ПОЛИТИКА КАК ПРИЗВАНИЕ И ПРОФЕССИЯ

М.Вебер

В соответствии с вашим пожеланием я должен сде­лать доклад, который, однако, непременно разочарует вас в нескольких отношениях. От разговора о политике как призвании и профессии вы непроизвольно будете ожидать высказываний и оценок по злободневным во­просам. Но об этом мы скажем лишь под конец, чисто формально, в связи с определенными вопросами, отно­сящимися к значению политической деятельности во всем ведении жизни (Lebensfuhrung). Из сегодняшнего доклада как раз должны быть исключены все вопросы, относящиеся к тому, какую политику следует проводить, какое, таким образом, содержание следует придавать своей политической деятельности. Ибо они не имеют никакого отношения к общему вопросу: что есть и что может означать политика как призвание и профессия. Итак, к делу!

Что мы понимаем под политикой? Это понятие имеет чрезвычайно широкий смысл и охватывает все виды деятельности по самостоятельному руководству. Гово­рят о валютной политике банков, о дисконтной полити­ке Имперского банка, о политике профсоюза во время забастовки; можно говорить о школьной политике го­родской или сельской общины, о политике правления, руководящего корпорацией, наконец, даже о политике умной жены, которая стремится управлять своим мужем.

[644]

 

Конечно, сейчас мы не берем столь широкое понятие за основу наших рассуждений. Мы намереваемся в дан­ном случае говорить только о руководстве или оказа­нии влияния на руководство политическим союзом, то есть в наши дни — государством.

Но что есть «политический» союз с точки зрения со­циологического рассуждения? Что есть «государство»? Ведь государство нельзя социологически определить, исходя из содержания его деятельности. Почти нет та­ких задач, выполнение которых политический союз не брал бы в свои руки то здесь, то там; с другой стороны, нет такой задачи, о которой можно было бы сказать, что она во всякое время полностью, то есть исключи­тельно, присуща тем союзам, которые называют «полити­ческими», то есть в наши дни — государствам, или союзам, которые исторически предшествовали современному госу­дарству. Напротив, дать социологическое определение сов­ременного государства можно, в конечном счете, только ис­ходя из специфически применяемого им, как и всяким по­литическим союзом, средства — физического насилия. «Всякое государство основано на насилии», — говорил в свое время Троцкий в Брест-Литовске. И это действитель­но так. Только если бы существовали социальные образо­вания, которым было бы неизвестно насилие как средство, тогда отпало бы понятие «государства», тогда насту­пило бы то, что в особом смысле слова можно было бы назвать «анархией». Конечно, насилие отнюдь не является нормальным или единственным средством го­сударства — об этом нет и речи, — но оно, пожалуй, спе­цифическое для него средство. Именно в наше время отношение государства к насилию особенно интимно (innerlich). В прошлом различным союзам—начиная с рода — физическое насилие было известно как совер­шенно нормальное средство. В противоположность это­му сегодня мы должны будем сказать: государство есть то человеческое сообщество, которое внутри определен­ной области — «область» включается в признак! — претендует (с успехом) на монополию легитимного фи­зического насилия. Ибо для нашей эпохи характерно, что право на физическое насилие приписывается всем Другим союзам или отдельным лицам лишь настолько, насколько государство со своей стороны допускает это насилие: единственным источником «права» на насилие считается государство.

[645]

 

Итак, «политика», судя по всему, означает стремле­ние к участию во власти или к оказанию влияния на распределение власти, будь то между государствами, будь то внутри государства между группами людей, которые оно в себе заключает.

В сущности, такое понимание соответствует и слово­употреблению. Если о каком-то вопросе говорят: это «политический» вопрос, о министре или чиновнике: это «политический» чиновник, о некотором решении: оно «политически» обусловлено, — то тем самым всегда подра­зумевается, что интересы распределения, сохранения, смещения власти являются определяющими для ответа на указанный вопрос, или обусловливают это решение, или определяют сферу деятельности соответствующего чиновника. Кто занимается политикой, тот стремится к власти: либо к власти как средству, подчиненному дру­гим целям (идеальным или эгоистическим), либо к вла­сти «ради нее самой», чтобы наслаждаться чувством престижа, которое она дает.

Государство, равно как и политические союзы, исто­рически ему предшествующие, есть отношение господ­ства людей над людьми, опирающееся на легитимное (то есть считающееся легитимным) насилие как сред­ство. Таким образом, чтобы оно существовало, люди, находящиеся под господством, должны подчиняться авторитету, на который претендуют те, кто теперь гос­подствует. Когда и почему они так поступают? Какие внутренние основания для оправдания господства и ка­кие внешние средства служат ему опорой?

В принципе имеется три вида внутренних оправда­ний, то есть оснований легитимности (начнем с них). Во-первых, это авторитет «вечно вчерашнего»: автори­тет нравов, освященных исконной значимостью и при­вычной ориентацией на их соблюдение, — «традиционное» господство, как его осуществляли патриарх и патримони­альный князь старого типа. Далее, авторитет внеобы-денного личного дара (Gnadengabe) (харизма), полная личная преданность и личное доверие, вызываемое на­личием качеств вождя у какого-то человека: открове­ний, героизма и других, — харизматическое господство, как его осуществляют пророк, или — в области полити­ческого — избранный князь-военачальник, или плебис­цитарный властитель, выдающийся демагог и полити­ческий партийный вождь. Наконец, господство в силу

[646]

 

«легальности», в силу веры в обязательность легаль­ного установления (Satzung) и деловой «компетент­ности», обоснованной рационально созданными прави­лами, то есть ориентации на подчинение при выпол­нении установленных правил — господство в том виде, в каком его осуществляют современный «государственный служащий» и все те носители власти, которые похожи на него в этом отношении. Понятно, что в действитель­ности подчинение обусловливают чрезвычайно грубые мотивы страха и надежды — страха перед местью ма­гических сил или властителя, надежды на потусторон­нее или посюстороннее вознаграждение — и вместе с тем самые разнообразные интересы. К этому мы сейчас вернемся. Но если пытаться выяснить, на чем основана «легитимность» такой покорности, тогда, конечно, столк­нешься с указанными тремя ее «чистыми» типами. А эти представления о легитимности и их внутреннее обосно­вание имеют большое значение для структуры господ­ства. Правда, чистые типы редко встречаются в дей­ствительности. Но сегодня мы не можем позволить себе детальный анализ крайне запутанных изменений, пере­ходов и комбинаций этих чистых типов: это относится к проблемам «общего учения о государстве».

В данном случае нас интересует прежде всего второй из них: господство, основанное на преданности тех, кто подчиняется чисто личной «харизме» «вождя». Ибо здесь коренится мысль о призвании (Beruf* ) в его выс­шем выражении. Преданность харизме пророка или вож­дя на войне, или выдающегося демагога в народном собрании (Ekklesia) или в парламенте как раз и озна­чает, что человек подобного типа считается внутренне «призванным» руководителем людей, что последние под­чиняются ему не в силу обычая или установления, но потому, что верят в него. Правда, сам «вождь» живет своим делом, «жаждет свершить свой труд», если только он не ограниченный и тщеславный выскочка. Именно к личности вождя и ее качествам относится преданность его сторонников: апостолов, последователей, только ему преданных партийных приверженцев. В двух важнейших в прошлом фигурах: с одной стороны, мага и пророка, с другой — избранного князя-военачальника, главаря банды, кондотьера — вождизм как явление встречается

[647]

во все исторические эпохи и во всех регионах. Но осо­бенностью Запада, что для нас более важно, является политический вождизм в образе сначала свободного «демагога», существовавшего на почве города-государ­ства, характерного только для Запада, и прежде всего для средиземноморской культуры, а затем — в образе парламентского «партийного вождя», выросшего на почве конституционного государства, укорененного тоже лишь на Западе.

Конечно, главными фигурами в механизме политиче­ской борьбы не были одни только политики в силу их «призвания» в собственном смысле этого слова. Но в высшей степени решающую роль здесь играет тот род вспомогательных средств, которые находятся в их рас­поряжении. Как политически господствующие силы на­чинают утверждаться в своем государстве? Данный вопрос относится ко всякого рода господству, то есть и к политическому господству во всех его формах: к тра­диционному, равно как и к легальному, и к харизмати­ческому.

Любое господство как предприятие (Herrschafts-betrieb), требующее постоянного управления, нужда­ется, с одной стороны, в установке человеческого по­ведения на подчинение господам, притязающим быть но­сителями легитимного насилия, а с другой стороны,— посредством этого подчинения — в распоряжении теми вещами, которые в случае необходимости привлекаются для применения физического насилия: личный штаб управления и вещественные (sachlichen) средства управ­ления.

Штаб управления, представляющий во внешнем про­явлении предприятие политического господства, как и всякое другое предприятие, прикован к властелину, конечно, не одним лишь представлением о легитимно­сти, о котором только что шла речь. Его подчинение вызвано двумя средствами, апеллирующими к личному интересу: материальным вознаграждением и социальным почетом (Ehre). Лены вассалов, доходные должности наследственных чиновников, жалованье современных го­сударственных служащих, рыцарская честь (Ritterehre). сословные привилегии, престиж чиновников (Beamten-ehre) образуют вознаграждение, а страх потерять их — последнюю решающую основу солидарности штаба уп­равления с властелином. Это относится и к господству

[648]

 

харизматического вождя: военные почести (Kriegsehre) и добыча военной дружины, «spoils»* : эксплуатация тех, кто находится под господством, благодаря моно­полии на должности, политически обусловленная при­быль и удовлетворенное тщеславие для свиты демагога.

Совершенно так же, как и на хозяйственном пред­приятии, для сохранения любого насильственного гос­подства требуются определенные внешние материальные средства. Теперь все государственные устройства мож­но разделить в соответствии с тем принципом, который лежит в их основе: либо этот штаб — чиновников или кого бы то ни было, на чье послушание должен иметь возможность рассчитывать обладатель власти, — явля­ется самостоятельным собственником средств управле­ния, будь то деньги, строения, военная техника, авто­парки, лошади или что бы там ни было; либо штаб управ­ления «отделен» от средств управления в таком же смы­сле, в каком служащие и пролетариат внутри совре­менного капиталистического предприятия «отделены» от вещественных средств производства. То есть либо обладатель власти управляет самостоятельно и за свой счет организуя управление через личных слуг, или штат­ных чиновников, или любимцев и доверенных, которые не суть собственники (полномочные владетели) вещест­венных .средств предприятия, но направляются сюда господином, либо же имеет место прямо противополож­ное. Это различие проходит через все управленческие организации прошлого.

Политический союз. в котором материальные сред­ства управления полностью или частично подчинены произволу зависимого штаба управления, мы будем называть «сословно» («standisch») расчлененным сою­зом. Например, вассал в вассальном союзе покрывал расходы на управление и правосудие в округе, пожа­лованном ему в лен, из собственного кармана, сам эки­пировался и обеспечивал себя провиантом в случае вой­ны; его вассалы делали то же самое. Это, естественно, имело последствия для могущества сеньора (Herr), кото­рое покоилось лишь на союзе личной верности и на том, что обладание леном и социальная честь (Ehre) вас­сала вели свою «легитимность» от сеньора.

[649]

 

Но всюду, вплоть до самых ранних политических об­разований, мы находим и собственное правление госпо­дина (Herr): через лично зависящих от него рабов, до­машних служащих, слуг, любимцев и обладателей до­ходных мест, вознаграждаемых натурой и деньгами из его кладовых, он пытается взять управление в свои руки, оплатить средства из своего кармана, из доходов со своего родового имущества, создать войско, зависимое только от него лично, ибо оно экипировано и снабжено провиантом из его кладовых, магазинов, оружейных. В то время как в «сословном» союзе сеньор осуществля­ет свое господство с помощью самостоятельной «аристо­кратии», то есть разделяет с нею господство, здесь он господствует, опираясь либо на челядь, либо на плебе­ев — неимущие, лишенные собственного социального престижа слои, которые полностью от него зависят и отнюдь не опираются на собственную конкурирующую власть. Все формы патриархального и патримониального господства, султанской деспотии и бюрократического государственного строя относятся к данному типу. В осо­бенности бюрократический государственный строй, то есть тот, который в своей самой рациональной форме характерен и для современного государства и именно для него.

Повсюду развитие современного государства начи­нается благодаря тому, что князь осуществляет экспро­приацию других самостоятельных «частных» носителей управленческой власти, то есть тех, кто самостоятельно владеет средствами предприятия управления и военного предприятия, средствами финансового предприятия и имуществом любого рода, могущем найти политическое применение. Весь этот процесс протекает совершенно параллельно развитию капиталистического предприятия через постепенную экспроприацию самостоятельного производителя. В результате мы видим, что в современ­ном государстве все средства политического предприятия фактически сосредоточиваются в распоряжении единст­венной высшей инстанции (Spitze). Ни один чиновник не является больше собственником денег, которые он тра­тит, или зданий, запасов, инструментов, военной техни­ки, которыми он распоряжается. Таким образом, в сов­ременном «государстве» полностью реализовано (и это существенно для его понятия) «отделение» штаба управ­ления — управляющих чиновников и работников управ-

[650]

 

дения — от вещественных средств предприятия. Но здесь начинает действовать наисовременнейшая для нашего времени тенденция с попыткой открытой экспроприации подобного экспроприатора политических средств, а тем самым политической власти. Революции это удалось по меньшей мере в том отношении, что на место поставлен­ного (gesatzten) начальства пришли вожди, которые бла­годаря противозаконным действиям или выборам захва­тили власть и получили возможность распоряжаться политическим штабом (людьми) и аппаратом веществен­ных средств и выводят свою легитимность — все равно, с каким правом, — из воли тех, кто находится под гос­подством. Другое дело, насколько тут оправданна надеж­да осуществить на основе этого успеха — по меньшей мере кажущегося — также и экспроприацию внутри ка­питалистических хозяйственных предприятий, руководст­во которыми, в сущности, несмотря на далеко идущие аналогии, следует совершенно иным законам, чем поли­тическое управление. Но от оценок этого вопроса мы сегодня воздержимся. Для нашего рассмотрения я фик­сирую момент чисто понятийный: современное государст­во есть организованный по типу учреждения союз гос­подства, который внутри определенной сферы добился успеха в монополизации легитимного физического наси­лия как средства господства и с этой целью объединил вещественные средства предприятия в руках своих руко­водителей, а всех сословных функционеров с их полномо­чиями, которые раньше распоряжались этим по собствен­ному произволу, экспроприировал и сам занял вместо них самые высшие позиции.

В ходе политического процесса экспроприации, кото­рый с переменным успехом разыгрывался в разных стра­нах мира, выступили, правда, сначала на службе у князя, первые категории «профессиональных политиков» во втором смысле, то есть людей, которые не хотели сами быть господами, как харизматические вожди, но поступи­ли на службу политическим господам. В этой борьбе они предоставили себя в распоряжение князьям и сдела­ли из проведения их политики, с одной стороны, доход­ный промысел, с другой стороны, обеспечили себе идеаль­ное содержание своей жизни. Подчеркнем, что лишь на Западе мы находим этот род профессиональных полити­ков на службе не только князей, но и других сил. В прошлом они были их важнейшим инструментом для

[651]

 

исполнения власти и осуществления политической экс­проприации.

Прежде чем заняться рассмотрением таких «профес­сиональных политиков» более подробно, надо всесторон­не и однозначно выяснить, что представляет собой их существование.

Можно заниматься «политикой» — то есть стремиться влиять на распределение власти между политическими образованиями и внутри них — как в качестве политика «по случаю», так и в качестве политика, для которого это побочная или основная профессия, точно так же, как и при экономическом ремесле. Политиками «по случаю» являемся все мы, когда опускаем свой избирательный бюллетень или совершаем сходное волеизъявление, например рукоплещем или протестуем на «политическом» собрании, произносим «политическую» речь и т. д.; у многих людей подобными действиями и ограничивается их отношение к политике. Политиками «по совмести­тельству» являются в наши дни, например, все те дове­ренные лица и правления партийно-политических сою­зов, которые — по общему правилу — занимаются этой деятельностью лишь в случае необходимости, и она не становится для них первоочередным «делом жизни» ни в материальном, ни в идеальном отношении. Точно так же занимаются политикой члены государственных советов и подобных совещательных органов, начинающих функцио­нировать лишь по требованию. Но равным же образом ею занимаются и довольно широкие слои наших парла­ментариев, которые «работают» на нее лишь во время сессий. В прошлом мы находим такие слои именно в сословиях. «Сословиями» мы будем называть полномоч­ных владельцев военных средств, а также владельцев важных для управления вещественных средств предприя­тия или личных господских сил. Значительная их часть была весьма далека от того, чтобы полностью, или пре­имущественно, или даже больше чем только по случаю посвятить свою жизнь политике. Напротив, свою господ­скую власть они использовали в интересах получения ренты или прибыли и проявляли политическую актив­ность на службе политического союза, только если этого специально требовали их господин или другие члены со­словия. Аналогичным образом вела себя и часть вспомо­гательных сил, привлекаемых князем в борьбе за созда­ние собственного политического предприятия, которое

[652]

 

должно было находиться в его распоряжении. Это было характерно для «домашних советников» и, еще раньше, для значительной части советников, собирающихся в «курии» и других совещательных органах князя. Но, ко­нечно, князь не обходился этими вспомогательными силами, действовавшими лишь по случаю и по совмести­тельству. Он должен был попытаться создать себе штаб вспомогательных сил, полностью и исключительно изб­равших как основную профессию службу у князя. От того, откуда он брал их, существенным образом зависела структура возникающего династического политического образования, и не только она, но и все своеобразие соответствующей культуры. Перед той же необходимостью оказались тем более политические союзы, которые при полном устранении или значительном ограничении власти князей политически конституировались в качестве (так называемых) «свободных» сообществ (Gemeinwe-sen) — «свободных» не в смысле свободы от насильст­венного господства, но в смысле отсутствия насилия, легитимного в силу традиции (по большей части рели­гиозно освященной), со стороны князя как исключитель­ного источника всякого авторитета. Исторической роди­ной таких союзов является только Запад, а зачатком их был город как политический союз, как таковой появив­шийся первоначально в культурном ареале Средиземно­морья. Как выглядели во всех этих случаях «преиму-щественно-профессиональные» («hauptberuflichen») по­литики?

Есть два способа сделать из политики свою профес­сию: либо жить «для» политики, либо жить «за счет» политики и «политикой» («von» der Politik). Данная про­тивоположность отнюдь не исключительная. Напротив, обычно, по меньшей мере идеально, но чаще всего и материально, делают то и другое: тот, кто живет «для» политики, в каком-то внутреннем смысле творит «свою жизнь из этого» — либо он открыто наслаждается обла­данием властью, которую осуществляет, либо черпает свое внутреннее равновесие и чувство собственного достоинства из сознания того, что служит «делу» («Sache»), и тем самым придает смысл своей жизни. Пожалуй, именно в таком глубоком внутреннем смысле всякий серьезный человек, живущий для какого-то дела, живет также и этим делом. Таким образом, различие касается гораздо более глубокой стороны — экономичес-

[653]

 

кой. «За счет» политики как профессии живет тот, кто стремится сделать из нее постоянный источник дохода-, «для» политики — тот, у кого иная цель. Чтобы некто в экономическом смысле мог бы жить «для» политики, при господстве частнособственнического порядка должны на­личествовать некоторые, если угодно, весьма тривиаль­ные предпосылки: в нормальных условиях он должен быть независимым от доходов, которые может принести ему политика. Следовательно, он просто должен быть состоятельным человеком или же как частное лицо за­нимать такое положение в жизни, которое приносит ему достаточный постоянный доход. Так по меньшей мере обстоит дело в нормальных условиях. Правда, дружина князя-военачальника столь же мало озабочена условиями нормального хозяйствования, как и свита революцион­ного героя улицы. Оба живут добычей, грабежом, кон­фискациями, контрибуциями, навязыванием ничего не стоящих принудительных средств платежа — что, в сущ­ности, одно и то же. Но это необходимо внеобыденные явления: при обычном хозяйстве доходы приносит только собственное состояние. Однако одного этого недостаточ­но: тот, кто живет «для» политики, должен быть к тому же хозяйственно «обходим», то есть его доходы не долж­ны зависеть от того, что свою рабочую силу и мышле­ние он лично полностью или самым широким образом по­стоянно использует для получения своих доходов. Безус­ловно «обходим» в этом смысле рантье, то есть тот, кто получает совершенно незаработанный доход, будь то земельная рента у помещика в прошлом, крупных земле­владельцев и владетельных князей настоящего вре­мени — а в античности и в средние века и рента, взи­маемая с рабов и крепостных, — будь то доход от ценных бумаг или из других современных источников ренты. Ни рабочий, ни — на что следует обратить особое внима­ние — предприниматель, в том числе и именно совре­менный крупный предприниматель, не являются в этом смысле «обходимыми». Ибо и предприниматель, и имен­но предприниматель, - промышленный в значительно большей мере, чем сельскохозяйственный, из-за сезонно­го характера сельского хозяйства — привязан к своему предприятию и необходим. В большинстве случаев он с трудом может хотя бы на время позволить заместить себя. Столь же трудно можно заместить, например, вра­ча, и чем более талантливым и занятым он является, тем

[654]

 

реже возможна замена. Легче уже заместить адвоката, чисто по производственно-техническим причинам, и по­этому в качестве профессионального политика он играл несравненно более значительную, иногда прямо-таки господствующую роль. Мы не собираемся дальше про­слеживать подобную казуистику, но проясним для себя некоторые следствия.

Если государством или партией руководят люди, ко­торые (в экономическом смысле слова) живут исклю­чительно для политики, а не за счет политики, то это необходимо означает «плутократическое» рекрутирование политических руководящих слоев. Но последнее, конечно, еще не означает обратного: что наличие такого плутокра­тического руководства предполагало бы отсутствие у политически господствующего слоя стремления также жить и «за счет» политики, то есть использовать свое политическое господство и в частных экономических ин­тересах. Об этом, конечно, нет и речи. Не было такого слоя, который не делал бы нечто подобное каким-то образом. Мы сказали только одно: профессиональные политики непосредственно не вынуждены искать вознаг­раждение за свою политическую деятельность, на что просто должен претендовать всякий неимущий политик. А с другой стороны, это не означает, что, допустим, не имеющие состояния политики исключительно или даже только преимущественно предполагают частнохозяйст­венным образом обеспечить себя посредством политики и не думают или же не думают преимущественно «о деле». Ничто бы не могло быть более неправильным. Для состоятельного человека забота об экономической «безо­пасности» своего существования эмпирически является — осознанно или неосознанно — кардинальным пунктом всей его жизненной ориентации. Совершенно безогляд­ный и необоснованный политический идеализм обнаружи­вается если и не исключительно, то по меньшей мере именно утех слоев, которые находятся совершенно вне круга, заинтересованного в сохранении экономического порядка определенного общества; это в особенности от­носится к внеобыденным, то есть революционным,эпохам. Но сказанное означает только, что не плутократическое рекрутирование политических соискателей (Interessen-ten), вождей (Fuhrerschaft) и свиты (Gefoigschaft) свя­зано с само собой разумеющейся предпосылкой, что они получают регулярные и надежные доходы от пред-

[655]

 

приятия политики, руководить политикой можно либо в порядке «почетной деятельности», и тогда ею занимают­ся, как обычно говорят, «независимые», то есть состоя­тельные, прежде всего имеющие ренту люди. Или же к политическому руководству допускаются неимущие, и тогда они должны получать вознаграждение. Профес­сиональный политик, живущий за счет политики, может быть чистым «пребендарием» («Pfrunder») или чиновни­ком на жалованье. Тогда он либо извлекает доходы из пошлин и сборов за определенные обязательные дейст­вия (Leistungen) — чаевые и взятки представляют собой лишь одну, нерегулярную и формально нелегальную раз­новидность этой категории доходов, — или получает твер­дое натуральное вознаграждение, или денежное содер­жание, или то и другое вместе. Руководитель политикой может приобрести характер «предпринимателя», как кондотьер, или арендатор, или покупатель должности в прошлом, или как американский босс, расценивающий свои издержки как капиталовложение, из которого он, используя свое влияние, сумеет извлечь доход. Либо же такой политик может получать твердое жалованье как редактор, или партийный секретарь, или современный министр, или политический чиновник. В прошлом лены, дарения земли, пребенды всякого рода, а с развитием денежного хозяйства в особенности места, связанные со взиманием сборов (Sportelpfrunden), были типичным вознаграждением для свиты со стороны князей, одержав­ших победы завоевателей или удачливых глав партий; ныне партийными вождями за верную службу раздаются всякого рода должности в партиях, газетах, товарищест­вах, больничных кассах, общинах и государствах. Все партийные битвы суть не только битвы ради предметных целей, но прежде всего также и за патронаж над долж­ностями. В Германии все противоборство партикуляри-стских и централистских устремлений закручено прежде всего и вокруг вопроса, какая из сил - берлинцы ли или же мюнхенцы, карлсруэсцы, дрезденцы — будет иметь патронаж над должностями. Ущемления в распределении должностей воспринимаются партиями более болезненно, чем противодействие их предметным целям. Во Франции смена префекта, имеющая партийно-политический ха­рактер, всегда считалась большим переворотом и воз­буждала больше шума, чем какая-нибудь модификация правительственной программы, имевшая почти исклю-

[656]

 

чительно фразеологическое значение. Со времени исчез­новения старых противоположностей в истолковании конституции многие партии (именно так обстоит дело в Америке) превратились в настоящие партии охотников за местами, меняющие свою содержательную программу в зависимости от возможностей улова голосов. В Испании вплоть до последних лет две крупные партии сменяли друг друга в конвенционально закрепленной очередности в форме сфабрикованных свыше «выборов», чтобы обес­печить должностями своих сторонников. В регионах испанских колониальных владений как при так называе­мых «выборах», так и при так называемых «революциях» речь всегда идет о государственной кормушке, которой намерены воспользоваться победители. В Швейцарии партии мирно распределяют между собой должности пу­тем пропорциональных выборов, и многие из наших «революционных» проектов конституции, например пер­вый проект, предложенный для Бадена, имели целью распространить ту же систему и на министерские посты, то есть рассматривали государство и должности в нем именно как учреждение по обеспечению доходными мес­тами. Этим прежде всего вдохновлялась партия центра и даже провозгласила пунктом своей программы в Бадене пропорциональное распределение должностей сообразно конфессиям, то есть невзирая на успех. Вследствие об­щей бюрократизации с ростом числа должностей и спро­са на такие должности как формы специфически гаранти­рованного обеспечения данная тенденция усиливается для всех партий, и они во все большей мере становятся таким средством обеспечения для своих сторонников.

Однако ныне указанной тенденции противостоит развитие и превращение современного чиновничества в совокупность трудящихся (Arbeiterschaft), высококва­лифицированных специалистов духовного труда, профес­сионально вышколенных многолетней подготовкой, с высокоразвитой сословной честью, гарантирующей без­упречность, без чего возникла бы рокойая опасность чу­довищной коррупции и низкого мещанства, а это бы ставило под угрозу чисто техническую эффективность государственного аппарата, значение которого для хо­зяйства, особенно с возрастанием социализации, постоян­но усиливалось и будет усиливаться впредь. Дилетант­ское управление делящих добычу политиков, которое в Соединенных Штатах заставляло сменять сотни тысяч

[657]

 

чиновников — вплоть до почтальонов — в зависимости от исхода президентских выборов и не знало пожизненных профессиональных чиновников, давно нарушено Civil Service Reform. Эту тенденцию обусловливают чисто технические, неизбежные потребности управления. В Ев­ропе профессиональное чиновничество, организованное на началах разделения труда, постепенно возникло в ходе полутысячелетнего развития. Начало его формиро­ванию положили итальянские города и сеньории, а среди монархий — государства норманнских завоевателей. Ре­шающий шаг был сделан в управлении княжескими финансами. По управленческим' реформам императора Макса можно видеть, с каким трудом даже под давле­нием крайней нужды и турецкого господства чиновникам удавалось экспроприировать [власть] князя в той сфере, которая меньше всего способна была терпеть произвол господина, все еще остававшегося прежде всего рыца­рем. Развитие военной техники обусловило появление профессионального офицера, совершенствование судо­производства — вышколенного юриста. В этих трех областях профессиональное чиновничество одержало окончательную победу в развитых государствах в XVI в. Тем самым одновременно с возвышением княжеского абсолютизма над сословиями происходила постепенная передача княжеского самовластия (Selbstherrschaft) профессиональному чиновничеству, благодаря которому только и стала для князя возможной победа над сосло­виями.

Одновременно с подъемом вышколенного чиновни­чества возникали также — хотя это совершалось путем куда более незаметных переходов — «руководящие политики». Конечно, такие фактически главенствующие советники князей существовали с давних пор во всем мире. На Востоке потребность по возможности освобо­дить султана от бремени личной ответственности за успех правления создала типичную фигуру «великого визиря». На Западе, прежде всего под влиянием донесений вене­цианских послов, жадно читаемых в дипломатических профессиональных кругах, дипломатия в эпоху Карла V— эпоху Макиавелли — впервые становилась сознательно практикуемым искусством, адепты которого, по большей части гуманистически образованные, рассматривали себя как вышколенный слой посвященных, подобно гумани­стически образованным государственным деятелям в

[658]

 

Китае в последнюю эпоху существования там отдельных государств. Необходимость формально единого ведения всей политики, включая внутреннюю, одним руководя­щим государственным деятелем окончательно сформиро­валась и стала неизбежной лишь благодаря конститу­ционному развитию. Само собой разумеется, что и до этого, правда, постоянно появлялись такие отдельные личности, как советники или более того, по существу, руководители князей. Но организация учреждений пошла сначала, даже в наиболее развитых в этом отношении государствах, иными путями. Возникли коллегиальные высшие управленческие учреждения. Теоретически и в постепенно убывающей степени фактически они заседали под личным председательством князя, выдававшего ре­шение. Через посредство этой коллегиальной системы, которая вела к консультативным заключениям, контр­заключениям и мотивированным решениям большинства или меньшинства; далее, благодаря тому, что он окружал себя, помимо официальных высших учреждений, сугубо личными доверенными — «кабинетом» — и через их по­средство выдавал свои решения на заключения государ­ственного совета — или как бы там еще ни называлось высшее государственное учреждение, — благодаря всему этому князь, все больше попадавший в положение диле­танта, пытался избежать неуклонно растущего влияния высокопрофессиональных чиновников и сохранить в своих руках высшее руководство; эта скрытая борьба между чиновничеством и самовластием шла, конечно, повсюду. Перемены тут происходили только вопреки парламентам и притязаниям на власть их партийных вождей. Но весьма различные условия приводили к внешне одинаковым ре­зультатам. Там, где династии удерживали в своих руках реальную власть — как это в особенности имело место в Германии, — интересы князей оказывались солидарны­ми с интересами чиновничества в противоположность парламенту и его притязаниям на власть. Чиновники были заинтересованы, чтобы из их же рядов, то есть через чиновничье продвижение по службе, замещались и руководящие, то есть министерские, посты. Со своей сто­роны, монарх был заинтересован в том, чтобы иметь возможность назначать министров по своему усмотре­нию тоже из рядов чиновников. А обе вместе стороны были заинтересованы в том, чтобы политическое руко­водство противостояло парламенту в едином и замкну-

[659]

 

том виде, то есть чтобы коллегиальная система была заменена единым главой кабинета. Кроме того, монарх, уже для того, чтобы чисто формально оставаться вне партийной борьбы и партийных нападок, нуждался в особой личности, прикрывающей его, то есть держащей ответ перед парламентом и противостоящей ему, веду­щей переговоры с партиями. Все эти интересы вели здесь к одному и тому же: появлялся единый ведущий министр чиновников. Развитие власти парламента еще сильнее вело к единству там, где она — как в Англии — пере­силивала монарха. Здесь получил развитие «кабинет» во главе с единым парламентским вождем, «лидером», как постоянная комиссия игнорируемой официальными за­конами, фактически же единственной решающей поли­тической силы — партии, находящейся в данный момент в большинстве. Официальные коллегиальные корпорации именно как таковые не являлись органами действительно господствующей силы — партии — и, таким образом, не могли быть представителями подлинного правительства. Напротив, господствующая партия, дабы утверждать свою власть внутри [государства] и иметь возможность проводить большую внешнюю политику, нуждалась в боеспособном, конфиденциально совещающемся органе, составленном только из действительно ведущих в ней деятелей, то есть именно в кабинете, а по отношению к общественности, прежде всего парламентской обще­ственности, — в ответственном за все решения вожде — главе кабинета. Эта английская система в виде парламент­ских министерств была затем перенята на континенте, и только в Америке и испытавших ее влияние демократиях ей была противопоставлена совершенно гетерогенная система, которая посредством прямых выборов ставила избранного вождя побеждающей партии во главу на­значенного им аппарата чиновников и связывала его согласием парламента только в вопросах бюджета и законодательства.

Превращение политики в «предприятие», которому требуются навыки в борьбе за власть и знание ее мето­дов, созданных современной партийной системой, обусло­вило разделение общественных функционеров на две ка­тегории, разделенные отнюдь не жестко, но достаточно четко: с одной стороны, чиновники-специалисты (Fach-bearnte), с другой—«политические» чиновники, «Поли­тические» чиновники в собственном смысле слова, как

[660]

 

правило, внешне характеризуются тем, что в любой мо­мент могут быть произвольно перемещены и уволены или же «направлены в распоряжение», как французские префекты или подобные им чиновники в других странах, что составляет самую резкую противоположность «неза­висимости» чиновников с функциями судей. В Англии к категории «политических» чиновников относятся те чиновники, которые по укоренившейся традиции поки­дают свои посты при смене парламентского большинства и, следовательно, кабинета. Обычно с этим должны счи­таться те чиновники, в компетенцию которых входит общее «внутреннее управление», а составной частью «политической» деятельности здесь в первую очередь является задача сохранения «порядка» в стране, то есть существующих отношений господства. В Пруссии эти чиновники, согласно указу Путкамера, должны были под угрозой строгого взыскания «представлять политику правительства» и, равно как и префекты во Франции, использовались в качестве официального аппарата для влияния на исход выборов. Правда, большинство «поли­тических» чиновников, согласно немецкой системе, — в противоположность другим странам — равны по качеству всем остальным, так как получение этих постов тоже свя­зано с университетским обучением, специальными экза­менами и определенной подготовительной службой. Этот специфический признак современного чиновника-специа­листа отсутствует у нас только у глав политического аппарата — министров. Уже при старом режиме можно было стать министром культуры Пруссии, ни разу даже не посетив никакого высшего учебного заведения, в то время как в принципе стать советником-докладчиком можно было лишь по результатам предписанных экза­менов. Само собой разумеется, профессионально обу­ченный ответственный референт и советник-докладчик был, например в министерстве образования Пруссии при Альтхоффе, гораздо более информирован, чем его шеф, относительно подлинных технических проблем дела, кото­рым он занимался. Аналогично обстояли дела в Англии. Таким образом, чиновник-специалист и в отношении всех обыденных потребностей оказывался самым могущест­венным. И это тоже само по себе не выглядело нелепым. Министр же был именно репрезентантом политической констелляции власти, должен был выступать представи­телем ее политических масштабов и применять эти

[661]

 

масштабы для оценки предложений подчиненных ему чиновников-специалистов или же выдавать им соответ­ствующие директивы политического рода.

То же самое происходит и на частном хозяйственном предприятии: подлинный «суверен», собрание акционе­ров, настолько же лишен влияния в руководстве пред­приятием, как и управляемый чиновниками-специалиста­ми «народ», а лица, определяющие политику предприя­тия, подчиненный банкам «наблюдательный совет» дают только хозяйственные директивы и отбирают лиц для управления, будучи неспособными, однако, самостоятель­но осуществлять техническое руководство предприятием. В этом отношении и нынешняя структура революционно­го государства, дающего абсолютным дилетантам в силу наличия у них пулеметов власть в руки и намеревающе­гося использовать профессионально вышколенных чинов­ников лишь в качестве исполнителей, — такое государ­ство вовсе не представляет собой принципиального новшества. Трудности нынешней системы состоят совсем не в этом, но они не должны нас сейчас занимать.

Мы скорее зададим вопрос о типическом своеобразии профессионального политика, как «вождя», так и его свиты. Оно неоднократно менялось и также весьма раз­лично и сегодня.

Как мы видели, в прошлом «профессиональные поли­тики» появились в ходе борьбы князей с сословиями на службе у первых. Рассмотрим вкратце их основные типы.

В борьбе против сословий князь опирался на полити­чески пригодные слои несословного характера. К ним прежде всего относились в Передней Индии и Индокитае, в буддистском Китае и Японии и ламаистской Монго­лии — точно так же, как и в христианских регионах средневековья,— клирики. Данное обстоятельство имело технические основания, ибо клирики были сведущи в письме. Повсюду происходит импорт брахманов, буд­дистских проповедников, лам и использование епископов и священников в качестве политических советников с тем, чтобы получить сведущие в письме управленческие силы, которые могут пригодиться в борьбе императора, или князя, или хана против аристократии. Клирик, в особенности клирик, соблюдающий целибат, находился вне суеты нормальных политических и экономических интересов и не испытывал искушения домогаться для своих потомков собственной политической власти в

[662]

 

противовес своему господину, как это было свойственно вассалу. Он был «отделен» от средств предприятия го­сударева управления своими сословными качествами.

Второй слой такого же рода представляли получив­шие гуманистическое образование грамматики (Litera-ten). Было время, когда, чтобы стать политическим со­ветником, и прежде всего составителем политических меморандумов князя, приходилось учиться сочинять ла­тинские речи и греческие стихи. Таково время первого расцвета школ гуманистов, когда князья учреждали кафедры «поэтики»: у нас эта эпоха миновала быстро и, продолжая все-таки оказывать неослабевающее влияние на систему нашего школьного обучения, не имела ника­ких более глубоких политических последствий. Иначе обстояло дело в Восточной Азии. Китайский мандарин является или, скорее, изначально являлся примерно тем, кем был гуманист у нас в эпоху Возрождения: граммати­ком, получившим гуманитарное образование и успешно выдержавшим экзамены по литературным памятникам далекого прошлого. Если вы прочтете дневники Ли Хун-Чжана, то обнаружите, что даже он более всего гордится тем, что сочинял стихи и был хорошим каллиграфом. Этот слой вместе с его традициями, развившимися в связи с китайской античностью, определил всю судьбу Китая, и, быть может, подобной была бы и наша судьба, имей гуманисты в свое время хотя бы малейший шанс добить­ся такого же признания.

Третьим слоем была придворная знать. После того как князьям удалось лишить дворянство его сословной политической силы, они привлекли его ко двору и ис­пользовали на политической и дипломатической службе. Переворот в нашей системе воспитания в XVII в. был связан также и с тем, что вместо гуманистов-граммати­ков на службу князьям поступили профессиональные политики из числа придворной знати.

Что касается четвертой категории, то это было сугубо английское образование; патрициат, включающий в себя мелкое дворянство и городских рантье, обозначаемый техническим термином «джентри» («gentry»),—слой, который князь первоначально вовлек в борьбу против баронов и ввел во владение должностями «selfgovern-menfa»* , а в результате сам затем оказывался во все

[663]

 

большей зависимости от него. Этот слой удерживал за собой владение всеми должностями местного управления, поскольку вступил в него безвозмездно в интересах свое­го собственного социального могущества. Он сохранил Англию от бюрократизации, ставшей судьбой всех кон­тинентальных государств.

Пятый слой — это юристы, получившие университет­ское образование, — был характерен для Запада, прежде всего для Европейского континента, и имел решающее значение для всей его политической структуры. Ни в чем так ярко не проявилось впоследствии влияние римского права, преобразовавшего бюрократическое позднее рим­ское государство, как именно в том, что революциони-зация политического предприятия как тенденция к ра­циональному государству повсюду имела носителем квалифицированного юриста, даже в Англии, хотя там крупные национальные корпорации юристов препятство­вали рецепции римского права. Ни в одном другом регио­не мира не найти аналогов подобному процессу. Все зачатки рационального юридического мышления в ин­дийской школе мимансы, а также постоянная забота о сохранении античного юридического мышления в исламе не смогли воспрепятствовать тому, что теологические формы мышления заглушили рациональное правовое мышление. Прежде всего не был полностью рационали­зован процессуальный подход. Это стало возможным лишь благодаря заимствованию итальянскими юристами античной римской юриспруденции, абсолютно уникаль­ного продукта, созданного политическим образованием, совершающим восхождение от города-государства к мировому господству; результатом были usus modernus* в сочинениях знатоков пандектного и канонического пра­ва в конце средних веков, а также теории естественного права, порожденные юридическим и христианским мышлением и впоследствии секуляризованные. Круп­нейшими представителями этого юридического рациона­лизма выступили: итальянские подеста, французские королевские юристы, создавшие формальные средства для подрыва королевской властью господства сеньоров, теоретики концилиаризма (специалисты по каноническо­му праву и теологи, рассуждающие при помощи катего­рий естественного права), придворные юристы и ученые

[664]

 

судьи континентальных князей, нидерландские теоретики естественного права и монархомахи, английские коро­левские и парламентские юристы. Noblesse de Robe* французских парламентов и, наконец, адвокаты эпохи революции. Без этого рационализма столь же мало мыслимо возникновение абсолютистского государства, как и революция. Если вы просмотрите возражения французских парламентов или наказы французских Генеральных штатов, начиная с XVI в. вплоть до 1789 г., вы всюду обнаружите присущий юристам дух. А если вы изучите членов французского Конвента с точки зрения их профессионального представительства, то вы обнару­жите в нем — несмотря на равное избирательное право— одного-единственного пролетария, очень мало буржуаз­ных предпринимателей, но зато множество всякого рода юристов, без которых был бы совершенно немыслим специфический дух, живший в этих радикальных интел­лектуалах и их проектах, С тех пор современный адво­кат и современная демократия составляют одно целое, а адвокаты в нашем смысле, то есть в качестве самостоя­тельного сословия, утвердились опять-таки лишь на Западе, начиная со средних веков, постепенно сформиро­вавшись из «ходатая» в формалистичном германском процессе, под влиянием рационализации этого процесса.

Отнюдь не случайно, что адвокат становится столь значимой фигурой в западной политике со времени по­явления партий. Политическое предприятие делается партиями, то есть представляет собой именно предприя­тие заинтересованных сторон — мы скоро увидим, что это должно означать. А эффективное ведение какого-либо дела для заинтересованных в нем сторон и есть ремесло квалифицированного адвоката. Здесь он — поучительным может быть превосходство враждебной пропаганды — превосходит любого «чиновника». Конечно, он может успешно, то есть технически «хорошо», провести подкреп­ленное логически слабыми аргументами, то есть в этом смысле «плохое», дело. Но также только он успешно ведет дело, которое можно подкрепить логически «силь­ными» аргументами, то есть дело в этом смысле «хоро­шее». Чиновник в качестве политика, напротив, слиш­ком часто своим технически «скверным» руководст­вом делает «хорошее» в этом смысле дело «дурным»:

[665]

 

нечто подобное нам пришлось пережить. Ибо провод­ником нынешней политики среди масс общественности все чаще становится умело сказанное или написанное слово. Взвесить его влияние — это-то и составляет круг задач адвоката, а вовсе не чиновника-специалиста, который не является и не должен стремиться быть дема­гогом, а если все-таки ставит перед собой такую цель, то обычно становится весьма скверным демагогом.

Подлинной профессией настоящего чиновника — это имеет решающее значение для оценки нашего прежнего режима — не должна быть политика. Он должен «управ­лять» прежде всего беспристрастно — данное требование применимо даже к так называемым «политическим» управленческим чиновникам, — по меньшей мере офи­циально, коль скоро под вопрос не поставлены «государст­венные интересы», то есть жизненные интересы господ­ствующего порядка. Sine ira et studio—без гнева и пристрастия должен он вершить дела. Итак, политиче­ский чиновник не должен делать именно того, что всегда и необходимым образом должен делать политик — как вождь, так и его свита, — бороться. Ибо принятие какой-либо стороны, борьба, страсть — ira et studium — суть стихия политика, и прежде всего политического вождя. Деятельность вождя всегда подчиняется совершенно иному принципу ответственности, прямо противополож­ной ответственности чиновника. В случае если (несмот­ря на его представления) вышестоящее учреждение настаивает на кажущемся ему ошибочным приказе, дело чести чиновника — выполнить приказ под ответствен­ность приказывающего, выполнить добросовестно и точ­но, так, будто этот приказ отвечает его собственным убеждениям: без такой в высшем смысле нравственной дисциплины и самоотверженности развалился бы весь аппарат. Напротив, честь политического вождя, то есть руководящего государственного деятеля, есть прямо-таки исключительная личная ответственность за то, что он делает, ответственность, отклонить которую или сбросить ее с себя он не может и не имеет права. Как раз те на­туры, которые в качестве чиновников высоко стоят в нравственном отношении, суть скверные, безответствен­ные прежде всего в политическом смысле слова, и по­стольку в нравственном отношении низко стоящие политики — такие, каких мы, к сожалению, все время имели на руководящих постах. Именно такую систему мы

[666]

 

называем «господством чиновников»; и, конечно, досто­инства нашего чиновничества отнюдь не умаляет то, что мы, оценивая их с политической точки зрения, с пози­ций успеха, обнажаем ложность данной системы. Но давайте еще раз вернемся к типам политических фигур.

На Западе со времени возникновения конституцион­ного государства, а в полной мере — со времени разви­тия демократии типом политика-вождя является «дема­гог». У этого слова неприятный оттенок, что не должно заставить нас забыть: первым имя «демагога» носил не Клеон, но Перикл. Не занимая должностей или же будучи в должности верховного стратега, единственной выборной должности (в противоположность должностям, занимае­мым в античной демократии по жребию), он руководил суверенным народным собранием афинского демоса. Прав­да, слово устное использует и современная демагогия, и даже, если учесть предвыборные речи современных кан­дидатов, — в чудовищном объеме. Но с еще более устой­чивым эффектом она использует слово написанное. Глав­нейшим представителем данного жанра является ныне политический публицист и прежде всего — журналист.

В рамках нашего доклада невозможно дать даже на­броски социологии современной политической журнали­стики. В любом аспекте данная проблема должна соста­вить самостоятельную главу. Лишь немногое из нее, безусловно, относится и к нашей теме. У журналиста та же судьба, что и у всех демагогов, а впрочем — по меньшей мере на континенте в противоположность си­туации в Англии, да, в общем, и в Пруссии в более ран­ний период,—та же судьба у адвоката (и художника): он не поддается устойчивой социальной классификации. Он принадлежит к некоего рода касте париев, социально оцениваемым в «обществе» по тем ее представителям, ко­торые в этическом отношении стоят ниже всего. Отсю­да — распространенность самых диковинных представ­лений о журналистах и их работе. И отнюдь не каждый отдает себе отчет в том, что по-настоящему хороший результат журналистской работы требует по меньшей мере столько же «духа», что и какой-нибудь результат деятельности ученого, прежде всего вследствие необхо­димости выдать его сразу, по команде и сразу же ока­зать эффект, при том, конечно, что условия творчества в данном случае совершенно другие. Почти никогда не отмечается, что ответственность здесь куда большая и

[667]

 

что у каждого честного журналиста чувство ответствен­ности, как показала война, в среднем ничуть не ниже, чем у ученого, но выше. А не отмечают данный факт потому, что в памяти естественным образом задержи­ваются именно результаты безответственной деятельно­сти журналистов в силу их часто ужасающего эффекта. Никто не верит, что в целом сдержанность дельных в каком-то смысле журналистов выше в среднем, чем у других людей. И тем не менее это так. Несравненно более серьезные искушения, которые влечет за собой профессия журналиста, а также другие условия журналистской де­ятельности привели в настоящее время к таким последст­виям, которые приучили публику относиться к прессе со смешанным чувством презрения и жалкого малодушия. О том, что тут следует делать, мы сегодня поговорить не сможем. Нас интересует судьба политического профес­сионального призвания журналистов, их шансы достичь ведущих политических постов. До сих пор они имелись лишь в социал-демократической партии. Но должнос­ти редакторов в ней, как правило, имели характер чинов­ничьих мест, не представляя основы для позиции вождя.

В буржуазных партиях в сравнении с предшествую­щим поколением шансы восхождения таким образом к политической власти в целом скорее ухудшились. Конеч­но, всякий значительный политик нуждается в прессе как эффективном инструменте воздействия и, следова­тельно, в связях с прессой. Но появление партийного вождя из рядов прессы было именно исключением (тем, чего не следовало ожидать). Причина тут состоит в силь­но возросшей «необходимости» журналиста, прежде все­го журналиста, не имеющего состояния и потому при­вязанного к профессии, что обусловлено значительным увеличением интенсивности и актуальности журналист­ского предприятия. Необходимость зарабатывать еже­дневными или еженедельными статьями гирей повисает на политике, и я знаю примеры того, как люди, по натуре созданные быть вождями, оказались поэтому надолго скованными в своем продвижении к власти как внешне, так и прежде всего внутренне. Связи прессы с силами, господствующими в государстве и в партиях, оказали самое неблагоприятное действие на уровень журналисти­ки при старом режиме, но это особая глава. Во враже­ских странах подобные отношения складывалсь иначе. Однако и там, да, видимо, и для всех современных госу-

[668]

дарств, имеет силу положение, что политическое влияние работника-журналиста все уменьшается, а политическое влияние владеющего прессой магната-капиталиста (та­кого, например, как «лорд» Нортклиф) — все возрастает.

Во всяком случае, у нас в Германии крупные капита­листические газетные концерны, прибравшие к рукам газетенки с «мелкими объявлениями», «генерал-анцай-геры», обычно были типичными воспитателями поли­тического индифферентизма. Ибо на самостоятельной политике нельзя было ничего заработать, прежде всего нужной для гешефта благосклонности политически господ­ствующих сил. Гешефт на объявлениях — один из спо­собов, каким во время войны попытались с большим размахом оказать политическое воздействие на прессу и, видимо, собираются воздействовать и впредь. Хотя сле­дует ожидать, что большая пресса сумеет уклониться от такого воздействия, однако положение мелких газетенок гораздо труднее. Во всяком случае, в настоящее время у нас карьера журналиста, сколь бы притягательна она ни была и какое бы влияние, прежде всего политиче­скую ответственность, ни сулила, не является — следует, пожалуй, еще подождать, чтобы сказать: «больше не» или «еще не», — нормальным путем восхождения поли­тических вождей. Трудно сказать, изменит ли тут что-нибудь отказ от принципа анонимности, что считают правильным многие — но не все — журналисты. К сожа­лению, во время войны, когда к «руководству» газетами были специально привлечены литературно одаренные личности, к тому же категорически выступавшие только под своим именем, в некоторых наиболее известных слу­чаях пришлось убедиться, что таким путем повышенное чувство ответственности воспитывается не так уж обяза­тельно, как можно было бы думать. Ведь — невзирая на партийную принадлежность — частично как раз заведомо худшие бульварные газетенки стремились тем самым увеличить спрос и достигали этого. Такого рода господа, издатели, равно как и журналисты, специализирующиеся на сенсациях, нажили себе состояние — но, конечно, не добыли чести. Приведенный факт — отнюдь не возра­жение против самого принципа; вопрос весьма запутан, и данное явление также не носит всеобщего характера. Однако до сих пор такой путь не был путем к подлинному вождизму или ответственному предприятию политики. Остается выжидать, как дальше сложится ситуация.

[669]

 

Но при всех обстоятельствах журналистская карьера остается одним из важнейших путей профессиональной политической деятельности. Такой путь не каждому под­ходит, и менее всего—слабым характерам, в особенно­сти тем людям, которые способны обрести внутреннее равновесие лишь в каком-нибудь устойчивом сословном состоянии. Если даже жизнь молодого ученого и носит азартный характер, то все-таки прочные сословные тра­диции его окружения предохраняют его от неверных шагов. Но жизнь журналиста в любом отношении — это чистейший азарт, и к тому же в условиях, испытывающих его внутреннюю прочность так, как, пожалуй, ни одна другая ситуация. Часто горький опыт в профессиональ­ной жизни — это, пожалуй, не самое худшее. Как раз особенно тяжелые внутренние требования предъявляются к преуспевающему журналисту. Это отнюдь не мелочь: входить в салон власть имущих как бы на равной ноге и нередко в окружении всеобщей лести, вызванной бо­язнью, общаться, зная при этом, что стоит тебе только выйти за дверь, как хозяин дома, быть может, должен будет специально оправдываться перед гостями за обще­ние с «мальчишками-газетчиками»; и уж совсем не ме­лочь: быть обязанным быстро и притом убедительно вы­сказываться обо всех и обо всем, что только потребует «ры­нок», обо всех мыслимых жизненных проблемах, не только не впадая в их абсолютное опошление, но и не оказываясь прежде всего обреченным на бесчестие самообнажения и его неумолимых последствий. Не то удивительно, что многие журналисты «девальвировались» как люди, сошли с колеи, но то, что тем не менее именно данный слой заключает в себе столько драгоценных, действительно настоящих людей, что в это трудно поверить постороннему.

Но если журналист как тип профессионального поли­тика существует уже довольно-таки давно, то фигура партийного чиновника связана с тенденцией последних десятилетий и частично последних лет. Мы должны теперь обратиться к рассмотрению партийной системы (Parteiwesens) и партийной организации, чтобы понять эту фигуру сообразно ее месту в историческом развитии.

Во всех сколько-нибудь обширных, то есть выходящих за пределы и круг задач мелкого деревенского кантона, политических союзах с периодическими выборами власть имущих политическое предприятие необходимо является предприятием претендентов (Interessentenbetrieb). Это

[670]

значит, что относительно небольшое количество людей, заинтересованных в первую очередь в политической жизни, то есть в участии в политической власти, создают себе посредством свободной вербовки свиту, выставляют себя или тех, кого они опекают, в качестве кандидатов на выборах, собирают денежные средства и приступают к ловле голосов. Невозможно себе представить, как бы в крупных союзах вообще происходили выборы без та­кого предприятия. Практически оно означает разделение граждан с избирательным правом на политически актив­ные и политически пассивные элементы, а так как это различие базируется на добровольности самих избирате­лей, то оно не может быть устранено никакими принуди­тельными мерами, например обязательностью участия в выборах, или «цеховым» (berufsstandische) предста­вительством, или другими предложениями такого рода, демонстративно или фактически направленными против этого факта, а тем самым против господства профессио­нальных политиков. Вожди и их свита как активные элементы свободной вербовки и свиты, и, через ее посред­ство, пассивной массы избирателей для избрания вож­дя — суть необходимые жизненные элементы любой пар­тии. Однако структура их различна. Например, «партии» средневековых городов, такие, как гвельфы и гибеллины, представляли собой сугубо личную свиту. Если взглянуть на Statute del la parte Guelfa* , конфискацию имущества нобилей — как изначально назывались все те семьи, ко­торые вели рыцарский образ жизни, то есть имели право вступать в ленные отношения, — лишение их права зани­мать должности и права голоса, интерлокальные партий­ные комитеты и строго военные организации и их возна­граждения доносчикам, то это живо напомнит боль­шевизм с его Советами, его военными и (прежде всего в России) шпионскими организациями, прошедшими суро­вый отбор, разоружением и лишением политических прав «буржуазии», то есть предпринимателей, торговцев, ран­тье, духовенства, отпрысков династий и полицейских агентов, а также с его конфискациями. И эта аналогия подействует еще более ошеломляюще, если мы посмот­рим, что, с одной стороны, военная организация указан­ной партии была сугубо рыцарским войском, формируе­мым по матрикулам, и почти все руководящие места в

[671]

 

ней занимали дворяне; Советы же со своей стороны со­храняют или, скорее, снова вводят высокое вознаграж­дение предпринимателям, аккордную зарплату, систему Тейлора, военную и трудовую дисциплину и ведут поиски иностранного капитала — одним словом, снова просто должны принять все то, с чем боролись как с клас­совыми буржуазными учреждениями, чтобы вообще со хранить в действии государство и хозяйство; и помимо то­го, главным инструментом своей государственной власти они сделали агентов старой охранки. Но такими орга­низациями, носящими насильственный характер, нам не придется заниматься, мы имеем дело с профессиональ ными политиками, которые стремятся к власти через мирную партийную агитацию на рынке голосов избира­телей.