Что злее льва среди четвероногих и что лютее змеи среди ползающих по земле? Всех тех злее зла жена. Нет на земле ничего лютее женской злобы».
Начало XII в. для литературы древнего Киева было временем значительных достижений – развитие киевского летописания венчает «Повесть временных лет», а «Поучение» Владимира Мономаха свидетельствует о том, какого высокого уровня достигала образованность и начитанность русских «книжных людей» в эти годы.
Но наступивший XII век был для Киева временем тревожным и неблагополучным. После смерти великого князя киевского Мстислава Владимировича (сына Владимира Мономаха), последовавшей в 1132 г., начались феодальные раздоры, почти не прекращалась борьба за обладание великокняжеским столом, южнорусские земли страдали от половецких набегов, в 1169 г. Киев был разгромлен войсками Андрея Боголюбского, словом, в Южной Руси настало время, когда, по словам автора «Слова о полку Игореве»: «… начяша князи про малое „се великое“ млъвити, а сами на себе крамолу ковати, а погании со всех стран прихождаху с победами на землю Рускую». Все это не могло способствовать успешному развитию литературы и книжного дела, и не случайно, видимо, если не считать летописания и «Киево-Печерского патерика» (использовавшегося, впрочем, легенды и предания, создававшиеся еще в XI в.), мы не знаем ни одного литературного памятника, созданного в течение рассматриваемого столетия на Киевской земле.
Но если говорить о Руси в целом, то картина предстанет совершенно иной. XII век – это время бурного расцвета удельных княжеств, и прежде всего их столиц и центров, таких городов как Владимир, Суздаль, Смоленск, Полоцк, Галич.
Надежным показателем этого процесса является архитектура: именно во второй половине XII в. создается ряд выдающихся памятников зодчества. Это церковь Бориса и Глеба в Смоленске (построена в 1145–1146 гг.), Преображенский собор в Переяславле-Залесском (1152–1157), собор Спасо-Ефросиниевского монастыря в Полоцке (около 1159 г.), Успенский собор во Владимире (1158–1160), церковь Покрова на Нерли (1165), собор Михаила Архангела в Смоленске (1191–1194), церковь Рождества Богородицы во Владимире (1192–1195), Дмитриевский собор во Владимире (1193–1197) и т. д. Здесь упомянуты только некоторые (при этом сохранившиеся до нашего времени) памятники древнерусского зодчества XII в., не названы памятники архитектуры Киева и Новгорода, но, даже несмотря на эту избирательность, перечень свидетельствует об интенсивном развитии культуры и искусства на западе и северо-востоке Руси.
Нам известно, однако, о существовании в середине XIII в. колоссального хронографического свода, включавшего в свой состав «Александрию», «Историю Иудейской войны» Иосифа Флавия, первые книги «Хроники Иоанна Малалы», извлечения из «Хроники Георгия Амартола», полный текст нескольких библейских книг. [Описание этого свода см.: Истрин В. М. Александрия русских хронографов, с. 317–361.]
До нас дошел «Успенский сборник» рубежа XII–XIII вв., состав которого заставляет нас предположить существование обширного литературного «фонда», из которого по воле заказчика были избраны памятники, включенные в сборник. [В состав сборника входят жития Бориса и Глеба, Феодосия Печерского, Афанасия Александрийского, Ирины, Христофора, Мефодия, Февронии и других, а также апокрифы («Повесть Иеремии», «Видение Исайи»), ряд «слов» Иоанна Златоуста и другие памятники.] То, что значительную часть его составляют тексты, входившие в майскую и июньскую «Минеи Четьи», [«Минеи Четьи» (в отличие от служебных миней) содержали полные тексты житий, расположенные по месяцам и дням, когда почиталась память этих святых.] позволяет допустить существование полного комплекса годовой минеи, что уже само по себе представляло бы обширную антологию памятников агиографической и церковно-учительной литературы.
Мы не можем пока точно датировать время перевода многих произведений, которые встречаются впервые в списках XIV–XV вв., по языковым данным ученые склонны относить их к числу переводов домонгольской поры, и, быть может, значительная доля этих переводов также падает на XII в.
Наконец, любопытно упомянуть дошедшие до нас рукописи XII – начала XIII в., сам перечень их (в него включены только наиболее значительные – фолианты, содержащие не менее сотни пергаменных листов) достаточно показателен: он свидетельствует о широте и разнообразии памятников, находившихся в обращении на Руси XII в. От этого времени уцелели списки Ефремовской кормчей книги, «Лествицы» Иоанна Лествичника, Евангелия учительного Константина Болгарского, сборник с житиями Нифонта Констанцского и Федора Студита, Пандекты Никона Черногорца, «Слово об антихристе» Ипполита, папы римского, «Устав Студийский», «Златоструй», «Богословие» Иоанна Дамаскина, Пролог, упоминавшийся ранее «Успенский сборник», не говоря уже о многочисленных списках евангелия, апостола, служебных миней, стихирарей и других книг, применявшихся при богослужении. [Кормчими назывались руководства по церковному и государственному праву; «Лествица» и пандекты – сборники бесед о «ступенях» духовного совершенствования и о правилах монашеской жизни; пролог – сборник житий святых, расположенных по месяцам и дням, на которые приходится «память» данного святого; апостол – книга, содержащая апостольские «деяния» и послания; стихирарь – сборник стихир, песнопений в честь Христа, богородицы или святых.]
Словом, если XI век был временем становления древнерусской литературы, по преимуществу в Киеве и Новгороде, то в XII в. возникают новые литературные центры в различных областях Руси, создаются местные литературные школы.
2. Патериками назывались сборники изречений святых отцов подвижников или рассказов о них. Древнейшим из русских патериков явился патерик Киево-Печерского монастыря. Монастырь был основан в середине XI в., и уже в «Повести временных лет» под 1051 г. читается рассказ об основании монастыря, а в статье 1074 г. — о некоторых его подвижниках. Однако «Киево-Печерский патерик» был создан значительно позднее, и в его основе оказалась переписка, которую вели между собой в начале XIII в. владимирский епископ Симон и киево-печерский монах Поликарп, хотя они, в свою очередь, использовали, видимо, записи, ведшиеся в самом монастыре.
Симон и Поликарп были постриженниками Киево-Печерского монастыря, оба они были образованными и талантливыми книжниками. Но судьба их сложилась по-разному: Симон сначала стал игуменом одного из владимирских монастырей, а затем в 1214 г. занял епископскую кафедру в Суздале и Владимире. Поликарп же остался в монастыре. Честолюбивый монах не хотел смириться со своим положением, не соответствующим, как он думал, его знаниям и способностям, и с помощью влиятельных покровителей — княгини Верхуславы-Анастасии, дочери Всеволода Большое Гнездо, и ее брата Юрия — стал домогаться епископской кафедры. Но Симон, к которому княгиня обратилась за поддержкой, не одобрил честолюбивых устремлений Поликарпа и написал ему послание, в котором обличал его самолюбие и увещевал гордиться уже тем, что он подвизается в столь прославленном монастыре. Это послание Симон сопроводил рассказами о некоторых киево-печерских монахах, с тем чтобы рассказы эти напомнили Поликарпу о славных традициях монастыря и тем самым успокоили его мятежный дух. Послание Симона и следующие за ним девять рассказов о монахах Киево-Печерского монастыря явились одной из основ будущего «Киево-Печерского патерика».
Литературное и идеологическое значение патерика было исключительно велико. Он не только подытоживал развитие русской агиографии XI-XII в., но, повествуя о славном прошлом знаменитого монастыря, будил чувство общерусского патриотизма, в страшные годы монголо-татарского ига напоминал о временах процветания и могущества Киевской Руси.
В рассказах «Киево-Печерского патерика» много традиционных патериковых мотивов: праведные монахи творят чудеса, успешно борются с мирскими помыслами и искушениями, одерживают победы над бесами и разоблачают самые хитроумные их козни. Однако все эти фантастические коллизии развертываются на фоне действительного монастырского быта, соотносимы с реальными политическими событиями в Киевской Руси XI-XII вв.. Рядом с идеализированными портретами киево-печерских подвижников появляются живые характеры жестоких князей, жадных купцов, неправедных судей. Да и сами монахи не все и не всегда безукоризненно добродетельны; их обуревает зависть, сребролюбие, они нередко попрекают друг друга и ссорятся.
Так, в легенде о Прохоре Лебеднике рассказывается, как он снабжал голодающих киевлян хлебом, испеченным из лебеды, но казавшимся таким сладким, будто он «с медом». Однако если кто-либо крал у Прохора этот хлеб, то тот оказывался горьким, словно полынь. Затем Прохор собрал из келий «попел» (пепел, золу) и превратил ее в соль, которую также раздавал нуждающимся. Это возмущало купцов, намеревавшихся нажиться на вздорожавшей провизии. Они жалуются на Прохора князю Святополку [2], а тот, посоветовавшись со своими боярами, отнимает у Прохора его чудесную соль, рассчитывая, что «богатство приобрящет». Но соль превращается в золу. На третий день князь приказывает выкинуть золу, и она снова становится солью, которую с радостью разбирают нуждающиеся горожане. Нетрудно заметить, в каком неприглядном виде выступает в этой легенде и князь, и его советники, и корыстолюбивые киевские купцы.
В другой легенде рассказывается о монахе Григории. К нему забираются воры, но он насылает на них беспробудный сон, продолжающийся пять суток. Других воров Григорий заставляет двое суток простоять недвижимо, при этом они изнывают под тяжестью награбленных плодов. Проходящие мимо монахи сначала лишены возможности увидеть воров, а когда, наконец, замечают, то не могут сдвинуть их с места. Затем рассказывается, как тот же Григорий на берегу Днепра встречается с князем Ростиславом Владимировичем, который направлялся в монастырь получить благословение перед походом на половцев. Княжеские дружинники насмехаются над монахом, «метающе словеса срамнаа». Григорий укоряет их и предсказывает гибель в воде. Разгневанный словами монаха, князь самодовольно восклицает: «Мне ли поведаеши смерть от воды, умеющу бродити (плавать) посреди ея» — и приказывает связать Григория и утопить его в Днепре. Братия два дня безуспешно ищет пропавшего инока, и лишь на третий день труп его — с камнем на шее и в мокрых «ризах» — чудесным образом оказывается в запертой келье. А приказавший расправиться с Григорием князь Ростислав действительно тонет при переправе у Треполя [3].
Любопытен и рассказ о монахе Федоре. Он немало претерпел от козней бесов, являвшихся к нему в облике его друга, монаха Василия, и ссоривших их. Наконец ему удается одолеть бесов и даже заставить их служить себе: то они за ночь перемололи по его приказанию пять возов зерна, то перенесли с берега Днепра на гору тяжелые бревна, доставленные по реке для восстановления пострадавших от пожара церкви и келий, и при этом разложили их по назначению: для пола, крыши и стен.
Но этот фантастический мир чудес оказывается тесно переплетенным с миром реальных людей и человеческих взаимоотношений.
Сюжеты рассказов о киево-печерских монахах очень занимательны. Это отметил еще А. С. Пушкин в письме к П. А. Плетневу, говоря о «прелести простоты и вымысла» легенд о киевских чудотворцах [5]. В них сочетаются собственно агиографические приемы с приемами летописного повествования; вопреки условностям агиографического канона время от времени проскальзывают реалистические детали, черты живых характеров. «Киево-Печерский патерик» явился, таким образом, немаловажным этапом на пути развития сюжетного повествования в литературе древней Руси [6].
3. Памятник, известный под именем Моления, Послания или Слова Даниила Заточника, является характерным показателем перехода киевских литературных традиций в ростово-суздальскую книжную культуру. В этом произведении органически слиты элементы просительного обращения, публицистического послания, страстного сатирического памфлета и афористического поучения. Оно дошло до нас в двух основных редакциях, из которых каждая в дальнейшем подверглась особым переделкам.
Слово «заточник», скорее всего, прозвище, указывающее на занимаемое положение; оно может означать заключенного, сосланного человека или человека «заложившегося» - согласившегося на подневольную работу, «заточившегося» - согласившегося на кабальную работу.
Даниил Заточник - предполагаемый автор двух произведений, очень близких друг другу по тексту - «Моления» и «Слова». «Моление» и «Слово» Даниила Заточника — два памятника, очень близких друг другу — необыкновенно трудны для изучения. Памятники это ранние — возможно, даже XII в., а дошли они до нас в поздних списках, прошедших длительный путь изменений текста, частично испорченного, с большими утратами.
Никто из исследователей до сих пор не установил точно взаимоотношения списков и редакций каждого из памятников — «Слова» и «Моления» — более или менее надежно. Не решен окончательно и вопрос о том, какой из этих памятников первоначальный. Близость обоих памятников друг другу несомненна, но как они соотносятся, в чем выражается их близость — окончательно установить не удалось. Есть только гипотезы и предположения. Здесь предстоит еще потрудиться опытнейшим исследователям-текстологам.
Д. С. Лихачев, изучая памятник, пришел к выводу: «Во всех редакциях оно оставалось тем же самым, отличалось выработанностью, устойчивостью формы. При чтении «Моления» остается такое ощущение, точно оно написано в хорошо знакомой в Древней Руси манере, продолжает какую-то традицию, тесно связанную с русской жизнью. Безвестные соавторы и «редакторы» «Моления» отлично ощущали тот стиль, ту манеру, ту идейную направленность, в которых оно написано, ценили их и стремились их не нарушить. Это дает нам право в общей характеристике «Моления» не различать особо отдельных редакций» (Лихачев Д. С. Исследования: - С. 185).
Многообразие научных гипотез о социальной принадлежности Даниила Заточника указывает на то, что в произведении ярко выражено личностное начало. Воображаемый или действительный автор жалуется своему князю на судьбу, просит его помочь и вместе с тем стремится посмешить или развеселить своего князя, описывая различные возможные способы выбраться из нужды. Главные предметы его самонасмешек - нищета, неустроенность, изгнанность отовсюду. Его реальные нищета и бессилие противостоят идеальному богатству и могуществу князя.
В произведении Даниил Заточник не только смешит, жалуется, попрошайничает, многократно упоминая богатый княжеский стол, что наводит на мысль о принадлежности произведения к числу исполняемых на пиру. Но он говорит и о своем умственном превосходстве над окружающими князя боярами, демонстрирует начитанность, знание ремесел, что указывает, по мнению В. Г. Белинского, на то, что он осознавал себя не только попрошайкой-скоморохом, но и своего рода интеллигентом.
Текст являет собой своеобразную подборку афоризмов из Псалтыри, «Песни песней», «Премудрости Иисуса, сына Сирахова», «Притч Соломона», «Повести об Акире Премудром», сборников изречений типа «Пчелы» и «Стословца» Геннадия и других источников, а так же народной мудрости, осмысливающей русский быт. В тексте они скомпонованы в определенной сюжетной последовательности. В одной из редакций «Моление» так и называется - «Слово о мирских притчах и о бытейских вещах; подобно есть сему житье наше, и како ся в нем льстим».
Анализируя стиль Заточника, невозможно не остановиться на фрагменте, посвященном злой жене (слово «злой» имело в древнерусском языке основное значение «плохой, дурной»), поскольку в нем особенно ярко проявляется балагурство Заточника. Мысль о женитьбе приводит его в ужас: «Неужели скажешь мне: «Женись у богатого тестя, чести ради великой; у него пей и ешь»? Лучше бы уж мне вола бурого ввести в дом свой, чем злую жену взять: вол ведь не говорит, ни зла не замышляет, а злая жена, когда её бьешь, бесится, а когда кроток с ней - заносится, в богатстве гордой становится, а в бедности злословит.
Что такое жена злая? Торговка плутоватая, кощуннница бесовская. Что такое жена злая? Людская смута, ослепление уму, заводила всякой злобе, в церкви сборщица дани для беса, защитница греха, заграда от спасения...
Хорошая жена - венец мужу своему и беспечалие, а злая жена - горе лютое и разорение всему дому. Червь дерево точит, а злая жена дом своего мужа истощает. Лучше в дырявой ладье плыть, нежели злой жене тайны поведать: Лучше камень бить, нежели злую жену учить:
Что злее льва среди четвероногих и что лютее змеи среди ползающих по земле? Всех тех злее зла жена. Нет на земле ничего лютее женской злобы».
Заметим, что слова «о злых женах» встречаются в древнерусской книжности уже с 11 века, Они входят в состав Изборника 1073 г ., Златоструя, Пролога, Измарагда, многочисленных сборников.
Обратим внимание на то, что острословие Даниила носит признаки скоморошьего балагурства:
1) он пересыпает речь многочисленными небылицами: «Как в дырявые меха лить, так и глупого учить; ибо псам и свиньям не нужно ни злата, ни серебра, а глупому - мудрых слов; мертвеца не рассмешишь, а глупого не научишь. Коли пожрет синица орла, коли поплывет камень по воде и коли начнет свинья на белку лаять, тогда и глупый уму научится»;
2) переиначивает географические названия: «:кому Боголюбово, а мне горе лютое,; кому Белоозеро, а мне оно смолы чернее, кому Лаче - озеро, а мне, на нем живя, плач горький; кому Новый Город, а у меня в доме и углы завалились»;
3) в пределах одного предложения использует слова с созвучными окончаниями (своеобразные рифмы): погрести - привести, чтить - стыдить, укоряет - осуждает и т. п.;
4) использует снижено - бытовую лексику, с её помощью строит целые сценки грубоватого характера: « Видел жену безобразную, приникнувшую к зеркалу и мажущуюся румянами».
Даниил Заточник привлекает внимание исследователей своей двойственностью: униженный и гордый своими знаниями, пытающийся выбраться из нужды и притязающий на место княжеского советчика, смешащий и учащий князя, этот интеллигент чем-то напоминает героев Достоевского, Гоголя или Лескова.
4. Галицко-Волынская летопись была создана в XIII в. и дошла до нас в составе Ипатьевской летописи XV в.; это ценный исторический источник, содержащий сведения по истории Южной Руси, Литвы и частично Венгрии и Польши, охватывающий целый век – век наивысшего расцвета Галицко-Волынского княжества.
Источники Галицко-Волынской летописи многообразны: это княжеские летописцы, различные документы (акты, грамоты, военные донесения, дипломатические отчеты), рассказы очевидцев о битвах и походах, воинские повести, фрагменты из других летописей (например, Повесть о битве на Калке), местное летописание и т. д. Кроме того, в Галицко-Волынской летописи есть частые обращения к книжным источникам — к переводным историческим сочинениям (греческим хроникам, к «Истории иудейской войны» Иосифа Флавия); есть в ее составе и большие цитаты из «Слова о законе и благодати» митрополита Илариона.
В центре повествования стоит фигура великого князя Даниила Романовича Галицкого - одновременно эпический и романтический образ древнерусского князя, мужественного, мудрого, воинственного и справедливого. Даниил Романович осенен ореолом народного героя, защитника отечества, победителя многочисленных врагов; и в то же время это мудрый дипломат, человек, не лишенный эстетических интересов, всегда стремящийся не только укрепить, но и украсить свою родную страну.
Вся летопись состоит из описаний битв, «остросюжетных» политических-интриг, и это перемежается с сообщениями о частных семейных делах, о симпатиях и антипатиях людей, о любви к родным местам и о беспокойной жажде деятельности во славу отечества. Постоянной трагической нотой звучит, начиная с середины произведения, тема татарского нашествия, разорения и гибели.
Галицко-Волынская летопись - произведение очень сложное, что определяется и историей создания памятника. Летопись состоит из многих компонентов, порой не очень удачно соединенных в одно целое. Кроме того, она четыре раза переделывалась и дополнялась. Четыре сводчика (составители сводов) имели разные взгляды на события, у них были разные «главные герои», и им не удалось (вернее, они и не хотели этого) избежать пристрастности в характеристиках тех или иных персонажей, вершивших историю в описываемое время. Однако тема героического подъема и эмоциональная насыщенность всех частей являются объединяющим началом в памятнике.
Как было принято в то время, галицко-волынские князья имели свою придворную летопись и своего летописца. Однако эта летопись составлялась не по годам, а единовременно - составитель собирал воедино все материалы, из которых мог составить свое описание: летописные известия из других источников, воинские повести (рассказы о битвах и походах, написанные или рассказанные очевидцами событий), документы из княжеского архива, отчеты военных и дипломатических деятелей. Все это дополнено собственными рассказами составителя, а также цитатами из книг (из Библии, переводных хроник и др.), показывающими широкую образованность составителя, а также круг литературы, который был в распоряжении галицко-волынского книжника.
Первая часть Галицко-Волынской летописи - летописный свод 1246 г., составленный митрополитом Кириллом. В 1246 г. митрополит Кирилл навсегда расстался с Даниилом Романовичем, и его сменил в качестве составителя летописи холмский епископ Иоанн, который довел повествование до 1264 г., года смерти Даниила Романовича. В состав свода 1246 г. включены известия из Киевской летописи, в частности, «Повесть о нашествии Батыя», которая находится на стыке сводов Кирилла и Иоанна.
Летопись Иоанна охватывает 1247-1264 гг., она написана в Холме. Однако в ней чувствуются следы основательной переработки ее, осуществленной, по-видимому, во Владимире составителем следующей части Галицко-Волынской летописи, свода Василька Даниловича. И это легко проследить, наблюдая, как в данной редакции летописного текста рассказывается о Льве Даниловиче, старшем сыне Даниила Романовича. Епископ Иоанн относится к Даниилу Романовичу и его сыну Льву с большим пиететом. Он упоминал Льва уже в повествовании о походах Даниила Романовича в своде 1246 г. Однако в описаниях событий 1263-1269 гг. (времени правления Шварна) совсем нет благожелательных сообщений о Льве. По-видимому, они были выброшены владимирским редактором, как и многие другие события, не имеющие отношения к Васильку и Владимиру. Повести о чешском и ятвяжском походах вновь отводят Льву надлежащее место- возможно, они были написаны по его рассказам. Сам епископ Иоанн ((566)) был участником визита князя Василька к Бурундаю в 1261 г. Все это сказание написано в достаточно официальном тоне, но слова «владыка стояще во ужасти величе» показывают нам автора этого сообщения, которому трудно забыть пережитый страх при виде гнева завоевателя.
Граница между сводом Иоанна и следующим сводом - Василька Даниловича - размыта. В. Т. Пашуто считает началом свода Василька Тернавский съезд 1262 г. Возможно, что начало немного раньше - в 1261 г.- с сообщения о свадьбе Ольги Васильковны. Перед этим текстом в Ипатьевской летописи находится киноварная строка «по сем же минувшем лету», служащая заставкой-разделителем.
Летописец Василька охватывает период с 1263 (условно) до 1271 г. - года смерти Василька. Тенденциозность этой части летописи еще более заметна - преувеличение роли князя Василька в происходящих событиях делается за счет умалчивания о событиях, в которых он не участвовал. Эта летопись очень коротка, в ней есть части погодной записи событий, и существенным дополнением к ней являются рассказы о литовских событиях, заимствованные из литовской летописи.
Итак, Этот памятник дошел до нас в составе Ипатьевского свода (нач. XVв.) наряду с «Повестью временных лет» и Киевской летописью. Он охватывает события XIII в. (с самого начала столетия до 1292 г.) и расположен в заключительной части большого свода. Читается Галицко-Волынская летопись и в более поздних списках, близких по своему составу к Ипатьевскому. Исследователи единодушно признают высокие художественные достоинства летописи. Так, Конст.Ник.Бестужев-Рюмин говорил о «значительном успехе в искусстве писания», которого достигли книжники этого региона. Александр Сергеевич Орлов называл Галицкую летопись «наиболее поэтической». А Д.С. Лихачев отмечал, что «летописец сознательно ставит перед собой художественные задачи, вносит в свой рассказ элемент эмоциональности».
Галицко-Волынское княжество, объединенное Даниилом Романовичем, занимало обширные пространства к востоку от Карпатских гор. В те времена Карпаты именовались Угорскими (то есть венгерскими) горами. Географическое положение, близость к западной Европе определили особенности культурно-исторического развития этих земель. Многие князья, правившие здесь, оказывали влияние не только на русские дела, но и на жизнь соседних европейских государств. В период раздробленности владетели этих земель вели самостоятельную политику, подчас расходившуюся с устремлениями киевских князей. В зависимости от действий местных князей враг с запада мог пройти на Киев, а мог быть остановлен еще в Карпатах. Но не только военными преимуществами обладали владетели этого края. Они могли диктовать свою волю, используя и экономические рычаги. Через город Галич, от которого и происходило название княжества, пролегали торговые пути в центральную и западную Европу. Из этих мест, и прежде всего из Перемышля, в Киев поступали многие товары, в том числе и соль.
История региона была достаточно драматичной. Юго-западной Руси приходилось переживать многочисленные войны, нашествия кочевников, венгерских и польских рыцарей. На севере сложными были отношения с Литвой. Не обошло стороной Галицко-Волынские земли и татарское разорение. Правда, здесь волна нашествия уже несколько потеряла прежнюю сокрушительную силу.
Но не только с иноземными врагами приходилось сталкиваться владетелям этих земель. В отличие от других территорий Древней Руси, здесь огромным влиянием обладало боярство. Князья вынуждены были вести ожесточенную борьбу с этим сословием. Особенно преуспел в этом потомок Мономаха Даниил Романович (1202-1264). Он продолжал объединительную политику своего отца, грозного Романа Мстиславича, павшего на берегу Вислы в битве с поляками в 1205 г. Неслучайно поэтому Галицкая летопись открывается поэтической похвалой Роману Мстиславичу. Князь-богатырь сравнивается в ней с дикими и страшными животными: «Устремил бо ся бяше на поганыя, яко и левъ, сердит же бысть, яко и рысь, и губяше, яко и крокодилъ, и преходжаше землю ихъ, яко и орелъ, храборъ бо бе, яко и туръ». Возможно, сравнение русского князя со львом и крокодилом восходит к каким-то византийским источникам. Нельзя полностью сбрасывать со счетов и латинскую традицию соседей-католиков (ведь матерью Романа была дочь польского князя Болеслава Кривоустого).
После гибели Романа нелегкая судьба ждала его малолетних сыновей Даниила и Василька, вступивших в длительную борьбу за обладание отчиной. Сначала княжичи вынуждены были скитаться вместе с матерью по городам Руси, Венгрии и Польши. В это время заметную роль в делах юго-западной Руси играл Мстислав Удалой – будущий тесть Даниила. На долю братьев выпало много испытаний. Восемнадцатилетнему Даниилу пришлось участвовать в трагической битве на Калке (1223 г.). Только к концу 30-х гг.XIII в. усилия братьев увенчались успехом.
Культура Галицко-Волынской Руси соединила в себе различные компоненты, ведь здесь пересекались и тесно взаимодействовали традиции разных народов и конфессий. К сожалению, слишком мало текстов, созданных в этом пограничном регионе, сохранилось до наших дней. По сути, только Галицко-Волынская летопись и представляет оригинальную литературу это области Руси. Другие произведения, созданные здесь, утрачены. Да и сама летопись дошла до нас в неполном виде.
Существенная особенность Галицкой летописи, выделяющую ее из массива памятников русского летописания – наличие внутреннего единства. Даже хронологическая разбивка текста позднейшими сводчиками, которые, по всей видимости, испытывали трудности при работе со «сплошной», лишенной датировок рукописью, не нарушила связи между ее частями.
Традиционное летописное повествование всецело подчинено прямому однонаправленному и непрерывному ходу времени. По-иному строит свой рассказ о княжении Данила галицкий автор. Он может «овогда же писати впредняя, овогда же возступати в задняя, чьтый мудрый разумееть» (то забегать вперед, то возвращаться памятью к давно минувшему). Благодаря этому, фрагментарность, свойственная летописям, сглаживается, возникает определенная связь между событиями и сообщениями о них. Книжник располагает исторический материал не только в привычной летописной последовательности. Группируя необходимые сведения, он чувствует себя свободнее, нежели его предшественники и современники. Летописец может упомянуть о том, чему суждено произойти спустя многие годы, кратко остановиться на каком-либо явлении, пообещав описать его подробно в дальнейшем («потом спишем»). Такая непринужденность в обращении с фактами, способность автора «заглянуть в будущее», дает основание думать, что составление «летописца», обработка источников, их систематизация, написание новых фрагментов осуществлялось уже в период, когда Даниил воплотил в жизнь свои планы, достиг апогея могущества в середине XIII в.
Период времени, охваченный галицким повествованием, равен примерной продолжительности человеческой жизни. По всей видимости, изложение истории Галицко-Волынского княжества должно было доводиться до смерти Василька Романовича (1269 г.) или, во всяком случае, до кончины Даниила Романовича (1264 г.). Продолжение «летописца» после 1264 г. представляется возможным, ибо Васильку уделено большое внимание: князья-братья неразлучны, совместно решают сложнейшие политические задачи. В настоящее время трудно однозначно ответить на вопрос: утрачено ли окончание памятника, или же что-то помешало продолжению его составления?
Можно с уверенностью утверждать, что ведущим стал биографический принцип построения повествования. История княжества и история жизни правителя как бы слились. А жизнь Даниила проходила в бесконечных походах и сражениях. Так, он оказался одним из немногих, кто уцелел в трагической Калкской битве 1223 г. Вот почему биограф галицкого князя отдает предпочтение героической теме, все в его произведении проникнуто духом светских, дружинных представлений.
К XIII в. древнерусские летописцы выработали определенные способы изображения исторических лиц. Главное внимание уделялось деяниям князя, он был основной фигурой в летописном повествовании. Специальным рассуждениям о чертах какого-либо правителя отводилось особое место и время. Качества князя сами по себе почти всегда интересовали летописца лишь в связи с его кончиной: за сообщением о смерти, как правило, следовало перечисление достоинств умершего. В некрологических похвалах летописец иногда помещал и сведения о внешности князя.
В Галицкой летописи Даниил Романович изображается иначе. Исторический материал довольно непринужденно группируется автором таким образом, чтобы как можно подробнее показать деятельность Даниила. В традиционном повествовании перечисление добродетелей становилось своеобразным рубежом, знаменующим естественную смену правителей и перенесение авторского внимания на поступки другого лица, оно удачно вписывалось в общий строй погодного изложения событий. Жизнеописанию Даниила чужда подобная локализация характеристики. Она распространяется до масштабов всего произведения и как бы рассредоточена по многим отдельным описаниям. Каждый из конкретных эпизодов при этом является лишь подтверждением неизменных качеств Даниила, еще одной яркой их иллюстрацией.
Черты характера галицкого правителя (например: «Бе бо дерз и храбор, от главы и до ногу его не бе на немь порока») очень редко описываются автором, как правило, они проявляются из подробного изложения событий, при этом на первый план выдвигается эмоционально-художественное начало.
Для галицкого книжника самыми важными становятся воинские качества господина. Многократно характеризуются ратные подвиги самого князя и его дружинников, передаются вдохновенные обращения Даниила к воинам. Он страшен противникам не только как полководец, предводитель дружин, но и как весьма искусный воин. Поэтому в жизнеописании появляются не совсем обычные батальные картины. Речь идет об изображении князя в бою как простого воина.
Летописцы всегда отмечали смелость и решительность князя в руководстве дружинами. «Неполководческие» же действия героя, не связанные с ролью военачальника, упоминались крайне редко. Галицкая летопись дает уникальные примеры личных подвигов Даниила и его сына Льва. Не раз фиксируются отдельные единоборства в ходе сражений. В этих фрагментах не просто предлагается информация о том, что князь с полками «пошел», «бился», «победил», а отражаются самые острые моменты борьбы, в максимальном приближении показаны отдельные эпизоды боя: «Данил же вободе копье свое в ратьного, изломившу же ся копью и обнажи мечь свои, позрев же семь и семь (туда и сюда) и види стяг Васильков (брата), стояще и добре борющь,…обнажив меч свои, идущу ему брату на помощь многы язви (то есть – многих поразил) и иныи же от меча его умроша». Летописец смотрит на поведение князя в бою с точки зрения дружинника-профессионала, раскрывая конкретность приемов ведения боя. Таков рассказ о рукопашной схватке Льва Даниловича с ятвягами: «Львови же, убодшему сулицу свою (копье) в щит его и не могущу ему тулитися (укрыться), Лев Стекыитя (вождя ятвягов) мечемь уби».
Наиболее ярким описанием личного подвига Даниила может быть назван фрагмент повести о Ярославской битве (1245), входящей в состав Галицкой летописи. В этом сражении русские полки сошлись с дружинами Ростислава Черниговского и венгерскими рыцарями воеводы Фильния. Князь проявил тут большую доблесть: «Данил же, видив близ брань Ростиславлю и Филю в заднемь полку стояща со хоруговью…выеха ис полку и, видев Угрина (то есть венгра) грядущего на помощь Фили, копьемь сътече и (его) и вогруженну бывшу в немь уломлену спадеся…,пакы (опять) же Данило скоро приде на нь и раздруши полк его и хоруговь его раздра на полы». Здесь показана героическая борьба за стяг, который был не только важной реликвией, но и средством руководства войсками. На княжеское знамя ориентировались дружинники в неразберихе боя, им подавались знаки-команды. Поэтому захват или уничтожение «хоругви» противника – деяние имевшее не только символическое значение.
Другой тип изображения князя всецело ориентирован на то, чтобы читатель увидел в нем предводителя дружин. Это – описания торжественные, создающие впечатление величия и могущества. Под 1252 г. рассказывается о посещении Даниилом венгерского короля, у которого в это время находились немецкие послы. Галицкий князь демонстрирует западным соседям свою силу. Их взору открылись дружины, двигающиеся боевым порядком: «…Беша бо кони в личинах и в хоярех (попонах) кожаных, и людье во ярыцех (латах), и бе полков его светлость велика от оружья блистающася; сам же еха подле короля, по обычаю Руску, и бе конь под ним дивлению подобен и седло от злата жьжена и стрелы и сабля златом украшена иными хитростьми, яко же дивитися, кожюх же оловира Грецького и круживы златыми плоскоми ошит и сапози зеленого хъза (кожи) шити золотом. Немцем же зрящим много дивящимся».
Книжник любуется парадом, с гордостью сообщает об удивлении немецких послов, вызванном богатством оснащения войска и роскошным одеянием Даниила. Ситуация появления Даниила перед иноземцами используется летописцем с определенной целью: дать самое яркое и впечатляющее его изображение. Это - своего рода центр идеальной характеристики князя.
Еще одним подтверждением литературного дарования галицкого летописца, его умения передавать детали и создавать красочные картины могут служить описания архитектурных объектов. Обычно летописцы ограничивались замечаниями эмоционального характера, выражали удивление по поводу величия и красоты той или иной постройки. Биограф Даниила Романовича стремился воспеть не только воинские подвиги, политическую мудрость своего господина, но и его усилия по украшению своего княжества величественными храмами, новыми городами. Среди них наиболее известен Львов, названный так в честь старшего сына Даниила. Особенно ярко поведал летописец XIII в. о трагической судьбе построек небольшого городка Холм – столицы Галицко-Волынского княжества.
Деятельность Даниила пришлась на время монголо-татарского нашествия. Строившимся городам с самого их основания угрожала страшная разрушительная сила. Поэтому обладающее художественной цельностью описание холмских сооружений приобретало драматическое звучание, ведь и первое упоминание о Холме содержится в летописи рядом с повестью о поражении русских дружин на Калке в 1223 г. Хотя завоеватели так и не сумели овладеть укрепленной столицей Даниила, город постигла другая беда: «Прилучи же ся сице за грехы загоретися Холмови от оканьныя бабы». Пожар, зарево которого видели даже жители Львова, отстоящего по нынешним мерам более, чем на 100 км, погубил произведения искусных мастеров.
Несчастье и побудило летописца подробно рассказать о том, чего лишились люди. Многое исчезло в огне безвозвратно. Гибель прекрасного – вот внутренний конфликт повествования. Автор не стал описывать архитектуру Холма, когда упомянул об основании города: «Потом спишем о создании града и украшение церкви». Он предпочел печальную ретроспекцию. Начиная свое повествование, летописец говорит о происхождении имени города, его предыстории. Однажды во время охоты Даниил увидел «место красно и лесно на горе, обьходящу округ полю». Он спросил живущих там: «Како именуется место се?» И услышал в ответ: «Холм ему имя есть». Князю полюбилось это место, сюда он призывает искусных ремесленников из всех земель, округа оживает, а Холм становится цветущим городом. Спасающиеся от татар седельники, лучники, колчанщики, кузнецы, медных и серебряных дел мастера прославили своим трудом молодой город. Вообще тема искусства, освященного «мудростью чудну», близка галичанину. Он упоминает «некоего хытреца», украсившего столпы церкви Иоанна Златоуста невиданными изваяниями и даже прямо называет имя «хытреца Авдея », создавшего пышные узоры в том же храме.
Рассказывая о соборах и других постройках, летописец часто прибегает к эпитету «красный» (красивый) и однажды – «прекрасный» («храме прекраснии»). Красивы не только сами здания, их убранство, но и окружающая местность, сад, заложенный князем. Церковь же Иоанна Златоуста, по словам летописца,- «красна и лепа». Ее Даниил «украси иконы». Глагол «украсити» и его формы многократно появляются в описании интерьера. Вообще слова галичанина удивляют новизной и свежестью впечатлений. Тут современный читатель найдет и цветовые эпитеты, и сведения о материале, размере и композиции сооружений. Здесь же будет охарактеризовано местоположение храмов, их убранство и даже происхождение тех или иных деталей интерьера.
Лазурь, белый, зеленый и багряный – вот цвета, использованные в холмском описании. В церкви Иоанна Златоуста двери отделаны «каменьемь галичкым белым и зеленым холмъскым», а в храме девы Марии стоит чаша «мрамора багряна». Но чаще всего, конечно, встречается эпитет «золотой». При всей многозначности символики золота в средневековой культуре сочетание с другими цветовыми обозначениями придает этому эпитету окрашивающее значение (например, верх церкви украшен «звездами златыми на лазуре»). Детализация, зачастую изысканная, говорит не только о писательском мастерстве галичанина, но и о его познаниях в строительном деле, хозяйственных вопросах. Летописец дает сведения о материале, из которого изготовлены тот или иной предмет, архитектурная деталь. Это – камень разного вида, дерево, стекло, металлы. Так, церковный пол, который «бе слит от меди и от олова», блестит, «яко зерчалу». Поражает своей точностью и другое сравнение при описании гибнущих в огне пожара зданий: «И медь от огня, яко смола ползущь». Старательно характеризуется даже способ обработки описываемого предмета: изделия «тесаны» или «истесаны», «точены» из дерева, «слиты» из меди и т.д.
Находились в холмских построках и скульптуры. Образ святого Димитрия стоял, по словам летописца, в церкви Святых Безмездников «пред бочными дверми». Автор уточняет, что он был «принесенъ издалеча». О другой статуе, Иоанна Златоуста, говорится: «Створи же…блаженный пискупъ Иванъ, от древа красна точенъ и позлащенъ». Современный читатель может понять, что речь идет о скульптуре больших форм, только благодаря информации о материале и способе изготовления.
Средневековый автор оставил нам сведения, по которым можно судить о связях зодчества юго-западной Руси не только с европейской архитектурой, но и с античной и византийской традицией. На расстоянии поприща от города «стоить же столпъ…каменъ, а на немъ орелъ каменъ изваянъ». Это редкостное на Руси сооружение напоминает колонны, возвышавшиеся в византийской столице. Конечно, холмская колонна, увенчанная орлом, - символ власти, военной победы и силы, уступала величием и мощью константинопольским образцам. Тем не менее, она должна была впечатлять современников своим изяществом и высотой. Недаром летописец решил указать точные размеры колонны в локтях: «Высота же камени десяти лакотъ с головами же и с подножьками 12 лакотъ». Учитывая различное метрическое толкование этой древней единицы (от 38 до 54 см), следует предположить, что взору путника открывалось сооружение высотой пять – шесть метров.
Эти краткие сведения позволяют предпринять хотя бы частичную реконструкцию памятников, которые представляли собой четырехстолпные храмы с апсидами.
Архитектурные памятники юго-западной Руси XII-XIII вв. почти не сохранились до наших дней. Навсегда утрачены и древние холмские постройки. Имя бывшей столицы Даниила Романовича зазвучало со временем по-польски (Хелм ныне город Люблинского воеводства). Культура Прикарпатья на протяжении многих столетий находилась под сильным влиянием католицизма. Это привело к постепенному исчезновению здесь древнерусских храмов. Зачастую лишь скудные археологические данные позволяют ученым судить об особенностях зодчества Галицко-Волынского княжества эпохи его расцвета. Поэтому рассказ галицкого летописца приобретает особую важность, оставаясь единственным письменным источником сведений о строительной деятельности Даниила Романовича.
В заключение следует сделать вывод о том, что Л. оказала влияние на ряд последующих летописных памятников и, в числе их, на общий протограф Софийской I и Новгородской IV («Новгородско-Софийский свод» или «Свод 1448 г.») и на протограф Московского свода и Ермолинской летописи («Свод Феодосия—Филиппа» по А. Н. Насонову).
Тема №3. «Моление» Даниила Заточника как образец владимиро-
суздальской литературной традиции
1. Две редакции памятника («Слово» (1197г.), адресованное князю Ярославу Владимировичу, несколько раз княжившему в Новгороде, и «Моление» (ок. 1229г.), обращенное к Ярославу Всеволодовичу, сыну Всеволода Большое Гнездо). Сходство и различие памятников.
2. Тематика и проблематика произведения (прославление человеческой мудрости; тема князя, способного защитить попавшего в беду умного человека своей любовью-милостью; тема бедности и богатства; тема семейных отношений; обличение боярства и монашества).
3. Основной мотив памятника. Страстная и убежденная защита человеческой личности и человеческого достоинства независимо от социального и имущественного положения и в то же время непоколебимая уверенность в том, что ценность человека и его право на внимание и уважение определяются прежде всего его индивидуальными качествами.
4. Образ автора (член княжеской дружины, дворянин (И.У. Будовниц), княжеский холоп (П.П. Миндалев), боярский холоп (Н.К. Гудзий), зависимый человек, княжеский «милостник» (Д.С. Лихачев). Какую оценку Даниилу Заточнику дал В.Г. Белинский? Прокомментируйте его слова : «Кто бы ни был Даниил Заточник, можно заключить не без основания, что это была одна из тех личностей, которые, на беду себе, слишком умны, слишком даровиты, слишком много знают <…> которых сердце болит и снедается ревностью по делам, чуждым им, которые говорят там, где лучше было бы промолчать, и молчат там, где выгодно говорить…».
5. Жанровое своеобразие произведения. Искусная контаминация послания- просьбы, поучения, обличительного слова и панегирика.
6. Художественные особенности памятника. Книжная и народная
традиции. Цитирование «священных» книг и распространенных в XII-XIII вв. сборников, ретроспективная историческая аналогия. Риторические обращения. Антитеза. Анафора. Пословицы и поговорки. Афористичность. Народная речевая стихия. Рифмы «начальные». Каламбур. Рифмы-аллитерации, рифмы-ассонансы, народные каламбурные рифмы. Звукосмысловые и звукоподражательные повторы.
7. Определите, в чем состояла литературная оригинальность «Моления» Даниила Заточника. Образ автора, не связанный тесно с характерными для древнерусских первичных жанров типами повествователя. Как памятник уникальный, «Моление» находится вне традиционной средневековой жанровой системы, во многом предвосхищает русскую сатирическую литературу XVII в.
Литература
I. Тексты
Моление Даниила Заточника / подгот. текста, пер. и коммент. Д.С. Лихачева // Памятники литературы Древней Руси. XII в. – М., 1980. – С. 389-399, 688-690.
Слово Даниила Заточника, еже написал своему князю Ярославу Володимеровичю // Златоструй : Древняя Русь X-XIII вв. – М., 1990. – С. 238-243.II. Основная
Дмитриев Л.А. «Моление» Даниила Заточника / Л.А. Дмитриев // История
русской литературы XI-XVII вв. / под ред. Д.С. Лихачева. – Изд. 2-е, дораб. – М., 1985. – С. 136-140.
Лихачев Д.С. Моление Даниила Заточника / Д.С. Лихачев // Великое наследие / Д.С. Лихачев. – М., 1980. – С. 241-258.
III. Дополнительная
Анисимова О.М. Даниил Заточник / О.М. Анисимова // Литература и культура Древней Руси : словарь-справочник. – М., 1994. – С. 32-33.
Бирнбаум Х. Кем был загадочный Даниил Заточник? : (к вопросу о культуре чтения в Древней Руси) / Х. Бирнбаум, Р. Романчук // ТОДРЛ. – 1997. – Т. 50. – С. 576-602.
Лексика и фразеология «Моления» Даниила Заточника / Б.Л. Богородский
[и др.] ; редкол.: Е.М. Иссерлин (отв. ред) [и др.]. – Л.: Изд-во Ленингр. гос. ун-та, 1981. – 232 с.
Лихачев Д.С. Даниил Заточник / Д.С. Лихачев // Словарь книжников и книжности Древней Руси. – Л., 1987. – Вып. 1: XI – первая половина XIV в. – С. 112-115.
Лихачев Д.С. Социальные основы стиля «Моления» Даниила Заточника / Д.С. Лихачев // Исследования по древнерусской литературе / Д.С. Лихачев. – Л.: Наука, 1986. – С. 185-200.
Монахова Н.П. Идеологическая основа противопоставления «мудрости» и «храбрости» в «Молении» Даниила Заточника / Н.П. Монахова // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 9, Филология. – 1981. – №2. – С. 22-31.
Соколова Л.В. К характеристике «Слова» Даниила Заточника: (Реконструкция и интерпретация первоначального текста) / Л.В. Соколова // ТОДРЛ. – 1993. – Т. 46. – С. 229-255.