ГЕНЕРАЛЫ И ПОЛКОВНИКИ-КОММУНИСТЫ

ЯРКИЕ ЛОСКУТКИ

Ночью пошли в наступление. Барановский за время своего пребывания нафронте втянулся в боевую и походную жизнь, привык не рассуждая идти в огоньи воду, привык обходиться без бани, без чистого белья, без теплой комнаты,привык спать днем и бодрствовать ночью и обедать утром, на заре, пересталзамечать копошащихся в платье и белье насекомых, заводившихся даже подпогонами. Подпоручик спокойно шел сзади густой цепи своей роты покартофельному полю. В голове мыслей не было, думать не хотелось, какое-тотупое равнодушие, покорность скотины, которую гонят на убой, овладелиофицером. Он шел, заранее зная, что через несколько минут произойдет встречас противником, что скоро заблестят огоньки выстрелов, засвистят пули, и людибудут со злобной яростью кидаться друг на друга, кто-нибудь кого-нибудьпогонит, разобьет, бой утихнет, а потом разбитый получит подкрепление иснова кинется на победителя, снова загорится перестрелка, и так каждый день.Так было все время до сегодня, и Барановский был убежден, что так будет дотех пор, пока его ранят или убьют. -- Хоть бы скорее стукнуло, и баста, -- вслух сказал офицер. Роты Мотовилова и Барановского соприкасались флангами. Мотовилов, идясовсем недалеко от Барановского, услышал сказанную им фразу. -- Да, это ты верно сказал, Ваня. Царапнуло бы по ноге и отлично. Ясогласен хоть с раздроблением кости. Все равно. Поехал бы тогда на востоклечиться, пришел бы в училище и точно бы прошелся на костылях перед бывшимначальством. Два офицера шли в темноте и долго вслух мечтали о том, как бы получитьранение и уехать в тыл отдохнуть. Деревня, занятая противником, была ужеблизко. Мотовилов замолчал и быстро пошел на другой фланг своей роты. Цепьпошла тише, осторожней. Щелкнули затворы. Ноги стали заплетаться черезборозды. Испуганно и гулко треснули выстрелы красных секретов, за нимипредостерегающе захлопали полевые караулы. Застучали макленки. Огонькизаблестели по полю, яркой, светящейся цепью рассыпались вдоль деревни. Белыеостановились, залегли, брызнули, засверкали тысячами ответных огоньков. Сбасистым рокотом и ревом ухнул в деревню первый снаряд и сразу же поджегкакую-то избу. Яркие языки лизнули крышу, метнулись вверх, осветили улицубагровым, мятущимся светом. Заревели коровы, заблеяли овцы, и людизасуетились, заметались в страхе. Снаряды стали сыпаться очередями,разворачивая, поджигая все новые и новые дома. Пожар усилился, деревняпылала, как большой костер, а по сторонам от нее вправо и влево вспыхивалиогоньки выстрелов, и казалось, что это мелкие угольки летят с треском спожарища, огненным дождем рассыпаются по полю. Без звука, без крика всталибелые цепи и пошли в атаку, как верные псы зубами, защелкали пулеметы и,высунув свои горящие, длинные языки, жадно лизали темноту ночи. Точно ветерналетел на длинную цепь светящихся угольков, начал тушить их и разбрасыватьпо сторонам. Люди, тяжело топая, бежали вслед за летящими, перепутавшимися,смешавшимися в кучу угольками. Ветер сердито ревел и разметывал по полюцелые головни огня. Стали рваться ручные гранаты. Деревня была взята. РотаМотовилова захватила в плен комиссара полка, в одну минуту раздела егодонага, вывернула все карманы. -- Иван, Иван, -- кричал на ходу Мотовилов, -- мои-то ничего себекусочек подцепили -- комиссара, денег николаевских здоровущую пачкувытащили, кожаное обмундирование сняли, браунинг, бинокль. Барановский спешил за цепью: нужно было быстро захватить и соседнююдеревушку. -- А куда самого комиссара-то дели? -- закричал он. -- Черт их знает, не то живого, не то мертвого, видел только, как ониего в горящую избу шарахнули. Следующая деревушка была взята коротким, быстрым ударом. Красные, неожидая такой стремительности наступления, беспечно спали в избах. РотаБарановского ворвалась в улицу первой. Офицер, едва поспевая за стрелками,видел, как они бросали в окна гранаты, забегали в дома и оттуда слышалсядикий визг, точно там резали свиней. Солдаты Барановского, заскакивая визбы, принимали на штыки красноармейцев, прыгавших в одном белье с полатей,с печек и валили их окровавленные тела кучами на пол, под ноги обезумевшихот ужаса женщин и детей. Некоторые красные выбегали на улицу, но в беломнижнем белье их хорошо было видно и их кололи десятками. Улица былазахвачена N-цами с двух концов. Застигнутые врасплох, люди метались череззаборы, плетни, но быстрые, тонкие жала штыков догоняли их, и они вислибелыми тенями на изгородях, падали на дорогу. Пройдя деревню, остановилисьна ее западной окраине, окопались. Барановский приказал своему полуротномусобрать сведения о количестве выбывших из строя, а сам лег около плетня,думая немного уснуть. К нему подошел высокий, широкоплечий стрелокЧерноусов: -- Вот так жара, г-н поручик, красным-то была. Я сам семерых в однойизбе только приколол. Забежал я, значит, а они тамоко еще спят, потом какначали с полатей прыгать, а я их на штык, на штык. Одного в пузо кольнул,так на всю избу зашипел дух-то из него. "Пшшш",-- представил Черноусов, какон выпускал из красноармейца дух. -- А хозяйка-то визжит, батюшки мои,ребятишки орут, а я их валю, я их валю, как свиней, в кучу, на пол. Ну ипотеха! Солдат махнул рукой, стал закуривать. -- Не кури, -- запретил Барановский. -- Заметят, так будешь знать, какночью в цепи курить. Справа неожиданно звонко хлестнул огненный жгут. В несколько мгновенийфланг N-цев был смят. Цепь метнулась влево, запуталась, прижатая к плетню,вынуждена была принять стремительный штыковой удар противника. Зарево пожаракрасным пологом трепалось в небе. Барановский, выбегая перед ротой навстречуврагу, вдруг увидел на плечах атакующих яркие лоскуты красных погон. -- Что за дьявольщина? Свои? -- молнией метнулась мысль в головеофицера. Он хотел крикнуть, остановить свою цепь, разъяснить всем, что здесьнедоразумение, что свои сейчас начнут истреблять своих. Голоса не было, онслабым стоном, хрипло, вылетел из груди и сейчас же, никем не замеченный,был растоптан, заглушен ревом бойцов: -- Ура! Ура! А-а-а! Подпоручик видел, как офицеры и солдаты с той и другой стороны с яркимилоскутами погон на плечах бежали друг на друга, как сумасшедшие, с широкораскрытыми, слепыми глазами. Тяжелый сапог больно рванул за волосы назатылке. Подпоручик с усилием приподнялся на локтях. Голова ныла. Цеписошлись. Винтовки трещали, ломались в руках от встречных ударов. Штыки схрустом прокалывали грудные клетки, с шипением распарывали животы.Смертельно раненные с воем валились на землю. Мнимые враги узнали друг другатолько через несколько минут после жестокой схватки. Когда цепь N-цев сновалегла у плетня, многих стрелков в ротах не хватало. Мотовилов получилЦарапину штыком в левую щеку. Сидя рядом с Барановским, он ругался иприжимал платком горящий шрам. -- Вот тебе и связь. Черт знает что такое. Кавардак. Барановский лежал и, думая о кровавой стычке, вспоминал слова своеголектора по тактике: -- Внешние знаки отличия, форма, господа, в глазах малокультурнойсолдатской массы имеет огромное значение. Разные яркие лоскутки, тряпочки,галунные нашивки в виде погон, петлиц, кантов, шнурков, ордена, кокарды,звезды влекут к себе сердца серых мужичков. Мы должны воспитать солдат вдухе любви и преклонения перед этими побрякушками. Мы должны убедитьсолдата, что только в его полку, лучшем полку из всей армии, есть красныепетлицы с черным или белым кантом. Мы должны убедить его, что он счастливец,если носит на штанах золотой галунный кант. И верьте, господа, если мыубедим его в этом, если сумеем заставить поверить нам, то в бою, на войнеэтот солдат за эти яркие лоскутки сложит без рассуждений свою голову,докажет, что его полк -- лучший полк, единственный по доблести в армии, ибоон носит петлицы с черным кантом. Фетишизм живет в душе народа, это,господа, надо учесть и использовать широко и полно. "Яркие лоскуты! -- мысленно повторял подпоручик. -- Яркие лоскуты! Ииз-за них, надев их, люди глупеют. Есть что-то в этом индюшиное, безмозглое.Но какая жестокая и верная теория. Яркие лоскутки, а за них жизнь!". Перед рассветом разведчики привели двух пленных. Один левой рукойподдерживал правую с отрубленной кистью, у другого во все лицо красным ртомзияла сабельная рана, и кровь, смешиваясь с грязью, текла на гимнастерку.Оба они были мокры до костей и выпачканы в глине. -- Откуда это вы достали таких? -- спросил Мотовилов. -- Из озера вытащили, господин поручик. Идем, слышим стон в тростнике.Мы цап -- и поймали их. Говорят, что от казаков спрятались. Казаки их,значит, недорубили. Мотовилов брезгливо смотрел на пленных. -- Ребята, -- обратился он к ним, -- может быть, вас пристрелить лучше?Чего вам мучиться? Не то от холода, не то от страха молча дрожали красные и жались друг кдругу. -- Вы еще молчите, мерзавцы, не хотите отвечать офицеру, я вот вамсейчас! Мотовилов стал отстегивать крышку кобуры револьвера. Один побледнелтак, что даже сквозь слой грязи было видно, другой с рассеченным лицом,совсем еще мальчик, заплакал. -- Ну, ну, испугался, щенок,-- засмеялся офицер и, повернувшись кразведчикам, приказал:-- Тащите эту дрянь в штаб полка. Когда пленных увели, Мотовилов, стоя возле Барановского, возмущался,что казаки так скверно рубят. -- Не могли, черти, насмерть-то зарубить, упустили двух мерзавцев. Фома ворчал недовольно: -- Стоит их в плен брать. Тоже, христосики смиренные, в слезыпустились, а как в окопе лежали, так только стукоток, поди, стоял, какотщелкивали нашего брата. Нет, мы вот этто три дня на один полк ихний лезли,никак взять не могли, а как обошли их да заграбастали с фланку, так они вселапки подняли, мы, мол, братцы, давно к вам хотели перебежать. Сволочь! --Фома плюнул. -- Конечно, мы их всех перекололи! На рассвете разведка донесла, что красные густыми цепями приближаются кдеревне. -- А много их? -- спросил капитан, командир батальона. -- Видимо-невидимо, господин капитан, -- не задумываясь, ответилразведчик. Солдаты в цепи подняли зайца и, смеясь, как ребятишки, бегали за ним.Черноусое показал Мотовилову на высокие столбы пыли, стоявшие далеко встороне красных. -- Смотрите, господин поручик, как копоть-то коптит у красных. Лезервы,похоже, подводят. Полезут, наверно, здорово. Солдат разыгравшихся с трудом удалось уложить в окопчики, привести полкв боевую готовность. По цепи было передано приказание приготовиться. Красные не заставили себя долго ждать, двумя большими цепями пошли онина деревушку, занятую N-цами. Капитан посмотрел в бинокль. -- Ого! -- сказал он, обращаясь к стрелкам,-- много в кожаных курткахесть, видно, коммунисты. Смотри, ребята, тужурки не порть, целься подкозырек. И, постояв немного, скомандовал: -- Тридцать! Редко начина-а-ай! -- Тридцать! Тридцать! Редко начинай! -- передавали стрелки по цепикоманду.

ВСЕМУ МИРУ ИЛИ ТЕБЕ

Гнет атамановщины в районе Медвежьего, Пчелина и Широкого становился скаждым днем все сильнее. Порки, расстрелы чередовались с виселицами,конфискациями и сожжением целых сел и деревень. Жизнь в местах расположенияиностранных войск и группы атамана Красильникова стала опасной самомубезобидному, чуждому всякой политики землеробу. Все крестьянствоподозревалось в сочувствии и содействии большевикам. Суда и следствия несуществовало, их заменяло усмотрение начальства. Голословный оговор,анонимный донос или подозрение являлись достаточным основанием для приговорак смерти десятков людей. Крестьяне бросали свои хозяйства, дома и с семьями уходили в тайгу,пополняли партизанские отряды. Остающиеся дома были запуганы до последнейстепени, до потери рассудка и здравого смысла. В трех верстах от Медвежьего, в Черемшановке, на кладбище толпилсянарод. На краю большой, только что вырытой могилы стояли шесть мужчин иженщина, приговоренные к расстрелу. Отделение чехов заряжало винтовки.Коренастый рыжебородый мужик в белой рубахе, с усилием шевеля холодными,синими губами, говорил чешскому офицеру: -- Господин офицер, как же это вы так меня прямо без суда и следствия ив яму. Ведь понапрасну вы это. Надо обследовать бы сначала. Зачем губитьчеловека? Мы думаем, таких правов нет, чтобы, значит, без суда и следствия,и готово дело. Чех презрительно щурил глаза с белыми ресницами, надменно поднималлицо. -- Ми -- чешский комендант, ми имеем право повесить, расстрелять,арестовать. Толпа, облепившая соседние могилы, стояла тихо, мигая черными,испуганными, неподвижными глазами. Жена рыжебородого, Дарья Непомнящих,сидела на зеленой могиле с грудным ребенком. Стоять она не могла, ноги у неедрожали и подкашивались. Плакать она перестала. Слез не было. -- Ну, прощайся! Сейчас будем расстрелять! Приговоренные закивалиголовами. Родные бросились к ним. -- Нельзя! Офицер поднял руку: -- Не разрешается. Можно сдалека. Все равно! Женщина упала на колени,била себя в грудь. -- Господин офицер, последний разок дайте у мужа на груди поплакать.Ой-ой-ой! Как жить я буду, сиротинушка! Соколик ты мой ясный, Петенька.Разнесчастный мой ты, Петенька! Ой, ой, ой! Лицо чеха стало раздраженно-холодным, нетерпеливая гримаса дернуларозовые губы. -- Довольн! Нельзя! Ми начинаим! Ребенок на руках у Дарьи проснулся, разбуженный криком матери,заплакал. Рыжебородый потерял жену из виду. Черные дырки винтовок ударилиего по глазам. Солнце померкло. Мужик ослеп. Лица родных, толпу он пересталвидеть. Могила за спиной стала глубже, шире, дышала сыростью. Осужденнаяженщина шумно вздохнула, захватила полную грудь воздуха. Тяжелый запах землизакружил ей голову. Она покачнулась. Брат, стоявший рядом, нежно обнял ее,поддержал и, целуя в похолодевшую щеку, тихо сказал: -- Держись, Маша! Вдвоем не страшно. Мужчина говорил ласково, но глазаего уже были мертвы, блестели острым стеклянным налетом, зрачки расширилисьи остановились. Офицер что-то шептал солдатам, показывая глазами на женщину,те кивали головами. Белая перчатка поднялась над фуражкой чеха.Приговоренные одновременно, медленно, с усилием, точно их кто потянул зашеи, подняли лица, уперлись тяжелыми взглядами в тонкую чистую руку в рукавес белым обшлагом. Перчатка шевелила на ветру пустыми пальцами. Дула винтовоквздрогнули, расплылись в одну огромную черную дыру. Острый огненный ножсверкнул из железного мрака, проткнул грудь шестерых. Сбросили в яму руки иноги, слабые, как плеть, и головы, закинувшиеся на спину. Женщина едваудержалась на ногах, присела на корточки и, опираясь о землю руками, ртомхватала воздух, как рыба, вытащенная на берег. Чех подошел к ней. -- Видель, сволочь! Больше не будешь бунтовайт? Иди, сука, домой ирасскажи всем, что большевиком быть плохо есть! Женщина не поняла ни одного слова. Толпа опустила плечи. Кое-кто сел наземлю. Головы валились на грудь. Дарья лежала без сознания. Ребенок плакал: -- Ааа! Уаа! Ауа! Ауа! -- Где есть старост? -- крикнул офицер. -- Я здесь! -- седая борода Кадушкина тряслась от страха. -- Закопайт этих разбойников. Хоронить родным не давайт. Ми проверимпосле! Чехи торопились. Закинули винтовки за плечи. Сели на лошадей. -- Ми проверим, если хоть одного не будет в яме, то все село будетсожжен. Офицер скомандовал по-чешски. Кавалеристы подняли сразу лошадей нарысь. Толпа шарахнулась на две стороны, дала дорогу. Молчание сковало людей. В стороне Пчелина шел бой. Глухое ворчаньеорудий раскатывалось по земле. Крестьяне вздохнули -- Чего же, ребята, зарывать надо! Кадушкин мял в руках фуражку. Подойти к яме, заглянуть в нее былострашно и тяжело. Лопаты торчали на черном бугре, глубоко воткнутые в рыхлуюземлю еще расстрелянными. Перед смертью чехи заставили их вырыть себемогилу. Рыжебородый, раненный в бок, поднялся, сел. Теперь он хорошо виделокровавленные лица мертвых товарищей. -- Братцы, помогите! Толпа вздрогнула, метнулась к яме, нагнулась над ней. -- Петя, милый, ты жив! Радость надежды легко подняла женщину с земли. -- Братцы, выручите! О-о-о-х! Кадушкина трясло. -- Михал Михалыч, надо веревки достать, вытащить мужика-то моего. Самон, однако, не в силах будет вылезть. Кадушкин молча жевал беззубым ртом. В подслеповатых глазах егопряталось что-то хитрое и трусливое. Мужики о чем-то задумались, недвигались с места, молчали. Лица слились в одно белое пятно. Мысльбеспощадная куском льда залегла в голове толпы. Лбы покрылись холоднымпотом. Петр, истекая кровью, згбко вздрагивал. Толстая, жирная глиста,разрезанная лопатой, крутилась у него на сапоге. Раненый старался несмотреть на нее, но она упорно лезла в глаза, росла, извиваясь толстымжгутом. Молчание и неподвижность толпы заледенили воздух. Стало холодно, какзимой. Дарья посмотрела кругом, сердце у нее упало, заколотилось, в ушахзазвенело, она поняла: -- Что вы, звери, опомнитесь! -- закричала женщина и задохнулась. Толпа, единодушная в своем решении, серая, безглазая, навалилась ей нагрудь. Тишина треснула, как льдина. -- Рассуди, Дарья, всему миру, всей деревне пропадать или ему одному?Чехи узнают, не помилуют за это. -- Ироды, звери, креста на вас нет! Дарья уронила ребенка, грудью упала на землю. -- Кидайте и меня к нему, зарывайте вместе. -- Михал Михалыч, вы чего это? Неужто меня живьем зарыть хотите?. Рубаха рыжебородого густо намокла кровью, губы совсем почернели.Староста развел руками: -- Уж гляди сам, Петра, что с тобой делать? Отпустить тебя -- всемпропасть. Подумай сам, всему миру али тебе пропадать? Нижняя губа у Петра задергалась, слезы потекли на бороду. Он с тоскойобвел взглядом черные стены ямы, поднял лицо кверху. Седая борода старостытряслась над могилой. Мужики стояли угрюмые, твердые, неумолимые, как камни.Теплый, дурманящий запах свежей крови стеснял дыхание. В яме было душно.Рана горела. Голова кружилась у Петра. Держал он ее с усилием и, несмотря нажару и духоту, дрожал, тихо щелкая зубами. Ребенка подняла и отошла с ним всторону соседка Непомнящих. Мертвые в могиле лежали спокойно. Земля под нимистала теплой и мокрой. Кровь текла ручейками из разодранных спин и затылков.Лица вытянулись, пожелтели. -- О-о-о-х! Как же быть? Я бы в тайгу ушел. -- Зря городишь, Петра! Из-за тебя всем пропадать, что ли? Стыдно тебе,Петра! Пострадай за мир! Пострадай, Петра! Пострадай! Мы бабу твою неоставим! Толпа кричала, волновалась засыпала словами раненого, как комьямиземли. -- Ироды, палачи! Дарья исступленно взвизгивала, рвала на себе кофту, каталась по земле.Петр окоченел от холода. Небо в узкой щели ямы потемнело. Яма стала тесной.Сырые, черные стены сдвинулись, сжались. -- О-о-о-х! Воля ваша. Дайте хоть напиться останный раз. Горячего бы.Чайку бы. Петр был побежден. Сопротивление одного, беззащитного человека,хватающегося за жизнь, было сломлено упорством толпы. -- Это можно, сичас, мы сичас, -- засуетился староста. Кадушкина успокоило согласие Петра, он старался убедить себя в душе,что иначе поступить нельзя, что они делают правильно, если даже самобреченный на смерть соглашается с ними. -- Ребята, там кто-нибудь сбегайте за кипятком. Николай Козлов, своякПетра, живший рядом с кладбищем, принес туес горячего чая. -- На, Петра. Эх, сердешный, за што страдаешь? И то што у меня самоварбаба согрела. Николай с участием смотрел на свояка, качал головой. Петр пил долго,медленно, маленькими глотками. Женщины крестились в толпе и шептали: -- Господи, пошли ему царство небесное. Мученику за нас, грешных.Господи, прости ему все согрешения вольные и невольные! Петр напился, со стоном подал туес обратно. Николай нагнулся, встал сколеней. -- Петя, не надо! В тайгу пойдем! Не хочу я! -- Замолчи, Дарья! -- староста сердито посмотрел на женщину. -- И такневмоготу, а она тут верещит еще. Смотри, народ-то как потерянный стоит. Глиста вертелась, издыхая. Из толстого разрезанного куска червяразмазывалась по сапогу грязная, липкая жидкость. Петр закрыл лицо руками,зарыдал. -- За-за-за-ры-ры-ры-ва-а-а-айте! -- Ты, Петра, ляг, ляг, ничком. Оно лучше так, без мучениев задавит. Кадушкин трясущимися руками выдергивал из земли лопату. Петр ткнулся вживот мертвеца. Мужики засуетились, не глядя вниз, отвертываясь друг отдруга, опустив головы, торопливо стали сталкивать в могилу сырую, рыхлуюземлю. -- Надо, ребятушки, утаптывать, утаптывать. Он так кончится безмучениев. Староста спрыгнул в яму, закиданную менее чем наполовину. Петр,задыхаясь, приподнялся под землей. Кадушкин едва удержался на ногах,ухватился за край могилы. Несколько мужиков стали топтать легкую землю. Петрбился в предсмертных судорогах. Земля слегка колебалась под ногамимогильщиков. Что-то белое, не то палец, не то кусок рубахи, торчало средичерных комьев. Кадушкин отвернулся, полез наверх. -- Давайте еще, ребятушки, подсыплем землицы! Белое утонуло в черном. Толпа быстро, почти бегом пошла с кладбища.Смотреть ни на что не хотелось. Собаки, лаявшие из-под ворот, и куры,рывшиеся в пыли улицы, знали все. Стены домов, темные от времени, щели взаборах, сучки в них, вывалившиеся белыми круглыми дырками, кочки на дороге,клочки пыльной травы кучей лезли в глаза. Раньше их не замечали. Людиторопились. Надо было поскорее спрятаться. Забиться домой, запереться на всезатворы. Дарья изорвала на себе всю кофту, растрепала волосы, ползала начетвереньках, выла и разрывала руками засыпанную и притоптанную яму. Вглазах у нее стояли мужики с лопатами. Земля под мужиками тряслась, и онипрыгали с ноги на ногу, широко раскинув руки, стараясь сохранить равновесие. -- Петя, я сейчас! Я тебя отрою! Женщина скребла землю и выла, протяжно, с безнадежной тоской: -- Отрою-ю-ю! Ю-ю-ю! У-у-у-!

ПИЛИ, ПИЛИ