

И вам скажу: да на такой

Не грех и ожениться!..

Кто дальше? Дочка - я её в

Хозяйство взял со школы,

А ей всё книжки бы читать:

Здоровьишко-то квёло.


Зато играет - дом гудёт,

Хоть дохленькая на вид:

То городскую навернёт,

То нашу откамарит.

Душеспасительные тож, -

Ну, это ей по вкусу, -

А «Дженни ягодка* по мие:

Пляшу, значит, от пуза...

Ещё кухарка: масло сбить,

Сварить, поставить тесто,

С утра до ночи ходуном,

Ни сна ей, ни присеста.

Девицы к дочке - чай неси,

Вертушек там, оладий.

Хоть образину-то утрёт

Гостей приличных ради,

А то грудь - во! ростище - во!

На всю щеку румянец! -

Заместо юбки дай штаны,

Дак чистый новобранец...

Еще - наш Фрэнси, старший сын,

Он возит мне двуколку.

Уж ежли он уйдет, ей-ей,

Не быть в хозяйстве толку.

И хлопотун, и веселун,

Всё сладит без запинки,

Ведь мы в разъездах что ни день:

То ярмарки, то рынки...

Еще - в конюшне парня два,

Ленивые, как чушки:

Не холостые, не сопло,

А им бы всё свистушки.

Свои на хуторе дома,

Дак не исчесть, канальи,

Сколь они нашего зерна

Курям своим стаскали...


Еще - приютский, сирота:

Он разумом убогий,

Притом трясётся и гугнит, Притом и колченогий.

Едва-едва допрёт мешок, Хлев огребёт лопатой, Подбит, да пригонит скот,

Да усмирит быка-то.

Вот вам и все... Чего, чего? Кто там залез на козлы?

А это Джонни, ваш малец, -Он рослый, да не взрослый. Ему и двадцати-то нет...

Ну, может, будет двадцать.

Чай, рано доверять ружье -

Зубами будет клацать.

Он школу только-только сдал,

Теперь таким манером

Я мыслю: в город, подучить -

И сделать землемером...

Как: этот годен? Наш меньшой?

Не режьте мать, не троньте!

Ее мизинчика - в окоп на вашем,

Как бишь, фронте?

Дак он уедет - мы с тоски

Удавимся, по правде!

Берите лучше тех двоих,

А младшего оставьте.

Хозяйка, дочка, тот хромой,

И двое тех, и жёны,

Пущай и Фрэнси - но не он,

Не забирайте Джонни!..

Чего умеет он?

Да всё,Чего я сам умею,

Сказать, чего б он не умел, Дак вышло бы скорее.


Ровнять подворье, по ярам

Ломать лозу на прутья,

А на току-то, в обмолот,

Вязать солому в жгутья,

На рынке, как берут фураж, Писать приходы в книжке:

Какой там вес, какой там счёт Надбавке или снижке.

В конце прилавок обмести,

В трактир - да в подкидного, Запрячь кобылку, и меня

Домой везти, хмельного... Опомнись, Мейн, ведь я ж тебе Кой-чем помог по банку,

Ты, Гатри, сунься-ка в мой дом, Коль учинишь подлянку,

А Ларикли - подавно шиш,

И всей его компашке...

«Негодны к службе»? Спаси Бог!..

Дак как насчёт рюмашки?


* Стихотворение описывает призыв на фронты I Ми­ровой войны. Шотландия (согласно официальной стати­стики) потеряла на этой войне -74000 человек, не счи­тая больных, раненых, пропавших без вести. Для глав­ного персонажа стихотворения — крепкого «хозяииа»-хуторянина, — война эта чужая, «господская». Поэто­му, выступая перед призывной комиссией (которая со­стоит из его же земляков, только рангом покрупнее, lairds), он с наивной крестьянской хитрецой пытается «отмазать» своих сыновей и работников. Подчеркнуто диалектная речь добавляет сочности к его словесному и психологическому портрету.



Будь я Бог

Эх, будь я Бог, наверху сиди:

Празднота, скукота, работёнка позади,

Одни тебе лютни бряк да бряк,

И писклявые ангелы квак да квак, -

Я на тучку слезу, на край сползу,

Погляжу оттудова: как там, внизу?

А внизу (вишь, гады, слепил их я ведь!) Скарб грабят, жись портят, детишек давят, Палят - не земля, а чёртова паводь.

А я ж ее, матушку, обладил сперва! Шалишь! Куртку об пол, закачу рукава, Получите вы радугу теперь! - шиша с два*. Завет долой! на-ко новый потоп,

Пузырись, ханыга, сдыхай, холоп! Напортачил - исправить, и сей же срок

Всё начать бы наново, будь я Бог.

* По Библии (Быт. 9:12), Бог обещал человеку, что нового потопа больше не будет - и в знак этого явил на небе радугу. (Ср. ниже, стихотворение «Радуга» Хыо Мак-Диармида.)

Мариона АНГУС

(1866-1946)

Напев

Дженни Гордон сидит, прядет у окна,

А дума при ней всё одна, одна,

И слышит: дети - поют они

Всё ту же песню три дни, три дни.

И тихо-тихо три дни подряд

Дожди дождят, всё дожди дождят.

Летнюю ночку помнит она Между досветла и дотемна... Дети поют в Переулке Любви


Песни свои до самой зари,

А девчонка спешит через горку уйти,

И дожди дождят, дождят дожди.

Девчонка, губы твои дрожат,

И капли на косах твоих лежат.

Не рвала ты роз в Переулке Любви, Но сердце поёт тебе песни свои,

Пока ты спешишь через горку назад, А дожди всё дозкдяг, дожди дождят.

Дженни Гордон помнит у веретена, Как жизнь прошла, а она одна,

И всё отдала, ничего не нашла.

Но эта ноченька досветла

На горке той, где земля сыра,

Где тихо-тихо дождят дожди...

И дети три дни в Переулке Любви Поют беспечные песни свои.

Бедная-бедная королева!*

Она изучила тонкости танца

И амура начатки

При дворе отравленной розы**

И душистой перчатки

И за тройной престол отдала

Бледнолицему скотту

Свою свободу...

А любила собачек,

И попугайчиков,

И куропаток-алые лапки, И рыбок герцога де Гиза,

И голубя-сизоклюва -Подарок кардинала дель Бюфа.


Проповедник Нокс*** ее обличал.

Она на речи эти

Сплетала медовые словеса -

Диавольские сети:

«Неужели, отче, округлый стан

И приятность лица

Уязвляют вашего Творца,

Иже создать умудрился

Золотых рыбок де Гиза?»

По степям скакала и пела она: «Вы, реки, вы, белоструи, Заверну коня - потопите меня, Пощадите - пока лечу я!**** Только птица кричала в крик, Как в загробье грешник,

Среди бурь гремевших.

Подумать: какой ей выпал путь, Припомнить: голод и войны,

Силок, который она сплела

Себе же вольно-невольно,

Ножки, которым не танцевать,

Очи - не видеть им утра...

Королевы невозмутимы и мудры,

А эта любила безделки, Попугайчиков,

И куропаток-алые лапки,

И рыбок герцога де Гиза,

И голубя-сизоклюва –

Подарок кардинала дель Вюфа.

* Стихотворение - одно из многих, посвященных ле­гендарной королеве Марии I Шотландской. Мария, дочь короля Якова V Стюарта, с детства воспитывалась при французском дворе. Шестнадцати лет (1558) она была


выдана замуж за Дофина - наследного принца Фран­ции, будущего короля Франциска II; через три года (|1561), ставши вдовствующей королевой, она вернулась И Шотландию. Поскольку же королева Англии, Елизавета I Тюдор, была бездетной («королевой-девственни­цей»), Мария и впрямь могла со временем занять «трой­ной престол»: объединенное королевство Шотландии, Франции и Англии. План этот — частично, неожиданно и совсем в другом варианте - осуществила королева Елиза-иста. Она завещала английский трон сыну казненной ею Марии, королю Якову VI Стюарту, покончив таким обра-ном со многовековыми войнами между двумя странами.

** «Отравленная роза» намекает на то, что матерью короля Франциска II, свекровью молоденькой Марии, была Екатерина Медичи (1519-1589) из рода, мрачно известного своими преступлениями, в частности, искус­ством отравлять.

*** Протестантский проповедник Джон Нокс (1505— 1572) действительно яростно изобличал втиранию жен­щин»: правление в Шотландии двух чужеземок-католи­чек, Марии де Гиз, матери Марин Стюарт, - она была рогеитшей Шотландского Королевства на время несовер­шеннолетия дочори, - и самой Марии. (См. ниже, сти-хотнорсиис А.Крихтоиа Смита «Проповедник Джон Нокс».)

**** Имеется в виду реальный эпизод из жизни Ма­рии. Уже будучи королевой Шотландии, она поскакала верхом, в непогоду, в отдаленный замок Эрмитаж (За­мок Уединения), где лежал больным ее любовник - эрл (граф) Босуэлл. Поступок этот едва не свел в могилу Марию и (как выражаются шотландские историки) «шо­кировал всю нацию*.


Алекзандер ГРЕЙ (1882-1968)

Шотландия

На верховине Лишайник да камень: Пахать эту почву -Тягостный труд. Только деревья, Скрючась под ветром, Редкую хату

Здесь стерегут.

Вдоль по долине, Плоской, как блюдо, Реки сочатся

Так же, как встарь, Через поля,

 

Где духи болота Пустошью ходят

-Не ходит плугарь.

Степи-болота

Не выгнать отсюда. Балку обсели

Вереск и глод;

Возле распашки Требуют места:

Серп их не косит, Коса не берёт.

Эта земля

И меня зачинала,

Эти просторы -

Ветров и мои.

Те, кто во поте лица

Здесь трудились, -


Плоть моей плоти, Семя семьи.

Тяжек урок твой, Шотландия-матерь: Детям ослабу

Не дашь никогда. Долог ли труд их, Краток ли роздых, -Всюду вдогонку Настыра-Нужда.

Но не напрасно ты Чтима-любима: Строго ты учишь,

Да много даёшь: Светлые души, Верные руки

И дивные лица Сквозь ветер и дождь.

Эдвин МЬЮИР (1887-1959)

Шотландия, 1941 год*

Мы были племя, род, потом народ.

Брюс и Уоллес - пашен наших стражи.

Вот он, наш меч; вот щит и скипетр наши: Сегодня повесть эту всяк прочтёт.

Простое небо сельский полдень мерил,

Поля трудились, мреяли холмы,

Вилась тропа из хвойной полутьмы.

Но сдвинули ладоии Нокс и Мельвилл** Молитвенно - и пылью стали мы.

Лишь ворон-хлебник даром у овина


В голодный клюв суёт порожний стебель... Тогда-то нас и родила руина.

Гордость без дна, а дерзость, так дотла,

В державу всех нас сбила - и убила. Мильоноглазая слепая сила

Народ наш вознесла - и разнесла. Придумавшие битвы без числа,

Единство, - дуб наш отчий, - истребя,

А холм и храм наш людный обесплодив*** И песнь в железный заключив псалом,

Так жили мы. Откуда ж было знать нам, Как можно жить? и как найти себя? Теперь в огне озлобленном и смрадном Совместно, горожане, мы горим,

Спасаючи не душу - серый атом.

Фанатики, мы взбунтовались против

Чистилища - и вот остались с Адом.

Вот наша жизнь: лишь деньги, хлам и дым.

Богатый плод духовных поражений,

Глухих углов домашние божки -

Вот Вальтер Скотт и Берне: убогий гений,

Убогого народа классики.

Давно уж не сражаться, а нажиться

Мечтает молодежь. Таков конец

Великих дел: их Золотой Телец

Сложил себе к кровавому подножью.

Да! и Монтроуз, и МакКайл, и Аргилл****

Курган наш срыл, родник наш засорил,

А всё ж ни Дун, ни Ярроу, и ни Тил

Столь дутою не надувались ложью,

Ни славой, столь хвастливой, как синица.

История - и та на нас дивится

И льёт слезу на бронзу летописца.


* Для отечественного читателя 1941 год вызывает со­всем иные ассоциации. Для автора-шотландца это год предъюбилейный. Около 843 года Кеннет I МакАльпин объединил, наконец, под своей властью скоттов и пик­тов - и положил начало Шотландии как самостоятель­ной державе. (См. предисловие к I разделу).

** Нокс — см. выше комментарий к стихотворению М. Ангус «Бедная-бедная королева!». Эндрю Мельвилл -соратник Джона Нокса. Здесь и долее образно описыва­ются беды, какие принесла Шотландии Реформация и последующее вторжение английских войск О. Кромвеля.

*** Протестантизм одинаково ревностно боролся и с остатками языческих верований (согласно которым феи и эльфы живут в холмах, под землей), и с католичеством (которому свойственны пышные храмовые службы). Не признает протестантство и католического учения о чис­тилище, где грешники, искупая свои грехи страдания­ми, могут надеяться попасть в дальнейшем в рай.

**** Одновременно имена вельмож, вождей кланов, самих кланов и их земель (ниже — имена рек).

Шотландия зимой

По-птичьи иней трогает оконце;

Из-за холма восходит солнце,

Вонзает в зимнем шлеме гордо

Свой меч полярный прямо в небосвод.

На мельнице водица

Уж сипловато как-то льётся,

А дочка мельника не оторвёт

От мёрзлых пальцев вёдра.

Бежит она - и Перси-лорда,

И Дугласа пробежкою тревожа,

И Брюса, с каменного ложа

Отозванного в мир иной

Проказой и войной.

И самодержцы все былые,

Вплоть до безгосударственных племён,


И сладкопевцы все былые,

Вплоть до бесписьменных времён,

Все мёртвые и все живые,

Кому земля эта впервые

Открылась родиной, -

Все слышат девочки надгробный стук.

Не мудрствует её каблук:

Кто был ей прадед, будет внук? -

Небольно пронесётся

По дням по скудным, по морозцу,

А там, без славы и без мук,

Затихнет вдруг.

Сэр Томас СТЁРНЗ ЭЛИОТ

(1888-1965)

Оборона островов*

Расскажите, голоса и подголоски -

музыка вечная камня

старинных британских домов,

веками паханной

британской земли и британской поэзии, -

расскажи им, память, - про то, как ныне обороняем мы наши острова, -

и ты - память про моряков на серых кораблях: военных, торговых, рыбацких, - про тех,

кто костьми к костям своих пращуров вымостил дно британских морей, -

про тех, кто снова дрался со смертью

против духов тьмы, огненных и поднебесных, -

про тех, кто пришел дорогой отцов

во французский край, фламандский край, -


тех, кого день разгрома не смял,

день победы не опьянил,

-кто сражался, как деды учили, во всём, кроме нового оружья, -

расскажи еще раз про тех., кто к славе

шёл по британским проселкам и проулкам, -

расскажи им, предкам и потомкам,

людям нашей крови, нашего языка, - что мы

заняли наши места и выполним наш приказ.

* Стихи эти (сам Элиот считал их «не совсем стиха­ми») написаны в 1940 г., во время II Мировой войны: после разгрома и эвакуации британских войск из Дюн­керка. Заказанные Министерством информации, они со­провождали фотовыставку (а потом и фотоальбом) «Бри­тания сражается».

Место Элиота в шотландской антологии столь же оп­равданно и столь же проблематично, как и место Шекс­пира или Байрона. Элиот - потомок старинного шотлан­дского дворянского рода. (Ср., например, Джину Элли­от, его отдаленную родственницу из XVIII века: автора новых слов к народной песне «Цветы лесовые», - в III разделе нашей антологии). Более близкие предки само­го Элиота, протестанты, эмигрировали в США. Свою по­этическую карьеру он начал как американский писа­тель. Затем Элиот возвращается в Англию и делается англо-католиком. В приводимом стихотворении речь (в оригинале) идет об «английской» земле, об «английс­кой» поэзии, об «английских» проселках и проулках. Что же дало основание перевести их как «британские» -и включить эти строки в корпус шотландских стихов?

«Английский» для англичанина - определение осо­бое. Это не государственная принадлежность: англича­нин - гражданин Соединенного Королевства Великая Британия. Это не повседневное самоназвание: в быту, среди «своих», англичанин скажет о себе «я - лондо­нец» или «я - йоркширец». «Англичанином» он стано­вится тогда, когда надо противопоставить себя не-англи-чанам: например, французам или немцам.


Но во время II Мировой войны шла оборона не «анг­лийских», а всех британских островов (в т. ч. островов шотландских). И сражались на этой войне отнюдь не только англичане, а и уэльсцы, корнуэльсцы, шотлан­дцы. И фотовыставка про них недаром была названа именно так. Британия здесь — и не просто государ­ство, и не просто этническая принадлежность; это па­мять. Память земли, память народа, память истории и культуры. Эта-то память оказалась общей.

Оказалось и другое. Суровое и монументальное, про­стое и мощное, - это «не совсем стихотворение» гово­рит словами, которые неожиданны для всей осталь­ной поэзии Элиота. Нигде больше не приравняет Элиот создание стихов к пахоте земли; нигде не будет да­вать отчета пред предками и потомками; нигде его самоуглубленное, даже отстраненное «я» не перейдет на «мы», не заговорит голосом народа, адресуясь на­роду и про народ. Стихи Нобелевского лауреата, зна­менитого модерниста XX столетия производят впечат­ление удивительное. Будто память, к которой они взы­вают, проснулась прежде всего в их авторе, — и он «занял свое место» среди тех, к кому обращается.

Хью МакДИАРМИД

(1892-1978)

Кто же она, молодая жена?*

Кто же она, молодая жена

С жимолостью в руках?

Не знает муж ее молодой,

Что он узнает впотьмах.

Ибо к ней тесней, чем она к себе,

Или муж, пришедший в постель, -

Тот, кому целка ее не нужна,

Точно прицелил в цель.

«Кто же сюда входил до меня,

И как оно вошло?»


«Тот, кто раньше, чем я родилась,

Свое содеял зло».

«И целку твою оставил мне,