XIII. Будь благословенна, царица милосердия

 

И снова прошли месяцы.

Злые слухи обо мне давно умолкли; люди в городе принимали меня за незнакомца, они едва замечали меня — слишком долго я вместе с отцом находился дома, наверху под крышей, никуда не выходя, не вступая с ними ни в какие контакты.

Когда я представляю себе то время, мне кажется практически невозможным, что мое созревание из юноши во взрослого мужчину происходило в четырех стенах, вдали от внешнего мира. Я совершенно не помню отдельных деталей, того, например, что я должен был где-то в городе покупать себе новое платье, туфли, белье и тому подобное…

Мое внутреннее омертвение тогда было настолько глубоким, что события повседневной жизни не оставляли ни малейшего следа в моем сознании.

Когда наутро после смерти отца я в первый раз снова вышел на улицу, чтобы сделать необходимые приготовления для похорон, я поразился тому, как все изменилось: железная решетка закрывала проход в наш сад; сквозь ее прутья я увидел большой куст акации там, где однажды посадил росток; скамейка исчезла и на ее месте на мраморном цоколе стояла позолоченная покрытая венками статуя Божьей Матери, покрытая венками.

Я не мог найти объяснения этой перемене, но то, что на месте, где была погребена моя Офелия, стоит статуя Девы Марии тронуло меня, как какое-то сокровенное чудо.

Когда я позже встретил капеллана, я едва узнал его — так он постарел. Мой отец иногда навещал его и каждый раз передавал мне от него приветы, но уже в течение года я его не видел.

Он также очень поразился, когда увидел меня, удивленно уставился на меня и никак не мог поверить, что это я.

— Господин барон просил меня не приходить к нему в дом, — объяснил он мне, — он сказал, что Вам необходимо некоторое время побыть одному. Я свято исполнял его не совсем понятное мне желание…

Я казался себе человеком, вернувшимся в свой родной город после долгого отсутствия: я встречал взрослых людей, которых знал детьми, я видел серьезные лица там, где раньше блуждала юношеская улыбка; цветущие девушки стали озабоченными супругами…

Я бы не сказал, что чувство внутреннего оцепенения покинуло меня тогда. Но к нему прибавилась какая-то тонкая пелена, которая позволила мне смотреть на окружающий мир более человеческим взглядом. Я объяснял себе это влиянием животной силы жизни, которая, как завещание, перешла мне от отца.

Когда капеллан инстинктивно ощутил это влияние, он проникся ко мне большой симпатией и стал часто бывать у меня по вечерам.

«Всегда, когда я рядом с Вами, — говорил он, — мне кажется, что предо мной сидит мой старый друг».

При случае он мне обстоятельно рассказывал, что произошло в городе за эти годы.

И я снова вызывал к жизни прошлое.

— Помните, Христофор, как Вы маленьким мальчиком говорили, что Вас исповедовал Белый Доминиканец? Я сначала не был уверен, что это правда, я думал, что это игра Вашего воображения, потому что то, что Вы рассказывали, превосходило силу моей веры. Я долго колебался между сомнением и предположением, что это могло быть дьявольским призраком или одержимостью, если для Вас это более приемлемо. Но когда произошло уже столько неслыханных чудес, у меня для всего этого есть только одно объяснение: наш город накануне великого чуда!

— А что же, собственно, произошло? — спросил я. — Ведь, как Вы знаете, половину своей человеческой жизни я, был отрезан от мира.

Капеллан задумался.

— Лучше всего я коснусь сразу последних событий; я не знаю, правда, с чего начать. Итак, началось с того, что все больше людей стали утверждать, что они собственными глазами видели в новолуние какую-то белую тень, отбрасываемую нашей церковью, что подтверждает предание. Я старался опровергнуть эти слухи, пока, наконец, я сам — да, я сам! — не стал свидетелем этого события. Но пойдем дальше! Я испытываю глубочайшее волнение всегда, когда начинаю говорить об этом. Однако достаточно предисловий: я сам видел Доминиканца! Избавьте меня от описаний — ведь то, что я пережил, является для меня самым священным событием, которое я могу себе только представить!

— Вы считаете Белого Доминиканца — человеком, стяжавшим особенную силу, или Вы думаете, Ваше Преподобие, что он — нечто, напоминающее явление духов?

Капеллан медлил с ответом. — Честно говоря, я не знаю! Мне показалось, что он был облачен в папскую мантию. Я думаю… да, я знаю твердо: это был светлый лик, устремленный в будущее. У меня было видение грядущего Великого Папы, который будет зваться «FLOS FLORUM»… Пожалуйста, не спрашивайте меня больше ни о чем! Позднее пошли разговоры, что точильщик Мутшелькнаус из тоски, что его дочь пропала без вести, сошел с ума. Я занялся выяснением этого обстоятельства и хотел его утешить. Но… это он утешил меня. Я увидел очень скоро, что передо мной блаженный. А сегодня мы все уже знаем, что он — чудотворец.

— Точильщик — чудотворец? спросил я, потрясенный.

— Да, так Вы ведь не знаете, что сейчас наш маленький городок на прямом пути к спасению и стал местом паломничества! — вскричал капеллан, ошеломленный. — Господи, неужели Вы проспали все это время, как монах до весенней капели. Разве Вы не видели статую Богородицы в саду?

— Да, я видел ее, — начал я, — но при каких обстоятельствах она появилась?? Я пока не заметил, чтобы люди совершали туда паломничество!

Это потому, — объяснил капеллан, — что в это время старик Мутшелькнаус странствует и наложением рук исцеляет больных. Люди стекаются к нему толпами. Вот почему город сейчас как будто вымер. Завтра в праздник Успения Богородицы он снова вернется в город.

— А он Вам никогда не рассказывал, что он присутствовал на спиритическом сеансе? — спросил я осторожно.

— Только в самом начале он был спиритом. Сейчас он далеко отошел от этого. Я думаю, для него это был переходный период. Но то, что эта секта чрезмерно разрослась сегодня, к сожалению, правда. Я говорю «к сожалению», хотя надо заметить, что вообще-то учение этих людей извращает учение церкви! Кроме того, я часто спрашиваю себя: что лучше — чума материализма, которая распространилась среди человечества, или эта фанатическая вера, которая произрастает из бездны и угрожает все поглотить? Действительно, здесь выбор — или Сцилла или Харибда.

Капеллан посмотрел на меня вопросительно и, казалось, ожидал от меня ответа. Я молчал — я снова думал о голове Медузы.

— Однажды меня оторвали от службы, — продолжал он. — «Старик Мутшелькнаус идет по улицам! Он воскресил мертвого!» — кричали все друг другу взволнованно.

Произошло очень странное событие. По городу ехала повозка с покойником. Вдруг старик Мутшелькнаус приказал кучеру остановиться. «Снимите гроб!» — приказал он громким голосом. Как загипнотизированные, люди повиновались ему без сопротивления. Затем он сам открыл крышку. В нем лежал труп калеки, которого Вы знали, — ребенком он всегда бегал со своими костылями впереди свадебных процессий. Старик склонился над ним и сказал, как однажды Иисус: «Встань и иди!». И… и… — капеллан прослезился от умиления и восторга, — и калека очнулся от смертного сна! Я спрашивал потом Мутшелькнауса, как все это произошло. Вы, наверное, знаете, Христофор, что вытащить из него что-либо почти невозможно; он пребывает в состоянии непрерывного экстаза, которое с каждым месяцем становится все глубже и глубже. Сегодня он вообще перестал отвечать на вопросы.

Тогда мне удалось кое-что от него узнать. «Мне явилась Богородица, — сказал он, когда я разговорил его, — она поднялась из земли перед скамьей в саду, где растет акация». И когда я уговаривал его описать мне, как выглядит святая, он сказал мне со странной блаженной улыбкой: «Точно как моя Офелия». «А как Вы пришли к мысли остановить повозку с покойником, любезный Мутшелькнаус?» — допытывался я. — «Вам приказала Богородица?» — «Нет, я узнал, что калека мертв лишь по-видимости». — «Но как Вы могли узнать об этом? Даже врач не знал об этом!» — «Я это узнал, поскольку был сам однажды заживо погребен», — последовал странный ответ старика. И я не мог заставить его понять всю нелогичность подобного объяснения. — «То, что человек испытывает на себе, он может увидеть и в других. Дева Мария оказала мне милость тем, что меня еще ребенком чуть было заживо не погребли, иначе бы я никогда не узнал, что калека мертв лишь по-видимости…» — повторял он во всевозможных вариантах, но так и не дошел до сути дела, до которой я докапывался. Мы говорили, не понимая друг друга!

— А что стало с калекой? — спросил я капеллана. — Он все еще жив? — Нет! И странно, что смерть настигла его в тот же час.

Лошади испугались шума толпы, понесли по Рыночной площади, опрокинули калеку на землю, и колесо сломало ему позвоночник.

Капеллан рассказал мне еще о многих других замечательных исцелениях точильщика. Он красноречиво описал, как весть о появлении Богородицы разнеслась по всей стране, вопреки насмешкам и издевательствам так называемых просвещенных людей; как появились благочестивые легенды и, наконец, как акация в саду стала центром всех этих чудес. Сотни людей, прикоснувшиеся к ней, выздоравливали, тысячи внутренне отпавших, раскаявшись, возвращались к вере.

Дальше я слушал все это не слишком внимательно. Мне казалось, что я разглядываю в лупу крошечные и в то же время всемогущие приводные колеса цепи духовных событий в мире. Калека, чудом возвращенный к жизни и в тот же час заново возвратившийся к смерти, как бы подавал нам знак, что здесь действует какая-то слепая, сама по себе ущербная и все-таки на удивление активная невидимая сила. И потом, рассуждение точильщика! Внешне детское, нелогичное — внутренне осмысленное, обнажающее бездну мудрости. И каким чудесным простым образом старик избежал сетей Медузы — этого обманчивого света спиритизма: Офелия, идеальный образ, которому он отдал всю свою душу, стала для него милосердной святой, частью его самого. Отделившись от него, она вернула ему тысячекратно все жертвы, которые он принес ради нее, совершила для него чудеса, просветила его, возвела его к небу и открылась ему как божество! Душа, вознаградившая саму себя! Чистота сердца как проводница к сверхчеловеческому, носительница всех священных сил. И как духовная субстанция переносится его живая и обретшая форму вера на безмолвные творения растительного мира, и древо акации исцеляет больных… Но здесь есть и одна загадка, чье решение я могу лишь смутно предугадать: почему именно то место, где покоится прах Офелии, а не какое-нибудь другое, стало источником всех целительных сил? Почему именно то дерево, которое я посадил с желанием обогатить мир жизни, избрано быть отправной точкой всех чудесных событий? Глубокое сомнение у меня вызывало также то, что превращение Офелии в Богоматерь совершилось по магическим законам, подобным законам спиритического сеанса. «А где же смертоносное влияние головы Медузы?» — спрашивал я себя. — «Неужели Бог и Сатана, понимаемые с философской точки зрения, в последней истине и в последнем парадоксе, это одно и то же — созидетель и разрушитель в одном лице?»

— Как Вы считаете, Ваше преподобие, с точки зрения католического священника, может ли дьявол принимать облик святого или даже самого Иисуса Христа или Девы Марии?

На какое-то время капеллан уставился на меня, затем закрыл уши ладонями и вскричал: «Остановитесь, Христофор! Этот вопрос внушил Вам дух Вашего отца. Оставьте мне мою веру! Я слишком стар, чтобы выдерживать подобные потрясения. Я хочу спокойно умереть с верой в божественность чуда, которое я сам видел и с которым соприкоснулся. Нет, говорю я Вам, нет, и еще раз нет! Если бы дьявол и мог принимать разные облики, то перед Святой Девой и ее Божественным сыном он должен был бы остановиться!». Я кивнул и замолчал; мои уста замкнулись. Как тогда, на сеансе, когда я внутренне слышал насмешливые слова головы Медузы: «Расскажи им все, что ты знаешь!». Да, понадобится явление Великого грядущего Вождя, который был бы абсолютным господином слова, способным так использовать его, чтобы открыть истину и одновременно не погубить тех, которые ее услышат, иначе все религии будут подобны тому калеке, умершему наполовину, — чувствую я.

На следующее утро на заре меня разбудил звон колоколов на башне, и я услышал приглушенное пение хора, в котором звучало сдержанное, но глубокое возбуждение и которое приближалось все ближе и ближе.

«Мария, благословенна ты в женах!». Какое-то тревожное дребезжание появилось в стенах домов, как будто камни ожили и по-своему присоединились к пению.

«Раньше проход оглашался жужжанием токарного станка, теперь звуки мучительного труда исчезли, и как эхо, в земле пробудился гимн Богородице», — думал я про себя, спускаясь с лестницы.

Я остановился в дверях дома. Мимо меня по узкой улице проходила во главе со стариком Мутшелькнаусом плотная, несущая горы цветов, толпа празднично разодетых людей.

«Святая Мария, моли Бога о нас!». «Будь благословенна, царица милосердия!». Старик был бос, с непокрытой головой. Его одежды странствующего монаха некогда были белыми; теперь они сильно износились и были покрыты бесчисленными заплатами. Он шел, как слепой старец, неверной шатающейся походкой.

Его взгляд упал на меня, застыл на одно мгновение, но в нем не отразилось ни следа узнавания или какого-то воспоминания. Его зрачки были устремлены вдаль, параллельно друг другу, как будто он смотрел сквозь меня и сквозь стены в глубину иного мира.

Он шел странной походкой, и мне казалось, что его ведет какая-то невидимая сила, а не его собственная воля. Он подошел к железной решетке, огораживающей сад, распахнул ее и направился к статуе Девы Марии.

Я смешался с толпой, которая робко и медленно двигалась за ним на почтительном расстоянии и перед решеткой остановилась. Пение становилось все тише, но постоянно с каждой минутой в толпе нарастало возбуждение. Вскоре пение превратилось в бессловесную вибрацию звуков, и неописуемое напряжение повисло в воздухе.

Я поднялся на выступ стены, с которого мог все хорошо видеть. Старик долго стоял без движения перед статуей. Это был жуткий момент. Во мне возник странный вопрос: кто же из двоих оживет раньше?

Какой-то глухой страх, подобный тому, на спиритическом сеансе, овладел мной. И вновь я услышал голос Офелии в своем сердце: «Будь осторожен!». Тут я увидел, что седая борода старика слегка подрагивает. По движению его губ я догадался, что он разговаривает со статуей. В толпе позади меня тотчас воцарилась мертвая тишина. Негромкое пение шедших сзади умолкло, как по кем-то данному знаку.

Тихий ритмически повторяющийся звон был теперь единственным различимым звуком.

Я поискал глазами место, откуда он доносился. Робко втиснувшийся в нишу стены, как будто избегая взгляда точильщика, там стоял толстый старый мужчина, на лысой голове которого красовался лавровый венок. Одной рукой он закрывал себе половину лица, в другой, вытянув ее вперед, держал жестяную банку. Рядом с ним в черном шелковом платье стояла загримированная до неузнаваемости фрау Аглая.

Нос пьяницы, бесформенный и посиневший, заплывшие жиром глаза едва видны — без всяких сомнений это актер Парис. Он собирал деньги у паломников, а фрау Мутшелькнаус помогала ему в этом. Я видел, как она время от времени быстро нагибалась, робко наблюдая за своим супругом, как будто бы боялась, что он увидит ее, и что-то нашептывала людям, которые при этом сразу механически хватались за кошельки и, не спуская взгляда со статуи Богоматери, бросали монеты в жестянку.

Дикий гнев охватил меня, и я сверлил глазами лицо комедианта. Наши взгляды тут же встретились, и я увидел, как его челюсть отвисла, а лицо сделалось пепельно-серым, когда он меня узнал. От ужаса банка с пожертвованиями чуть было не выпала у него из рук.

Охваченный отвращением, я отвернулся.

«Она двигается! Она говорит! Святая Мария, моли Бога за нас! Она говорит с ним! Вот! Вот! Она наклонила голову!» — пробежал внезапно по толпе, из уст в уста, хриплый, едва различимый шепот, сдавленный от ужаса увиденного. — «Вот! Вот! Сейчас снова!». Мне казалось, что сейчас, в одно мгновение, вопль, исходящий из сотен живых глоток, поднимется и разорвет гнетущее напряжение, но все оставались словно парализованными. Только то тут, то там раздавались отдельные безумные причитания: «Моли Бога о нас!». Я боялся: сейчас начнется давка, но вместо этого люди в толпе лишь опустили головы. Многие хотели упасть на колени, но люди стояли слишком близко друг к другу. Некоторые, обессилив, закрыли глаза, но не падали, поддерживаемые толпой. В своей мертвенной бледности они были похожи на покойников, стоящих среди живых и ожидающих чуда, которое их воскресит. Атмосфера стала такой магнетически удушающей, что даже легкое дуновение ветра казалось прикосновением невидимых рук.

Дрожь охватила все мое тело, как будто плоть хотела освободиться от костей. Чтобы не упасть вниз головой со стенного уступа, я уцепился за оконный карниз.

Старик говорил, быстро двигая губами; я мог это отчетливо различить. Его изнуренное лицо засветилось как бы юношеским румянцем, словно освещенное лучами восходящего солнца.

Затем вдруг он снова ушел в себя, как будто уловил какой-то призыв. Напряженно прислушиваясь, с открытым ртом и глазами, устремленными на статую, он кивнул с просветленным выражением лица; затем быстро что-то тихо ответил, прислушался еще раз и вскинул радостно руки.

Каждый раз, когда он вытягивал шею, прислушиваясь, по толпе пробежал гортанный ропот, более похожий на хрип, чем на шепот: «Вот! Вот! Она двигается! Вот! Сейчас! Она кивнула!» — но никто не двигался вперед. Скорее толпа испуганно отступала, отшатываясь, как от порывов ветра. Я наблюдал за выражением лица старика так пристально, как только мог. Я хотел прочесть по его губам, что он говорит. В душе — не знаю, почему — я надеялся услышать или угадать имя Офелии. Но после долгих, непонятных мне фраз его губы постоянно повторяли одно только слово: «Мария!» Вот! Сейчас! Как будто удар молнии потряс меня! Статуя, улыбаясь, склонила голову. И не только она: даже ее тень на светлом песке, повторила то же движение!

Тщетно я убеждал себя: это только обман чувств; движения старика в моих глазах невольно перенеслись на статую, пробудили видимость того, что она ожила. Я отвел глаза, твердо решив остаться господином своего сознания. Затем я снова посмотрел туда: статуя говорила! Она склонилась к старику! Сомнений больше не было!

«Будь настороже!». Я сосредоточил все свои силы на воспоминании об этом предостережении. И еще мне помогало то, что я ясно чувствовал в своем сердце: нечто неоформленное, но бесконечно мне дорогое, нечто, что я ощущал как постоянное близкое присутствие, хочет воспрянуть во мне, проявиться вовне и обрести форму, чтобы защитить меня, встав передо мной с широко распростертыми руками. Вокруг меня возникает магнетический вихрь, более могущественный, чем моя воля. Все, что осталось во мне от религиозности, и благочестия со времен моего детства, что я унаследовал в своей крови, и что до этого момента безжизненно покоилось во мне, прорвалось, проникая из клетки в клетку моего тела. Душевный ток в моем теле заставлял мои колени подкашиваться, как бы говоря: «Я хочу, чтобы ты пал на колени и поклонился мне». «Это — голова Медузы», — говорю я себе, но при этом чувствую, что мой разум отказывается мне повиноваться. И тогда я прибегаю к последнему средству, которое гласит: «Не противься злу!» И я больше не оказываю сопротивления, и погружаюсь в бездну полного паралича воли. В это мгновение я так ослабеваю, что не могу больше управлять своим телом; мои руки срываются с карниза, и я падаю на головы и плечи толпы.

«Это голова Медузы», говорю я себе, но при этом чувствую, что мой разум отказывается служить мне. И тогда я прибегаю к последнему средству, которое гласит: «Не противься злу!». Я больше не оказываю сопротивления и погружаюсь в бездну полного паралича воли. В это мгновение я так ослабеваю, что не могу более управлять своим телом; мои руки срываются с карниза, я падаю на головы и плечи толпы.

Как я вернулся к воротам моего дома, я не знаю. Детали подобных странных происшествий часто ускользают от нашего восприятия, или навсегда исчезают из памяти, не оставляя следов.

Я, должно быть, как гусеница проскользил по головам сомкнувшихся паломников! Я знаю только, что в конце концов я оказался в нише ворот, не в состоянии двигаться назад или вперед, но статуя пропала у меня из виду, и поэтому я не испытывал больше на себе ее колдовского влияния. Магический заряд толпы проходил мимо меня.

«В церковь!» раздался призыв из сада, и мне показалось, что это был голос старика: «В церковь!». «В церковь! В церковь!» — переходило из уст в уста. «В церковь! Дева Мария повелела так!», и вскоре все слилось в один многоголосый спасительный вопль, который разрядил напряжение.

Чары развеялись. Шаг за шагом, медленно, как гигантское стоногое мифическое чудовище, высвободившее голову из петли, толпа двинулась назад из прохода.

Последние в толпе окружили старика, протиснувшись мимо меня, и стали отрывать лоскуты от его одежды, пока он не остался почти голым. Они целовали их и прятали как реликвию.

Когда улочка обезлюдела, я направился к акации, утопая в разбросанных повсюду цветах.

Я еще раз хотел прикоснуться к месту, где покоился прах моей возлюбленной. Я ясно чувствовал: это в последний раз.

«Неужели я тебя снова не увижу, Офелия?! Ни разу больше!» — спрашивал я в своем сердце. — «Один единственный раз я хотел бы увидеть твое лицо!». Порыв ветра доносил из города: «Будь благословенна, царица милосердия!». Невольно я поднял голову.

Луч несказанного света осветил статую.

На крошечное мгновение, такое короткое, что удар сердца по сравнению с ним показался мне человеческой жизнью, статуя превратилась в Офелию и улыбнулась мне. Затем снова засиял на солнце каменно и неподвижно золотой лик статуи богородицы.

Я заглянул в вечное настоящее, которое для обычных смертных является лишь пустым и непонятным словом.

 

XIV. Воскресение меча

 

Незабываемое чувство охватило меня, когда я однажды решил взглянуть на наследство моего отца и наших предков. Я обследовал этаж за этажом, и мне казалось, что я спускаюсь от столетия к столетию в средние века.

Искусно расставленная мебель, выдвижные ящики, полные кружевных платков; темное зеркало в сияющей золотой раме, в котором я увидел себя, молочно-зеленого, как призрак; потемневшие портреты мужчин и женщин в старинных убранствах, чей внешний вид менялся в зависимости от эпохи, — во всех лицах было явное семейное сходство, которое иногда, казалось, ускользало, когда блондины становились брюнетами, чтобы затем опять снова прорваться к совершенству изначального образца, как будто сам род вспоминал о своем истоке.

Золотые, украшенные драгоценностями коробочки, некоторые из которых сохраняли остатки нюхательного табака. Казалось, еще вчера ими пользовались.

Перламутровые шелковые стоптанные дамские туфельки на высоком каблуке странной формы, которые, когда я их поставил вместе, вызвали в моем воображении юные женские образы: матерей и жен наших предков. Трости из пожелтевшей резной слоновой кости; кольца с нашим гербом, то крошечно маленькие, как для детских пальчиков, то снова такие большие, как будто их носил великан. Сюртуки, на которых ткань от времени так одряхлела, что казалось, дунь на нее — она рассыплется.

В некоторых комнатах пыль лежала таким слоем, что я утопал в ней по щиколотку, и когда я открывал дверь, из этой пыли образовывались горки. Под моими ногами появлялись цветочные орнаменты и морды зверей, когда я, шагая, очищал от пыли лежащий на полу ковер.

Созерцание всех этих вещей так захватило меня, что я недели мог проводить среди них. Иногда знание, что на земле кроме меня живут еще какие-то люди, полностью покидало меня.

Однажды, еще мальчишкой, учась в школе, я посетил маленький городской музей, и помню, какое сильное утомление и усталость вызвало у нас осматривание многих старинных, внутренне нам чуждых предметов. Но насколько здесь все было иначе! Каждая вещь, которую я брал в руки, хотела мне что-то рассказать; ее собственная жизнь струилась из нее. Прошлое моей собственной крови было в каждом предмете и становилось для меня странной смесью настоящего и прошедшего. Люди, чьи кости давно разложились в могилах, продолжали дышать здесь. Мои Предки, чью жизнь я продолжаю носить в себе, жили в этих комнатах. Их существование начиналось здесь с крика грудного ребенка и заканчивалось хрипом смертельной схватки, они любили и печалились здесь, веселились и горевали, их сердца были привязаны к вещам, которые и сейчас стоят здесь, такими, какими они их оставили. И эти вещи снова начинают таинственно шептать, когда я дотрагиваюсь до них.

Здесь же был стеклянный угловой шкаф с медалями на красном бархате, золотыми и до сих пор блестящими; с почерневшими серебряными лицами рыцарей, словно умерших. Все они были положены в ряд, каждое с маленькой табличкой, надпись на которой поблекла и стала неразборчивой, но страстное желание исходило от них. Пристрастия, которых я раньше никогда не знал, навалились на меня, льстили и вымаливали: «возьми нас, мы принесем тебе счастье». Старое кресло с чудесными резными подлокотниками — само почтение и спокойствие, манило меня помечтать в нем, говоря: «Я хочу рассказать тебе истории старины». Потом, когда я ему доверился, меня одолела какая-то мучительная, старческая, бессловесная тоска, как будто я сел не в кресло, а окунулся в тяжесть древних страданий. Мои ноги отяжелели и одеревенели, как будто парализованный, который здесь сидел целое столетие захотел освободиться, превратив меня в своего двойника.

Чем ниже я спускался, тем мрачнее, суровее и беднее была обстановка. Грубый, крепкий дубовый стол; очаг вместо изящного камина; крашеные стены; оловянные тарелки; ржавая железная перчатка; каменный кувшин; затем снова комнатка с зарешеченными окнами; разбросанные всюду пергаментные книги, изгрызенные крысами; глиняные реторты, использовавшиеся алхимиками, железный светильник; колбы, в которых жидкости выпали в осадок: все пространство было наполнено безотрадным светом человеческой жизни, обманчивыми надеждами.

Вход в подвал, в котором должна была находиться хроника нашего перво-предка, фонарщика Христофора Йохера, был закрыт свинцовыми дверями. Попасть туда не было никакой возможности.

Когда мои исследования нашего дома закончились и я, сразу после долгого путешествия в царство прошлого, снова пришел в свою комнату, меня охватило чувство, что весь с головы до кончиков пальцев я заряжен магнетическими влияниями. Древняя атмосфера нижних комнат сопровождала меня как толпа призраков, вырвавшихся на свободу из тюремных стен. Желания, не исполнившиеся при жизни моих предков, выползли на дневной свет, проснулись и стремились теперь ввергнуть меня в беспокойство, одолевая мои мысли : «Сделай то, сделай это; это еще не закончено, это выполнено наполовину; я не могу уснуть, пока ты вместо меня этого не сделаешь!». Какой-то голос мне нашептывал: «Сходи еще раз вниз к ретортам; я хочу рассказать тебе, как делают золото и приготавливают философский камень; сейчас я это знаю, тогда же мне не удалось это, потому что я слишком рано умер», — затем я услышал снова тихие слова сквозь слезы, которые, казалось, исходили из женских уст: «Скажи моему супругу, что я всегда, вопреки всему, его любила; он не верит этому, он не слышит меня сейчас, потому что я мертва, тебя же он поймет!» — «Отомсти! Преследуй ее! Убей ее! Я скажу тебе, где она. Не забывай меня! Ты наследник, у тебя обязанность кровной мести!» — шипит горячее дыхание мне в ухо, и мне кажется, что я слышу звон железной перчатки. — «Иди в жизнь! Наслаждайся! Я хочу еще раз посмотреть на землю твоими глазами!» — понуждает меня зов парализованного в кресле.

Когда я изгоняю этих призраков из моего сознания, они становятся бессознательными частичками наэлектризованной жизни вокруг меня, которая исходит от предметов в комнате: что-то призрачно трещит в шкафу; тетрадь, лежащая на краю стола шелестит; доски потрескивают, как будто по ним кто-то ступает; ножницы падают со стола и вонзаются одним концом в пол, как бы подражая танцовщице, которая стоит на носочках.

В волнении я хожу туда-сюда: «Это наследие мертвых» — чувствую я. Зажигаю лампу, потому что наступает ночь, и темнота делает мой мозг слишком чувствительным. Призраки как летучие мыши: «свет должен спугнуть их; не следует позволять им больше тревожить мое сознание!». Я заставил желания умерших замолчать, но беспокойство призрачного наследия будоражит мои нервы.

Я шарю в шкафу, чтобы отвлечься: мне в руки попадает игрушка, которую мне однажды подарил отец на Рождество: коробка со стеклянной крышкой и стеклянным дном; фигурки из дерева акации: два крохотных человечка, мужчина и женщина, и вместе с ними змея. Когда кусочком кожи трешь по стеклу, они электризуются, переплетаются, разъезжаются в разные стороны, прыгают, липнут, то кверху, то книзу, а змея радуется и выделывает разные удивительные «па».

«Эти там внутри тоже полагают, что они живут, — думаю я про себя, — и, однако, это всего лишь некая всемогущая сила заставляет их двигаться!». Но почему-то мне не приходит в голову, что этот пример применим и ко мне: жажда действий внезапно одолевает меня, и я почему-то доверяюсь ей. Стремление умерших жить является мне под другой маской.

«Дела, дела, дела должны быть совершены!» — чувствую я; «да это так! Но не те, которые тщеславно хотели осуществить предки» — так я пытаюсь убедить себя, — «нет, я должен совершить нечто неизмеримо большее!». Как будто семена дремали во мне, а теперь прорастают зерно за зерном: «Ты должен выйти в жизнь, ты должен осуществить деяния во имя человечества, частью которого ты являешься! Стань мечом в общей борьбе против головы Медузы!». Нестерпимая духота воцаряется в комнате; я отворяю окно: небо стало похожим на свинцовую крышу, на непроницаемый черный туман. Вдали на горизонте вспыхивают зарницы. Слава богу, приближается гроза. Уже несколько месяцев не было ни капли дождя, луга высохли и днем, когда я смотрю на лес, он колеблется в дрожащих испарениях умирающей от жажды земли.

Я подхожу к столу и собираюсь писать. Что? Кому? Я этого не знаю. Может быть, капеллану о том, что я думаю уехать, чтобы посмотреть мир? Я затачиваю перо, сажусь, и тут меня одолевает усталость; я опускаю голову на руки и засыпаю.

Поверхность стола усиливает в резонансе удары моего пульса. Потом это превращается в удары молотков, и я воображаю, что стучу топором в металлическую дверь, ведущую в подвал. Когда она падает с ржавых петель, я вижу идущего ко мне старика, и в этот самый момент просыпаюсь.

Действительно ли я проснулся? Предо мной в моей комнате стоит все тот же старик, живой и смотрит на меня старческими потухшими глазами.

То, что я все еще держу в руках перо, подсказывает мне, что я не сплю и нахожусь в здравом уме.

«Я, кажется, уже где-то видел этого странного незнакомца», — рассуждаю я про себя, — «но почему в это время года на нем меховая шапка?».

— Я постучал три раза в дверь, никто не ответил, и я вошел, — говорит старик.

— Кто Вы? Как Вас зовут? — спрашиваю я, ошеломленный.

— Я пришел по поручению Ордена.

Некоторое время я нахожусь в сомнении, не призрак ли это стоит передо мной? Старческое лицо с трясущейся своеобразной формы бородкой так не вяжется с мускулистыми руками труженика! Если бы то, что я вижу, было бы картиной, я бы сказал, что она откуда-то срисована. Что-то странное есть в пропорциях этого человека! И большой палец правой руки покалечен! Это мне тоже представляется знакомым.

Незаметно я прикасаюсь к рукаву этого человека, чтобы убедиться, что я не жертва галлюцинации, и сопровождаю это движение жестом: «Пожалуйста, присаживайтесь!». Старик не замечает этого и продолжает стоять.

— Мы получили известие, что твой отец умер. Он был одним из нас. По закону Ордена тебе как его родному сыну предстоит продолжить его дело. Я спрашиваю тебя: воспользуешься ли ты этим правом?

— Для меня было бы большим счастьем принадлежать к тому же самому братству, к которому когда-то принадлежал мой отец, но я не знаю, какие цели преследует Орден и какова его задача? Могу ли я узнать подробности?

Потухший взгляд старика блуждает по моему лицу:

— Разве отец никогда с тобой об этом не говорил?

— Нет. Только намеками. Хотя из того, что в час перед смертью он надел орденские одежды, я могу заключить, что он принадлежал к какому-то тайному обществу. Вот все, что я знаю.

— Тогда я расскажу тебе… С незапамятных времен на земле существует круг людей, который управляет судьбами человечества. Без него давно начался бы хаос. Все великие народные вожди были слепыми инструментами в наших руках, поскольку они не были посвящены в члены нашего общества. Наша задача состоит в том, чтобы уничтожить различие между бедностью и богатством, между господином и рабом, знающим и незнающим, господствующим и угнетенным, и из той долины скорби, которую называют землей, создать райскую страну, в которой слово «страдание» будет неизвестным. Бремя, под которым стонет человечество, — это персональный крест каждого из людей. Мировая душа раскололась на отдельные существа, отсюда и возник такой беспорядок. Из множественности создать единое — в этом и состоит наше желание.

Благороднейшие души состоят на нашей службе, и время жатвы уже не за горами. Каждый должен быть сам себе жрецом. Толпа созрела, чтобы сбросить ярмо духовенства. Красота — единственный Бог, которому человечество будет отныне молиться. Однако она нуждается в деятельных людях, которые укажут ей путь к вершинам. Поэтому мы направили в мир мыслительный поток отцов Ордена, который пожаром зажжет мозги людей, чтобы испепелить великое безумие учения об индивидуализме. Это будет война всех за всех! Из пустыни создать сад — это и есть задача, которую мы перед собой поставили! Разве ты не чувствуешь, что все в тебе стремится к действию? Почему ты сидишь здесь и грезишь? Вставай, спасай своих братьев!

Дикое воодушевление охватывает меня. — Что я должен делать? — спрашиваю я. — Приказывайте, что я должен делать! Я готов отдать жизнь за человечество, если это необходимо. Какие условия поставит передо мной Орден, для того чтобы я мог принадлежать к нему?

— Слепая покорность! Отбросить все свои желания! Всегда трудиться для общества и никогда для самого себя! Это путь из пустыни множественности в благословенную страну Единства.

— А как я узнаю, что я должен делать? — спрашиваю я, охваченный внезапным сомнением. — Если я должен стать вождем, то чему я буду учить?

— Кто учит, тот учится. Не спрашивай меня о том, что я прикажу тебе делать! Тому, кому Господь дает службу, тому он дает и понимание. Иди и говори! Мысли вольются в тебя, об этом не беспокойся! Готов ли ты принять клятву покорности?

— Я готов.

— Тогда клади левую руку на землю и повторяй за мной то, что я тебе скажу!

Как оглушенный хочу я повиноваться и даже наклоняюсь вниз, но внезапно меня охватывает еще большее недоверие. Я медлю, смотрю… Воспоминания пронзают меня: лицо старика, который стоит здесь, я видел выгравированным на рукояти меча из красного железа, называемого «красным камнем», а искалеченный палец принадлежит руке бродяги, который однажды замертво упал на Рыночной площади, когда увидел меня.

Я холодею от ужаса, но я знаю теперь, что я должен делать. Я вскакиваю и кричу старику:

— Дай мне знак! — и протягиваю ему правую руку для «рукопожатия», которому научил меня мой отец.

Но теперь передо мной стоит не живой человек: это просто набор каких-то членов, которые болтаются на туловище, как у колесованного преступника! Надо всем этим парит голова, отделенная от шеи полоской воздуха толщиной в палец; еще движутся губы вслед уходящему дыханию… Отвратительная груда мяса и костей.

Содрогнувшись, я закрываю лицо ладонями. Когда я вновь открываю их, привидение исчезает, но в пространстве свободно парит сверкающее кольцо, а в нем — прозрачные, сотканные из бледно-голубого тумана очертания лица старика в шапке.

На этот раз из уст призрака исходит голос первопредка.

— То, что ты сейчас видел, это обломки, развалины потерпевшего крушение корабля, которые плавают в океане прошлого… Из бездушных останков утонувших образов, из забытых впечатлений твоего Духа лемурообразные жители бездны создали призрак нашего Учителя, чтобы смутить тебя. Его языком они говорили тебе пустые, высокопарные слова лжи, чтобы заманить тебя в ловушку, подобно блуждающим огням, влекущим в смертоносную трясину, в которой до тебя самым жалким образом уже погибли тысячи таких, как ты, и даже еще более великих, чем ты.

«Самоотречением» называют они этот фосфорический свет, с помощью которого им удается перехитрить их жертву. Весь ад ликует, когда им удается зажечь этим светом любого доверившегося им человека. То, что они хотят разрушить, — это высшее благо, которого может достигнуть существо: вечное осознание себя как Личности. То, чему они учат, — это уничтожение. Но они знают могущество истины, и поэтому все слова, которые они выбирают, — истины! И все же каждая фраза, составленная из них, есть бездонная ложь.

Там, где тщеславие и жажда власти соединяются в одном сердце, эти призраки тут как тут. И они начинают раздувать эту мрачную искру, пока она не загорится ярким огнем, и пока человеку не почудится, что он сгорает в бескорыстной любви к своему ближнему. И он идет и проповедует, не будучи призванным к этому. Так он становится слепым вождем и вместе с калеками падает в пропасть.

Наверняка, они хорошо знают, что людское сердце с молодых лет преисполнено злом, и что любовь не может жить в нем, если только она не ниспослана свыше.

Они повторяют слова: «Любите друг друга!» до тех пор, пока они не потеряют смысл. Тот, кто произносит их первым, преподносит тем самым своим слушателям магический подарок. Они же выплевывают эти слова друг другу в уши, как яд. Из них вырастают лишь беды, отчаяние, убийства, кровопролитие и опустошение. И эти слова имеют такое же отношение к истине, как чучело к распятию.

Там, где возникает кристалл, который обещает стать симметричным, как образ Божий, там они делаю все, чтобы замутить его. Нет ни одного учения Востока, которое они бы не огрубили, не сделали бы земным, которое бы они не разрушили и не развратили до такой степени, пока оно не превратилось в собственную противоположность. «Свет приходит с Востока» — говорят они и тайно подразумевают под этим чуму.

Единственное дело, стоящее исполнения, — это работа над самим собой. Но они называют это эгоизмом. Они предлагают улучшить мир, но не ведают, как это сделать. Корыстолюбие у них прикрыто словом «долг», а зависть — «честолюбием». И такие же мысли они внушают сбившимся с пути смертным.

Царство раздробленного сознания — это горизонт их будущего. Повсеместная одержимость — это их надежда. Устами бесноватых, они предрекают, как и древние пророки, начало «тысячелетнего царства», но о том царстве, которое «не от мира сего», и которое не настанет, пока земля не обновится и человек не получит новое рождение в Духе — о том царстве они умалчивают. Они лживо укоряют помазанников Божьих, а сами торопят последний час, Еще до того, как Спаситель придет к ним, они уже пародируют его. После того, как он уходит от них, они, извращая, повторяют его жесты.

Они говорят: будь вождем! — хотя знают, что вести за собой может только тот, кто стал совершенным. Они все ставят с ног на голову, и лгут, говоря: веди, и тогда ты станешь совершенным!

Говорят: «Кому Бог дает службу, тому дает и понимание»; а они внушают: «возьми службу, и Бог даст тебе понимание!». Они знают: жизнь на земле должна быть переходным состоянием, поэтому они коварно манят: «делай рай из потустороннего, хотя прекрасно сознают тщету подобных усилий».

Это они освободили тени Хадеса и оживили их флюидами демонические силы, чтобы люди думали, что воскресение мертвых началось.

Скопировав черты магистра нашего Ордена, они сделали лярву, которая, как призрак, появляется то там, то тут, то в снах ясновидящих, то в кругах заклинателей духов, то как материализованный дух, то как спонтанно произведенное медиумом изображение. «Джон Кинг — Иоанн-Король» — так называет себя призрак тем, кто интересуется его именем, чтобы породить веру, что это и есть Иоанн Евангелист. Они посылают это подобие нашего магистра всем тем, кто, как и ты, созрели для того, чтобы его увидеть, но делают это прежде , чем это должно произойти на самом деле. Они предвосхищают события, чтобы посеять сомнения, как это только что случилось с тобой, и особенно, когда наступает час, когда потребуется непоколебимая вера.

Ты разрушил лярву, когда потребовал от нее «тайного рукопожатия». Теперь истинный лик навсегда станет для тебя лишь рукоятью магического меча, выкованного из единого куска красного железа, «кровавого камня». Кто обретет этот меч, для того оживет смысл псалма: «Повесь свой меч на пояс, используй во благо истину, содержи страждущих по справедливости, тогда твоя правая рука сможет вершить чудеса!».

 

XV. Нессовы одежды

 

Подобно крику орла, сотрясающему высокогорный воздух, подобно снежным глыбам, срывающимся с горных вершин и превращающимся в бурные лавины, обнажающие блеск скрытых доселе ледников, слова моего первопредка освобождают во мне часть моего Великого «Я».

Псалом заглушается свистящим шумом в ушах, очертания комнаты гаснут у меня перед глазами, и мне кажется, что я низвергаюсь в безграничное мировое пространство.

«Сейчас, сейчас я разобьюсь!». Но падение не имеет конца. Со все увеличивающейся бешеной скоростью увлекает меня глубина, и я чувствую, как моя кровь поднимается по позвоночнику и пронизывает череп, выходя сквозь затылок, как сияющий сноп света.

Я слышу треск костей, затем все прекращается. Я встаю на ноги и понимаю: это был обман чувств. Магнетический поток пронзил меня с головы до пят, и во мне пробудилось ощущение, будто я упал в бездонную пропасть.

В удивлении я осматриваюсь вокруг и поражаюсь, что лампа так спокойно горит на столе, и ничего не изменилось! Я прихожу в себя преображенным, как будто у меня появились крылья и, однако, я не могу ими воспользоваться.

Во мне пробудился какой-то новый орган чувств, но я никак не могу осознать, что это за чувство и в чем я сам изменился. Медленно до моего сознания доходит: я держу в руке какой-то круглый предмет.

Я смотрю на руку — там ничего нет. Я разжимаю пальцы — предмет исчез, но я не слышал, чтобы что-то упало на пол. Я сжимаю кулак: вот, он снова здесь — холодный, твердый, круглый, как шар.

«Это набалдашник рукояти меча», — угадываю я вдруг. Я пытаюсь нащупать рукоять и дотрагиваюсь до клинка. Его острота царапает мне пальцы.

Неужели меч парит в воздухе?

Я отхожу на один шаг от того места, где я только что стоял, и нащупываю его. На этот раз мои пальцы трогают гладкие металлические кольца, образующие цепь, обвитую вокруг моих бедер, на которой висит меч.

Глубокое удивление охватывает меня, и оно исчезает лишь тогда, когда постепенно мне становится ясно, что же произошло. Внутреннее чувство осязания, чувство, которое крепко спит в людях, проснулось; тонкая преграда, которая отделяет потустороннюю жизнь от земной, навсегда разрушена.

Странно! Как поразительно узок порог между двумя мирами: не нужно даже поднимать ног, чтобы его перешагнуть! Другая реальность начинается там, где кончается наш кожный покров, и однако, мы не чувствуем ее! Там, где наша магическая фантазия могла бы создать новый мир, она останавливается.

Страстная тоска по богам и страх остаться наедине с самим собой и превратиться в творца своего собственного мира — вот то, что не позволяет людям развить дремлющие в них магические силы. Люди всегда хотят иметь спутников и природу, которые бы их величественно окружали. Они хотят испытать любовь и ненависть, совершить поступки и испытать их действие на себе! Как бы они успели все это совершить, если бы сами стали творцами новых миров?

«Стоит тебе протянуть руку — и ты дотронешься до лица своей возлюбленной!» — что-то жарко манит меня, но мне становится страшно при мысли, что действительность и фантазия — это одно и то же. Ужас последней истины ухмыляется мне в лицо!

Еще страшнее, чем мысль о возможности оказаться жертвой демонической одержимости или погрузиться в безбрежное море безумия и галлюцинаций, пронизывает меня сознание, что действительности нет ни здесь, ни в потустороннем!

Я вспоминаю о тех страшных словах: «Ты видел солнце?», которые однажды произнес мой отец, когда я рассказал ему о своем путешествии в горы. «Кто видит солнце, тот прекращает странствия — он входит в вечность».

«Нет! Я хочу остаться странником и снова увидеть тебя, отец! Я хочу соединиться с Офелией, а не с Богом! Я хочу бесконечности, а не вечности! Я хочу, чтобы то, что я научился воспринимать своими духовными органами — видеть и слышать духовными глазами и ушами, стало реальностью моих телесных органов чувств. Это должно случиться! Так должно произойти! Я отказываюсь стать Богом, увенчанным высшей созидательной силой. Из любви к вам я хочу остаться сотворенным человеком. Я хочу поровну разделить с вами жизнь!». Стремясь защититься от искушения, я в страстном желании протягиваю руки и сжимаю рукоять меча:

«Я надеюсь на твою помощь, Магистр. Я вверяю себя тебе! Будь же ты творцом всего, что меня окружает!». Моя рука так отчетливо нащупывает черты лица на рукояти меча, что мне кажется, будто я переживаю их в глубине моего Духа. Здесь видение и осязание совпадают друг с другом: это похоже на воздвижение алтаря для высшей святыни.

Отсюда бьет таинственная сила, которая проникает в вещи и вдыхает в них душу. Как будто я слышу отчетливые слова, говорящие мне: «Лампа, стоящая там, на столе, — это образ твоей земной жизни. Она освещает камеру твоего одиночества. Вот сейчас пламя ее вспыхивает, но масло в ней скоро кончится». Меня тянет выйти под открытое небо, сейчас, когда вот-вот пробьет час Великого Свидания.

По лестнице я поднимаюсь на плоскую крышу, на которой я часто сиживал тайком еще ребенком, чтобы очарованно смотреть, как ветер превращает облака в белые лица и фигурки драконов.

Я взбираюсь вверх и сажусь на перила.

Город простирается внизу, утопая в ночи.

Все мое прошлое, фрагмент за фрагментом, поднимается во мне и жалобно льнет к моему сердцу, как будто умоляет меня: «Сохрани меня, возьми меня с собой, чтобы я не погибло в забвении и могло бы жить в твоей памяти». Повсюду на горизонте вспыхивают зарницы, как сверкающие пристальные глаза великанов. Окна и крыши домов отражают их пламенные всполохи, предательски освещая меня, как будто указывая: «Вот! Вот! Вот стоит тот, кого ты ищешь!»

«Ты победил моих слуг, теперь я иду сама!» — слышится в воздухе отдаленный рев. Я вспоминаю о госпоже Мрака и то, что мой отец говорил о ее ненависти.

«Нессовы одежды!» — шипит ветер и рвет мое платье. «Да!» — оглушающим ревом подтверждает гром. «Нессовы одежды», — повторяю я, пытаясь понять смысл этих слов, — «Нессовы одежды?». Затем — мертвая тишина и выжидание. Ураган и молния обсуждают, что им теперь предпринять.

Внизу вдруг громко зашумела река, как бы желая предупредить: «Спускайся ко мне! Прячься!». Я слышу испуганный шепот деревьев: «Невеста ветра с руками душителя! Кентавры Медузы, дикая охота! Пригните свои головы, едет всадник с косой!». В моем сердце пульсируют тихое торжество и радость: «Я жду тебя, мой любимый!». Колокол на церкви застонал от удара невидимого кулака. В отблеске молнии вопрошающе вспыхнули кресты на кладбище.

«Да, мама, я иду!». Где-то распахнулось от ветра окно и стекло с дребезжащим звуком разбивается о мостовую — это смертельный ужас вещей, созданных человеческой рукой.

Что это? Неужели луна упала с неба и блуждает вокруг? Белый раскаленный шар движется в воздухе, замирает, опускается, поднимается снова, бесцельно мечется и мгновенно лопается с оглушительным треском, как будто охваченный неистовым бешенством. Земля содрогается от дикого ужаса.

Появляется новый шар; обыскивает мост, медленно и злобно катится по палисаднику, огибает столб, с ревом охватывает его и сжигает.

Шаровые молнии! Я читал о них в книгах моего детства, и описание их загадочного поведения, которое многие считают выдумкой, сейчас перед моими глазами, так живо и реально! Слепые существа, созданный из электрической силы, бомбы космических бездн, головы демонов без глаз, рта, ушей и носов, поднявшиеся из воздушных и земных глубин, вихри, кружащиеся вокруг полюса ненависти, полусознательно ищущие новых жертв в своей разрушительной ярости!

Какой бы страшной силой были бы наделены эти шаровые молнии, прими они человеческий облик!

Неужели мой безмолвный вопрос привлек одну из них — этот раскаленный шар, который внезапно изменяет свои траекторию и движется ко мне?

Шаровая молния скользит вдоль забора. Затем поднимается вдоль стены, влетает в одно открытое окно, чтобы тут же появиться из другого, вытягивается — и огненный столб пробивает кратер в песке с таким громовым грохотом, что весь дом сотрясается и тучи песка вздымаются вверх, долетая до того места, где стою я.

Ее свет, ослепительный, как белое раскаленное солнце, жжет мне глаза. Моя фигура на одно мгновение освещается таким ярким светом, что ее образ я отчетливо вижу даже с закрытыми ресницами, и он глубоко впечатывается в мое сознание.

«Ты видишь меня наконец, Медуза?» «Да, я вижу тебя, проклятый!».

И красный шар вырывается из-под земли. Наполовину ослепленный, я чувствую: он становится все больше и больше: он проносится над моей головой, как метеор безграничной ярости.

Я протираю свои руки: невидимые ладони захватывают их в орденском рукопожатии, включая меня в живую цепь, которая тянется в бесконечность.

Все тленное во мне выжжено и в таинстве смерти превращено в пламя жизни.

Выпрямившись, я стою в пурпурной мантии огня, опоясанный мечом из красного железа — «кровавого камня».

Я навсегда переплавил свой труп в меч.

 

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке RoyalLib.ru

Написать рецензию к книге

Все книги автора

Эта же книга в других форматах