КУБА, "ПТИЧКИ", РОК-Н-РОЛЛ 4 страница
Ванякин тоже устроил мне допрос с пристрастием и, убедившись, что я отцу об "интимной" жизни курсантов не рассказал, отобрал все мои вкусности, выдав моим товарищам по маленькому кусочку копчёной горбуши. Вы бы видели, как у сержантов горели глаза при виде красной рыбы, крабов и лососёвой икры. Мне наблюдать этот ажиотаж было неловко. Что за "бакланство"? Этого добра в то время в Приморье было навалом. Местные магазины я не посещал, разумеется.
Кстати, тогда я выяснил, что у гражданских и партийных должностных лиц тоже были воинские звания, которые при повышении по службе повышались автоматически. У отца было звание полковник запаса. Но погон-то у него не было? Чего это ему, вдруг, такой респект и уважуха? Оказалось, замполиту части позвонили из ЦК, и он дал распоряжение дежурному по части встретить дорогого товарища. Почему меня не предупредили? А потому же, почему не предупредили Васина: забыли... "Мало ли в Бразилии Педров?!"
ГЛАВА 7. НОВЫЕ ПЕРСПЕКТИВЫ
Появление в части отца на моей армейской жизни никак не отразилось. Первые две недели октября я продолжал делать вид, что "ишачу" на замполита, пребывая вдали от Ванякина и своих товарищей. Я специально тянул время, чтобы избежать общения с "комодом". Младший сержант вызывал у меня отвращение. Я не мог принять того, что образованный, культурный, интеллигентный парень ведёт себя как быдло. Его поведение я считал сродни предательству. Парни от меня отдалились. Я стал чужаком. Переживать по этому поводу мне было некогда.
- Ты у нас, как та дочь проститутка из благородного семейства, - съязвил как-то Самсонов.
Ну и ладно. Калинин уговорил меня доделать его дембельский альбом, и я занимался и Ленинской комнатой, и альбомом, пудря мозги замполиту. Калинин же меня и предупредил, что начинается подготовка к экзаменам, и чтобы я поспешил с работой.
Васин был доволен. Ленинскую комнату я обновил процентов на восемьдесят. Неделю перед экзаменами он меня не трогал. Я быстро восстановил свои знания и навыки. Экзамены прошли для меня легко. Но кроме экзаменов была ещё и общевойсковая осенняя проверка, чтоб её чёрт побрал!
Стрельба под дождём в грязи. Ну, это ещё ладно! Не знаю, кому в голову взбрело, но нас заставили бежать марш-бросок в выходной день. Марш-бросок, читатель, - это очень тонкое дело, можно сказать, великая наука. Успех или не успех зависят не столько от физической выносливости бойцов, сколько от наличия мозга у командира. Бежали повзводно. Темп и ритм задавал у нас Ванякин, а Калинин замыкал колонну. "Старик" утруждать себя не хотел.
При марш-броске бег и быстрый шаг чередуются. И тут важно не только подобрать время на каждый вид движения, но и дать возможность организмам бойцов войти в ритм. Обычно, после двух минут бега следует двухминутный быстрый шаг. Но эти "две минуты" - вещь условная. Сколько бежать, а сколько идти - это должен определить командир по состоянию своих бойцов. Важно было втянуться в этот процесс.
Ванякин, видимо, настолько уверовал в свои методы устрашения, что думал привести нас к финишу на одних матах и угрозах. Он просчитался. Бежали по "орбите", как называлась асфальтированная дорога вокруг стадиона внутри части. Войдя в азарт, Ванякин вывел нас в голову колонны.
- Вперёд, мои "зверюги"! - орал сержант.
"Зверюги", начиная с третьего километра "посыпались". К четвёртому километру впереди осталось меньше половины взвода, и испытание пришлось прекратить. Дойти до финиша должна была минимум половина бегущих. Ванякин рвал и метал!
Мы ожидали вздрючки, но вздрючили сержантов. Ротные офицеры обратили внимание на состояние своих подопечных, которые чуть ли не валились от усталости. Разобрались. Кто и, главное, зачем устроил нам такое испытание на ровном месте, для меня осталось загадкой, но без разрешения командира роты такое мероприятие было невозможным, а тот действовал на основании плана военной подготовки, утверждаемой начальником штаба. Вот и думай... То ли самодеятельность сержантов, то ли дежурному офицеру по части глаза залили!
Из четырёх взводов не пришёл к финишу ни один. И это при том, что все парни в роте имели спортивные разряды. К таким испытаниям готовят день за днём. Но мы же - не пехота! Пехота с утра до ночи обучалась в полях, а мы - в классах. По-существу, это был акт вредительства. Рота весь остаток дня приходила в себя. Я эти четыре километра прошёл, но чувствовал себя ещё хуже, чем на соревнованиях со стайером. На следующее утро я еле поднялся. Каждое движение вызывало нестерпимую боль. Сказалось моё художество.
И оно таки продолжилось. Однажды, меня вызвали в политодел части. Подполковник Нечаев поинтересовался как у меня дела со службой. Я ответил, что все нормально.
- Жалобы есть?
- Никак нет.
На том "за жизнь" разговор и окончили. После всех сержантских извращений, у меня не было основания доверять командирам. У подполковника жена работала главной медицинской сестрой в районной больнице Спасск-Рязанского. Он попросил меня помочь ей оформить стенную газету к Седьмому ноября. Почему бы не помочь женщине?
Мне выписали увольнительную до вечера, и я отправился в больницу. Меня встретила очень симпатичная и приветливая женщина. Первым делом она отвела меня в столовую и тут накормила. После нашей армейской пищи, больничная еда мне показалась райской! Впрочем, действительно готовили вкусно.
Я до армии успел полежать в больницах. Жизнь пацана не мыслима без травм. В наших приморских больницах еда была безвкусной и безобразной на вид. Тут же, в Спасске, та же по форме пища, была совершенно иной по содержанию. Борщ был борщом. Макароны по-флотски, макаронами по-флотски. Тот же набор продуктов, те же женщины, а результат - просто божественный. А главное, было много сдобы. Пирожки же с ливером - это моё проклятье... Буду есть, пока влезает. Никак не могу остановиться. После салата с крабами, пирожки с ливером были второй для меня пищей по нервному возбуждению. Всё мог отдать за них! Ну, я и налупился. Мне с собой ещё дали кулёк.
Газету я нарисовал быстро. Вечером на КПП дежурили парни из хозроты и кулёк с пирожками, которыми я хотел угостить друзей, у меня отобрали, сволочи... Я вышел из КПП и показал им не приличный жест:
- Уууу! Суууки!
- Это что тут за выходки?! - услышал я голос дежурного офицера, выходившего из-за угла "губы".
- Это демонстрация протеста, товарищ капитан! - ответил я.
- Против чего изволите-с протестовать, курсант? – спросил офицер с сарказмом.
- Против грабежа!
- Пошли!
Мы зашли в помещение. Капитан потребовал, чтобы мне вернули кулёк. Бойцы пирожки отдали, но с такой миной, как будто это я их ограбил. Капитан взял из кулька пирожок, попробовал... И забрал кулёк себе.
- Идите, курсант! Приносить с собой из увольнения еду не положено! Идите, идите!
Все сволочи...
Нас свозили в Москву на медицинскую комиссию и меня, к огромному моему удивлению, оставили в команде. Предстояла последняя мандатная комиссия и затем ещё пара прививок. Прививки нам делали каждую комиссию, кстати. Всего их было семь инъекций. Готовили к загранице серьёзно, что уже само по себе настораживало. В команде оставалось двадцать пять человек. Двое были лишними. Я уже не был так уверен, что этот лишний - я. Биография у меня и моих родственников была безупречной. Мандатной комиссии зацепиться было не за что. Хотя... Эти могли и памятник посадить!
Оставалось две недели до решения моей судьбы. И тут-то и возникла развилка. Нет ничего хуже той ситуации в нашей жизни, когда предоставляется свобода выбора! Какой бы вариант мы не выбрали, альтернативный вариант всегда будет казаться нам лучшим.
Пришло время познакомить нас с нашей воинской работой. Я попал в первую смену с двух ночи до восьми утра. В восемь часов вечера, перед заступлением на дежурство, нас отправили отдыхать. В час тридцать подняли и привели в Приёмный центр или ПЦ. Работы в это время не было и нам крутили записи переговоров. Тут-то я и услышал, как Калинин приказал Ванякину:
- Дай им "Giant Talk" из Кубы.
Значит, на Кубе есть наши парни из ОСНАЗа и, возможно, команда набиралась именно туда. Куба, хм! В 1978-м году на Кубе прошёл Всемирный фестиваль молодёжи и студентов и об этой стране я знал много. Группа "Самоцветы" выпустила песню к этому событию: "Куба далеко! Куба рядом!" Я был заинтригован.
Шесть часов дежурства показались мне вечностью. Просто представьте себе, что вы сели и шесть часов сидите сиднем, не снимая головных телефонов! С моим шилом в одно месте - это было очень тяжело. Кроме того, мы буквально вырубались. Сон нас косил пачками. Сержанты едва успевали нас будить тычками и подзатыльниками. А после смены шести часов отдыха не хватило и в третью смену, с двух часов дня и до восьми часов вечера, мы вышли "варёными". Тогда-то я и понял, что не мёд будем пить...
Моя стенная газета в больнице привела в восторг главного врача. Он упросил жену подполковника, чтобы меня выдали больнице на неделю. В Ленинской комнате части работал уже боец из хозроты по имени Вася. Был он старше меня на полгода. Дня через два, когда аппетит у главного врача вырос до уровня людоедского, Васю приставили ко мне. Вернее, меня приставили к нему, как младшего. С утра мы уходили в больницу и там работали до вечера. Завтракали, обедали и ужинали мы там же. Женщины нас обхаживали, как родных. Вася и помог мне организовать доставку пирожков в роту, пряча их в свой саквояж, в котором он носил инструменты для инкрустации по дереву и материалы. Вася был краснодеревщиком по образованию и делал в актовом зале больницы большой портрет Ленина.
Нам выделили комнату, около сцены, для работы. В комнате оказалось пианино! Я не верил своим глазам... Пока Вася раскладывал свои причиндалы, я поставил табурет около инструмента, открыл крышку и смотрел на чёрно-белую клавиатуру, как на любимую женщину, не решаясь прикоснуться к ней. Я закрыл глаза и взял аккорд. Как-то само собой в голове зазвучала мелодия, и я запел, аккомпанируя себе:
"When I find myself in times of trouble,
Mother Mary comes to me,
Speaking words of wisdom let it be.
And in my hour of darkness
She is standing right in front of me
Speaking words of wisdom let it be.
Let it be, let it be.
Whisper words of wisdom, let it be".
На большее меня не хватило. Я закрыл крышку, упёрся лбом в деку и обхватил голову руками. Вся боль и все унижения последних месяцев мгновенно проявились, и я был на грани истерики.
- Чё замолчал? Пой дальше! - обратился ко мне Вася.
- Не хочу...
- Чё?! Западло для своих чуваков музычку слабать?! Обурел?! - возмутился Вася.
- Не могу, - выдавил я из себя.
Вася подошёл ко мне и постучал по плечу:
- Эй! Ты чего?
Я взял себя в руки:
- Let It Be!
У пирожков был такой запах, что сержанты сразу определили источник. Пирожки изъяли и настоятельно порекомендовали, чтобы я ещё приносил. Ага! Щаз! Буду я кормить всякую шушеру! Остались мои товарищи по несчастью без пирожков...
К концу октября, после мандатной комиссии, был объявлен окончательный состав команды, и было сказано, куда мы отправляемся. Отправлялись мы на Кубу. Тут Вася принялся меня обрабатывать, рисуя радужные перспективы: в больнице работы было на две недели, потом предстояло перебрать паркет в доме командира части, потом замполит Нечаев хотел переоформить Ленинскую комнату части, а там работы было до весны.
- А весной ты уже "черпак"! Будешь "старикам" дембельские альбомы делать, так, кто тебя тронет? Будешь, как у Христа за пазухой. Ну? Оставайся! Пианина у нас в клубе есть! В оркестре будешь лабать! Чего тебе надобно, старче?! - уговаривал "дух" "грека".
Заманчиво... И с Лёлей можно было встречаться. Но я помнил выражение своего деда: халява - наказуема! Он всегда меня воспитывал, что не должно искать лёгких путей по жизни. Я пребывал в растерянности. Тут подключилась "тяжёлая артиллерия" в лице старшего лейтенанта Васина. Вася и Васин охмуряли меня с утра до вечера. Прилипли, как тот слон к заднице лягушки... А время шло. После последней порции прививок нужно было определяться. В команде было два запасных, которые могли меня заменить.
Пришло время расставаться с товарищами, которых отправляли в части на территории СССР. Было тяжело прощаться с земляками, с Сашкой-матросиком. Нас связывали общая боль, общие унижения, общая ненависть к сержантам. После их отъезда численный состав курсантов и солдат в части резко сократился, и нам пришлось нести караульную службу день через день. Начальником караула с нами как-то заступил Веселков, которого мы уже знали, как кубаша. Мы попытались его разговорить, но офицер отфутболил нас:
- Всё узнаете в своё время. Там всему научат! И чему надо, и чему не надо.
Художества прекратились. Но охмурение продолжалось. Я колебался. Почти пять месяцев я не держал в руках инструмент. Оказалось, что я могу прожить без музыки! Но та среда, в которой я пребывал, меня не вдохновляла. Я понимал, что моё место среди людей интеллигентных. С офицерами я мало общался, а их профессиональные обязанности никак не располагали к демонстрации высокого интеллекта и интеллигентного воспитания. Были, конечно, редкие экземпляры, которые не матюгались. Но один «белый тигр» на фоне красно-чёрных своих сородичей погоду не делает. Время прошло, а в душе осталась обида на наших командиров из Учебки. А как можно с обидой в душе быть внимательным и объективным?
Среди моих школьных друзей было много парней из рабочих семей. Но в девятом классе все эти друзья уехали, а в старших классах школы остались только одноклассники с более высоким уровнем развития и способностей. В институте же на вступительных экзаменах было пятьдесят человек на место! На моём курсе половина студентов – медалисты! Попав в среду интеллектуалов, я размяк, а жизнь - она вещь сложная.
Я должен был искать точки соприкосновения интересов со своими друзьями-мальчишками. Это просто недопустимая мерзость, когда мальчишка растёт в одиночестве, так как противоречит всей нашей человеческой природе. Мы взаимно влияли друг на друга. Я был настоящим пацаном, знал пацанские устои и правила выживания в пацанской среде. Я ходил этаким петушком: всегда взъерошенным, потрёпанным, с дырками на коленях, сбитыми носками ботинок, в пиджаках с оторванными с корнем пуговицами. Мои новые армейские товарищи также были пацанами. Но человеку нужно развиваться. А чтобы развиваться – нужно видеть перед собой реальные примеры, которых я не видел и не предполагал, что в армейской среде такие примеры увижу когда-нибудь.
О нашей службе я имел слабое представление. То, что кроме интеллекта человеку, а воину тем более, нужны высокие моральные и духовные качества, которые поважнее интеллекта и приобретаются намного сложнее, я не знал и даже не предполагал. Парни из команды физически были крепче меня, но это природа так распорядилась. Я вытягивал из себя все жилы, чтобы не отставать по физподготовке, уважал своих коллег за их физическую форму, но таки и всё. Моё отношение к товарищам основывалось на оценке их личных качеств, человеческих качеств. Были парни, к которым я относился уважительно и даже с симпатией, - и таких было большинство, - но были и непонятные мне персоны, которые в моей пацанской среде просто бы не выжили – их бы не приняли. Пару раз я сцепился с такими анти-пацанами, но потом научился игнорировать их выходки и реплики. Помог Локайчук.
- Ты чё на всех бросаешься, как папуас? – отругал он меня после очередной стычки. – Собака лает, паровоз идёт! Забей!
Локайчука я уже уважал. Он был признанным лидеров в команде. Лидеру пацан должен подчиняться. Я забил.
С земляками, коими считались и сибиряки, отношения были братскими, но это и понятно. Землячество – это не истребимо! В общем же и целом, я пребывал в своём мире, мои товарищи – в своём. Внутренней связи между нами не существовало. Братство по оружию ещё только формировалось. Для этого нужно было стать воинами и выполнять воинские обязанности. Пока же я сто раз на дню проклинал тот день, когда принял решение идти служить. Я считал себя полным идиотом, не способным принимать взвешенные решения. Моя самооценка была низкой, несмотря на успехи в обучении воинскому мастерству. Я машинально старался быть пусть не лучшим, но не хуже других, не понимая, на кой мне всё это надо по жизни. Никакой пользы воинской профессии для своей будущей жизни я не видел. Впрочем, не я один. У парней тоже глаза не горели, и пар из ноздрей не валил. Как-то шло всё само собой. А куда было деваться? Как выразил наше общее состояние в тот курсантский период Самоса: не живём, а существуем, как быдло. Пожалуй.
Потихоньку я стал склоняться к тому, чтобы вернуться в пединститут. Но душа тянулась к гитаре! По ночам мне снились сны не о Лёле, а о том, как я стою на сцене и исполняю свои песни. Что делать? Я поделился своими сомнениями с Локайчуком, который у нас был лидером, в силу своей природной харизмы.
- Ну и что ты скажешь дома? Что служил пёсарем? - усмехнулся Сергей. - Твой дед Москву защищал. Батя в армии на Курилах здоровье потерял, а ты? Тебя Родину отправили защищать, а ты - в пёсари подался! Сам решай. Я, лично, хочу Кубу увидеть. Когда ещё такая возможность появится?
Я решился. Я представил, как вернусь после армии, приду к своему героическому деду, тот спросит меня о службе, а я ему что скажу? Что Родину защищал с кисточкой в руках? Позорище!
Прощай, музыка! Прощай, Лёля! Мы с ней готовились к встрече в январе... Могла она расценить мой поступок, как предательство? Могла. Я всплакнул по этому поводу в подушку, обругал себя за безволие, но уклониться от общей с товарищами суровой доли не посмел. Не хватило духа! Талант – это ещё для творческого человека не всё. Нужно ещё иметь непреодолимое желание этот талант развивать и реализовывать.
Офицеры все эти курсантские дни долбали нам мозг всякими там «долгом», «обязанностями», «ответственностью». С этим никто не спорил. Но переход от вольной жизни к жизни, в которой твоя воля подавлялась на корню, происходил у нас очень болезненно. Со мной произошла странная для меня в те дни метаморфоза, в которой не было ничего странного. Моё сознание, измученное эмоциями, заставило меня адаптироваться к реалиям жизни. Мне нужно было стать воином. Я ощутил себя воином. И это на тот момент времени было важнее моих творческих способностей, моих чувств, потому что "первым делом - самолёты"! Я был одним из лучших курсантов, и моё место было в строю рядом с теми, с кем меня объединяла не только общая судьба, но и общая боль. Я бы не смог взглянуть товарищам в глаза, если бы принял иное решение. Это было бы сродни предательству!
ГЛАВА 8. ПОСВЯЩЕНИЕ
Нам предстояла заключительная медицинская комиссия и последняя порция прививок. Мы ходили в караул. Во время одного из караулов сержанты провели обряд посвящения из одного призывного "ранга" в другой. "Греков" посвящали в "духи", "духов" в "черпаки", "черпаков" в "старики". Называлось это термином "перевод". Существовал ли подобный обычай в других частях ОСНАЗ ГРУ - я не знаю. Суть его заключалась в том, что переводимого лупили бляхой ремня по ягодицам. Полагалось столько ударов, сколько боец прослужил месяцев.
Подобный обычай мне знаком не был, но сама процедура была вполне знакома по моему туристскому прошлому. Наш туристический отряд возглавлял старший пионерский вожатый школы Владимир Кропачев. Был он человеком с моторчиком и очень талантливым при этом. При нём жизнь пионерской организации нашей Курортовской средней школы кипела. Мы все были в него влюблены.
В походах он был единственным из старших, а отряд насчитывал до двадцати пяти человек. Как он справлялся? Существовало такое наказание - "выписать кеды". Общим голосованием выбирался палач. Чаще всего эту функцию выполнял я. За провинность старший отряда назначал наказание - от двух до десяти кедов. Каждый вечер совершался ритуал исполнения наказаний. Два человека брали в руку палку и держали её на уровне пояса. Наказуемый подходил к палке и перегибался через неё. Палач брал в руки кеду самого большого размера и бил ей по ягодицам жертвы. Если народ считал, что палач жертву пожалел, то палачу приписывалось столько ударов, сколько он "схалтурил". Под конец ритуала набиралось с десяток ударов уже по моим ягодицам, а били не детки, а сам Кропачев.
Часто ли я жалел своих жертв? Парней - никогда, а лупить девчонок... Бедняжка ещё на подходе к пацанам с палкой в руках вся тряслась. Для неё сама процедура уже была наказанием. Разумеется, на девчонок у меня рука не поднималась, и их порцию я собирал на себя. Правда, и наказание им редко превышало двух ударов по ягодицам и нарушения совершали они редко.
Но то - кеды и вожатый Кропачев, а то - бляха и "комод" Ванякин. Ну, дурак! Иначе я сказать не могу. На следующий день нам нужно было ехать в Москву. Он знал, что нам там будут делать прививки. Сержант только не знал, что последняя порция прививок будет не в руку или под лопатку, как это было ранее, а в те самые ягодицы, которые он превратил в сплошное чёрное пятно!
Приехали.
- Снимайте штаны... Это что такое?!
Второй боец с чёрным задом, третий боец... Такое началось! Ванякина под суд. Была создана специальная комиссия Московского военного округа. Нас таскали к следователям в перерыве между несением караула. Результатов деятельности этой комиссии я не знаю, но ребята из позднего призыва рассказывали, что Ванякину дали два года штрафного батальона. А это хуже, чем строгий режим! Вот тебе и недомедик...
Возможно, по результатам расследования нашу Учебку в Спасске и расформировали. Через полгода Учебка переехала в город Павловск.
Все наши товарищи отбыли в войска. Осталась только команда. Почему-то в команду не попали несколько парней, бывших отличниками, но попали не самые лучшие. За последние три месяца я из коллектива выпал, но времени на восстановление отношений с товарищами не было. "Клуб" тоже развалился. Мы все сильно уставали после караулов. Нас особо не нагружали работами, но итак было трудно. Всё время хотелось спать.
Караульная служба - это особый режим. Два часа ты на посту. Следующие два часа - в бодрствующей смене (в резерве), на случай поднятия караула по команде "В ружье!". Затем два часа на сон и всё сначала. А в ноябре 1979-го года морозы стояли под минус тридцать. Нам выдали валенки и тулупы, но лицо и руки всё равно мёрзли на ледяном ветру. "Скорее на Кубу! В тепло!"- мечтали мы.
И вот, сбылось! Тринадцатого ноября нас погрузили в армейскую машину и отвезли на вокзал в Рязань. Оттуда в Москву, полдня в Пересыльном пункте, сутки до Одессы, где нас переодели в гражданскую одежду и погрузили на теплоход "Мария Ермолова". Это был первый мой выход в море. И мне предстояло новое посвящение.
С нами плыли офицеры с семьями. Начальник эшелона сразу определил зоны для "белых" и "чёрных", чтобы бойцы и советская военная элита не пересекались. Мы последние полгода не пользовались душем и нормальным унитазом. Наличие своего санузла в каюте было подарком с небес! В каюту я попал вместе с Локайчуком, Самсоновым и Мишкой Макарцовым из Рязанской области, по прозвищу "вечнообиженный". Та ещё компашка! Игорь и Мишка - это для меня была «гремучая смесь»!
Кормили нас в ресторане и по ресторанному меню. Просто, обалдеть! Показывали кино. Собственно, из развлечений и всё, но мы все торчали на палубе, потому что шли через Босфор. Увидев Храм Святой Софии, или Айя-Софии, я так воодушевился, что, впервые с момента призыва, на меня напал "творческий понос". Срочно потребовался инструмент. А если, уж, мне что-то нужно срочно, то я это достану, хоть из-под земли, если мою волю не ограничивать!
Я обратился к официантке по имени Татьяна с просьбой о гитаре. Команда попалась немузыкальная... На всех матросов и обслугу было всего пару кассетных магнитофонов и ни одного музыкального инструмента. Но выход был найден. На теплоходе был бар, а в баре стояло фортепиано. Но ключи у бара были у старшего помощника капитана. А что такое старпом на корабле? Это типа Ванякина в Учебке. Таня наотрез отказалась общаться с начальством. Я вылавливал старпома полдня и таки выловил. Много объяснять не пришлось. Ключи мне выдали, но с условием, что кроме меня в баре никого не будет. Так на шестнадцать дней пути я обзавёлся инструментом.
Но выдав одну песнюшку, я иссяк. А когда муза идёт бухать к себе на Олимп, то зови её, не зови, она не придёт, пока сам не дойдёшь до её состояния. А алкоголь где было взять? Негде... Стало мне скучно. Не торчать же в каюте с "гремучей смесью"? Я пару дней безуспешно издевался над инструментом и с каждым часом всё острее чувствовал, что между мной и музыкой разверзлась пропасть. Звук не откликался в моей душе и сердце эмоциями. Всё ровненько, без энтузиазма…
Я снова обратился к Тане, предложив свою помощь. Она отвела меня на камбуз мыть посуду. Началась игра в "юнгу".
Я мыл посуду, драил палубу, носил продукты из трюма, чистил картошку и овощи. Я от лука не плакал и поварихи или кокетки, как их называл старший механик, с радостью возложили на меня эту работу. Взамен я получил доступ к команде и уже скоро питался с ними. Они же меня и познакомили с устройством судна. Я устраивал для свободной от вахты команды музыкальные вечера в баре, которые посетил старпом. Он же и представил меня капитану и тот разрешил мне побыть в рубке - святая святых корабля. Я был счастлив!
От своей многочисленной родни, ходившей в моря, я многое о капитанах слышал. По их словам, это был зверь о десяти головах, десяти конечностях и сотне пенисов, которые он вставлял во все возможные отверстия. На деле же, капитана за пределами рубки я не видел. Он был этаким богом, которого все боялись заочно. Рулил всеми делами старпом, а на палубе - боцман.
- Ты, парень, на матроса уже наслужил, - сказал мне как-то боцман, - осталось пройти посвящение морем.
То есть, дождаться первого шторма и проверить свой организм на морскую болезнь.
"Пусть сильнее грянет буря!" Шторм нас застал уже в Атлантике. Но в первый день мне не повезло. На верхней палубе была каюта стюардов, куда поступали сигналы из кают, и сюда же была выведена пожарная сигнализация. Начальник эшелона организовал там дежурство. Я своё уже отдежурил, но, когда начался шторм, я драил палубу в зоне для "белых". Тут меня застал начальник, весь зелёный, и, увидев, что качка мне нипочём, отправил дежурить. Я просидел четыре часа, ещё четыре часа, ещё четыре часа, ещё четыре часа... В ресторан никто не ходил. Начальник тоже. Через сутки я озверел и стал ломиться в его каюту.
- Чего тебе? - возмутился офицер.
- Смена мне будет когда-нибудь? Сутки уже торчу на дежурстве!
- Какое дежурство? - скривился начальник. - Я ещё вчера вечером отменил дежурства...
Так хотелось врезать по его зелёной морде! В моей каюте все лежали пластом. Я поднялся на самую верхнюю палубу. Корабль чуть ли не ложился на борт. Океан разверзался под теплоходом и тот проваливался в пучину так, что волны были выше радиомачты! Это было нечто! Я визжал от восторга! Морская болезнь меня не взяла. Посвящение я прошёл и мог теперь смело мечтать о море.
- Откуда ты такой мокрый? - спросил меня Локайчук, когда я пришёл в каюту отбиваться. - Сортиры обследовал?
Я стал с воодушевлением рассказывать о морских "американских" горках. Сергея стошнило... Вернувшись из гальюна, он сказал:
- Всё у тебя, Геракл ты наш глистанутый, не так, как у людей...