Весной собирают чайный лист

 

Все листья сорвали сборщицы...

Откуда им знать, что для чайных кустов

Они - словно ветер осени!

 

* * *

В хижине, крытой тростником

 

Как стонет от ветра банан,

Как падают капли в кадку,

Я слышу всю ночь напролет.

 

* * *

Печалюсь, глядя на луну, печалюсь, думая о своей судьбе, печалюсь о том, что я такой неумелый! Но никто не спросит меня: отчего ты печален? И мне, одинокому, становится еще грустнее

 

Печалью своей дух просвети!

Пой тихую песню за чашкой похлебки

О ты, «печальник луны»!

 

МИСИМА ЮКИО

 

ПАТРИОТИЗМ

 

28 февраля 1936 года, на третий день известных собы-
тий, поручик гвардейского транспортного батальона Гиндза
Такэяма, потрясенный известием о том, что его ближайшие
друзья оказались в числе заговорщиков, не в силах смирить-
ся с приказом о подавлении мятежа, в одной из комнат
своего особняка (дом шесть на улице Аоба, район Ёцуя)
сделал харакири собственной саблей; его супруга Рэйко
последовала примеру любимого мужа и тоже лишила себя
жизни. В прощальной записке поручика была всего одна
фраза: «Да здравствует императорская армиями». Жена тоже
оставила письмо, в котором приносила извинения родите-
лям за то, что уходит из жизни раньше их, и заканчивала
словами: «Настал день, к которому должна быть готова
жена офицера». Последние минуты жизни мужественной
пары были таковы, что дрогнуло бы даже самое каменное
сердце. Поручику исполнился тридцать один год, Рэйко – д–
– вадцать три. Со дня их свадьбы не прошло и полугода.

 

Те, кто присутствовал на бракосочетании или хотя бы видел свадебную фотографию, в один голос восхищались
красотой молодой пары. Поручик, затянутый в парадный
мундир, стоял подле невесты, горделиво расправив плечи,
правая рука на эфесе сабли, в левой — фуражка.

Лицо сурово, широко раскрытые глаза горят молодой отвагой и
прямотой. А очарование невесты, одетой в белоснежное
свадебное кимоно, просто не поддавалось описанию. Плав-
ный изгиб бровей, большие глаза, тонкий нос, полные
губы — во всех этих чертах неповторимо сочетались чув-
ственность и благородство, Из рукава кимоно целомудренно
выглядывала кисть руки, державшей веер; изящно расстав-
ленные пальцы напоминали нежные лепестки луноцвета.

После того как супруги покончили с собой, люди, глядя
на памятную фотографию, вздыхали и говорили, что такие
идеальные на первый взгляд союзы всегда приносят несча-
стье. Казалось, что молодые, застывшие у золотой лаковой ширмы, видят своими ясными глазами лик скорой смерти.

Новобрачные поселились в особняке на улице Аоба,
который подыскал для них один из сватов, генерал-лейте-
нант Одзэки. Впрочем, «особняк» — сказано слишком громко; это был небольшой домик с маленьким садом, в две
комнатки первого этажа почти не заглядывало солнце, по-
этому спальню (она же гостиная) супруги решили устроить
наверху. Прислуги у них не было, Рэйко управлялась по
хозяйству сама.

От свадебного путешествия в связи с трудными для
отечества временами решено было отказаться. Первую ночь
молодые провели под крышей своего нового дома. Прежде
чем лечь в постель, поручик положил себе на колени обнаженную саблю и произнес перед Рэйко небольшую речь.
Жена офицера, сказал он, должна всегда быть готова к тому,
что ее муж погибнет. Может быть, это произойдет послезавтра. «Не дрогнешь ли ты, когда наступит роковой день?»—
спросил он. Рэйко поднялась, выдвинула ящичек шкафа и
достала самое драгоценное из своего приданого — кинжал,
врученный ей матерью. Как и муж, она молча положила
обнаженный клинок себе на колени. Между супругами был
заключен безмолвный договор, и поручик никогда больше
не подвергал испытанию свою молодую жену.

За несколько месяцев, прошедших после свадьбы, кра-
сота Рэйко расцвела и засияла, словно луна на прояснив-
шемся после дождя небосклоне.

Оба были молоды, полны сил, и страсть их не утихала.
Они предавались любви не только по ночам — часто, вер-
нувшись со службы, поручик не успевал даже скинуть
пропыленный мундир, так не терпелось ему заключить темно
в объятия молодую жену. Рэйко отвечала ему не меньшей
страстностью. В первый же месяц замужества она вкусила
неизъяснимое блаженство, и, зная это, поручик был счаст-
лив.

Белое, прекрасное тело Рэйко, ее упругие груди, целомудренные и неприступные, раз доверившись любви, зажглись чувственным огнем. Молодые отдавались ласкам с пу-
гающей серьезностью, которая не оставляла их даже в выс-
ший миг наслаждения.

На учениях в краткие минуты отдыха поручик думал о жене; Рэйко, оставаясь дома одна, постоянно видела перед собой образ любимого. Достаточно ей было взглянуть на
свадебную фотографию, и она убеждалась, что ее счастье не
сон. Рэйко вовсе не казалось странным, что мужчина, всего
несколько месяцев назад бывший совершенно чужим, стал солнцем, которое освещало всю ее вселенную.
Отношения супругов зиждились на глубокой нравствен-
ной основе — ведь закон, установленный императором, гласил: «Муж и жена должны жить в полной гармонии». Рэйко
никогда и ни в чем не перечила мужу, ни разу не возникло
у поручика повода быть ею недовольным. В гостиной пер-
вого этажа, на алтаре, стояла фотография императорской фамилии, и каждое утро, перед тем как поручик отправлял-
ся на службу, молодые низко кланялись портрету. Рэйко
ежедневно поливала священное деревце сакаки, росшее в кадке перед алтарем, и его зелень всегда была свежей и
пышной.

 

3

Дом поручика находился неподалеку от особняка мини-
стра-хранителя печати Сайто, но выстрелов, раздавшихся
на рассвете 26 февраля, супруги не слышали. Трагический
эпизод длился не более десяти минут, и поручика разбудила не стрельба, а звук трубы, разорвавший заснеженные пред утренние сумерки, объявляя тревогу. Офицер рывком под-
нялся с постели, молча натянул форму, схватил саблю,
которую подала ему жена, и выбежал на покрытую снегом
темную улицу. До вечера двадцать восьмого Рэйко его
больше не видела.

Из сообщений по радио она узнала, что произошло. Эти
два дня она провела тихо, в полном одиночестве, за плотно
закрытыми дверьми.

В лице мужа, спешившего уйти в снег и темноту, Рэйко
прочла решимость принять смерть. Если он не вернется
живым, она была готова последовать за ним. Не спеша
Рэйко стала приводить в порядок свои вещи. Выходные
кимоно она решила оставить на память своим бывшим
школьным подругам и, завернув наряды в бумагу, написала
сверху имена и адреса. Муж учил ее никогда не думать
о завтрашнем дне и жить днем сегодняшним, поэтому
дневника Рэйко не вела и была лишена наслаждения мед-
ленно перечитывать странички счастливых воспоминаний
последних месяцев, сжигая листок за листком. Возле радио-
приемника стояла маленькая коллекция Рэйко: фарфоровые
собака, заяц, крот, медведь, лиса и еще ваза и кувшинчик.
Молодая женщина подумала, что эти вещи вряд ли подойдут
для памятных сувениров. Неудобно будет и попросить,
чтобы их положили с ней в гроб. Рэйко показалось, что
мордочки фарфоровых зверьков жалобно и неприкаянно
кривятся.

Она взяла крота в руку, но мысленно была уже далеко
от своего детского увлечения; ее глаза видели ослепительное
сияние Великого Смысла, олицетворением которого являлся
муж. Она рада понестись на солнечной колеснице навстречу
смерти, но еще есть в запасе несколько часов, чтобы заняться милыми пустяками. Собственно говоря, милы эти безделушки ей были когда-то давно; сегодня она любила лишь
воспоминание о той невинной привязанности. Сердце наполняла куда более жгучая страсть, нестерпимое ощущение
счастья... Ибо Рэйко никогда не думала о радостях, дарованных ей плотью, как об обычном удовольствии. Холод февральского дня, прикосновение фарфора леденили ее тонкие пальцы, но стоило Рэйко вспомнить сильные руки мужа,
сжимающие ее в объятиях, и сразу откуда-то снизу, из-под безупречных складок узорчатого кимоно, подступала горя
чая влажная истома, способная растопить любые снега.

Смерть, витавшая где-то рядом, не страшила Рэйко; дожидаясь любимого, она твердо верила: все, что он сейчас чувствует и думает,— его страдания, его мука, так же как тело мужа, дававшее ей счастье,— влечет ее за собой к наслаждению, имя которому «смерть». В этой мысли, чувство-
вала Рэйко, даже в малой части этой мысли, легко может
раствориться все ее существо.

Из сводок новостей Рэйко узнала, что в рядах заговорщиков оказались лучшие друзья ее мужа. Это известие
уничтожило последние сомнения. Рэйко все с большим
нетерпением ожидала императорского рескрипта, видя, как
к восстанию, которое вначале именовали «движением за национальное возрождение», постепенно пристает позор-
ное клеймо «мятежа». Из части, в которой служил поручик,
не поступало никаких вестей. Занесенный снегом город с минуты на минуту ждал начала боевых действий.

Двадцать восьмого февраля, на закате, Рэйко со страхом услышала громкий стук в дверь. Она бросилась в прихожую
и дрожащими руками отперла замок. Человек, чей неподвижный силуэт расплывчато темнел за матовым стеклом,
молчал, но Рэйко сразу узнала мужа. Никогда еще засов не
казался ей таким тугим. Он никак не желал открываться.

Дверь не успела еще полностью распахнуться, а пору-

чик, в защитного цвета шинели и заляпанных снегом сапогах, уже шагнул в прихожую. Он задвинул засов и повернул
в замке ключ, Рэйко не сразу поняла значение этого жеста.

— Добрый вечер,— поклонилась она, но поручик на
приветствие не ответил. Он отстегнул саблю и стал раздеваться. Рэйко помогла ему. Шинель была сырой и холодной;
от нее не пахло конюшней, как в сухие, солнечные дни;
сегодня она показалась Рэйко необычайно тяжелой. Жена
повесила шинель на вешалку и, зажав саблю и портупею под мышкой, последовала за мужем в крошечную гостиную
нижнего этажа.

В ярком свете лампы заросшее щетиной лицо поручика
показалось Рэйко чужим. Щеки ввалились и потемнели.
Обычно, возвращаясь со службы в хорошем настроении, он
первым делом переодевался в домашнее и требовал немедленно подавать ужин. Сегодня поручик сел за стол прямо
в форме и понуро опустил голову. Рэйко не стала спрашивать, пора ли накрывать на стол.

Помолчав немного, муж произнес:

— Я ни о чем не знал. Они не позвали меня с собой.
Наверное, из-за того, что я недавно женился... Там Кано,
и Хомма, и Ямагути...

Рэйко как наяву увидела перед собой румяные лица
молодых офицеров, друзей ее мужа, так часто бывавших
у них в доме.

— Завтра должны огласить высочайший рескрипт. Их
объявят мятежниками. Я буду обязан повести на них своих
солдат... Я не могу этого сделать. Не могу.

— Меня сменили из охранения,— продолжал он после
паузы,— и разрешили провести сегодняшнюю ночь дома,
Завтра утром, верно, придется атаковать. Рэйко, это выше моих сил.

Рэйко сидела напротив, не поднимая глаз. Она прекрасно понимала, что муж сообщает ей о своем решении
умереть. Решение уже принято, Голос его звучал с особой
неколебимой силой, потому что за каждым словом стояла
смерть, этот мрачный и недвижный фон. Поручик говорил
и своих душевных муках, по сердце его не ведало коле6а-
ний.

Молчание, воцарившееся затем в гостиной, было чистым
и прозрачным, как ручей талой воды с гор. Впервые за два
дня непрерывной пытки, сидя у себя дома лицом к лицу
с молодой, прелестной женой, поручик почувствовал, как на
его душу нисходит покой. Он знал, что можно ничего
больше не объяснять,— она и так все понимает.

— Ну вот,— поручик поднял глаза. Несмотря на бессонные ночи, их взгляд был острым и незамутненным.
Теперь они смотрели прямо в лицо Рэйко. — Сегодня ночью
я сделаю харакири.

Рэйко не дрогнула. В ее огромных глазах было такое
напряжение, что казалось, этот взгляд вот-вот зазвенит
пронзительным колокольчиком.

— Я готова,— не сразу ответила она.— Позволь мне
последовать за тобой.

Поручик почувствовал, что сила этого взгляда почти
подавляет его. Слова сорвались с губ сами собой, словно
в бреду:

— Ладно. Стало быть, вместе. Но я хочу, чтобы ты
видела, как я умру. Согласна?

Ему самому было непонятно, как он мог так легко,
почти небрежно, дать ей разрешение на этот страшный
шаг. Но, когда слова прозвучали, сердца обоих захлестнула
жаркая волна счастья. Рэйко была растрогана безоговороч-
ныны доверием мужа. Она знала, как важно для поручика,
чтобы ритуал его смерти прошел безупречно. у харакири
непременно должен быть свидетель, и то, что на эту роль
он выбрал ее, говорило о высочайшей степени уважения.
И еще больший знак доверия то, что поручик не заставлял
ее умирать первой, а значит, лишал себя возможности
проверить, выполнит ли жена свое обещание. Будь он
обыкновенным подозрительным мужем, Рэйко погибла бы
раньше его — так обычно и происходит при двойных само-
убийствах.

Поручик считал, что решение Рэйко, подтвердившее
клятву, которую она дала в первую брачную ночь, было
плодом его воспитания и его наставлений. Эта мысль вну-
шала ему гордость. Лишенному самовлюбленности поручи-
ку и в голову не пришло, что жена могла решиться на
смерть из одной только любви к нему.

Радость, охватившая души обоих, была столь велика и
неподдельна, что лица супругов осветились улыбкой. Q Рэйко-
кК возникло такое ощущение, словно им предстоит еще
одна первая брачная ночь. Не было впереди ни боли, ни
смерти — лишь вольный и бескрайний простор.

— У меня готова ванна. Примешь?

— Да.

— А ужинать будешь?

Слова эти были произнесены так обыденно, что пору-
чику на миг показалось, будто все предшествующее — плод
его воображения.

— Есть, наверное, не стоит. Вот сакэ бы выпить неплохо.

— Хорошо.

Рэйко встала, чтобы достать из шкафа халат мужа, и
попросила его заглянуть внутрь. Поручик подошел и молча
прочитал адреса подруг Рэйко, написанные на свертках
с нарядами. Увидев новое доказательство обдуманности ее
решения, он не испытал ни малейшей грусти, лишь сердце
наполнилось еще большей нежностью. Рэйко была сейчас
так похожа на юную жену, горделиво показывающую мужу
свои милые, бестолковые покупки, что, не в силах сдержать
любви, поручик обнял ее сзади и поцеловал.

Небритая щетина кольнула ей шею, и Рэйко, для кото-
рой в этом прикосновении заключалось все ощущение
жизни, поцелуй показался необычайно свежим — ведь ско-
ро всему наступит конец. Мгновения наливались силой,
просыпалась каждая клеточка тела. Рэйко приподнялась на
цыпочки, подставляя шею губам мужа.

— Сначала ванну, потом сакэ, а потом... Постели навер-
ху,— прошептал ей на ухо поручик. Рэйко кивнула.

Он рывком скинул мундир и вошел в ванную. Прислу-
шиваясь к плеску воды, Рэйко разожгла в гостиной жаровню
и стала подогревать сакэ.

Затем она отнесла в ванную халат, пояс и белье и
спросила мужа, хорошо ли нагрелась вода. Поручик сидел
в клубах пара и брился, мускулы на его могучей спине
ходили под кожей вслед за движением рук.

Все было как в самый обыкновенный день. Рэйко бы-
стро приготовила закуску из того, что нашлось в доме,
Руки не дрожали, работа шла споро, даже лучше, чем
обычно. И все же время от времени где-то глубоко в груди
возникал странный трепет. Он вспыхивал на миг, подобно
разряду дальней молнии, и тут же исчезал. А в остальном
все шло как всегда.

Поручик, бреясь в ванной, чувствовал, как из разогревшегося тела уходит усталость, вызванная сомнениями и душевными муками. Несмотря на ожидающую его смерть,
все существо офицера было исполнено радостного ожидания.
Из комнаты доносились шаги хлопотавшей жены, и в нем
проснулось здоровое физическое желание, о котором за
последние два дня он забыл и думать.

Поручик не сомневался в том, что радость, с которой
они приняли решение умереть, была неподдельной. В тот
миг, хотя они об этом и не думали, оба почувствовали, что
их сокрытое от всех счастье находится под надежной защитой Высшей Справедливости, Божественной Воли и несокрушимой Нравственности. Прочтя в глазах друг друга
готовность принять достойную смерть, поручик и его жена
вновь осознали, какая мощная стальная стена, какая прочная броня Истины и Красоты оберегает их. Поэтому пору-
чик был уверен, что никакого противоречия между зовом
плоти и патриотическим чувством нет, наоборот, две эти
страсти естественным образом сливались для него воедино.

Внимательно глядя в затуманенное от пара зеркало,
темное и потрескавшееся, поручик водил бритвой очень
осторожно: скоро на этом лице застынет маска смерти,
поэтому нежелательно, чтобы ее уродовали порезы. Свежевыбритое лицо помолодело и стало словно излучать сияние — казалось, даже старое зеркало посветлело. В союзе
этой лучезарной молодости со смертью было что-то невы-
разительно элегантное.

Неужели на эти черты скоро ляжет тень смерти! Уже
и сейчас лицо наполовину как бы перестало принадлежать
поручику и походило скорее на каменный лик памятника
погибшему воину. Офицер на миг закрыл глаза, Мир скрылся во тьме, видеть может только живой.

Когда поручик вышел из ванной, его гладко выбритые
щеки отливали глянцевой голубизной; он сел возле жаровни,
на которой нагревалось сакэ. Рэйко все приготовила и даже
успела наскоро привести себя в порядок. Щеки ее покрывал
нежный румянец, губы влажно блестели — поручик не увидел в лице жены ни малейшего признака печали. Довольный
выдержкой Рэйко, он вновь подумал, что не ошибся в своем
выборе.

Осушив чарку, поручик наполнил ее вновь и протянул
жене, Рэйко никогда еще не пробовала вина, она послушно
поднесла сакэ к губам и с опаской отпила.

— Иди ко мне,— позвал поручик.

Рэйко приблизилась к мужу, наклонилась, и он крепко
ее обнял. Грудь ее затрепетала, радость и грусть смешались
и забурлили, подогретые крепким сакэ. Поручик сверху
заглянул жене в глаза. Последнее женское лицо, последнее
человеческое лицо, которое ему суждено увидеть. Он, не
спеша и очень внимательно, всматривался в дорогие черты,
как путник, любующийся прекрасным пейзажем, который
ему уж не увидеть вновь. Поручик смотрел и не мог
наглядеться: мягкие сильные губы согревали холодную правильность этой красоты. Он наклонился и поцеловал их.
Вдруг он заметил, что, хотя лицо жены не дрогнуло ни
единым мускулом, из-под длинных ресниц закрытых глаз,
поблескивая, катятся слезы.

«Пойдем в спальню»,— предложил поручик, но Рэйко
сказала, что прежде примет ванну. Он поднялся наверх
один, вошел в спальню, успевшую прогреться от включен-
ной газовой печки, и, широко раскинувшись, лег на постель.
Все было как обычно, даже час тот же. Сколько раз по
вечерам лежал он так, поджидая жену.

Положив руки под голову, поручик смотрел на потолок,
туда, где темнели не освещенные лампой доски. Чего он
ждет — смерти или безумного чувственного наслаждения?
Одно ожидание наслаивалось на другое, и казалось, что
смерть и есть объект его вожделения. Как бы там ни было,
никогда еще поручик не испытывал столь всеобъемлющего
ощущения свободы.

За окном проехал автомобиль. Завизжали шины, скользя
по заснеженной мостовой. Прогудел клаксон, стены домов
отозвались эхом... Житейское море продолжало существовать своей привычной суетой, лишь здесь, в комнате, был
одинокий островок. За его пределами простиралась огромная мятущаяся страна, которой поручик отдал свое сердце.
Ради нее он жертвовал жизнью. Но заметит ли отечество
гибель того, кто убьет себя ради идеи? Пусть не заметит. Поле брани поручика не будет осенено славой, ему не
суждено проявить доблесть в бою, но именно здесь прохо-
дит линия фронта его души.

Послышались шаги поднимающейся по лестнице Рэйко.
Крутые старые ступени скрипели под ее ногами, Поручик
любил этот звук, как часто дожидался он в постели прекрасной музыки старой лестницы. Подумав, что сейчас он слушает знакомый скрип в последний раз, поручик весь обратился в слух, он желал насладиться каждым мгновени-
ем. И мгновения засияли радужными самоцветами.

Рэйко повязала поверх купального халата алый пояс,
казавшийся в полумраке спальни почти черным. Поручик
потянулся к узлу, Рэйко помогла ему, и пояс змеей соскользнул на пол. Муж просунул руки в широкие рукава халата,
она прижала локтями его ладони к телу, и, ощутив прикосновение горячей плоти, он затрепетал от страсти.

Они сами не заметили, как остались обнаженными
возле пылающей газовой печки.

Их души, тела и мысли были полны сознанием того, что
это — в последний раз. Словно невидимая кисть написала
слова ПОСЛЕДНИИ РАЗ на их коже.

Поручик прижал к себе молодую жену, и они слились
в поцелуе. Его язык заскользил по ее рту; неведомая пока
еще смертная мука обострила чувства, прикосновение об-
жигало, как раскаленное докрасна железо. Предстоящая
агония придавала наслаждению не испытанную доселе утон-
ченность и чистоту.

— Покажи мне свое тело. Хочу полюбоваться им, в последний раз,— прошептал поручик. Он повернул абажур
лампы так, чтобы свет падал на постель.

Рэйко, закрыв глаза, лежала без движения. Свет, лившийся сбоку, рельефно оттенял все выпуклости, и впадины прекрасной белой плоти. С эгоистичным удовлетворением
поручик подумал, что, умерев первым, не увидит гибели
этой красоты.

Не спеша запечатлевал он в памяти восхитительную
картину. Одной рукой он погладил Рэйко по волосам,
а другой медленно провел по милому лицу, нагнулся и припал губами, целуя уголки глаз. Ясный высокий лоб... Тень длинных ресниц под тонкими бровями... Прямой безупречный
нос... Полные, красиво очерченные губы, влажная белизна
зубов... Нежный румянец щек и маленький изящный под-
бородок... Перед поручиком будто предстал сияющий лик
смерти, и он стал жадно осыпать белоснежное горло, куда
скоро вонзится острие кинжала, поцелуями, пока кожа не
порозовела. Потом он вернулся к губам и принялся ласково
и ритмично водить своим ртом по рту Рэйко. Если закрыть
глаза, можно было представить, что весь мир слегка покачивается на волнах.

Потом губы поручика послушно следовали за его взглядом. Затвердевшие от поцелуев соски, что увенчивали высокие груди, были похожи на почки горной вишни. Руки
от плеч плавными округлыми линиями постепенно сужа-
лись к запястьям. Тонкие пальцы — те самые, что держали
веер на свадебной фотографии,— застенчиво прятались в ладонь от горячих губ поручика. Ложбинка между грудью и
животом сочетала податливость и упругую силу; ниже начинались крутые изгибы бедер, но здесь тело еще как бы
было подчинено сдержанности и дисциплине. Ослепительная белизна живота в приглушенном свете лампы напоминала налитое в широкое блюдо молоко; посередине темнела
крошечная впадинка, словно след от дождевой капли. Ниже,
где тени сгущались, чернела мягкая поросль волос; от трепетной, налитой страстью плоти все явственней исходил
благоуханный аромат.

Дрожащим голосом Рэйко произнесла:
— Я тоже хочу... В последний раз...

Впервые обращалась она к мужу со столь решительной
просьбой; казалось, нечто, до сих пор тщательно скрываемое
робостью, вырвалось на волю, Поручик безропотно откинулся на спину. Белое женское тело приподнялось; желая во
всем следовать примеру мужа, Рэйко ласково прикрыла
пальцами неотрывно смотревшие на нее глаза.

В порыве нежности, с раскрасневшимся лицом она
прижала к груди коротко остриженную голову мужа. Жесткий ежик волос больно колол кожу, нос поручика был холодным, а дыхание — горячим. Рэйко отодвинулась и
впилась взглядом в это мужественное лицо. Густые брови...
Прикрытые веки... Крупный нос... Плотно сжатые красивые губы... Глянцево-синеватые после бритья щеки... Рэйко
поцеловала милые черты. Потом — мощную шею, широкие
плечи, выпуклую, словно заслоненную двумя щитками мускулов, грудь. От подмышек, затененных могучими мыш-
цами плеч и груди, шел сладковатый печальный запах,
в котором странным образом ощущалось предчувствие смер-
ти молодого тела. Кожа поручика отливала цветом спелой
пшеницы, живот был прикрыт рельефным панцирем мускулатуры. Глядя на эту крепкую плоть, Рэйко представила
ее искромсанной и растерзанной. Слезы ручьями хлынули
из глаз, и она долго целовала живот мужа.

Почувствовав, что ему на кожу капают слезы, поручик
обрел новое мужество, теперь он не сомневался, что вынесет
любую муку.

Излишне рассказывать о том, какое блаженство испытали супруги после подобного прощания. Поручик сжал
в могучих объятиях горько плачущую жену, лица обоих
прильнули друг к другу с неистовой силой. Рэйко вся
дрожала. Одно залитое потом тело слилось с другим, и
казалось, ничто уже не сможет их разъединить, они превратились в единое целое. Рэйко закричала. Она словно падала
с огромной высоты в бездну, а потом, внезапно обретя
крылья, вновь взмывала ввысь. Поручик задыхался, как
полковой знаменосец на марше... Одна волна страсти сменялась другой, молодые супруги не ведали усталости в стремлении к новым и новым вершинам.

 

Когда поручик наконец оторвался от тела Рэйко, это не
означало, что он насытился. Его вынудило остановиться
опасение израсходовать силы, которые понадобятся для
харакири, И еще ему не хотелось, чтобы последние прекрасные моменты их любви поблекли, размытые пресыщением.

Видя, что муж отодвинулся, Рэйко, как всегда, тут же
подчинилась его воле. Обнаженные, они лежали на спине, держась за руки, и смотрели в темный потолок. Пот скоро
высох, но жарко пылавшая печка не давала замерзнуть. Ночь
была тиха, движение на улице уже прекратилось, а грохот
поездов и трамваев от станции Ёцуя сюда не долетал, приглушенный парком дворца Акасака. Находясь в этом мирном
уголке столицы, трудно было поверить, что где-то сейчас
готовятся к бою две враждующие армейские группировки,

Супруги лежали неподвижно, наслаждаясь идущим из-
нутри теплом и заново переживая минуты райского блаж-
енства: каждый миг, вкус каждого незабываемого поцелуя,
соприкосновение тел, ощущение счастья, от которого зами-
рало сердце. Но с темных досок потолка на них уже
смотрело лицо смерти. Наслаждение кончилось и больше
никогда к ним не вернется. И все же оба подумали: даже
если бы им была суждена долгая жизнь, такого экстаза они
никогда 6ы уже не испытали.

И их сплетенные пальцы, — они тоже скоро разомкнутся. Не будет больше этого деревянного узора на потолке,
Приближение смерти с каждым мигом ощущалось все
явственнее. И времени больше не оставалось. Надо было
собрать все мужество и самим шагнуть навстречу смерти.

— Ну что ж, пора готовиться, — нарушил молчание
поручик. Слова были исполнены решимости, но никогда
еще Рэйко не слышала, чтобы голос мужа звучал так ласково
и мягко. Они встали. Предстояло еще многое сделать.
Поручик ни разу не помогал жене убирать постель. Теперь ж
е он сам быстро открыл шкаф и засунул туда скатанные
футоны. Он выключил печку, поставил на место лампу, и
комната, еще днем убранная Рэйко, приобрела такой вид,
будто семья ожидала какого-то важного гостя.

— Сколько тут было выпито, — вздохнул поручик.—
С Кано, Хоммой, Ногути...

— Да, они любили застолье.

— Ничего, скоро мы с ними встретимся. Представляю,
как они будут надо мной подшучивать, увидев, что я привел
и тебя.

Прежде чем спуститься на первый этаж, поручик обернулся и окинул взглядом опрятную, ярко освещенную комнату. Перед его мысленным взором вновь предстали
лица друзей, молодых офицеров, их шумные хмельные
разговоры, наивное бахвальство. Не думал он во время тех
веселых пирушек, что в один прекрасный день в этой самой
комнате взрежет себе живот.

Сойдя по лестнице, супруги занялись приготовлениями.
Поручик пошел в туалет, потом в ванную. Тем временем
Рэйко аккуратно сложила купальный халат мужа и принесла
в ванную его форму и новую накрахмаленную набедренную
повязку. Положила на столик в малой гостиной листы
бумаги для предсмертных писем и села натирать тушь. Для
себя она уже решила, что напишет.

Пальцы Рэйко с силой терли палочку туши о золотые
буквы тушечницы, и вода в ней мутнела и чернела. Рэйко
запрещала себе думать о том, что ровные движения ее
пальцев и монотонное шуршание служат одной цели—
приблизить конец. Нет, это обычная работа по дому, средство провести время, оставшееся до встречи со смертью. Но
податливость палочки, уже легко скользившей по тушечни-
це, усиливающийся запах туши — все это казалось ей не-
выразимо зловещим.

Из ванной вышел поручик, надевший мундир прямо на
голое тело. Он молча сел, взял кисточку и нерешительно
поглядел на чистый лист бумаги.

Рэйко отправилась переодеться в белое кимоно. Когда она, умывшись и слегка подкрасив лицо, вернулась в комнату, прощальное письмо поручика уже было написано.

«Да здравствует Императорская Армия!

Поручик Синдзи Такэяма».

Рэйко села напротив мужа и тоже стала писать. Пору-
чик очень серьезно и внимательно смотрел, как белые пальцы жены выводят по бумаге иероглифы.

Затем он пристегнул саблю, Рэйко засунула за пояс кинжал, и супруги, держа в руках предсмертные письма, подошли к алтарю и склонились и безмолвной молитве.

Погасив свет на первом этаже, поручик стал подниматься наверх. На середине лестницы он обернулся и поразился красоте Рэйко — та, опустив глаза, следовала за ним из
мрака в своем белоснежном наряде.

Письма положили рядом, в токонома гостиной второго
этажа. Поручик хотел снять со стены какэдзику, но -
передумал: там было выведено великое слово «Верность», и он
решил, что их сват, генерал-лейтенант Одзэки, написавший
эти иероглифы, извинит его, если до свитка долетят брызги
крови.

Поручик сел на пол спиной к стене и положил саблю
на колени, Рэйко опустилась на соседний татами; посколь-
ку она была в белом, алая помада на губах казалась осле-
пительно яркой.

Супруги сидели рядом и смотрели друг другу в глаза.
Взглянув на саблю, что лежала поперек коленей мужа, Рэйко
вспомнила их первую ночь, и грусть стала почти невыносимой. Тогда поручик произнес сдавленным голосом:

— У меня нет секунданта, поэтому резать буду глубоко.
Наверно, зрелище будет не из приятных, но ты не пугайся,
Любую смерть страшно наблюдать со стороны. Пусть это
не лишит тебя мужества. Хорошо?

— Хорошо,— низко склонила голову Рэйко.

Глядя на стройную фигуру жены, облаченную в белые
одежды, поручик вдруг почувствовал, что его охватывает
странное хмельное возбуждение. Сейчас она увидит мужа
в новом качестве, исполняющим свой воинский долг. Ибо
ожидающая его смерть не менее почетна, чем гибель на
поле брани. Он покажет жене, как вел бы себя в сражении.

На миг воображением поручика овладела захватывающая
фантазия. Одинокая гибель в битве и самоубийства на глазах
прекрасной супруги — он как бы готовился умереть в двух
измерениях сразу, и это ощущение вознесло его на вершину
блаженства. Вот оно, подлинное счастье, подумал он. Погибнуть под взглядом жены — все равно, что умереть, вдыхая
аромат свежего бриза. Ему выпала особая удача, досталась
привилегия, недоступная никому другому. Белая, похожая на
невесту, неподвижная фигура олицетворяла для поручика все
то, ради чего он жил: Императора, Родину, Боевое Знамя. Все
эти святые символы смотрели на него ясным взором жены.

Рэйко, наблюдая за готовящимся к смерти мужем, тоже
думала, что вряд ли в мире существует зрелище более
прекрасное. Мундир всегда шел поручику, но сейчас, когда
он, сдвинув брови и сжав губы, смотрел в глаза смерти, лицо его обрело неповторимую мужественную красоту.

— Все, пора,— сказал поручик.

Рэйко низко, головой в пол, поклонилась ему. Куда-то
вдруг ушли все силы — она никак не могла разогнуться.
Плакать нельзя, сказала она себе, лицо крашено. Но слезы
текли сами.

Когда она наконец выпрямилась, то сквозь туманную пелену слез увидела, что муж, уже обнажив клинок, обматывает его белой тканью, что осталось сантиметров двадцать голой стали.

Покончив с этим и положив саблю на пол, поручик
скрестил ноги и расстегнул ворот мундира. На жену он
больше не смотрел. Его пальцы расстегивали одну за другой
плоские медные пуговицы. Обнажилась смуглая грудь, по-
том живот. Поручик снял ремень, спустил брюки — показалась ярко-белая ткань набедренной повязки. Он стянул ее
пониже, еще больше открывая тело, и сжал в правой руке
обмотанный белым клинок. Глаза поручики, не отрываясь,
смотрели на голый живот, левой рукой он слегка поглаживал себя чуть ниже талии.

Забеспокоившись, достаточно ли остра сабля, офицер
спустил брюки до половины и легонько полоснул себя по
ноге. На коже вспыхнул красный рубец, кровь несколькими
тоненькими ниточками побежала по бедру, посверкивая
в ярком электрическом свете,

Рэйко впервые видела кровь мужа, у нее перехватило
дыхание. Она взглянула ему в лицо. Поручик оценивающе
осматривал разрез. Рэйко сразу стало спокойнее, хоть она
и понимала, что это чувство облегчения ложное.

Тут поручик поднял глаза и впился в лицо жены жестким, ястребиным взглядом. Клинок он установил перед
собой, а сам приподнялся, чтобы тело нависало над саблей.
По тому, как напряглись мускулы плеч под кителем, было
видно, что поручик собрал все силы. Он намеревался вонзить острие в левую нижнюю часть живота, как можно
глубже. Яростный крик разорвал тишину комнаты.

Хотя поручик нанес удар сам, ему показалось, что кто--
то другой проткнул его тело толстым железным прутом.
В глазах потемнело, и на несколько мгновений он перестал
понимать, что с ним происходит. Обнаженная сталь ушла
в тело до самой ткани, кулак поручика, сжимавший клинок
посередине, уперся в живот.

Сознание вернулось к нему. Клинок пронзил брюшную
полость, это несомненно, подумал он. Дышать было трудно,
грудь тяжело вздымалась, где-то очень далеко — не может
быть, чтобы это происходило в его теле — родилась чудовищная боль, словно там раскололась земля и из трещины
вырвалась огненная лава. Со страшной скоростью боль
подкатывала все ближе и ближе. Поручик впился зубами
в нижнюю губу, сдерживая крик.

Вот оно какое, харакири, подумал он. Будто на голову
обрушился небесный свод, будто зашатался и перевернулся
весь мир. Собственные воля и мужество, казавшиеся несокрушимыми до того, как клинок впился в тело, вытянулись
тонкой стальной ниткой, и мысль о том, что надо изо всех сил держаться за эту нитку, наполнила душу поручика
тревожной тоской. Кулак, державший саблю, весь вымок.
Офицер увидел, что и рука, и белая ткань покрыты кровью.
Набедренная повязка тоже стала ярко-алой. «Странно, что,
испытывая эту муку, я так ясно все вижу и что мир
существует, как прежде»,— подумал он.

С того самого момента, когда поручик пропорол себе
саблей низ живота и лицо его страшно побледнело, словно
на него опустился белый занавес, Рэйко изо всех сил боролась
с неудержимым порывом броситься к мужу. Делать этого
нельзя, она должна сидеть и смотреть. Она — свидетель,
такую обязанность возложил на нее супруг. Муж был совсем
рядом, на соседнем татами, она отчетливо видела его искаженное лицо с закушенной губой, в нем читалось невыносимое страдание, но Рэйко не знала, как помочь любимому.

На лбу поручика блестели капли пота. Он зажмурил глаза, потом открыл их вновь. Взгляд его утратил всегдашнюю ясность и казался бессмысленным и пустым, словно
у какого-то зверька.

Мучения мужа сияли ярче летнего солнца, они не имели
ничего общего с горем, раздиравшим душу Рэйко. Боль все
росла, набирала силу. Поручик стал существом иного мира,
вся суть его бытия сконцентрировалась в страдании, и Рэйко
почудилось, что ее муж — пленник, заключенный в клетку
боли, и рукой до него уже не достать. Ведь она сама боли
не испытывала. Ее горе — это не физическая мука. У Рэйко
возникло чувство, будто кто-то воздвиг между ней и мужем
безжалостную стеклянную стену.

Со дня свадьбы весь смысл жизни Рэйко заключался
в муже, каждый его вздох был ее вздохом, а сейчас он
существовал отдельно от нее, в плену своего страдания, и
она, охваченная скорбью, утратила почву под ногами.

Поручик попытался сделать разрез поперек живота, но
сабля застряла во внутренностях, которые с мягким упругим
упорством не пускали клинок дальше. Он понял, что нужно
вцепиться в сталь обеими руками и всадить ее в себя еще
глубже. Так он и сделал. Клинок шел тяжелее, чем он
ожидал, приходилось вкладывать в кисть правой руки все
силы. Лезвие продвинулось сантиметров на десять.

Боль хлынула потоком, разливаясь шире и шире; казалось, живот гудит, как огромный колокол, нет, как тысяча
колоколов, разрывающих все существо поручика при каждом ударе пульса, при каждом выдохе. Удерживать стоны
было уже невозможно. Но вдруг поручик увидел, что клинок
дошел до середины живота, и с удовлетворением ощутил
новый приток мужества.

Кровь лилась все обильнее, хлестала из раны толчками. Пол
вокруг стал красным, по брюкам защитного цвета
стекали целые ручьи. Одна капля маленькой птичкой доле-
тела до соседнего татами и заалела на подоле белоснежного
кимоно Рэйко.

Когда поручик довел лезвие до правой стороны живота,
клинок был уже совсем неглубоко, и скользкое от крови и
жира острие почти вышло из раны. К горлу вдруг подступила тошнота, и поручик хрипло зарычал. От спазмов боль стала еще нестерпимей, края разреза разошлись, и оттуда
полезли внутренности, будто живот тоже рвало. Кишкам не
было дела до мук своего хозяина, здоровые, блестящие, они
жизнерадостно выскользнули на волю. Голова поручика
упала, плечи тяжело вздымались, глаза сузились, превратившись в щелки, изо рта повисла нитка слюны. Золотом
вспыхнули эполеты мундира.

Все вокруг было в крови, поручик сидел в красной луже;
тело его обмякло, он опирался о пол рукой. По комнате
распространилось зловоние — поручика продолжало рвать,
его плечи беспрерывно сотрясались. Клинок, словно вытолкнутый из живота внутренностями, неподвижно застыл в безжизненной руке.

Вдруг офицер выпрямился. С чем сравнить это невероятное напряжение воли? От резкого движения откинутая
назад голова громко ударилась затылком о стену. Рэйко,
которая, оцепенев, смотрела только на ручеек крови, медленно подбиравшийся по полу к ее коленям, изумленно
подняла глаза.

Увиденная ею маска была не похожа на живое человеческое лицо. Глаза ввалились, кожу покрыла мертвенная
сухость, скулы и рот, ккогда-то такие красивые, приобрели
цвет засохшей грязи. Правая рука поручика с видимым
усилием подняла тяжелую саблю. Движение было замедлен-
ным и неуверенным, как у заводной куклы. Поручик пытался направить непослушное острие себе в горло, Рэйко
сосредоточенно наблюдала, как ее муж совершает самый
последний в своей жизни, невероятно трудный поступок.
Раз за разом скользкий клинок, нацеленный в горло, попа-
дал мимо. Силы поручика были на исходе. Острие тыкалось
в жесткое шитье, в галуны. Крючок был, расстегнут, но
воротник все же прикрывал шею.

Рэйко не могла больше выносить это зрелище. Она хотела прийти на помощь мужу, но не было сил подняться.
На четвереньках она подползла к нему по кровавой луже. Белое кимоно окрасилось в алый цвет. Оказавшись за спиной мужа, Рэйко раздвинула края ворота пошире — это все,
чем она ему помогла. Наконец дрожащее острие попало в обнаженное горло. Рэйко показалось, что это она толкнула
мужа вперед, но нет — поручик сам из последних сил
рванулся навстречу клинку. Сталь пронзила шею насквозь
и вышла под затылком. Брызнул фонтан крови, и поручик
затих. Сзади из шеи торчала сталь, холодно отливая синим
в ярком свете лампы.

 

Рэйко медленно спустилась по лестнице. Пропитавши-
еся кровью таби скользили по полу. На втором этаже
воцарилась мертвая тишина.

Она зажгла внизу свет, завернула газовый кран и плеснула водой на тлеющие угли жаровни. Потом остановилась
перед зеркалом в маленькой комнате и приподняла полы
своего кимоно. Кровавые пятна покрывали белую ткань
причудливыми разводами. Рэйко села на пол и задрожала,
чувствуя, как подол, мокрый от крови мужа, холодит ей
ноги. Долго она накладывала на лицо косметику. Покрыла
щеки румянами, ярко подвела помадой губы. Грим предназначался уже не для любимого, а для мира, который она
скоро оставит, поэтому в движении кисточки было нечто
величавое. Когда Рэйко встала, на татами перед зеркалом
остался кровавый след, но она даже не взглянула на него.

Затем молодая женщина зашла в ванную и наконец
остановилась в прихожей. Вечером поручик запер входную
дверь на ключ, готовясь к смерти. Некоторое время Рэйко
размышляла над несложной дилеммой. Открыть замок или
оставить закрытым? Если дом будет на запоре, соседи могут не скоро узнать о смерти молодой пары. Ей бы не хотелось, чтобы люди обнаружили их тела, когда они уже начнут
разлагаться. Наверно, лучше отпереть... Рэйко повернула
ключ и слегка приоткрыла дверь. В прихожую ворвался
холодный ветер. Ночная улица была пустынна, над верхушками деревьев, что окружали особняк напротив, мерцали
звезды.

Рэйко снова поднялась наверх. Кровь на таби успела засохнуть, и ноги больше не скользили. На середине лестницы в нос ей ударил резкий запах.

Поручик лежал в луже крови, уткнувшись лицом вниз.
Острие сабли еще дальше вылезло из его шеи.

Рэйко спокойно пересекла залитую кровью комнату.
Села на пол рядом с мертвым мужем и, нагнувшись, сбоку
заглянула ему в лицо. Широко раскрытые глаза поручика
завороженно смотрели в одну точку. Рэйко приподняла
безжизненную голову, отерла рукавом окровавленное лицо
и припала к губам мужа прощальным поцелуем.

Быстро поднявшись, она открыла шкаф и достала оттуда белое покрывало и шнур. Покрывало она аккуратно, чтобы
не помять кимоно, обернула вокруг пояса, а шнур туго
затянула поверх. Рэйко села на пол в одном шаге от тела
поручика. Вынула из-за пояса кинжал, посмотрела на светлую сталь и коснулась ее языком. Гладкий металл был чуть
сладковат.

Молодая женщина не колебалась ни секунды. Она подумала о том, что мука, отгородившая от нее мужа, скоро
станет станет и ее достоянием, что миг соединения с любимым близок, и в ее сердце было только радость. В искаженном
страданием лице поручика она видела что-то необъяснимое,
таинственное. Теперь она разгадает эту загадку. Рэйко по-
казалось, что только сейчас она ощущает сладкую горечь
Великого Смысла, в который верил муж. Если прежде она
знала о вкусе этого сокровенного знания только от поручика, то ныне испытает его сама.

Рэйко приставила кинжал к горлу и надавила. Рана получилось совсем мелкой. К голове прилил жар, затряслись руки. Она резко рванула клинок в сторону. В рот изнутри хлынуло что-то горячее, все перед глазами окрасилось
алым — это из раны ударила струя крови. Рэйко собрала все
силы и вонзила кинжал в горло по самую рукоятку.

 

 

ГРЕЦИЯ

 

АЛКЕЙ

 

ИЗ ГИМНА ДИОСКУРАМ

 

К нам, Пелопов край покидая дальний,

Зевсовы сыны и царицы Леды,

Просияйте к нам благосклонным духом,

Кастор и Поллукс,

Вы, что по морям и просторам суши

Мчитесь на конях, несдержимых в беге,

И от ледяной бережете в бедах

Смертных от смерти.

Вы, на крепкий клюв корабельный прянув,

По снастям скользнув на вершину мачты,

В злой ночи лучитесь желанным светом

Черному судну…

 

ИЗ ГИМНА ГЕРМЕСУ

 

Радуйся, державец горы Килленской!

О тебе пою, на святых вершинах

Майею рожденный владыке Зевсу, Кронову сыну.

 

ИЗ ГИМНА АРТЕМИДЕ

 

...Златокудрому Фебу, от Кеевой дочери

Сыну Зевса Кронида, над тучами славного.

Артемида же кликнула клятву великую:

«Головою твоею клянусь, что безбрачною

Буду девой в пустынных горах звероловствовать, -- Утверди сию милость святым мановением!»

Царь блаженных богов наклонил свою голову –

И отселе она меж людьми и бессмертными

Слывет ловчею девой, оленеубийцею.

Разымающий Эрос ее не касается…

 

***

Не поддавайся духом в несчастиях!

Какая прибыль нам от душевных мук?

Нет, Бикхид: лучшее лекарство –

Кликнуть вина и напиться пьяным.

 

***

Не изжить зол, не избыть бед, вековать мне

в горькой доле.. ...Подошла хворь, ей конца нет...

 

***

Тебе, Сапфо, улыбчивой чистой деве,

Сказал бы слово,— только промолвить стыдно...

 

 

САПФО

 

***

Пестрым троном славная Афродита,

Зевса дочь, искусная в хитрых ковах!

Я молю тебя,— не круши мне горем

Сердца, благая!

Но приди ко мне, как и раньше часто

Откликалась ты на мой зов далекий

И, дворец покинув отца, всходила

На колесницу

Золотую. Мчала тебя от неба

Над землей воробушков милых стая;

Трепетали быстрые крылья птичек

В далях эфира.

И, представ с улыбкой на вечном лике,

Ты меня, блаженная, вопрошала,—

В чем моя печаль, и зачем богиню

Я призываю,

И чего хочу для души смятенной.

«В ком должна Пейфо, укажи, любовью

Дух к тебе зажечь? Пренебрег тобою

Кто, моя Псапфа?

Прочь бежит? — Начнет за тобой гоняться.

Не берет даров? — Поспешит с дарами.

Нет любви к тебе? — И любовью вспыхнет,

Хочет не хочет».

О, приди ж ко мне и теперь! От горькой

Скорби дух избавь и, чего так страстно

Я хочу, сверши и союзницей верной

Будь мне, богиня!

 

***

Богу равным кажется мне по счастью

Человек, который так близко-близко

Пред гобой сидит, твой звучащий нежно

Слушает голос

И прелестный смех. У меня при этом

Перестало сразу бы сердце биться:

Лишь тебя увижу,— уж я не в силах

Вымолвить слова,

Но немеет тотчас язык, под кожей

Быстро легкий жар пробегает, смотрят.

Ничего не видя, глаза, в ушах же —

Звон непрерывный.

Потом жарким я обливаюсь, дрожью

Члены все охвачены, зеленее

Становлюсь травы, и вот-вот как будто

С жизнью прощусь я.

Но терпи, терпи: чересчур далеко

Все зашло...

 

***

Словно ветер, с горы на дубы налетающий,

Эрос душу потряс мне…

 

***

Эрос вновь меня мучит истомчивый –

Горько-сладостный, необоримый змей.

 

***

Луна и Плеяды скрылись,

Давно наступила полночь.

Проходит, проходит время, --

А я все одна в постели.

 

 

АНАКРЕОНТ

 

 

ИЗ ГИМНА ДИОНИСУ

 

Царь, и отрок Эрот с тобой,

И толпа синеоких нимф,

И Киприда в багрянце

Порезвиться не прочь, когда

По высотам скалистых гор

Ты стремишь свой полет... К тебе

Притекаю,— мольбу мою

Ты услышь благосклонно.

Клеобулу благой совет

Дай,— пусть он на любовь мою

Мне, Дионис, ответит.

 

 

***

 

Бросил шар свой пурпуровый

Златовласый Эрот в меня

И зовет позабавиться

С девой пестрообутой.

Но, смеяся презрительно

Над седой головой моей,

Лесбиянка прекрасная

На другого глазеет.

 

 

***

 

Ввысь на Олимп

Я возношусь

На быстролетных крыльях.

Нужен Эрот:

Мне на любовь

Юность ответить не хочет.

Но увидав,

Что у меня

Вся борода поседела,

Сразу Эрот

Прочь отлетел

На золотистых крыльях.

 

 

***

 

...Дрался, как лев, в кулачном бою.

Можно теперь мне передохнуть —

Я благодарен сердцем за то,

Что от Эрота смог убежать,

Спасся, Дионис, ныне от пут

Тяжких, что Афродита плела.

Пусть принесут в кувшинах вина,

Влаги бурлящей пусть принесут...

 

 

***

 

...бросился я

вновь со скалы Левкадской

 

И безвольно ношусь в волнах седых,

пьяный от жаркой страсти.

 

***

 

Я хочу воспеть Эрота,

Бога неги, что украшен

Многоцветными венками.

Небожителей властитель,

Он сердца терзает смертных.

 

 

***

 

Как кузнец, молотом вновь

Эрот по мне ударил,

А потом бросил меня

Он в ледяную воду.

 

 

***

 

Бред внушать нам, смятеньем мучить

Для Эрота — что в бабки играть.

 

 

***

 

Люблю спять—и не люблю,

Разумен и безумен я.

 

 

***

 

Кобылица молодая, бег стремя неукротимый,

На меня зачем косишься? Или мнишь: я — не ездок?

Подожди, пора настанет, удила я вмиг накину,

И, узде моей послушна, ты мне мету обогнешь.

А пока в лугах, на воле ты резвишься и играешь:

Знать, еще ты не напала на лихого ездока!

 

 

 

 

РИМСКАЯ ЛИТЕРАТУРА

ГАЙ ВАЛЕРИЙ КАТУЛЛ

 

***

Ты говорила не раз, что любишь только

Катулла,

Лесбия, – не предпочтешь даже Юпитера

мне.

И полюбил я тебя не так, как обычно

подружек,

Но как родитель – сынов или дочерних

мужей.

Ныне тебя я узнал и ежели жарче пылаю,

Много ты кажешься инее хуже и ниже

теперь.

Спросишь: как? Почему? При таком

вероломстве любовник

Может сильнее любить, но уж не так

уважать.

 

 

***

Вот до чего довела ты, Лесбия, душу

Катулла,

Как я себя погубил преданной службой

своей!

Впредь не смогу я тебя уважать, будь ты

безупречна

И не могу разлюбить, что бы ни делала

ты.

 

***

Лесбия часто меня в присутствии мужа

порочит,

А для него, дурака, радость немалая

в том.

Не понимает осел: молчала бы, если б

забыла, –

Значит, в здравом уме. Если ж бранит и

клянет, –

Стало быть, притом – и это гораздо

важнее –

Раздражена, – потому так и горит,

и кипит.

 

***

Ненависть и любовь. Как можно их

чувствовать вместе?

Как – не знаю, а сам крестную муку

терплю.

 

 

***

Женщина так ни одна не может назваться

любимой,

Как ты любима была искренно, Лесбия,

мной.

Верности столь досель ни в одном не

бывало союзе,

Сколько в нашей любви было с моей

стороны.

 

***

Эй вы, гендекасиллабы, скорее!

Сколько б ни было вас – ко мне спешите!

Иль играется мной дурная шлюха,

Что табличек вернуть не хочет ваших.

Ждет, как вы это стерпите. Скорее!

Ну, за ней, по следам! И не отстанем!

– Но какая ж из них? – Вон та, что нагло

Выступает, с натянутой улыбкой,

Словно галльский кобель, оскалив зубы.

Обступите ее, не отставайте:

«Дрянь вонючая, отдавай таблички!

Отдавай, дрянь вонючая, таблички!»

Не смутилась ничуть? Бардак ходячий,

Или хуже еще, коль то возможно!

Видно, мало ей, этого; но все же

Мы железную морду в краску вгоним!

Так кричите опять, кричите громче:

«Дрянь вонючая, отдавай таблички!

Отдавай, дрянь вонючая, таблички!»

Вновь не вышло – ее ничем не тронешь.

Знать, придется сменить и смысл, и форму,

Коль желаете вы достичь успеха:

«О чистейшая, отдавай таблички!»

 

ВИЗАНТИЯ

 

 

ГРИГОРИЙ БОГОСЛОВ

 

СЛОВО 10, О ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ПРИРОДЕ

 

Вчера, сокрушенный своими скорбями, сидел я один вдали от людей, в тенистой роще, и снедался сердцем. В страданиях люблю я такое врачевство, и охотно беседую наедине с своим сердцем. Ветерки жужжали и, вместе с поющими птицами, с древесных ветвей ниспосылали добрый сон даже и слишком изнемогшему духом. А на деревах, любимцы солнца, сладкозвучные кузнечики из музыкальных гортаней оглашали весь лес своим щебетаньем. Неподалеку была прохладная вода, и тихо струясь по увлаженной ею роще, омывала мои ноги. Но мною так же сильно, как и прежде, владела скорбь. Ничто окружающее не развлекало меня; потому что мысль, когда обременена горестями, нигде не хочет встретить утешения. И я, увлекаемый кружением парящего ума, видел в себе такую борьбу противоположных помыслов.

Кто я был? Кто я теперь? И чем буду?— Ни я не знаю сего, ни тот, кто обильнее меня мудростью. Как покрытый облаком, блуждаю туда и сюда; даже и во сне не вижу, чего бы желал, потому что и низок, и погряз в заблуждениях, всякий, на ком лежите темное облако дебелой плоти. Разве тот премудрее меня, кто больше других обольщен лживостью собственного сердца, готового дате отвеет на все?

Я существую. Скажи: что это значит? Иная часть меня самого уже прошла, иное я теперь, а иным буду, если только буду. Я не что-либо непременное, но ток мутной реки, который непрестанно притекает и на минуту не стоите на месте. Чем же из этого назовешь меня? Что наиболее, по твоему, составляет мое я?—Объясни мне сие; и смотри, чтобы теперь этот самый я, который стою перед тобою, не ушел от тебя. Никогда не перейдешь в другой раз по тому же току реки, по которому переходил ты прежде. Никогда не увидишь человека таким же, каким видел ты его прежде

Сперва заключался я в теле отца, потом приняла меня матерь, но как нечто общее обоим; а потом стал я какая-то сомнительная плоть, что-то не похожее на человека, срамное, не имеющее вида, не обладающее ни словом ни разумом; и матерняя утроба служила мне гробом. И вот мы от гроба до гроба живем для тленья! Ибо в этой жизни, которую прохожу, вижу одну трату лет, которая мне приносит гибельную старость. А если там, как говорит Писание, примет меня вечная и нетленная жизнь; то скажи: настоящая жизнь, вопреки обыкновенному твоему мнению, не есть ли смерть, а смерть не будет ли для тебя жизнью?

Еще не родился я в жизнь. Для чего же крушусь при виде бедствий, как нечто приведенное в свой состав? Это одно и непреложно для существ однодневных; это одно для меня сродно, непоколебимо, не стареется, после того, как, вышед из недр матери, пролил я первую слезу, прежде нежели коснулся жизни, оплакав все те бедствия, с которыми должен встретится. Говорят, что есть страна, подобная древнему Криту, в которой нет диких зверей, и также есть страна, где неизвестны хладные снеги. Но из смертных никто еще не хвалился тем, что он, не испытав тяжелых бедствий жизни, переселился отселе. Бессилие, нищета, рождение, смерть, вражда, злые люди — эти звери моря и суши, все скорби—вот жизнь! И как много я видел напастей, и напастей ничем не услажденных; так не видал ни одного блага, которое бы совершенно изъято было от скорби, с тех пор, как пагубное вкушение и зависть противника заклеймили меня горькою опалой.

К тебе обращаюсь, плоть, к тебе, столько не исцеленной, к тебе — льстивому моему врагу и противнику, никогда не прекращающему нападений. Ты злобно ласкающийся зверь, ты (что всего страшнее) охлаждающий огонь. И великое было бы чудо, если бы напоследок и ты сделалась когда-нибудь ко мне благорасположенною!

И ты, душа моя (пусть и тебе сказано будет приличное слово), кто, откуда и что такое? Кто сделал тебя трупоносицею, кто твердыми узами привязал к жизни, кто заставил непрестанно тяготеть к земле? Как ты — дух смесилась с дебелостью, ты — ум сопряглась с плотью, ты — легкая сложилась с тяготою? Ибо все это противоположно и противоборствует одно другому. Если ты вступила в жизнь, будучи посеяна вместе с плотью, то сколько пагубно для меня такое сопряжение! Я образ Божий, и родился сыном срама, со стыдом должен матерью своего достоинства наименовать похотение; потому что началом моего прозябания было истекшее семя, и оно сотлело, потом стало человеком, и вскоре будет не человеком, но прахом,— таковы последние мои надежды! А если ты, душа моя, что-нибудь небесное, то желательно знать, откуда ведешь начало? И если ты Божие дыханье и Божий жребий, как сама думаешь, то отложи неправду, и тогда поверю тебе; потому что в чистом несвойственно быте и малой скверне. Тьма — не доля солнца, и светлый дух никогда не был порождением духа лукавого. Как же ты возмущаешься столько от приражений губительного велиара, хотя и сопряжена с небесным духом? Если и при такой помощи клонишься ты к Земле; то, увы! увы! сколе многомощен твой губительный грех! А если ты во мне не от Бога, то какая твоя природа? Как страшно, не надмеваюсь ли напрасно славой!

Божие создание, рай, эдем, слава, надежда, заповеди, дожде — истребителе мира, дожде — огне с небеси, а потом Закон — писанное врачевство, а потом Христос, соединивший Свой образ. с нашим, чтобы и моим страданиям подал помощь страждущий Боге, и соделал меня богом. через свое человечество... Но мое сердце ничем не приводится в чувство. В самоубийственном исступлении, подобно вепрям, напираем мы на меч. Какое же благо жизни?—Божий свет. Но и его преграждает мне завистливая и ужасная тьма. Ни в чем не имею преимущества, если только не преимуществуют предо мною злые. О, если бы при больших трудах иметь мне равную с ними долю! Я повержен в изнеможение, поражен Божиим страхом, сокрушен дневными и ночными заботами. Этот высоковыйный и поползновенный гонит меня сзади, наступил на меня пятою. Говори ты мне о всех страхованиях, о мрачном тартаре, о пламенеющих бичах, о демонах — истязателях наших душ: — для злых все это басни! Для них всего лучше то, что под ногами. Их ни мало не приводите в разум угрожающее мучение. Лучше было бы беззаконникам остаться впоследствии ненаказанными, нежели мне ныне сокрушаться о бедствиях греха.

Но что говорит о людях? К чему так подробно описывать скорби нашего рода? Все имеет свои горести. И земля не непоколебима; и ее приводит в содроганье ветр. Времена года стремительно уступают место одно другому. Ночь гонит день, буря помрачает воздух; солнце затмевает красоту звезд, а облако — красоту солнца. Луна возрождается вновь. Звездное небо видимо только в половину. И ты, денница, был некогда в ангельских ликах, а теперь, ненавистный, со стыдом спал с неба! Умилосердись надо мною царственная, досточтимая Троица! и Ты не вовсе избегла от языка безрассудных однодневных тварей! Сперва Отец, потом великий Сын, а потом Дух великого Бога были предметом хулы!

К чему приведешь ты меня, зломудренный язык? Где прекратятся мои заботы? Остановись. Все ниже Бога. Покорствуй Слову. Не напрасно (возобновлю опят песнь) сотворил меня Бог. От нашего малодушия такая мысль. Теперь мрак, а потом дастся разум, и все уразумеешь, когда будешь или созерцать Бога, или гореть в огне,

Как скоро воспел мне сне любезный ум, утолилась моя скорбь. Поздно пришел я домой из тенистой рощи, и иногда смеюсь над рассуждающими иначе, а иногда, если ум в борьбе с самим собою, томлю скорбью сердце.

 

 

 

СИМЕОН НОВЫЙ БОГОСЛОВ

 

ЧЕТВЕРОСТИШИЯ О ЛЮБВИ К БОГУ

 

Как ты пламенем горящим

И водой живой бываешь?

Услаждая, как сжигаешь?

Как от тленья избавляешь?

 

Как нас желаешь богами,
Тьму в сиянье превращая?

Как из бездн людей выводишь,
Нас в нетленье облекая?

 

Как влечешь Ты тьму к рассвету?

Как Ты ночь рукою держишь?

Как Ты сердце озаряешь?

Как меня Ты изменяешь?

 

Как Ты приобщился к смертным,
Сделав их сынами Бога?

Как без стрел пронзаешь сердце,
И оно горит любовью?

 

Как нас терпишь, как прощаешь,
По делам не воздавая?

Вне всего как пребываешь,
На дела людей взирая?

 

Оставаясь в отдаленье,
Как деянья всех объявишь?

Дай рабам твоим терпенье,
Чтоб их скорби не объяли!

 

 

О ТОМ, ЧТО СМЕРТЬ,

К СОЖАЛЕНИЮ, КАСАЕТСЯ И ВЕСЬМА КРЕПКИХ

 

Услышав печальную весть, ужасаюсь!

Природа, подобная твердому камню,

Природа, что крепче гранита, – погибла!

Кто жил, не боясь ни огня, ни железа,
Стал воску подобен, с металлом

сплетенный.

Я верю теперь, что и малая капля

Долбит постепенно в скале углубленье.

О, нет ничего неизменного в жизни!

И горе тому, кто на тленное смотрит,
Стремясь удержать скоротечные блага

И ими всегда на земле наслаждаться.

 

На опыте горьком он сам убедится,
В чем я убедился, несчастный и жалкий,
Увы, разлучился я с братом сладчайшим,
Ведь ночь прервала свет любви неделимой!

 

 

ПУТЬ К СОЗЕРЦАНИЮ БОЖЕСТВЕННОГО СВЕТА

 

Кто хочет увидеть сей свет невечерний,