Владимир Зазубрин. Два мира 7 страница

Я НАДЕЮСЬ НА ВАС

Офицерский эшелон шел без задержек. Через несколько дней он был вНовониколаевске. Новониколаевский вокзал перенес офицеров в настоящееЦарство Польское. Конфедератки, белые султаны блестящих гусар, малиновыеоколыши, белые орлы. Звон шпор смешивался с шипящей польской речью. Польскиесолдаты и офицеры держались вызывающе, чувствовали себя полновластнымихозяевами. Молодые подпоручики лихо откозыряли седоусому поляку полковнику.Полковник не ответил на приветствие. -- Скотина,-- не выдержал Барановский. Гусар, звеня шпорами, волоча кривую саблю, прошел мимо русскихофицеров, внимательно оглядел их, сильно наступил Барановскому на ногу.Барановский вскипел: -- Гусар! Послушайте, гусар!-- закричал он.-- Что за безобразие? Чемувас учат? Вы не только не приветствуете русского офицера, но даже нетрудитесь извиниться перед ним, когда наступаете ему на ногу. Гусар остановился, обернулся к говорившему, смерил его презрительнымвзглядом. -- Цо? Честь? Ха, ха, ха!-- круто повернулся, загремел саблей поперрону. -- Ян, Ян, чекай,-- остановил он своего товарища. Офицеры видели, как гусар насмешливыми глазами показывал на них, и доих слуха из шипящего потока фраз долетали отдельные слова. -- Руске быдло... Пся крев... Руске быдло... Офицеры возмущались и смотрели на поляков с нескрываемой злобой. Дажедовольный всем Мотовилов ругался: -- Черт знает что такое! Как держит себя эта зазнавшаяся польскаяшляхта. И посмотрите, как одеты они, ведь на них шикарнейшее офицерскоесукно. Поезд шел. По дороге попадались польские, чешские, румынские,итальянские, сербские, французские, английские, американские эшелоны.Офицеры ворчали. -- Наприглашали всякой рвани в Россию и думают, что хорошо сделали. Аэти разные французишки только пьянствуют тут, дерут в три горла да всякоебарахло сбывают нам. В тылу их сколько хочешь, а на фронте ни одного ненайдешь. Герои тоже, ловкачи крестьян пороть да баб насиловать. Приехали в Омск. В столице белой Сибири эшелон задержался. Здесь должнобыло произойти распределение вновь произведенных по армиям и группам. Деньгипочти у всех вышли, и офицеры со скучающими лицами бродили по пыльнымулицам. Подпоручиков раздражало засилье иностранной военщины в городе.Особенно много было американцев и японцев, главным образом офицеров. Японцыв мундирах цвета хаки, фуражках с красным околышем и золотой звездой вместококарды держались с видом снисходительных победителей. Американцы по вечерамзапруживали улицы и бесцеремонно приставали с любезностями положительно ковсем женщинам, проходящим без мужчин. Омск был переполнен русскими и иностранными войсками и беженцами. Погороду носились военные автомобили под всевозможными национальными флагами.Учебные заведения были наполовину закрыты, помещения их обращены в казармы иквартиры для беженцев. В городе свободных квартир не было, а беженцы всеприбывали. Беженцы ехали на лошадях, на пароходах, в поездах. Непрерывнымпотоком заливали они Омск и, переполнив центр города, растекались поокраинам, по окрестностям. Бежали главным образом люди имущие и все, когосвязывали с белыми общие интересы,-- семьи офицеров, чиновники и их семьи,духовенство, торговцы, промышленники, спекулянты, помещики и деревенскиекулаки. Правительство относилось к беженцам покровительственно, но многогодля них сделать, конечно, не могло, не могло даже удовлетворить всехквартирами, и люди располагались в палатках на городских площадях,бульварах, останавливались около самого Омска и жили под открытым небом.Правительственная и "независимая" черносотенная печать подняла большой шумпо поводу наплыва беженцев в столицу Сибири. -- Вот, смотрите, смотрите, колеблющиеся, маловерные,-- великая волнанародная катится с запада. Тысячи людей, побросав свои родные гнезда, разорившись, идут на восток,идут с женами, детьми. Что же заставляет их принять тяжкий крестскитальцев?-- злорадно спрашивали газеты и, захлебываясь от радости,кричали: -- Благодетели всех трудящихся -- большевики, кровавый призраккоммунизма -- вот что гонит их. -- Пусть замолчат теперь писаки слева, что народные массы отошли отнас,-- торжествовали публицисты его высокопревосходительства. -- Вот он, народ, измученный, ограбленный, идет за нами, идет, молябога о даровании победы доблестной армии нашей. Она одна только сможетвернуть ему его родные пепелища. И, впадая в пафос, поднимали глаза к небу, били себя в грудь кулаками: -- Как Моисей вывел из Египта народ свой и привел его в землюобетованную, так и ты, славный адмирал, спасешь людей этих, выведешь народсвой на путь счастья и благоденствия. Исторические дни. Совершается великийпоход народа. Заручившись благословением и одобрением печати, колчаковскиеадминистраторы чинили суд и расправу. Рабочий класс был весь целиком взятпод подозрение. На рабочих смотрели как на предателей, готовых каждую минутуподнять знамя мятежа. Контрразведка купалась в крови запоротых ирасстрелянных. Глухое недовольство поднималось в мощной толще рабочих масс.Рос и креп революционный дух пролетариата, и его ропот, часто открытый игрозный, тревожил покой диктатора. Офицеры, ездившие из эшелона со станции вгород, нередко ловили на себе острые, ненавидящие взгляды засаленных блуз икурток... За день до отъезда из Омска молодых офицеров принял сам Колчак. Приемсостоялся во дворе особняка, занимаемого адмиралом на набережной Иртыша. Квыстроившимся офицерам четкой, легкой походкой вышел сутуловатый, бритыйгосподин в английском костюме, с русским Георгием на груди и адмиральскимипогонами. Типичный морской волк. Морщинистое, энергичное лицо, горбатый носи угловатый, выдающийся подбородок. Офицеры застыли. Руки замерли укозырьков. -- Господа офицеры, поздравляю вас с производством,-- с легкимстарческим пришептыванием обратился Колчак к подпоручикам. -- Надеюсь, что вы окажетесь достойными носить славный мундир русскогоОфицера. Вы идете на фронт. Знайте, вы идете драться за воссоздание ВеликойЕдиной России. Я, приняв тяжелое бремя власти, еще раз повторяю вам, что непойду по пути реакции, но не пойду и по гибельной дороге партийности. Моедело воссоздать Великую Единую Россию во главе с правитель... Адмирал закашлялся, замахал рукой. -- ...с правительством по выбору народа. В этом огромном деле надеюсьна вашу помощь. Наша молодая армия сейчас находится в тяжелом положении, онаотступает, не умея делать этого. Отступать, господа, труднее, чем наступать.Я надеюсь, что вы, пробывшие в училищах около года, поможете армии своимизнаниями, которые у вас, несомненно, есть. Я надеюсь на вас, господа.Постарайтесь! Диктатор приложил руку к козырьку, легко шагая, исчез в дверях своегодома. Золотые погоны, белые кокарды, шашки колыхнулись. -- Рады стараться, ваше высокопревосходительство! Уставшие, холодныеруки с трудом опустились вниз. Егерь с зелеными погонами стоял у чугунной ограды на часах. Воротараспахнулись, выпустили офицеров. Караульный унтер-офицер внимательноосмотрел большой замок. Егерь стоял неподвижно. Черная решетка легла отограды на двор.

БРАТ НА БРАТА

У-у-у-у! У-у-у-у! У-у-у-у!-- глухо и раскатисто вздыхали тяжелыеорудия. Офицеры на подводах ехали в штаб дивизии. Подводчик Мотовилова прикаждом выстреле пугливо охал, вздыхал, крестился: - О господи, страсти какие, как гром ровно. Сила какая, господи,господи! Мотовилов, улыбаясь, говорил подводчику: Это наши красным морду бьют. Подводчик близорукими, прищуренными, старческими глазами смотрел вдаль. - Кто же ее знает, каки наши, каки чужи. По мне все наши, все мы люди,все крещены, все русски. И чего деремся, бог весть. Выдумали каких-токрасных да белых и дерутся. Мотовилов злобно смотрел на старика. -- Сибирь проклятая, им все равно, им все свои. Не видали они ещекрасных-то, вот и говорят так. Сволочь! Офицер с досадой плюнул, закурил папироску. Дорога была ровная,гладкая, накатанная после недавних дождей. Черной лентой прорезала онатучные луга, пашни и поскотины. Урожай был хороший. Хлеб жиром отливал насолнце. Мотовилов смотрел на огромные сибирские поля, вспоминал знакомыедеревни, так резко отличавшиеся от российских своими большими, светлымиизбами, крытыми железом, и недоумевал, почему сибиряки, народ зажиточный, посвоему имущественному положению и интересам близко стоящие к помещику,собственнику, так враждебно настроены против белых. Добрые сибирскиелошаденки бежали ровной, быстрой рысью. Ходок, полный сена, мягко покачивал.Расслабляющая, ленивая истома овладела седоком. Мотовилов так и не могсосредоточиться на интересовавшем его вопросе, не находил ответа. На берегубольшого круглого озера показалось село. -- Вот и Щучье,-- сказал подводчик. Мотовилов молча сосал папироску. Въехали в село, встреченные дружнымлаем десятка собак всех пород и возрастов, проехали две-три улицы иостановились на площади среди села, перед большим домом с красным флагом укрыльца. Офицеры недоумевающе переглянулись. Колпаков слегка побледнел. -- Что за черт! Да они нас к красным привезли? В окно высунулась большая черная борода с проседью, лохматая голова иплечо с погоном полковника. -- Нет, господа офицеры, ошибаетесь. Не к красным, а к белым, да еще ккаким. Голова скрылась. Из окна слышался громкий, раскатистый хохот.Подпоручики облегченно вздохнули и пошли в штаб представляться. Бородаоказалась принадлежащей полковнику Мочалову, начальнику дивизии. ПолковникМочалов, человек весьма веселый, встретил вновь прибывших, как старыхзнакомых. -- Ха, ха? ха!-- хохотал он, вставая навстречу смущенным подпоручикам. -- Так к красным, говорите, попали? Ха, ха, ха! Ах вы, колченята, колченята молодые! Сидели вы в тылу и ничего незнали. Не слышали вы, видно, что наша N-ская добровольческая дивизия деретсяпод красным знаменем, дерется не за что-нибудь, а за УчредительскоеСобрание, за свободу, за революцию. Ха, ха, ха! - раскатывался полковник. Лица у многих вытянулись от удивления, только один Иванов улыбался.Начальник дивизии смотрел на смущенные, недоумевающие лица офицеров и сновараскатывался взрывами смеха. - Ха, ха, ха! Капитан,-- обратился он к своему начальнику штаба,--посмотрите на этих юнцов. А? Какова заквасочка-то? Из молодых, да ранние.Едва красную тряпочку увидели, как уже и стоп, в тупик стали. Вот они какие,колченята-то! Это не наши веселые прапорочки, керенки, это что-то такогоособенного, с перчиком. Мочалов помолчал немного, затянулся несколько раз из короткойанглийской трубочки, сделался серьезным. -- Ну-с, шутки в сторону, господа. Предупреждаю вас, что наша дивизиянесколько отличается от других частей и своим составом и дисциплиной. Нашадивизия состоит почти исключительно из рабочих-добровольцев N-ского завода.Знаете такой на Урале? Ну-с вот, рабочие восстали против красных потому, чтонекоторые комиссары принялись насаждать социализм с револьвером и нагайкой вруках, а плоды земные распределяли так, что было заметно, как пухли от нихкомиссарские карманы. Ну, а тут еще эсеры подлили масла в огонь со моейагитацией за Учредилку, вот наши N-цы и поднялись. Итак, господа, нашидобровольцы воюют за свободу, за Учредительное Собрание, поэтому в строю онидержатся свободно. Дисциплину как беспрекословное подчинение единой воленачальника они признают только в бою. Вне боя они с вами, как с товарищами,как с братьями будут обращаться. Не обижайтесь на это. Зато уж будьтепокойны: в бою они вас не выдадут, за шиворот к красным не потащат. - Капитан,-- снова обратился Мочалов к начальнику штаба,- всех их впервый N-ский полк. Капитан молча наклонил голову. В тот же день офицеры явились в полк. Солдаты встретили молодыхофицеров тепло и радушно. Сразу же окружили их тесным кольцом. Началисьрасспросы о том, как идут дела в тылу, скоро ли придут на помощь союзники.На свои силы как будто не надеялись. Жаловались, что другие части, особенноиз мобилизованных сибиряков, всегда подводят в бою, всегда приходится из-заних отступать. -- Мы деремся, деремся, наступаем, гоним красных,-- говорил рыжебородыйпожилой солдат, -- а смотришь, сибиряки паршивые побежали у тебя на фланге,ну, приходится и нам отступать. -- Командиров у нас вот тоже мало,-- начал молодой унтер-офицер.-- Чегоже у нас ротами фельдфебеля да ундера командуют. А что ундер может? Все ужене то, что настоящий офицер. Образованность много значит. Мы вот теперь вамрады, как братьям родным. Бородатые, усатые, добродушные лица улыбались, утвердительно кивалиголовами. Рыжебородый добавил: -- Что верно, то верно. Офицера нам нужны. Потому -- специальность.Скажем, как мастер на заводе али фабрике, так и офицер в бою. Офицеры чувствовали себя легко среди тесной толпы солдат. Всем имказалось, что они с этими людьми знакомы уже давно. Мотовилов размяк. Долгои ласково смотрел он на рыжебородого, потом положил ему руку на плечо,спросил: -- А ну скажи, дядя, ты ведь женат, наверно, и детишки есть? Рыжебородый удивленно немного приподнял брови: -- Как же, и жена, и трое ребят есть. Вместе воюем. Жена во второмразряде ездит. -- Да ну? -- удивился офицер. -- Вы что, господин поручик, удивляетесь?-- вмешался унтер-офицер.-- Унас все почти что так на войну выехали, со всем семейством. Как в бою, такврозь, а как в резерв отойдем, так и вместе. Тут у нас и блины, и оладьипойдут. И бельишко помоют бабы, и починят. У нас в дивизии насчет этогохорошо. У нас как одна семья все живут. Жалко только -- мало уж нас старыхN-цев-то осталось. -- Ну, а из-за чего воевать-то пошли? Лица оживились. Глаза вспыхнули гневом. Заговорили все сразу. Шумно,перебивая друг друга, стали доказывать, что не воевать с красными нельзя,что жизнь при них невозможна. Говорили горячо, бестолково. Офицеры молчаслушали, улыбались. Из всего бурного потока слов они поняли ясно иопределенно, что N-цы знают, за что воюют, что воевать вместе с ними хорошо,безопасно. Разошлись N-цы поздно вечером возбужденные, с растревоженнымивоспоминаниями о доме, о родном заводе, где родились и выросли, откудапришлось уйти и куда так сильно тянуло. Молодой, безусый пермяк Фома, вестовой подпоручика Барановского, ждалсвоего командира у костра. Барановский пришел веселый, оживленный. -- Ну, как живем, Фомушка?-- громко крикнул он и сел к костру. Фома встал, взял под козырек. -- Да садись, садись, чего там,-- сказал офицер. -- Ничего, господин поручик,-- улыбаясь, сел Фома.-- Вот картошки вамсварил. Не хотите ли покушать? Вестовой поставил перед Барановским котелок дымящегося, ароматногокартофеля. -- Молодец, Фомушка. Ну давай, брат, вместе. Бери ложку! Фома из вежливости было отказался, но потом стал усердно помогатьсвоему командиру. Котелок быстро опустел. -- Эх, чайку бы теперь,-- вслух подумал Барановский. Фома засмеялся. -- Чай готов, господин поручик! -- Ну да ты, брат, настоящее сокровище, а не вестовой. - Вот я и ягодки к чайку набрал,-- добавил Фома, подавая офицерубольшую кружку костяники. После картофеля жажда была сильная, и чай, подкисленный ягодой, казалсяособенно вкусным. Барановский медленно тянул из кружки горячую влагу ипристально смотрел в потухающий костер. Вестовой заметил взгляд командира,повернулся к костру, посмотрел на тухнущие головни. Поглядите, господин поручик, как на бой похоже. - Что, Фомушка, на бой похоже? -- не понял офицер. - Да вот костер этот. Ночью эдак бывает. Как угольки, горят выстрелы и,как угольки, тухнут. Офицер посмотрел в глаза солдату. - Ты доброволец, Фомушка? - Конечно, доброволец, господин поручик. -- Почему конечно, Фомушка? -- Да как же, у нас весь завод пошел против красных. Потому онидекались над нами, как звери. -- Как декались? -- Очень просто, грабеж полный производили. Скотину отбирали, хлеб,сено, ульи разбивали да мед не только лопали в три горла, а и телеги свои имсмазывали. Разве это не деканье? Фома заговорил быстро, сердито посматривая на Барановского, как быдосадуя на то, что офицер до сей поры не знает таких простых вещей. -- Так ты из-за этого и пошел добровольцем? -- А то как же, вот и пошел. Разве можно им, разбойникам, властьдавать, они со свету сживут. А брат-то у меня комиссар,-- неожиданновспомнил вестовой.-- Комиссаром в Петрограде служит, как узнал он, что я сбелыми ушел, так домой письмо прислал, что Фома, дескать, мол, не брат мнебольше, а враг нутренной. Барановский вспомнил, что у него на Волге остался семнадцатилетний брати мать, что брата теперь, наверное, мобилизовали, и что, возможно, онвстретится с ним в бою. -- Фомушка, а ты не боишься с братом в бою встретиться? Фома добродушно улыбнулся. -- Чего бояться, господин поручик? Какой он мне брат? Враг он, враг иесть, и не заметишь, как убьешь. Барановский вздрогнул. В памяти всплыл образ высокого мальчика,нежного, ласкового брата Коли. "Враги?.. Нет, никогда Коля ему не будетврагом. Это немыслимо". -- Фомушка, а у меня тоже есть брат у красных. -- Ну вот, оба мы одинаковые. Значит, брат на брата,-- равнодушнокак-то сказал Фома и позевнул. -- Спать надо, господин поручик,-- добавил он совсем уже соннымголосом. Барановский покорно лег на приготовленную постель из сена. Фомапоместился рядом. Лес тихо шумел верхушками. Солдаты давно уже спали. Надальнем конце поляны, у груды тухнущих углей, стоял дневальный. Серая шинельего, темная сзади и на плечах, спереди была облита багровым жаром. Тонкой,кровавой паутиной поблескивали штыки винтовок, составленных в козлы. Ночьбыла темная и холодная. Облака черными, мохнатыми клубами плыли по небу. Вголове офицера роились и медленно, как тяжелые тучи, тянулись мрачные мысли.Он никак не мог помириться с тем, что нежный брат Коля -- враг ему, что,может быть, завтра он с перекошенным от злобы лицом будет пускать в негопулю за пулей. Сырой холод сибирской ночи забирался Вод шинель, ледяными,влажными лапами хватался за грудь. Барановскому не спалось. - Фома,-- толкнул он вестового,-- а может быть, мы завтра в бою сбратьями встретимся? Фома уже спал и долго не мог понять вопроса, мычал в ответ и соннопереспрашивал: - А? Что? Как? -- пока наконец понял и ответил спокойно: -- Все можетбыть. Багрово-красная полоса света показалась на востоке, когда Барановскийстал тяжело забываться. Засыпая, он. видел в кровавом тумане рассветаискаженное злобой лицо брата Коли, и мысль, неясная и смутная, как сумракзари, бродила в мозгу: "Враги. Братья -- враги! Брат на брата!"

ДОЛОЙ ВОЙНУ