ПРО НАТАШКУ-МЭРА , ПРО ЗАРУЧЕВСКИХ СОБАК И ЗМЕЙ-СВИСТУНОВ

 

…Тина теперь и болотина,

Там где купаться любил,

Тихая моя родина,

Я ничего не забыл.

Н. Рубцов

 

Иду деревенской улицей – запустелой, но свято хранящей свой минувший день. Тихо в Заручевье, однако как сейчас выгнали за околицу скотину, на обед заглушили трактор, гармошкам же петь ещё не настал закатный час. Не брекотит телега по ухабам, не точат-отбивают косы, безмятежные детки не щебечут голосами ангельскими, средь которых давным-давно нет светловолосой Олюшки – будущей питерской знаменитости Бергольц, мне же всё это будто эхом слышится:

«…Наконец пришли в Заручевье. Толпа нарядных баб и девушек попадались там и сям. На крыльцах изб стояли крестьяне. В воздухе стояли звуки гармони и песен. Мы вышли на площадь или – широкую улицу. О, Боже! У меня даже в глазах запестрило. Какие яркие, яркие платья!.. Все гуляли парами, или по нескольку человек разом. Девки гуляли с парнями и без парней. Деревенские Дон-Жуаны, чтобы придать своему костюму как можно больше шику, воткнули в козырьки своих шляп алые цветы шиповника. С гармониями через плечо они важно расхаживали, пели любовные частушки и бросали томные взгляды на кралей…»

Опустела, замолкла деревня. Но готовно напомнит тому, кто спросит, поинтересуется.

С обвисшего залобка брошенной почты спрыгивает ласточка, музыкальной ноткой липнет на провода, откуда насмешливо скрипит резиновым горлышком. Тишина рвётся, словно старая тряпка: на огородных задах у Васильича заголашивает злая на сухую осину бензопила, промеж серых жердин забора сунув белую голову, скучно брешет отгадавший меня Полкан. Пёс шумит для недальнего хозяина, отрабатывает харч, с оглядкой на занавешенные окна ласково двигая хвостом: вчера не утерпел – сорвался с цепи и наладился за мною в лес.

Больше не боюсь заручевских собак. Они все у меня едят с руки: ну, разве исключая Тузика – никто его не трогает, но придуманная обида: «я много в жизни потерял из-за того, что ростом мал», воплотилась в подлую привычку – подкрасться и страшно зарычать, прислонив лохматую морду к штанине путника. Что до мясниковских Жуки с сынишкой Боссом; гы! – эти заблаговременно несутся мне встречь с оглушительно-грозным лаем, но за десять метров – по местному собакослужебному уставу, принимаются тормозить «на юз», и, виляя не только хвостами, но и задницами самими, спешат подсунуть под ладонь «дворянские» бошки с прижатыми умильно лопухами ушей. Жука и этим не ограничится: демонстрируя полное доверие, падёт на спину, скрючит лапы: «Гитлер капут!», представив вислое брюхо – утешь, почеши, тогда хоть и сухаря не давай! Ейных щенков, которых девать совершенно некуда, недавно утопил Серёга Мясников – хозяин; он хоть будку и не построил – у Жуки нет крыши, нет обеденного расписания, но небалованная сука от младенчества помнит скупую его доброту, обосновавшись под скамейкой возле их щитового дома.

Зарыт в сырую землю за баней, на склоне – с прекрасным видом на голубые окуловские дали третий мясниковский пес, грозный Пират. Размером он уступал и Тузику, храбростью – никому! Помня кусочек печенья, полученный при первой нашей встрече, мужественно защитил, закрыл меня тщедушным тельцем от двух громадных овчарок другого Серёги – охотника; я тогда направлялся по нашей шоссейке в лес за грибами.

Да, Пиратик был настоящий заручевский пёс! Он не пропускал необлаянной через село никакую машину, заставлял сбрасывать скорость даже огромные лесовозы с гидроманипуляторами, на которых работают грубые, но до первого стакана отменно добрые боровёнковские парняги.

…Задавил его «Мерседес» с московскими номерами – охотники столичные, что ставят деревянные будки, вышки на здешних полях, что по их щедрому произволению пашут и засаживают кукурузой последние местные трактористы – для привлечения кабанов. Эти охотники не спасли здесь ни одной ещё Красной Шапочки (я специально интересовался), но Пиратика придавили как муху, хоть он в тот момент и не жужжал, а сидел на обочине и глядел, как Серёга мечет сено через разбитое окно в заброшенный, бабы Насти Еграшовой, дом – там у него устроен дармовой сеновал. Да, не шибко славная смерть, при том мучительная – крошка два дня лежал на веранде, в коробке из-под телевизора. Сильно страдал, Серёжка медлил его убивать: вдруг Пиратик выкарабкается? – пёсик карабкался-карабкался, даже лапками подёргивал, но в ту страшную грозовую ночь окоченел.

Его оплакала сама Наташка-мэр, долго ещё вспоминала его, жалела, снова и снова плакала. Вообще-то, этот рассказ я пишу про неё, но его ведь нужно как-то начать, а я – хитрый, знаю: заговоришь про животных, разговор на Наташку и выведет. Почти любой человек ищет в своей жизни смысл, а, значит – стремится к счастью. Наташкино последнее счастье – это, пожалуй, животные. И вообще, она…

Ну, чтобы уж закончить с собачьей темой, упомяну коротко ещё про вездесущего Малыша (он же – Изследователь, он же – Прокурор, он же – Инспектор), тем более, что Малыш – Наташкина собака. Это рыжий кобёлек калибром ещё мельче Тузика, но более деловой и без комплексов: уж к штанине присунул морду, то без последствий скорее всего не оставит: пластырь, зелёнка – все дела! Не, не бешеный.

Однажды Толя-кровельщик, хорошо потрудившийся на нашей Смоленской церкви, в самом-то замечательном настроении отправился к Наталье – чай пить. Благодать! – лето в разгаре, магнитофон, как всегда орёт – Надежда Кадышева исполняет русские народные песни. Толенька раздухарился – руки раскинул, ногой притопнул: хотел сплясать, пока чайник греется. А у Наташки на диване в подушках Малыш завалялся – она ему разрешает, если он не лазил в грязь. Вот, песик и ужалил незадачливого танцора в щиколотку – глубоко разсадил, до крови!

Толя мужик добрый – не рассердился, и не пугливый – на высоте работает. Ногу ему Наталья тут же забинтовала, чаем напоила, он говорит:

– Так мне и надо! – в Успенский пост танцы затеял. Молодец Малыш!

(Толя, как я – хитрый, знает, что Наталья ни при каких не даст в обиду Малыша, чего и бузить, а у неё очень щи вкусные).

Меня Малыш не трогает, я к нему давно подлизался: если Наталья меня угощает оладушками, я ему отделяю. Он Наташкины оладушки тоже любит и имеет на них большие права. Погладить его я, конечно, не уполномочен, но оладушки берёт. А танцевать перед ним я не пробовал.

Ещё, пожалуй, за что он меня признаёт – я люблю историю про их дружбу с ёжиком. Наталья мне её в который раз излагает, Малыш сидит на полу, делает вид, будто его, кроме оладушков, ничто не интересует, но уши торчком и морда довольная.

История? Ну, у Малыша, как у любого порядочного пса (не то что Жука!) имеется будка. Он же не всегда спит на диване! А если провинится, если Наталья голос возвысила, куда метнуться? Или когда хозяйке нужно идти к автолавке – там ведь будут ребятишки Успенские, которых Малыш каждого по разику немножко укусил: Наташа сажает маленького задиру на цепь. Пёсик тогда проникается обидой, и не прощает хозяйку меньше, чем за три оладьи и поцелуй во влажный и, заметьте – розовый! – нос.

Есть будка, есть и миска. В миске наложена горочкой еда, которую Малыш как-то не очень… Что он, голодный что ли? Вот, кабы оладышков!

…повадился к той миске ёжик из лопуховых джунглей.

– Сижу однажды тут, у окна, – Наталья показывает на табурет, на котором сейчас сижу я, опять пью чай. Идёт задушевная беседа. Смекаете разницу? Бывают отношения «умные», а бывают – задушевные, и здесь кавычек не ставь. Случаются и заумные разговоры, когда взахлёб делятся не столько интересными сведениями, сколько хвалятся умишкой комариным, да собственной бе(з)тактностью. Наша беседа с Наташенькой – задушевная! Общаются люди – просто, по-деревенски – лучше и не скажешь!

Стенка над кухонным столом под потолок заклеена портретами котов, лошадей и Наташкиных покойных и бе(з)покойных сродников. В центре картинок и фотографий, украшен плетью вьющейся зелени, прикреплён так же любимый и почитаемый хозяйкой родительской избы – Николушка Чудотворец, подарен моим родителем. Строго говоря, не положено рядом с иконами размещать разные картинки, особенно животных, но, думаю, здесь особенный случай – Господь, а тем паче – Николушка, простят. Да и не сильно воцерковлена наша Наталья: крест носит, перед едой через раз перекрестится, со мной – помолится; меня нет? – не знаю, и врать-гадать не буду.

– …вдруг слышу, Малыш разоряется. А он у меня «на губе» как раз сидел, Анфиску за ногу тяпнул…

…эта Анфиска (худенькая сиамская кошонка) сама кого хошь тяпнет, крыс ловит в два раза больших себя размером!

– … я-то думала – Мясников-старший идёт, Малыш его не любит. В другое-то окно на дорогу глянула – никого нету. А тот всё не успокаивается, брешет, как чумовой.

Малыш важно и независимо сидит на полу, косится только на оладушку в моей руке, да ушами прядёт на манер степного жеребца.

– Гля, а он лает-то – прямо перед собой, весь ощетинился. Присмотрелась: около миски – ёжик, большенький такой. Тоже взъерошенный, но с миски лакает, не перестаёт..

Наталья уходит на кухню за тряпкой, воротясь, лишний раз протирает без того чистую клеёнку:

– …приметила, если Малыш гавкает, значит, ёжик здесь. Я было подумала, что он злится, гонит его, но, когда однажды прибежал Барон и попытался тоже поднять голос на ёжика…

…Про Барона, вторую Наташкину собаку, чуток обождите, ладно? Это тоже – интересный тип!

– …Малыш его чуть не придушил!

Я много раз слышал всё это, сам наблюдал, но псу в усладу слушаю, как в диковину.

…Уже в сумерках, напившись чаю, молимся. Вдруг Малыш ожесточённо забрехал, Наталья сказала:

– Ёжик пришёл!

Выхожу из новеньких сеней (Мясниковы строили) и вижу: к миске припал ёжик, а рядом заливается Малыш. Пёс лает громко, часто, но без злобы, да и зверёк, покуда меня, чужака, не заметил, вёл себя преспокойно – лишь когда я приблизился, скатился в колючий шар. Малыш тоже зыркнул на меня выразительно, недовольно, дескать: «Давай, не задерживай, идёшь и иди. Поздно уже!» Ну, я и пошёл: впрямь, поздно, а нужно ещё вокруг храма крестным ходом обходить, да вечернее правило вычитывать. Утром-то – вставать рано! – деревенская жизнь. Ить, я больше не чинуша, как добродушно подъелдыкивали госслужащего товарищи по волейбольной команде, сами коммерсанты, а Андрюха – оттопырено ухо (плотницким карандашом), как подъелдыкивает меня здешний тёзка, Андрюха Мясников.

Барон? Барона, худосочного кобелька: бело-чёрный, чёрно-белый? – поди разбери, чего больше! – Наталье привезли в подарок на юбилей в нагрузку к цветному телевизору. Бедолага оказался лишним в компании прочих собак у одной питерской мадам. Та всплакнула на прощанье, обслюнявила ему нос и вернулась в город на Неве, а их высочество остались в неэлитном окружении здешних хвостатых отморозков. Бегал от Пирата, искал пятый угол от Тузика, метался от Жуки; гонял его, сорвавшись с цепи, и добродушный Полкан – такого редкостного, фрукта столичного грех не поучить! Но заручевская действительность странное влияние оказывает на переселенцев – по себе ведаю: вчерашний трусишка, утомившись бояться, вдруг делается отчаянным смельчаком.

Вот и Барон… В мой последний приезд уже чуть не оборвал мне штаны, находясь при исполнении – посажен Натальей на цепь у дома. Теперь, когда нет Полкана с Пиратиком, он резко вырос в собственных глазах, уверился. Лишь недавний его гонитель – Малыш, как сосед по будке, ещё может надеяться на особое, милостивое к себе отношение: ну, а остальным-прочим былым обидчикам Барон спуску не даёт. Жука от него в третий раз в положении: Малыш, недолго думая, переключился на овчарку Хильду; хотя ростом подруги меньше в несколько раз, но великанша его за что-то немыслимо прилюбила. Серёге же Мясникову вечная канитель со щенятами! Он, добрый мужик на самом деле: горюет, но топит.

Ну, наконец о Наталье. Когда я встретил её впервые, чуть было не испортил себе всю дальнейшую здесь перспективу. Дело было так – мы с отцом приехали в Высокий Остров на Престольный праздник, на Смоленскую. Идём от кладбища к храму; вдруг к нему подскакивает шпанистого вида, короткостриженная бабёнка и начинает, чуть не матюгом, предъявлять какие-то претензии. Я хотел было нахалку за шкирку оттащить от отца, объяснить ей на языке стройплощадки, кто она такая есть. Если бы это сделал, то сегодня бы у меня земля в Заручевье под ногами горела – Наталья самый авторитетный здесь местный кадр, а изнутри – золотой, редкой души человек!

К своему званию деревенского старосты она относится больше с юмором, хотя порядок держит. Порядок какой? – своих здесь осталось мало, народ, хоть и пьющий, но хулиганы все прибрались: одни других выбили и сами померли. А вот летом! – понаедет дачников, у них ребятишки. Одни Успенские попята чего стоят! То стекло разобьют, то ещё чего набедокурят. Далеко слыхать Наташкин руководящий голос. Манеры у неё резкие, мальчишеские, как и внешность – маленькая, коренастая, с короткой стрижкой, походка вразвалочку. Ну, кому как, а по мне, так мальчишеский максимализм – не худшее свойство людской натуры; особенно тепло вспоминается о таком в наши времена хитрецов-приспособленцев.

Прежняя, ещё советская Наташкина должность – бригадир трактористов. Кинули такой клич, лозунг, как народишко побежал из села: «Женщина – на трактор!» Что ж ещё оставалось горе-начальникам, когда путние мужички перевелись.

На бригадирской, мужицкой должности Наташка для поддержания авторитета выучилась пить (нести) больше прочих, при том сколько-то лучше оставаться в околопроизводственном уме. Не всегда его удавалось сохранять: девка она была лихая, не то – какой с неё бригадир! Несколько тракторов перевернула, сама чудом оставалась жива, и даже не болела, покуда не прохудились у ней система питания и поршневая группа. В больничке Наташа крестьянским, хватким умом переосмысливала жизнь, Юрий Николаевич с отцом кстати её наведывали и вышел толк – батькин портрет висит в горнице на лучшем месте, Наташка не пьёт больше десяти лет. Увы, сама «завязала», а, грешным делом, любит других потчевать. Вот, на поминках у Клавдеи – сама-то ни грамма, а другим подливала: «Помяните Клавдеюшку!»

Серёгу Мясникова, сожителя двоюродной сестры Вальки, закодировала, то бишь – дала денег на кодировку.

– Жалко мужика! Пусть хоть пару лет путём поживёт!

Сама – вековуха. Женихов хватало, да кто спился, другие разъехались. Надо сказать, что Наташка разборчива, не за любого бы и пошла:

– Мне лучше так, чем с дураком каким! Некоторые замуж выходят, думают – он за меня жизнь проживёт. Так уже не бывает. Самой теперь бедовать судьба! Жить сердцем, умом поправлять. А на чужую пьяную башку надеяться!..

Хорошо сказано, на современном этапе что возразишь? Я на пятом десятке вдруг до боли отчётливо уяснил: что главное для мужчины в женщине, и наоборот. Сказать? Для женщины главное в мужчине, как сейчас Наталья подтвердила – надёжность! А для мужчины… Для мужчины в женщине главное – чистота! Что, не так разве?

Перебираем старые фотокарточки, вот она – белокурая красотка на скамеечке под берёзой, вокруг патлатые ухажёры в рубашках с распахнутыми воротниками по тогдашней моде. Фотографии некачественные, да занятные – чистые лица, прежняя – кудрявая природа, неказистые, но крепкие дома. А возьми более поздние – пьяные хари, беззубые рты, кривой забор, заросший сорной травой. Всё исказилось, выродилось.

Как вышло? – никто же не хотел плохого! Через различное понимание счастья, ревнование о нём русичи возненавидели друг дружку, устроили кровавую бойню, самые кроткие из них, отчаявшись, пристрастились к винцу, как меньшему из зол – на их простецкий взгляд. Разорили, без войны погубили вороги-глобализаторы. Вслед за батюшкой Дмитрием Дудко повторяю теперь уже мне очевидное: Бог надобен русскому человеку! Обманули нас бесы, обвели вокруг когтястого пальца.

Деревня, северная русская деревня! Слезами обмыть тебя надо, плакать, причитывать над тобою. Хороним тебя, любушка, хороним! Предавшие свое время, следующим шагом предаем и родину. И ладно, если каемся, пусть даже запоздало…

 

Эпоху поклали в гроб,

Хотели быстрей схоронить,

Да дело подпортил поп –

Дозвольте, мол, чуть покадить!

 

Из бабок составился хор,

Дед старый читает псалмы,

И полнится тёмный собор

Отребьем тюрьмы и сумы.

 

А там за оградой – кишит!

Зеваки выноса ждут.

…Но батюшку просят служить,

И крышку закрыть не дают…

 

Замечательная натура перед глазами, события, наполнившие мою теперешнюю жизнь, достойны пера или кисти великого мастера – не мне чета! Как много проходит перед здешними жителями необыкновенного: они воспринимают, как должное – иначе и быть не может! – как знать, может быть, в таком смиренном восприятии тоже содержится некая премудрость. Я уже устал размышлять на эту тему. Вот, взять хоть Мясниковых: пьяницы, дегенераты и т.д. и т.п. – с точки зрения «высококультурного интеллигента». А ведь живут люди – в гармонии с природой, никуда не стремятся – в города, за границу. Кончились деньги, и аборигены, оставшиеся без государственного попечения, спешат с утра пораньше на болото: наберут морошки, продадут – купят хлеба, а не то и водки – пьют вместе и вместе горюют о несложившейся доле. А люди-то какие хорошие!!!

Серёга пожаловался, с неожиданной болью:

– Меня вот называют пьяницей и всяко разно! А ведь пропадут без меня! У них я один мужик, на всю округу один! Что они без меня зимой делать заведут!

В этот момент он точил цепь нашей бензопилы – прибежал к церкви, не в силах боле терпеть, слыша, как я «издеваюсь над пилой». Я смотрел на его крепкие плечи, обтянутые застиранным камуфляжем; рука сама потянулась приобнять славного мужика:

– Серёга! А ты вступай к нам в отряд!

– Ружжо дадим тебе, – прибавил, чтобы была понятна шутка.

– Не! – засмеялся он, – Мне ружьё нельзя!

Помолчал немного и добавил:

– Не торопите! Вот, выпью свою цистерну и угомонюсь! Наталья, вон – выпила свою и завязала.

– Так пей быстрее! – не больно-то удачно пошутил я.

– Беги в лавку!

– А ты уверен, что осилишь? Сколько народу захлебнулись!

Он серьёзно сказал:

– До тридцати дожил. Значит – поживу ещё!

– А следующий рубеж какой?

– Полтинник!

Господи, помоги рабу Твоему Сергию – помоги ради деда его, фронтовика Петра Алексеевича! Господи, это было бы настоящим чудом – если бы Серёга выкарабкался! Чего плохого в таком чуде? Я не прошу у Тебя знамения с небес или насыщения манной небесной. Господи, спаси неплохого мужичка – ведь он же хороший!

Сам я! – сколь часто обижал или почти обижал людей неверным их первым восприятием. Серёгу встретил, когда мы с Володей Удальцовым поехали прошлый год на его тракторе в карьер за песком для церковного строительства. Это теперь Серёга – стриженый, тогда же щеголял длинными кудрями, в белых штанах, светлой рубашке, которые резко диссонировали с его испитым лицом и разухабистой пьяной улыбкой – Мясниковы были «при делах» и «гуляли». Он тогда вскочил на подножку трактора и какое-то время, озорничая, ехал с нами. Меня так и подмывало спихнуть его – под предлогом «техники безопасности». Насколько же я был глуп и несправедлив к жителям деревни, когда явился «спасать» их, будучи свято убеждён в собственном праве «отчислять» нарушителей, в случае нежелания «спасаться»

Надо зарубить себе на носу – это ИХ деревня! Они живут здесь по праву рождения – как могут, как умеют, как их научили! И, похоже, Господь многие грехи простит тем, кто умрёт на земле предков.

Мне же предстоит ещё много потрудиться, чтобы они поверили вновь прибывшему интеллигенту! Подобных мне «доброхотов» уже немало посещали глубинку. Насколько хватит меня самого? Теперь дошло, отчего батюшка Николай Гурьянов сказал отцу про наш жалконький храм: «Делайте, много денег не потребуется!» Меня это пророчество озадачило, долго думал – как же так, ведь сколько средств и работы надобно! А дело в чём? – не будь этих слов, я бы, как многие прочие, занялся сбором пожертвований, уже, возможно, и купол бы с золотым крестом высился, да нужно ли это Богородице? Погибельный путь. И батька мне успел сказать: «Делай, сынок, что можешь! И не рвись, над тобой не каплет!» Да, нам к 7-ому ноября красные ленточки перерезать без надобности. Обойдёмся без фанфар. Вот искушений бы поменьше, причём от собственных «товарищей по партии», исхитрившихся как-то отключить элементарную совесть. Да что до них! Помогай, в долг давай – назад не требуй, а свои долги возвращай с лихвой.

Но, как здесь здорово! Я оказался среди природных ландшафтов, символизирующих собой нечто приближённое к Вечности, неизмеримо большее маленькой и такой хрупкой, земной жизни человеческой. Здесь проще, надёжнее можно отринуть горделивое и заносчивое, нежели в городской круговерти. Здесь глубже, благодатнее ощущаешь свою личную Причастность ко всему-всему! – истории мира, собственному роду и даже Божественному замыслу.

И убеждён уже я: по-хорошему если – человека гармоничного только на земле можно вырастить, ибо элементы ландшафта: например, старые, громадные деревья, а уж тем более – лесные массивы, реки, озера, горы лучше, важнее маститых педагогов влияют на дитятко, формируют его сознание. И местный житель – да хоть и малограмотный, бе(з)культурный, вроде примитивно мыслящий, оказывается в чём-то несопоставимо выше городского образованца. Общаюсь, вот, с Натальей-мэром или Сергеем Мясниковым, и чувствую это их странное над собой превосходство. Правда, чем дольше живу здесь, тем увереннее делаюсь – очищаюсь, исполняюсь чего-то важного: того, чем в городе был лишён. Здесь тайна, и её трудно постигнуть, а ещё сложнее передать на словах. Это, как гроза в поле или ночь в лесу. Объяснять тому, кто не испытал – бе(з)полезно, а вам, хорошие мои, стоит ли? Разве только поделиться.

Вечер. Помолился, лёг, не спится. Лучшее время человеческой жизни – бе(з)сонница, хотя и спорное это утверждение. Кто-то торопится заснуть не от того, что завтра рано на смену, а чтобы уйти от себя, от совести, от вопросов. Кто-то от вопросов пьёт водку, но, как оказывается, водка – средство больше не от вопросов, а от ответов…

Мобильник, приделанный на стенке в единственном месте, где есть приём, молчит – и слава Богу! Ответственно утверждаю другую спорную истину: если сегодня, от обычного обывателя изъять это, пока ещё новомодное, средство коммуникации, он вскорости неизбежно впадёт в тяжкую депрессию, после которой непременно помрёт. Честное слово! Безо всякого преувеличения говорю! Я сам уже к нему плотью прирос, но жили без них, и не худо жили. Да, конечно, и не спорю – мобильная связь штука при многих обстоятельствах полезная, но лишь до известной степени, ибо «…всё мне позволительно, но ничто не должно обладать мною» (Первое послание к Коринфянам ап. Павла, 6, 12). Человеки много придумали полезных вещей, полезных до тех пор, покуда вещи сами не возымели над нами власть.

Вот, мой ноутбук. На нём можно в игрушки играться до опупения, а можно создавать семейные архивы. Поднимаю крышку, жду, покуда загрузится система. Нахожу нужный файл, сквозь шум дождя по кровле, глядя на колеблющийся перед образами огонёк лампады, слушаю отцову былину:

«Пятое мая одна тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года. Я, Владимир Михайлов, рассказываю о своих родичах.

Великая сила – семейное предание. Жаль, что в советский период забвению было предано крестьянское прошлое наших предков, часто в одном лишь чёрном цвете изображали его. Как-то не принято сделалось гордиться жизнью былых поколений, не снискавших революционных каких-то лавров, тем более упоминать имена людей зажиточных. Но всё же – нет-нет, да обрывочно всплывут в памяти истории, услышанные от сродичей мной в глубоком детстве; уже в четырнадцать лет я уехал учиться в техникум; после этого встреч было мало, а воспоминания в суматохе молодости уменьшились почти до нуля.

Здесь я решил изложить показавшуюся мне тогда сказочной историю, поведанную моим отцом из жизни деда, его отца – Ефима Михайловича Еграшова. Это был богатый мужик из деревни Михновичи Крестецкого уезда. Имел он крепкое хозяйство, подторговывал, имел лядину – так интересно назывался тогда участок леса в частном владении. Одно время ему принадлежал Михновский берег Вялого озера в Ольгино.

Рассказывали, что Еграши торговали издавна, ещё при прокладке Николаевской железной дороги вели торговлю. На станции Торбино до самых предреволюционных времен у них был кирпичный склад. А уклад жизни у них был больше крестьянский. В деревне Михновичи они имели двухэтажный дом. Мне довелось замерить остатки стен: размер дома в плане – двенадцать на двадцать четыре метра. Плюсом к тому: тёплые сени – три с половиной метра шириной и четырнадцать метров длины. Помню колхозный скотный двор, конфискованный у деда в тридцатых годах. В нём колхозники, (я уже наезжал в деревню взрослым человеком) держали несколько десятков голов крупного рогатого скота и лошадей. В общем, семья жила прежде обе(з)печенно. У меня же былая зажиточность предков вызывала скорее чувство стыда, так как советское воспитание сделало из меня, да и из всех нас, неких таких Павликов Морозовых, отрекавшихся своих непролетарских предков. Увы, такова была жизнь наша – пионерская, комсомольская потом. И отец, в общем-то, старался не распространяться о своём несостоявшемся наследстве, хотя чувствовалось, что не забывал об этом, тем более, что на момент конфискации дедова имущества он оставался единственным наследником; он ведь один жил с родителем: старший брат Василий, позднее погибший в Великой отечественной войне, и две сестры – Александра и Зинаида, жили самостоятельными хозяйствами. Так что наследство должно было перейти младшенькому. Но это так, кстати.

А разговор теперь об удивительном, что рассказывал отец. Он вспоминал, как однажды у деда потерялась любимая лошадь. И Ефим Михайлович направился поздним вечером на поиски в лес. Искал он, искал, вдруг слышит – кто-то подсвистывает. Дед стал отвечать, думая, что из Лопусково (это недальняя деревня) тоже кто-то ищет скотину. Свист приближается, дед отвечает. Сумерки наступили тем временем. Удивительно, что свист совсем рядом, а человека не видно. Дед стал соображать: что-то тут не то, вспомнились сказы стариков. Покаяться бы, поправиться, да поздно! И он увидел вдруг большую, чёрную змею – толстую, в руку толщиной! И… с красным петушиным гребнем на голове! Он, понятное дело, решил бежать, но гад, оттолкнувшись хвостом, взлетел в воздух и ударил деда в плечо.

Следует заметить, что Ефим Михайлович был могучего сложения крестьянин. На спор переносил груз в двадцать пять пудов – это примерно четыреста килограмм. Так мужики любили развлекаться в прежние времена. Но от змеиного удара он упал, как подкошенный, однако не потерял ни сознания, ни присутствия духа. Вскочив на ноги, он вновь пустился наутёк, но недалеко ему удалось уйти – гад громадными, летучими прыжками догнал его и вновь свалил наземь. Тогда дедушку выручила крепкая кожаная узда, с которой он отправился на поиски лошади. И вот он, не имея в наличии ничего другого, изо всей мочи запустил этой уздой в гада. Бросок удался, а с учётом того, что на узде были ещё металлические удила, он оказался в свой черёд тоже весьма ощутимым для его супротивника, который, возможно, воспринял уздечку за себе подобного и вступил с ней в схватку. Воспользовавшись этим, дед убежал.

Мужики в деревне знали про силу и злобность свистунов – так называли этих тварей в народе за характерный звук, который они издавали. Не нашлось охотников идти в ночь, удостовериться в правдоподобности дедова рассказа, пусть даже и с ружьём. Лишь утром собралась целая вооружённая ватага (дедушку уважали в деревне) и отправилась на то место. Гада не нашли, но отыскали остатки узды, разорванной в клочья, со следами мощных зубов – чудо-юдо не стерпело обиды. Мой отец – Алексей Ефимович, уверял, что сам видел эти обрывки, и хоть у меня не было оснований не доверять ему, поскольку характер его я знал, но всё-таки, признаться, верилось с трудом – уж больно диковинная байка! И к тому же само название – свистун было созвучно другому слову – лгун, брехун, невольно настраивая слушателя на шутливый лад. Но уже в нынешние времена подобную историю я услышал от бабушки Жени Никифоровой, местной старожилки. Они вместе росли с моим батькой, он даже пытался за ней ухаживать. Сейчас ей больше восьмидесяти лет и живёт она в Заручевье, потому что деревня Михновичи, к глубокому сожалению, исчезла с лица земли.

Вот такой случай из жизни моего деда – Ефима Михайловича Еграшова. Я ношу теперь другую фамилию – Михайлов; по простой причине, что отец вынужден был её поменять в тридцатые годы, назвался по имени деда Михаила. А в роду было принято называть детей мужского пола Ефимами и Михаилами, так что Михаилов в истории рода было много и это теперь наша современная фамилия. Жив Господь!»

Пауза, начинается другая запись – глухой, распевный голос бабушки Жени Никифоровой, Царствие ей Небесное!

«..энто было такое дело, что вот, пошли мы за Лопусково за ягодам. Мне было лет десять (1924 год примерно – моё примечание). И пошли мы в аккурат во Здвиженье (Воздвиженье Животворящего Креста Господня, 27 сентября). И мы напали вот на такую пакость. Как не сунемся в кочки-то, в болото, а там шипят гады. А бабки наши пошли дальше:

– Вы тут берите, а мы дальше пойдём!

И вот мы с Колькой стоим. Я говорю: «Колька, а чтой-то свищут?» А бабки-то и идут:

–Уходите, – говорят, – от болота! Уходите! Тут много гадов – свистунов!»

А ёны свищут – лётают и свищут! Красные гребни у них, как у петуха. А лётают – по тени! Они так человека не видят, а тень видят. Вот мы прятались за деревья, и уходили с этого болота. Размером? Гад, он, может, метра два размером. Такие, ты что, с ног свалит! Он дерева ронял – вот так обхватит хвостом своим и дерева сваливал. Мощная такая сила в ём. Очень, очень! Я сама видала только трёх – крупных, а мелочи, особенно – обычных гадов (гадюк) было очень много. Обычных вообще! Было, подойдёшь, нагнёшься, берёшь ягоду-то, а они под брусничняком-то шипят – шш, шш!

– А как ты думаешь, бабушка, они (свистуны) сейчас есть или нету уже?

– Естя! Мы, конешно, теперь уже не ходим – по болотам-то, , и болота все разрушены...»

Поднимаюсь с постели. Никак не спится. Включаю ноутбук, захожу в Интернет, посмотрел почту, а затем, в поиске набираю – СВИСТУНЫ!

Открывается сайт «Комсомольской правды» – «Змей Горыныч возвращается!», статья от 2002 года, довольно свежая.

«Представляешь, жена с дочкой наотрез отказываются ехать летом на нашу новгородскую дачу, – пожаловался мне старый приятель. – Боятся. Там змеи летающие появились. Скот валят. На людей, говорят, нападают.

Уже на следующий день с редакционной командировкой в кармане я отправился «на место происшествия». «Водила» из райцентра Крестцы довёз до окраины деревушки Борок:

– Там Клавдия живёт. Она видела ту змею. Только смеркается уже. Вряд ли она откроет.

Подхожу к калитке. Тишина полная. Жутковато оттого, что не слышно собачьего лая. Долго стучу. Когда мне дверь всё же отперли, вижу в сенях огромную дворнягу. Хозяйка кивнула:

– Теперь у нас никто собак на улице не держит. Жалко, если закусают.

– Кто закусает-то?

– Свистуны.

Сели пить чай.

– Вот брусникой тебя, сынок, угостить не могу. Не ходим мы теперь на болото. Как-то городские приехали – чуть живые назад вернулись. Вёдра побросали. Рассказали, что змеи за ними гнались. По воздуху летели. Да и свистели так, что до костей продёргивало. А я как их рассказ услышала, так сразу свою историю вспомнила.

Рассказ Клавдии Афанасьевой:

– Мы, деревенские, летом всегда нанимаемся трассу Москва - Петербург ремонтировать. Как-то в августе сели обедать в песчаном карьере. Кто-то закричал: «Змея!» Только была она какая-то необычная: ползла не извиваясь, как все змеи, а двигалась словно по струнке. Когда мужики её палками забили, оказалось, что у гадины две лапки на брюшке, чуть пониже головы. На каждой по четыре пальца с перепонками. Раньше я таких никогда не видела. Змея чёрная, туловище – 30 – 40 сантиметров, толщиной с пятирублёвую монету.

Клавдия взяла лист бумаги и стала набрасывать увиденное, на ходу комментируя:

– Когда её убивали, она пронзительно свистела – аж мурашки по коже бежали. На шипение обычной гадюки болотной не похоже.

Клавдия Васильевна перекрестилась.

– Потом телёнка мёртвого на лугу нашли. Кошки стали исчезать. Даже мыши куда-то сгинули. А в тот день на карьере экскаватор зачерпнул ковш песка, и мне под ноги скатилось четыре голубеньких яичка, наподобие куриных, только в 3 - 4 раза меньше. Одно я раздавила – там маленькая змейка, тоже с двумя лапками. Сколько таких гнезд, наверное, ещё осталось.

Увы, ни тушку забитой чудо-змеи, ни яичек дорожные рабочие не сохранили.

После и в соседних деревнях – Жары и Сады – стали происходить загадочные события. Стоят они не на трассе, в лесу. Местных жителей почти не осталось – зимой деревни пустуют. И оживают летом, когда сюда съезжаются дачники из Великого Новгорода и Петербурга.

Поехал на встречу со знатоком местных лесов охотником Александром Быковым. Вот его рассказ:

– На меня эти самые змеи нападали. Только убежать от них может даже маленький ребёнок, если, конечно, вовремя заметит. Передвигаются они не слишком быстро. Обычно во время дождя появляются. Поднимаются на хвосте, как бы вставая буквой S, и пронзительно свистят – мы их потому и прозвали свистуны. Потом резко прыгают. Могут пролететь два-три метра. Замирают. Опять прыгают. А ещё скажу –не поверишь!

– Ну?

– По двое они обычно ползают. И словно пересвистываются друг с другом. Один говорит – другой отвечает. Я первый раз свистуна на болоте заприметил. Смотрю – красный гребень на пне торчит. Думаю: петух, что ли, в лесу заблудился? А тут вижу – змея поднялась на хвосте. Соскочила с пня и словно поплыла ко мне. Стрельнул дробью – не попал. Тут с куста ещё одна свалилась. Я не выдержал – побежал.

Мы с Быковым по рукам ударили встретиться летом, когда гады из болот повыползут. Организуем настоящую экспедицию за новгородской невидалью. Вместе с учёными».

 

 

БАБА ЖЕНЯ

 

Натерпишься горя – научишься жить.

Народная поговорка

Изба бабушки Жени стоит вопреки законам физики. Пол в сенях настолько покатый, что ведро с водой, если полное, уже не поставишь. Крыша, крытая рубероидом в незапамятные времена, похожа на старый замшевый кошелёк с заплатами, прилепленными от крайней необходимости.

Бабушка Женя с 13-го года. Посчитайте сами, сколько ей лет, но при этом она сохранила ясный ум и отличный слух, хоть и практически ослепла, а про многочисленные болячки так проще сказать, что у ней не болит. Сказал, а потом подумал – проще ли? Ведь у ей всё болит!

Но она это всё смиренно переносит. Две комнатушки в избе – зала и кухонька, большую часть которой занимает традиционная русская печь. В обеих комнатках, в красных углах иконы. В проходной зале ико­ны простенькие – бумажные, а на кухне, в неприметном месте, спа­сается от лихих людей большая икона Богородицы с Младенцем на руках. Он протягивает к нам руки, а она грустно смотрит на нас, точно просит – не обижайте моего Мальчика. Но уже знает, что обидим.

Бабушка Женя – с Господом. Да и что ей остаётся – молодой уже не будет, живёт одна. Детки разъехались, только старший сын обитается относительно рядом – в соседней деревне, и навещает, в общем-то, регулярно: привозит картошки и прочих овощей по чуть-чуть. Ей надо немного, ест бабушка как птичка.

Но ночи долгие-долгие. А сна нет. Лежит баба Женя, смотрит в потолок, вздыхает, крестится и думает. Думает, думает.

А тут стук в окно – это мы с батькой приехали – не родня, но близкие ей, дорогие люди. Кряхтит баба Женя, а стол накрывает, и видно – рада нам, рада! Нехитрый ужин – простая ячневая каша из русской печи и разговоры, рассказы бабушкины, которые сродни сказке.

Вот и слушайте:

Это было начало войны. Я пасла коней. Это была тогда моя работа, мой участок. Я работала только с конями, другой работы не знала. Только конюшила, это называлось по-колхозному – конюх. Вечером я собирала коней и угоняла в пастбище. Ночь я там пасла. А утром я их пригоняю домой. Кому даю овёс, кому что – траву или сено. Коней берут на работу. А молодняк остаётся при мне. Потом приезжают, я опять обязана их на обеде накормить, этих коней. Вот так. Такое мне было приказание от начальства. Ну, я кормила, поила, ухаживала.

Однажды ночью я пасла. Я была тогда замужем, у меня уже были трое детей, а муж на фронте. Коней я забрала, спутала, попрыгали они в поле, я осталася там пасть. А время было такое – мускородно: дело к осени – дожжик. Взят у меня брезент, я села на камушек, постелила, им же накрылася. И всё голосила, приголашивала: «Вот придите, братцы мои…» Два брата было у меня на войны… Нет, три! Володя уж погибше был – в финскую войну, а Илья и Николай – на этой войны. Я их причитываю, и Матвея – мужа мово, причитываю, что: «…придите, помогите моему горю… Мне очень тяжело» – ночь надо высидеть одной в поле! Причитывала, причитывала и уснула, на камушке-то. Вдруг кто-то трясёт меня за плечо: «Проснись, матушка!» А мне не открыть глазы, так крепко сплю! Ён не отстаёт. Я прохватилася – Господи Иисусе Христе! – старичок передо мной! А он говорит мне: «Матушка, знаешь «Отче»?» Я гляжу на него, это, в чем он одевше – ён в беленькой рубашке полотняной, по колено длинной, навыпуск, длинный рукав, косой ворот, чорный пояс, белыи штаны, а поверху – обмотки, опять это – рядновые, чорные, опять это, как назывались… я забыла… косые они, так резались косо… косынья! – оплетали ноги вот так! – не чулки, а вот так обматывали, а потом, по этим обмоткам оборы … в лапоточках, лапоточки новыи. Бородка беленькая… по пояс, вот такая кругленька. Волоски… подстрижен он, ну, под горшок, под кругляшок, расчёсаны так, беленькие. Ну, гляжу на ёво, что ж, Господи! – а саму колотит дрожь, не знаю как. Как это так! – ночью, ну, темень такая! – и вдруг старичок передо мной в белом. Очень напугалася. Опять потряс меня. Сказал: «Читай «Отче наш». Знаёшь?» Я говорю: «Знаю, дедушко! «Отче» я всю знаю». И я начала ему читать «Отче наш, иже еси на небеси…» Он сказал: «Ну и полно! Раз знаёшь – не плачь наперёд, а читай, не умолкай! Где бы ты ни ходила, где бы не находилася, всё равно ты помни, что тебе надо читать «Отче»!» И пошёл от меня.

Я бежала домой, не помню – по чому я бежала! – по земли или я лётом летела. И лошадей бросила. Прибежала вот к мамы, грохнулась вот на энтот сундук: «Ой, мама, иди к коням, иди к коням!» Она: «Что такое, что такое?» Я: «Ничово, ничово, иди к коням! Они вон там у амбару, иди!» Я на печку – сказываю, а Наташа-безродная (там была), говорит: «Это, Евгеньюшка, к тебе Святитель Никола пришёл! Ты домолилася!»

Наташка-то? Дак, безродная! У ей дому не было, и она находилася у нас. Ну, пристань ейная была уже така. Пойдёт, бывало по избам, по деревням, приходит, кусочков насобирано, она приносит в корзинке и говорит: «Робятёшки!» (у меня трое маленьких) «Робятёшки, ну-ка, идите, пирожка возьмите». А там не пирожки, а кусочки – третинка от пирожка отрезаны. «Вот это, вот это, вот это», – разбирает. «Да, бабушка, вот я этот возьму…» Ну вот, она их угостит этим пирожкам. А мама моя и скажет: «Наташа, у меня вот шти сварёны, с забелкой…» Только у нас забелка-то кака, коровы-то не было. Мы овцу доили! Она трёх принесла ягняток – баран и две ярочки. Двора у нас порядошного не было, они жили в сенях, такой уголок был выгорожен. Мы ею и доили. У ей вымя было, как у козы – большое. Ягнятам всё не высосать. Титечки было две, эвон, такие длинные, с палец. А Мишенька пришёл, мамы да и говорит: «Бабушка, у Белки-то нашей – титьки, как у коровы! А, бабушка, ею можно подоить?» Ать, мама тоже помекнулася.

– Да, – говорит, – сынушко, надо попробовать!

Взяла стопочку, да и надоила стопочку молочка – от овцы-то. Дала ему попробовать.

– Бабушка! Какое вкусное-то! Ты нам штей вари, – говорит, – и белить…

А молоко, как сливки – густое. Ну, мы ею кормили очень хорошо. Ну, што делать – вот так мы и ростили деток. Вот она и предложила Наташе. А та: «О, Александра! А откуль у тебя забелка?» А мама: «Молчи! Только не распростроняй по деревне, что мы сделали. Робятёшки, мол, заставили, мы овцу подоили. Белим шти по чайной ложке!» «Ну, што ты, не! Не скажу!»

Что? Не, не старая. Было ей лет пятьдесят. Ходила везде. Бывало, и в Торбино пойдёт, и дальше, до Давыдович дойдёт. Сама собой здоровая была, только у ней глазу не было. Молилася она! Молилась по-староверски: «Господи, Исусе Христе…» «Богородицу» прочитает, «Троицу» прочитает, «Отче»… А я и говорю: «Баба, ты «Отче»-то маленько не так читаёшь!» Она: «А ну, давай, поучи меня!» Вот я ей заучила, говорю: «Вот так, баба!» Ну, она стала…

Вот она и говорит: «Это был Николай Чудотворец!» И мамушка: «Да, да, да, доченька, домолилася ты до него!» Я говорю: «Дак я не молилася. Я голосила только, причитывала – и братиков, и мужа…»

Ну, молиться я потом молилася. Бывало, пойду, глазы перекрещу, и, как ни будь, всё равно иду с молитвой, с коням иду: «Отче наш…» И когда уже смотрела на картинке, там был Николай, я сказала: «Да, мама, этово дедушка я видала!» И в каком одеяньи видала, так он и естя!

Илья погиб на фронте, Николай вернулся и почти сразу умер, у него контузия была в голове. Погибли мужики, но детей-то я подняла. С овечкиным молочком, потом козу взяла, потом уж и корову нажила, вот так я и пошла… как говорят – по Божьему пути. Сперва козу купила в Торбине. Верка Горохова помогла мне ею привезть. Она мне указала, у ней там была кака-то знакомая, она мне говорит: «Женя, коза продаётся, недорогая!» А я маме-то пришла, да и говорю: «Мама, вот козу-то купить нам. Что же, овца ведь не корова, она вот, видишь, да и бросила доить. А так, и козлятки будут». А она получила пензию – это было пятьдесят рублей по старым. Я взяла сто рублей – кто знает, сколько она спросит. Ну, а женщина была такая – у ей было троё дочек, муж ею бросил. Набожная, сейчас в Боровёнке живёт. Она и говорит: «Хозяйка, бери, коза очень хорошая!» Я: «Дай мне молоко попробовать. Могу ль я пить молоко?» Пила, было уже, козье молоко, дак мне неприятно было, пахнет! Она в чашечку налила. Попробовала – сладкое такое, как коровье! Верка говорит: «Как?» Я говорю: «Кума, хорошее молоко! Ну, сколько?» «Пятьдесят рублей! Я недорого и прошу». Ну и всё! Я говорю: «Давай, крести глазы!» Перекрестила глазы: «Тебе на благо, в удобное время! Живи с ей, я тебя благословляю!» Забрала я козу: «Спаси, Господи, и помилуй!» Перекрестила глазы, и повела домой. Домой привела. Потом дело идёт и идёт… Гошихина мать – двух купила коз. Потом Ольга двух купила. Маня козу купила. Целоё стадо стало. Но козу бьют робятишки. Она надоедает, ревит. Гоняют, ну что делать! А она принесла трёх козляток. Ну, что делать. Стала я приобретать корову. Пошла в Торбино. До войны не было сил купить. В войну, когда стали отбирать коров от людей-то с Эстонии, и погнали их… Подешевле можно было. А то и так отдавали. Солдаты гонят. А солдаты какие? – они одевшись только в солдатское, а сами – вот такие же мужики. У нас Иван Васильевич, покойник, вот погнал и не вернулся. Вот, Веркина матка пошла к стаду этому, где гнали, вышла на дорогу, упросила их. Я в войну, без мужа Матвея, а двух коров сменила. Полегче стало. «Отче наш» читала, не забывала. Бывало, иду на скотный или в поле иду, я сама про себя читаю. Думаю – мне же сказано от дедушки! Вошло мне в душу и в сердце, что, вот, дедушка меня заставил. И мне сколько пришлось пережить, а я всё читала «Отче наш» Всё пережила, и сейчас живу, слава Богу!

А тут вот, видишь, на днях и ещё лучше! Илья приснился! Святый Отче, Илия Пророче! С вечора-то не уснуть мне было, а потом я, давай, молитвы буду читать. Лежу, иконки у меня тут две – Иверская и Казанская. Ну, я смотрю на их, лежу и читаю молитвы. Какие знала, всё прочитала и с молитвам уснула. Уснула, вижу во сне облик Илии пророка. И я чувствую, что разговариваю с им! И говорю: «Святый Отче Илия Пророче! Ведь ты на огненной колеснице летаешь! Эво, громушко-то! Эво, какие удары приносишь тут!» А ён и говорит: «Знаешь, молитву-то мне? Вот и читай!» А я говорю: «Батюшко! А я только знаю: «Святый Отче Илия Пророче, помоли Бога о нас о грешныих!» «Ну вот, – говорит, – больше ничего и не надо, читай!»

И это я пришла к Коруновым, как раз у Татьяны Васильевны такая ситуяция, а я и говорю: «Сватья, попробуй ты «Отче» наизусть выучить. И вот «Илия Пророче…», ведь он много помогает. А Святитель Христов Никола! Ведь он много помогает!» – я ей вроде как наставление такое даю. Ну, и потом вот я говорю – Ксения Блаженная… Много ведь помогает, и поможет и тебе. Дала книжечку: – ты перепиши, – говорю, – а сама выучи. Согласилась она, я дала ей. Выучила.

Илья-то? Дак, серая рубаха. И конь! Вороной конь. И пика у него. Ён сказал мне так добренько… Ведь я говорю: «Я знаю одно только «Илия Пророче, Святый Отче…» «Вот – говорит, – и читай. Продолжай!» Я прохватилася. Ну, чувствую – я разговариваю. Господи Милостивый! Мы ведь грешные, да Твои, Господи!

У нас тут недалеко была часовня Илии Пророка. Колхозники сделали в ей мастерскую, а потом было у них… Как это? Мастерская от молоньи сгорела, а ёни сделали, это… вот такую башню… засилосавывали силос! И давали там скотине. А потом всё разрушилось.

Вот так, два братца, на войне погибшие – Николай и Илия. И Святые Божьи Угодники… пришли ко мне.

ПОМИНКИ

…Беда за каждым бродит ежечасно,

Ей только бы нащупать слабину…

В. Михайлов

Случается, видишь: как лепко ложатся друг к дружке события дня – словно мазки кисти на картине доброго художника. Открывается гармония: по-сути не обязательно весёлая, но замечательно цельная. Бог за ниточку ведёт…

Соседка Анны Александровны по городской квартире Мария Ефимовна, она же товарка по житейским бедам, в пяток Светлой седмицы позвала нас с Юрием Николаевичем на годины: день памяти сынка своего Лёши, умершего неожиданно и непонятно – в соответствии с печальной нормой для сельской нашей стороны. Летит время, вот уже год миновал с печальной той даты.

Здесь, в глубинке, почитай каждый день кто-нибудь прибирается. Юрий Николаевич пойдёт в больничку: туда снесёт крестики, водичку святую, помолится с болящими – обратно тащит дурные вести. Что ж, выходит, живём ещё, славяне! – коль есть кому помирать.

С автобуса только вышли, весенним ветром вместе с запахом свежеколотой осины донесло обрывок чужого разговора, потом разглядели хмурых женщин подле дровяной кучи:

– …а ён зубами скрежещёт: «На что родила меня?!..»

Увы, такое и в двадцать первом, электронном веке услышишь. «Господи, помилуй и помоги этим людям!» – привычно ложится на сердце. Не знаю, насколько я искренний о народе печальник, однако, пожив в низу, оглядевшись, не смею оставаться равнодушным. А больше что могу ещё поделать?! Немного тружусь, как-то молюсь, да записываю, что вижу – себе ли, другим ли… на пользу ли?

Мы, часто наведывая Анну Александровну, невольно ведали о горестях ейной соседки. Старшая медицинская сестра из парахинской райбольницы недавно отметила своё шестидесятилетие. Сидеть бы на пенсии, внуков нянчить, в церкви поклоны бить: да как многие, боится деткам недодать – не оттого ль хлебает горе горькое досыти?

Тащит воз, куда кагалом взгромоздились сродники. Одни сойдут, другие залазят. Схоронила мужа – пил. Умерший сын, которого ныне собрались поминать – за ухо лил!

Считай: внук от покойного сына, да вдовая невестка с вечными претензиями. А и другой сын, младший – Санька, матери вытягивал жилы, покуда не отправился на зону на семь годиков; только «откинувшись», прижил мамке внучку Ульянку.

– Любовь! – говорит.

Санёк и впрямь – любвеобильный! От первого сожительства получился Данилка, носится по бабкиной квартире, к Анне Александровне наведывается, а там, гляди – к ларьку побежит. От своего ль избытка чувств недавно подрался Саня (знамо дело, выпимши) с отчимом сожительницы: хоть сам же получил побои, но прокурор, как рецидивисту, готовит ему другой срок: когда б по совести, а то – по строгости! Копи слёзы, мамка, учи новые молитвы!

Налицо феномен русского народа – Санька с отчимом, избившим его и сдавшим в «ментовку», на другой день станут мирно поправляться пивком, а главная причина раздора – морально неустойчивая сожительница-падчерица побежит в лавку за сигаретами для «своих мужиков». Прежде я злился и насмешничал на такие парадоксы, а сейчас смекаю: здесь и впрямь что-то важное сокрыто. Оказывается, у простых людей главное не то, «как должно быть», а то – как «по сердцу». Посадили – сижу, отпустили – гуляю! Много ли хуже, чем у пожизненно деньгами проклятых мерчендайзеров?

У Саньки от татуировок чистым сохранилось одно лицо, на теле, как и в голове пестрота: срок получил глупо, но ему так не скажи, а лучше кивай головой: ага, мол, Саня, за правду!

Увы, правда у каждого здесь на особицу – недружная. Вот и шустрят уже в наших краях азиаты-мигранты, перенимая местные, далеко не лучшие порядки, причём ведут себя наглее день ото дня.

В гостях люблю посмотреть фотографии, но теперь больше подают вместо чёрно-белых, памятных снимков разную цветную муть: пьяные застолья, выставленные напоказ рюмки, сигареты, изуродованные косметикой и гримасами, не лица – хари! – ошалевшие бабы и мужики в безжалостно-правдивом, глянцевом цвете, мнящие себя причисленными к лучшей доле. Вот и листаешь альбом из одной только уже вежливости, через силу. А хозяйка стрекочет, как триммер, подсовывая новые и новые карточки: «Это мы Новый год на работе отмечаем! Это мне пятьдесят лет, в кафе были, видите? – сам главный поздравляет! А это…»

…серые снимки – похоронные. Крупный план. Ни рука, ни голос не дрогнут: «…мы Лёшу мово хороним». И обратно: «Это день рождения невестки, мы на озеро ездили, на машине. Хорошо было, магнитофон взяли, шашлыки. И с погодой повезло!»

Уж мне эти шашлыки! – предел мечтаний для простого труженика, не бредящего даже про существование горнолыжных склонов недальней Ленобласти. Не нужен мне берег турецкий! – шашлыки, которые без водки, без пива – деньги на ветер!

«Мама, на что ты меня родила?!» Нынче поминаемый покойник Лёша, ещё за год до своей загадочной кончины, восстанавливая правду и справедливость, стрелил себе в забубённую голову из охотничьего ружья. Замысел удался не вполне, разве что насолил матери, да себе устроил длительные больничные мытарства.

Такое ощущение, что мы на тех поминках окажемся ни к месту. И Светлая седмица нынче! – а идти надо, надо идти! Тем паче, что пригласили нас не просто, но как «христовеньких».

Четвёртый этаж панельной хрущёвки. В подъезде сильно накурено, нараспашку входная бронированная дверь: современный ритуал поминок исполняется неукоснительно – выпить, выше краёв налитую, невесть которую стопку, уколоть вилкой кружок копчёной колбасы, жунуть без аппетита или вовсе отложить, минутку поёрзать для вежливости, затем пробираться с неуклюжими извинениями, в которых слышится матершинка, через чужие коленки на очередной перекур:

– Витька, Кольша, да курите вы на балконе! Смотрите, какие у меня окна пластиковые поставлены!

– Да мы это… тёть Маш… у нас сигареты в куртке, в прихожей! Мы вот… через диванчик перелезем…

А в серванте, промеж хрусталя и керамики – разлюли-малиной! – лыбится их давешний школьный дружбан Лёшка, поперёк фото дурацкий чёрный бант.

 

Поселковые мальчишки,

Сбитые коленки,

Речка, лес, в кармане спички.

Сашка, Колька, Генка.

 

Два за русский, пять по физ-ре,

Батькин подзатыльник.

ПТУ, гитарный вызвон,

Практика, будильник.

 

На троих бутылка водки,

Первая получка.

Два в Афган, и в зону «ходка»,

Разбери, что лучше.

 

Дембель, гласность, перестройка,

Водка по талонам,

От старухи самогонка,

Генке снова зона.

 

Сашкин батя удавился,

Яму рыли вместе.

На поминках тесть опился,

Будничные вести.

 

Понедельник, воскресенье…

Пьянки хороводы…

Нет просвета, нет спасенья,

Сельскому народу.

 

В судьбах не найти различья,

Без расстрела «стенка».

Русь. Погост. Кресты. Таблички.

Сашка. Колька. Генка.

 

Мария Ефимовна по-староверски в платке, завязанном наглухо. С лица осунувшись, но не от горя – горе давно прижилось, притерпелось: просто ночь напролёт варила студень и щи с крошева – родни прорва; надо ж, чтоб по-людски. Стол битком заставлен едой, может и водки хватит? – не придётся подкупать.

Нас встречают сдержанно – не тот случай, чтобы галдеть, но гостеприимно: свободят место на диванчике, Санькина сожительница: глаза потуплены – нынче вовсе не похожая на вертихвостку, убирает грязные тарелки, приносит чистые взамен, в стопки наливает густой кисель, вопросительно прежде придержав хрупкой кистью горлышко водочной бутылки. Один, уже «напоминавшийся» парняга, смутно уразумев, что пришли «божественные», просит, чтобы мы прочли «Отче наш». Юрий Николаевич с готовностью произносит молитву, начинаем было «Христос Воскресе из мертвых…», но сидящие за столом уже шикают на парня, опрокидывают обратно на своё место, сочувственно кивая нам: «Кушайте, кушайте!» Парень егозит, виноватится, что родился в советское время: ничего, мол, про «ЭТО» не знаю! – дурачась, тычет пальцем в люстру. Несмотря на «перебор», сам он производит впечатление не худшее – простец, миляга! Но ему пьянка и бе(з)путная жизнь уже страшно заклеймили ему лицо на каторжный будто лад.

Я то и дело злюсь на земляков. Злоба моя не злая, а унылая – бе(з)сильная.

Кто поможет им?

«Кто бы нас хорошему-то научил?!»

В сельских храмах цены твёрдые, требы недешёвые: отпевание – за тысячу, сорокоуст – двести пятьдесят, даже проскомидийные записки уже полста рублей с инфляцией, причём писать благословлено не более пяти имён. На службу придёшь – исповедь общая, единственному священнику невмочно беседовать с каждым. Такой вот вынужденный «поточный» метод! Зато чётко доводится: «…инославные, без крестиков, вкушавшие – до Причастия не допускаются, к исповеди не подходят». Начальственный взгляд изподлобья; сунулся я раз под благословение на отпусте, батюшка меня потурил – проходь, не задерживай! Бабку на костыликах отчехвостил, что не так пошла, не там встала. Порядки суровые…

Кто поможет людям? Кто?!

Отчего умерла деревня, еле теплится жизнь в районе? Существует масса объяснений – правдоподобных, на самом деле частью верных, но, на мой вымученный взгляд – больше внешних и не определяющих. Выражу мысль – крамольную для людей церковных и могущую показаться несущественной прочим. Так вот! – полагаю, что ГЛАВНАЯ БЕДА ЗАКЛЮЧАЕТСЯ В ТОМ, ЧТО ДУХОВЕНСТВО БРОСИЛО СВОЮ САМУЮ ЛУЧШУЮ ПАСТВУ НА ПРОИЗВОЛ СУДЬБЫ, В ЗНАЧИТЕЛЬНОЙ МАССЕ ПЕРЕБРАВШИСЬ В ГОРОДА. Тогда и вчерашние крестьяне – читай, осиротевшие христьяне – в свой черёд оставили родную землю; уехали, даже сами себе не отдавая отчёта – куда, зачем? Прочие спились, развратились – погибли!

Тело без головы – труп! Духовная жизнь в деревне замерла, после чего начался распад, разложение. Ох и смердит в глубинке мертвечиной, доложу я вам! Те же, кто остался, будто спешат заявить – я имею право, имею право здесь пакостить! И над собой, и над природой буду измываться, как сочту нужным. Те, кто числится в «приличных», на своём подворье, в одиночестве воплощают недолгий, обманный рай. Уже я, недолго побыв здесь, успел кого-то из таких проводить в мир иной.

А немногочисленные сельские священники, коих без лукавства числю героями, при том однако же, увы, далеко не все убереглись пороков современности. Они ж бывают в епархиях, на архиерейских службах, и уяснили главное, чего ждут от них, благодаря чему можно надеяться на внимание к себе: нужно спешно восстанавливать храмы, нести доход в епархиальную казну, нужно (как и в поднебесном мире) давать показатели! И, вроде, не для худа, а чтобы быстрее поднялась и укрепилась, встала на ноги наша разрушенная советским лихолетьем матушка-Церковь!

Полста рублей – кому деньги не так большие. Но записок проскомидийных, если писать по-хорошему, следует несколько, туда (опять же по-хорошему если) не забыть занести всех батюшек, архиерея правящего и Святейшего Патриарха. В заупокойных нужно указать длинную череду предков. Книжечки-помянники часто услышишь: «брать не благословил батюшка» – слишком много получается имён за одну цену.

Во время Ектении пойдут «благословлённые» старушки-сборщицы с тарелками, в которых быстро растут горки червонцев; стыдно в свою очередь в каждую не кинуть по бумажке. После отпуста тоже – чай, не с бе(з)стыжими глазами! – минуешь очередную сборщицу. Вот и набирается очень даже приличная сумма – по логичному разумению местного, не так деньгами богатого «обчества»: хорошая экономия получается, ежели в церкву-то не ходить!

Да что деньги! Дело, конечно, не в них только. Сказочный Иван-дурак (несказочный Санька – подтверждение) был довольно равнодушен к капиталу, но сильно тяготел к «справедливости». И революция для Иванов, которую большинство из них приветствовало, казалась им направленной не против Бога или даже Царя, а против засилья денег, против нерусского, неправославного – НЕСПРАВЕДЛИВОГО мироустройства. Увы, в какую-то роковую минуту в понимании обозлённых, отчаявшихся людей капиталисты и духовенство слились в одну тёмную силу. А Церковь и Христос… разъединились! Праведный гнев, неправедный – зато мужицкий! – бе(з)смысленный и бе(з)пощадный, не приведи Господи! – про это ещё Пушкин говорил.

То-то бесам потеха в этакой мешанине! И ведь не успокоили, не урезонили народ священники, архиереи: окончательно запутали, благодушно признав отречение от престола Помазанника Государя, согласясь перевалить с больной головы на здоровую. Откуда вышло, что НИКТО НИКОМУ НИЧЕГО НЕ ДОЛЖЕН! Недосказанное, необъяснённое – ЛУКАВОЕ! – излилось большой кровью на многострадальную русскую землю, где без такого полива от века – худород.

Юрий Николаевич привёз из Питера книжку – воспоминания монахини Амвросии (Оберучевой), работавшей в 1903 году в одной из больниц молодым врачом-интерном. Я там вычитал следующее:

«…На чай или кофе, завтрак, обед и ужин все должны были в определённый час собираться в столовую. По комнатам не полагалось. …Один из врачей был избран хозяином нашего общежития при больнице. Между прочим, он заявил вначале, что надо повесить в столовой образ, но большинство не согласилось.

Когда я в первый раз вошла в столовую (все уже собрались к обеду), то осмотрелась кругом и, не увидев образ, повернулась к востоку и три раза перекрестилась. Врачи демонстративно уставились на меня, видно, для того, чтобы смутить. Но я нисколько не смутилась, наоборот, мне захотелось ещё резче выразить своё настроение. И так с их стороны продолжалось некоторое время, но потом они привыкли. Относились они ко мне с большим уважением…»

Вот какие царили тогда нравы – в дореволюционные, царские времена, которые нам сегодня идеализируют, а, значит – обратно лукавят. Нынешние интеллигенты ругают интеллигенцию тогдашнюю, предков своих, при том – верно ругают, но… Дальше читаю и сознаю: это же были отнюдь не какие-то чудовища, а попросту – непросвещённые в Православии, даже как бы «привитые» от него! Чем привитые? – фальшью, лицемерием исходящими от формальной, нераздельной с государством организации, бе(з)сердечно эксплуатировавшей лучшие силы души человеческой:

«... Бывало, вечером окончу дела в палате и не хочется уходить; ужин в восемь часов, а я ещё останусь, задержусь, прихожу в девять или десятом, а врачи ещё сидят в столовой: «Мы вас ждём, сегодня кушанье такое хорошее (какое-нибудь пирожное), без вас не хотим начинать». А сами начнут со мной разговор и всё больше – о религии. Сидевший справа от меня доктор Н.М. Протопопов, такой серьёзный, даже как-то заметил им: «Вы всё время – и за обедом, и за ужином – пристаёте к Александре Дмитриевне с вопросами о религии, у нас только эта тема разговора и бывает…»

Слышите?!

Люди ХОТЕЛИ верить! Люди ЖАЖДАЛИ разумного и доброго – ЧЕСТНОГО ОБЪЯСНЕНИЯ! Почему же им про Христа чаялось слышать не с амвона, а в простой человеческой беседе, за трапезой? Очень просто: тот, кому верят, должен быть непременно сам ОБРАЗОМ, примером. И нередко, как тогда, так, увы, и доныне! – это не столько духовенство, сколько простой, не сильно даже обременённый богословскими знаниями человек – мирянин. Опять же – увы! – которые-то из них занялись изобретательством собственных религий, не разглядев правду среди лжи.

Никак не на Церкви вина, а на людях, недостойно исполнивших своё служение, и настоящее имя коим – РАЗРУШИТЕЛИ ВЕРЫ!

А кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской» (Евангелие от Матфея, глава 18, стих 6).

Многие из тех людей – пустосвяты или с не по голове распухшего ума приравнявшие православие к занятной головоломке (так устроил милосердый Бог) спаслись уже иначе – в лагерях, в ссылках, в гонениях, осознав свои прегрешения подобно блудным сыновьям. Трудно, тяжко – но спаслись!

Священники – хранители обрядов, исполнители Таинств, служители культа. А СРЕДОТОЧИЕМ ВЕРЫ всегда, во все времена был, есть и будет НАРОД. Только во взаимодействии духовенства и народа достигался соборный, благодатный плод, для того и существует Церковь Христова, которую «врата ада не одолеют». Убери любую составляющую, Гармония грубо нарушается. И болячки духовенства – болячки народные, однако мирянам жёстко возбраняется (небезосновательно, конечно) обличать своих священников, хотя всё же приходится порой в печальной повседневности. Существующий запрет на обличение, критику священства мирянами, пожалуй, довольно исправно исполнялся в те – дореволюционные времена. Молчали, руки целовали, мзду несли, поелику «трудящийся достоин пропитания» и «не заграждай рта у вола молотящего». Но уж когда затрещали основы! – «обличили» так, что «мало не показалось»! И сколько настоящих – подлинно добрых пастырей пострадало «за компанию» со своими недостойными сослужебниками! И сколько-то, прежде недобросовестных, священников, кормившихся в порядке «престолонаследия» спаслось для жизни вечной через Соловки и Гулаги, хотя до того тяготели больше к житейскому. Нужда! – спасительная надобность, иначе – Крест, крестоношение!

Читая исторические книги, прихожу к неожиданному, парадоксальному выводу: историки пишут о событиях, анализируя руководящую, верховную линию, что очень мало способствует пониманию духа времени, часто даже отвращает от него. А подлинная жизнь, причина причин находится в низу. И беда бьёт именно тогда, когда формируется трагический разрыв народа и властей – власти духовной, власти светской, власти родительской. Это и есть то самое, ленинское: низы не хотят, а верхи не могут. В отрыве от народа, от «земляной» жизни всё даже самое лучшее теряет смысл и меняет знак. И я подлинно выстрадал такую категоричную формулировку: ненародное православие – неправославно!

Да, крамольные мысли высказываю я здесь, зело искусительные. Зануда я – при том зануда небезосновательная. И слишком часто бываю на похоронах, на поминках. Слишком много вижу вокруг себя запутавшихся, обезверившихся бедолаг, с которыми мало кто из священства гов