Авария на Нью-Йоркской шахте 16 страница

И если бы только это, тут же подумал я. Да, я действительно слабею с годами. Но главное все же в другом. Моя главная беда -- в том, что я больше не уверен в себе. Такое чувство, будтоне на что опереться. Разве я верно сейчас поступаю? Чем прикрывать зад Готанде -- не лучше ли рассказать все, как было, и хоть чем-то помочь полиции? Сейчас я вру. Врать -- ради чего бы то ни было -- удовольствие весьма сомнительное. Даже если этим враньем помогаешь другу. Для самого себя всегда найдутся убедительные аргументы. Например, что бедняжку Мэй все равно уже не воскресить. Таких оправданий можно насочинять сколько душе угодно. Только не во что упереться, хоть тресни. Поэтому я молчал и продолжал переписывать протокол. И до вечера успел переписать страниц двадцать. Если очень долго писать мелкие буквы шариковой ручкой, во всем теле начинает ломить суставы. Наливаются свинцом голова и шея. Тяжелеют локти. Сводит болью средний палец на руке. Отключаются мозги, и в тексте появляется все больше и больше ошибок. Если в тексте появляется ошибка, нужно аккуратно зачеркнуть и оставить на ее месте оттиск большого пальца. Тихое помешательство.

На ужин опять принесли бэнто. Есть почти не хотелось. Я выпил зеленого чая, и меня потянуло блевать. Выходя из сортира, я взглянул на свое лицо в зеркале -- и ужаснулся тому, что увидел.

-- Ну, что -- пока никаких результатов? -- спросил я у Рыбака. - Отпечатки пальцев, показания экспертизы, результаты вскрытия? Все еще нет ничего?

-- Пока нет, -- ответил он. -- Придется подождать еще немного.

К десяти вечера я кое-как переписал еще пять страниц - и мои физические возможности достигли предела. Я понял, что больше не в состоянии написать ни буквы. И сказал об этом. Рыбак отвел меня в камеру. Я лег на нары и провалился в сон. С нечищенными зубами, в одежде трехдневной свежести -- мне было уже все равно.

Утром снова побрился электробритвой, выпил кофе, сжевал круассан. И подумал: еще пять страниц. Часа через два я добил эти пять страниц. Затем поставил на каждом листе подпись и отпечаток большого пальца. Гимназист забрал это на проверку.

-- Ну, теперь вы меня отпустите? -- спросил я.

-- Сейчас я задам вам еще несколько вопросов -- и можете идти, -- сказал Гимназист. -- Не волнуйтесь, это очень простые вопросы. Мы вспомнили, тут как раз кое-чего не хватает.

У меня перехватило дыхание.

-- И это, конечно же, снова придется документировать?

-- Разумеется, -- кивнул Гимназист. -- Как ни жаль, контора есть контора. Бумага -- это все. Нет бумаги с печатью -- считай, ничего и не было.

Я потер пальцами веки. В глаза будто что-то попало. Твердое и колючее, залетело неизвестно откуда, просочилось в голову и там распухло. Так, что уже не вытащить. Поздно, дружище. Спохватись ты чуть раньше -- может, и вытащил бы. Но теперь -- увы. Принимай соболезнования.

-- Да вы не беспокойтесь. Это не займет много времени. Все закончится очень быстро.

Вяло и нудно я принялся отвечать на очередные бессмысленные вопросы -- но тут в кабинет вернулся Рыбак, вызвал Гимназиста в коридор, и они принялись долго шушукаться о чем-то за дверью. Я откинулся на спинку стула, задрал голову и стал разглядывать черную плесень в углах. Эта плесень напоминала лобковые волосы у трупа на фотографии. Из мрачных углов она сбегала пятнами вниз по стенам и заполняла все трещины, как на старинных фресках. Я почувствовал, что эта плесень вобрала в себя запахи тела несметного числа людей, которых когда-либо сюда заносило. Десятки лет их дыхание и капельки пота оседали на стенах -- и образовали эту угрюмую плесень. Я вдруг подумал, что уже страшно долго не видел солнечного света. Не слушал музыки. Ну и местечко... Комната, в которой, не гнушаясь никакими средствами, подавляют самолюбие, чувства, гордость и убеждения людей. Не оставляя заметных глазу увечий, людям здесь выворачивают души, заманивают их в бюрократические лабиринты позапутанней любого муравейника и эксплуатируют до последнего предела все их страхи и слабости. Людей изолируют от солнечного света и пичкают мусорной пищей. И заставляют потеть. Вот так и рождается плесень...

Я положил руки на стол, закрыл глаза и подумал о заснеженном городе Саппоро. О громадном отеле «Дельфин» и девчонке за стойкой регистрации. Как там она сейчас? Все так же стоит за своей стойкой и излучает производственную улыбку? Мне вдруг захотелось позвонить ей прямо отсюда и о чем-нибудь поболтать. Наговорить очередных глупых шуток. Но я не знаю ее имени.Я даже не знаю ее имени! Какие тут, к черту, звонки... Просто прелесть девчонка, подумал я. Особенно на работе. Дух отеля. Любит свою работу. Не то, что я. Чем бы в жизни ни занимался -- свою работу я не любил никогда. Я выполняю ее очень тщательно и добросовестно. А полюбить ни разу не удавалось. Она же любит свою работу именно как работу. А после работы сразу выглядит такой хрупкой и незащищенной. Такой неуверенной и ранимой. Я мог бы тогда переспать с ней, если б захотел. Но не переспал.

Я так хотел поболтать с ней еще раз.

Пока никто не убил ее.

Пока она куда-нибудь не исчезла.

 

23.

 

Наконец оба следователи вернулись в комнату, но садиться не стали. Я продолжал с рассеянным видом разглядывать плесень.

-- Все. Можешь идти, -- сказал мне Рыбак бесцветным голосом.

-- Могу идти? -- переспросил я ошеломленно.

-- Вопросы закончились. Финиш, -- подтвердил Гимназист.

-- Ситуация несколько изменилась, -- добавил Рыбак. -- Мы больше не можем тебя задерживать. Можешь идти домой. Спасибо за помощь.

Я натянул провонявшую табаком куртку и поднялся со стула. Непонятно с чего, но я чувствовал, что лучше скорей убраться отсюда ко всем чертям, пока эти двое не передумали. Гимназист проводил меня до выхода.

-- То, что ты невиновен, мы поняли еще вчера вечером, -- сказал он. -- Результаты экспертизы и вскрытия никакой связи с тобой не выявили. Сперма и группа крови -- не твои. Отпечатков твоих пальцев нигде не найдено. Но ты все равно что-то скрываешь, правда? Потому мы тебя и держали. Думали, помурыжим еще немного -- может, проболтаешься. Когда от нас что-то скрывают, мы понимаем сразу. Чутье. Профессиональное чутье. Ты ведь знаешь, хотя бы примерно, кто эта женщина, так? Но почему-то это скрываешь. Нехорошо, очень нехорошо. Не стоит нас недооценивать. Мы в своем деле -- профи. И речь идет об убийстве человека.

-- Извините, но я не понимаю, о чем вы, -- сказал я.

-- Возможно, тебе еще придется сюда прийти. -- Он достал из кармана коробок, вытащил спичку и принялся ковырять ею заусенцы вокруг ногтей. -- И если это случится, так просто ты уже не отделаешься. Даже если у тебя из-за спины будет то и дело выскакивать адвокат, мы и бровью не поведем. И уж подготовим тебе встречу, что называется, на высшем уровне.

-- Адвокат? -- переспросил я.

Но он уже растворился в дверях заведения. Я поймал такси и вернулся домой. Дома набрал полную ванну горячей воды и медленно-медленно погрузил туда тело. Почистил зубы, побрился и тщательно вымыл голову. Казалось, я весь пропитался никотиновой вонью. Ну и местечко, снова подумал я. Настоящее змеиное логово.

Выбравшись из ванны, я сварил себе цветной капусты и принялся поедать ее, запивая пивом, под пластинку Артура Прайсока с оркестром Каунта Бэйси. Безупречно стильный, красивый альбом. Я купил его шестнадцать лет назад. В шестьдесят седьмом. Шестнадцать лет уже слушаю. И не надоедает.

Потом я немного поспал. Совсем коротким сном -- будто ненадолго вышел куда-то, повернул назад и пришел обратно. Погуляв с полчаса, не больше. Когда открыл глаза, времени было всего час дня. Я бросил в сумку плавки и полотенце, сел за руль старушки «субару», поехал в крытый бассейн на Сэтагая и целый час плавал там до полного изнеможения. И только тогда, наконец, почувствовал себя человеком. Даже захотел чего-нибудь съесть. Я позвонил Юки. Она была дома. Я сообщил ей, что полиция меня отпустила. «Замечательно», -- отозвалась она в своей стильно-бесстрастной манере. Я спросил ее, обедала ли она сегодня. Еще нет, ответила она. Только с утра съела пару пирожных с кремом. Очередной мусор, понял я. Давай-ка я за тобой заеду, и мы пообедаем где-нибудь по-человечески, предложил я. Угу, сказала она.

Я снова сел в «субару», обогнул сады храма Мэйдзи, проехал по аллее Музея искусств и с поворота на Аояма вырулил к храму Ноги. Весна с каждым днем заявляла о себе все смелее. За те двое суток, что я провел в полицейском участке Акасака, ветер задул поприветливей, из почек на деревьях показалась листва, а солнечный свет смягчился и словно скруглил очертания у предметов вокруг. Даже шум и гвалт огромного города звучали ласково, как флюгельгорн Арта Фармера. Мир был прекрасен, желудок - космически пуст. Проклятая песчинка, свербившая глаз, исчезла сама по себе.

Я нажал на кнопку звонка, и Юки сразу спустилась. В этот раз на ней была майка с Дэвидом Боуи, поверх майки -- коричневый жакетик из мягкой кожи. С плеча свисала холщовая сумка. На сумке болтались значки «Стрэй Кэтс», «Стили Дэн» и «Калче Клаб». Ну и сочетаньице, подумал я. Впрочем, мне-то какая разница…

-- Ну, как полиция? Весело было? -- спросила Юки.

-- Ужасно, -- ответил я. - Примерно как песенки Боя Джорджа.

-- Хм-м, -- протянула она без выражения.

-- Я куплю тебе Элвиса Пресли. Вместо вот этого, ладно? -- предложил я, ткнув пальцем в «Калче Клаб» у нее на сумке.

-- Псих ненормальный! -- прошипела она.

Воистину неохватен японский язык…

Первым делом я отвез ее в приличный ресторан, накормил сэндвичами из настоящего пшеничного хлеба с ветчиной, овощным салатом и напоил свежайшим молоком. Сам съел то же самое и выпил кофе. Сэндвичи были отменные. Тонкий соус, нежное мясо, добавка из горчицы с хреном. В самом вкусе -- энергия жизни. Вот что я называю едой.

-- Итак, -- спросил я Юки. - Куда мы сегодня поедем?

-- В Цудзидо, -- сказала она.

-- Годится, -- согласился я. -- Можно и в Цудзидо. А почему Цудзидо?

-- Потому что там папа живет, -- ответила Юки. - Он сказал, что хочет с тобой повидаться.

-- Со мной?

-- Не бойся, не такой уж он и мерзавец.

Я отхлебнул второй по счету кофе и покачал головой.

-- Я и не говорил, что он мерзавец. Но с чего это твой отец вдруг хочет со мной повидаться? Ты ему про меня говорила?

-- Ага. Я ему позвонила. Рассказала, как ты меня с Хоккайдо привез, а теперь тебя забрала полиция и обратно не отдает. Тогда папа позвонил своему знакомому адвокату и попросил разобраться. У него вообще много таких знакомых. Потому что он очень реалистичный.

-- Понятно, -- сказал я. - Вот, значит, в чем дело…

-- Ну, тебе же пригодилось?

-- Пригодилось, это правда.

-- Папа сказал, что полиция не имела права тебя задерживать. И что ты запросто мог оттуда уйти, когда тебе вздумается.

-- Да я и сам это знал, -- сказал я.

-- Тогда чего же ты там сидел? Встал бы и сказал: «Я иду домой».

-- Сложно сказать… -- ответил я, немного подумав. - Возможно, я себя так наказывал.

-- Псих ненормальный, -- сказала она, подпирая щеки ладонями. Мощнейший словарный запас.

 

* * *

 

Мы сели в «субару» и взяли курс на Цудзидо. День клонился к закату, и на шоссе было пусто. Всю дорогу она доставала из сумки кассеты и ставила одну за другой. Чего только не прозвучало в моем драндулете, пока мы ехали! От «Exodus» Боба Марли до «Mister Roboto»группы «Стикс». От действительно интересной музыки до полной белиберды. Впрочем, подобные вещи -- все равно что пейзажи за окном. Тянутся справа налево и пропадают один за другим. Юки почти все время молчала и, развалясь на сиденье, слушала музыку. Увидав на приборной панели мои темные очки, она их тут же нацепила, а в пути даже выкурила штучку «Вирджиниа Слимз». Я тоже молчал, сосредоточившись на дороге. Старательно переключая передачу за передачей. Не спуская глаз с полотна шоссе. Отмечая каждый указатель и каждый дорожный знак на пути.

Иногда я ловил себя на том, что завидую Юки. Сейчас ей всего тринадцать. С какой, наверное, свежестью воспринимают ее глаза все вокруг -- пейзажи, музыку, людей. И видят совсем не то, что видится мне. А ведь когда-то я и сам был таким же. Когда мне было тринадцать лет, мир казался гораздо проще. Затраченные усилия непременно вознаграждались, слова обладали незыблемым смыслом, а однажды найденная красота никогда не исчезала. И все-таки я в свои тринадцать не был таким счастливым. Я любил одиночество, больше верил в себя, когда был один -- но, стоит ли говорить, одного меня практически не оставляли. Запертый в жесткие рамки двух систем -- в школе и дома, я жутко нервничал и комплексовал. Такой уж нервный был возраст. И когда я впервые влюбился в девчонку, конечно же, ничего хорошего у нас с нею не вышло. Потому что я понятия не имел, что такое любовь и как с этим следует обращаться. Да что там -- я двух слов связать не мог в разговоре с девчонкой. Застенчивый, неловкий подросток. Учителям и родителям, что вбивали в меня какие-то ценности, я пробовал возражать -- но никогда не умел высказать толком свои возражения. Что бы я ни делал -- ничего не получалось как надо. Полная противоположность Готанде, у которого все всегда получалось как надо. Но свежий взгляд на мир я сохранял. И это было колоссально. Запахи и впрямь будоражили кровь, слезы были по-настоящему горячи, девчонки -- красивы, как в сказке, а рок-н-ролл -- действительно навсегда. В темноте кинозалов рождалось интимное чувство тайны, а летние ночи выворачивали душу глубиной и бескрайностью. Я проводил свое нервное детство среди музыки, фильмов и книг. Заучивал наизусть слова песен Сэма Кука и Рики Нельсона. Я построил мир для себя одного и замечательно жил в нем. В свои тринадцать. И только опыты по естествознанию проводил в одной паре с Готандой. Это он, а не я, чиркал спичкой и, притягивая к себе страстные взгляды девчонок, элегантно подносил к горелке огонь. Пых!..

Какого же дьявола он теперь завидует мне?

Хоть убей, не пойму.

-- Эй, -- окликнул я Юки. -- Может, все-таки расскажешь про человека в овечьей шкуре? Где ты встречалась с ним? И откуда тебе известно, что с ним встречался я?

Она повернулась ко мне, сняла темные очки, положила на приборную панель. И слегка пожала плечами.

-- Но сначала ты мне ответишь, идет?

-- Идет, -- согласился я.

С полминуты Юки похмыкала в унисон тягучему, как утреннее похмелье, Филу Коллинзу, потом снова стянула с панели очки и принялась теребить их за дужки.

-- Помнишь, тогда на Хоккайдо ты мне сказал... Что из всех девчонок, которых ты выманил на свидание, я самая красивая?

-- Помню. Говорил, -- кивнул я.

-- И что, это правда? Или ты просто так сказал, чтоб я перестала дуться? Только честно.

-- Это правда. Я не врал, -- сказал я.

-- А сколько девчонок ты выманил на свидание до сих пор?

-- Ну, я не считал...

-- Двести?

-- Да ну тебя! -- засмеялся я. -- Не такой уж я у женского пола популярный. Ну, то есть, популярный, но не настолько. Я, как бы тебе сказать... весьма локального применения. Узкий такой. Широких масс не охватываю... Но человек пятнадцать точно выманил.

-- Так мало?

-- Такая вот несчастная жизнь, -- вздохнул я. -- Мрачная, стылая, тесная...

-- Локального применения? -- уточнила Юки.

Я кивнул.

Она ненадолго задумалась -- наверно, о том, как можно жить такой жизнью. Но, похоже, так ничего и не поняла. Что поделаешь. Молодо-зелено...

-- Значит, пятнадцать, -- сказала она.

-- Ну, приблизительно, -- поправился я. И еще раз прокрутил в голове тридцать четыре года своей несчастной жизни. -- Примерно так. Ну, самое большее -- двадцать.

-- Двадцать... -- повторила Юки разочарованно. -- И что, из этих двадцати я самая красивая?

-- Да, -- ответил я.

-- А может, тебе просто красивые не попадались? -- спросила она. И закурила вторую сигарету. У перекрестка впереди замаячила фигура полицейского, поэтому сигарету я отобрал и выкинул в окно.

-- Попадались даже очень красивые, -- ответил я. -- Но ты красивее всех. Серьезно, я не вру. Не знаю, поймешь ты или нет, но твоя красота как бы существует сама по себе, независимо от тебя. Совсем не так, как у других. Но я тебя умоляю: давай-ка в машине не курить. Во-первых, снаружи все видно, во-вторых, салон провоняется. И потом, я тебе уже говорил: если девочки с малых лет курят, у них с возрастом начинают плясать менструальные циклы.

-- Иди к черту! -- надулась Юки.

-- Расскажи про человека в овечьей шкуре, -- попросил я.

-- Про Человека-Овцу?

-- Откуда ты знаешь, что его так зовут?

-- Ты же сам сказал в прошлый раз. По телефону. «Человек-Овца».

-- Что, серьезно?

-- Ага, -- кивнула Юки.

На дороге начались пробки, и перед каждым светофором приходилось ждать, пока зеленый не сменится как минимум дважды.

-- Расскажи мне про него. Где ты с ним встретилась?

Юки пожала плечами.

-- Да не встречалась я. Просто... вдруг подумала о нем. Когда на тебя посмотрела, -- сказала она и накрутила на палец тонкую прядь волос. -- Он мне сам и почудился. Человек в овечьей шкуре. Как видение какое-то. И каждый раз, когда встречала тебя там, в отеле, -- он у меня в голове появлялся. Поэтому я у тебя и спросила. А вовсе не потому, что я что-нибудь знаю...

Притормозив у очередного светофора, я попытался осмыслить услышанное. Я должен это осмыслить, во что бы то ни стало. Повернуть нужный винт и завести пружину в голове. Раз, два...

-- Ты говоришь, «вдруг подумала о нем», -- сказал я Юки. -- То есть, у тебя перед глазами возникла фигура Человека-Овцы, так?

-- Я не могу точно объяснить, -- ответила она. -- Как бы сказать получше... Не то чтобы прямо фигура этого самого Человека-Овцы перед глазами появилась, нет. Просто, понимаешь… Чувства того, кто все это видел, передаются мне, как воздух. Но глазам их не видно. Глазам не видно, но я их воспринимаю -- и могу переделать в картинку. Только это не совсем картинка. Ну, как бы картинка. Если б я даже могла ее кому-нибудь показать, никто бы не понял, что это. То есть, это картинка, которую только я сама понимаю, и все… Тьфу. Не могу объяснить нормально! Дура какая-то. Вот ты понимаешь, о чем я говорю?

-- Очень смутно, -- честно признался я.

Юки насупилась и закусила дужку очков.

-- То есть, что получается… -- попробовал я наугад. -- Ты можешь уловить то, что я ощущаю внутри, или то, что пристало ко мне снаружи -- какую-то эмоцию или сверхидею -- и преобразовать это в некое видение, вроде символического сна, так что ли?

-- Сверхидею?

-- Мысль, которую думаешь очень сильно.

-- Ну, может быть… То, что думаешь очень сильно -- да, но не только это. Есть еще то, чтосделало эту мысль. Что-то ужасно мощное… Сила, которая делает мысли. Если она есть, то я ее чувствую. Пропускаю сквозь себя, как электрический ток. И тогда -- своим зрением -- вижу. Только не как обычный сон. Скорее, как пустой сон… Вот, именно так! Пустой сон. Там нет никого. Ни фигур, ни предметов. Ну вот как если у телевизора контраст до предела вывернуть -- чтобы стало или совсем темно, или совсем светло, да? То же самое. Ничего не видать. Но кто-то там есть все равно! Надо просто вглядеться очень внимательно. И вот я вглядываюсь -- ичувствую. Что там сидит человек в овечьей шкуре. Что он не злой человек. И даже вообще не человек. Глазам не видно, но понятно. Просто он выглядит, как невидимка. Его как бы нет -- но он есть... -- Юки с досады прищелкнула языком. -- Ужасно объясняю!

-- Почему же. Ты отлично объясняешь.

-- Что, правда хорошо?

-- Очень, -- кивнул я. - По-моему, я понимаю все, что ты хочешь сказать. Просто мне нужно время, чтобы это переварить…

Уже перед самым Цудзидо я вырулил к морю и, обогнув сосновую рощицу, остановил «субару» меж двух белых линий на автостоянке. Машин вокруг почти не было.

-- Пройдемся? -- предложил я Юки.

Стоял чудный апрельский день. Ветер дул, но почти незаметно, море было спокойным. Лишь у самого берега то подымалась, то исчезала волна -- словно кто-то стоял у кромки воды и неторопливо встряхивал простыню. Мягкая, размеренная волна. Серферы, оставив всякие попытки прокатиться, повытаскивали свои доски на берег и курили, сидя на песке в мокрых гидрокостюмах. Дым от горящей мусорной свалки поднимался к небу столбом, а по левую руку в далекой дымке розовел цветущей сакурой остров Эно. Огромная черная псина с крайне сосредоточенной мордой то бежала трусцой, то неспешно вышагивала по волнорезу слева направо. Пять или шесть рыболовных шхун дрейфовали у горизонта, а над ними, словно водовороты белой пены, беззвучно кружили стаи чаек. Даже море пахло весной.

Мы пошли по пешеходной дорожке вдоль берега. Встречая по пути то любителей бега трусцой, то школьниц на велосипедах, немного прошагали в сторону Фудзисавы, отыскали подходящее местечко на пляже, сели на песок и стали разглядывать море.

-- И часто ты это чувствуешь? -- спросил я Юки.

-- Да не то чтобы постоянно, -- ответила она. -- Бывает. Иногда чувствую. Таких людей, через которых я это чувствую, не очень много. Совсем чуть-чуть. Но я и сама стараюсь защищаться. Когда это чувство приходит, стараюсь как можно меньше думать о нем. Только оно начинается, я сразу -- бац! -- и захлопываюсь. Потому что заранее знаю: сейчас начнется. А когда захлопнусь, то и чувствую уже не так глубоко. Все равно, что глаза зажмурить, -- очень похоже. Зажмуриваю свои чувства. Тогда просто ничего не видно, и все. Вот, когда в кино что-нибудь страшное происходит -- закрываешь глаза, да? Здесь так же. И пока оно не пройдет, так и сидишь, закрывшись. Как можно крепче...

-- А зачем закрываться?

-- А не люблю, -- ответила она резко. -- Раньше, когда маленькая была, не закрывалась. В школе, бывало, как почувствую что-нибудь -- сразу вслух говорю. Но от этого всем только хуже делалось. То есть, чувствую, например, что сейчас кто-нибудь покалечится. И говорю в компании: «вот этот парень скоро покалечится». И очень скоро тот человек ломает ногу. Много раз так было. И постепенно меня стали принимать за какую-то ведьму. Даже дразнили так -- «ведьма». Вот какую репутацию заработала... А меня все это обижало страшно. И однажды я обещала себе: больше ничего не рассказываю. Никому. Как только почувствую, что сейчас что-нибудь увижу, сразу и захлопываю все чувства намертво.

-- Только со мной почему-то не захлопнула, так?

Она пожала плечами.

-- Это как-то неожиданно получилось, врасплох. Не успела защититься. Как-то вдруг -- хлоп! -- и эта как бы картинка в меня вселилась. Когда мы с тобой в первый раз увидались. В баре отеля. Я еще музыку слушала, рок какой-то… То ли «Дюран Дюран», то ли Дэвида Боуи... Когда музыку внимательно слушаешь, так всегда получается, правда же? Защититься не успеваешь. Расслабляешься потому что. За что я музыку и люблю…

-- То есть, что получается, у тебя -- дар ясновидения? -- спросил я. -- Раз ты можешь предсказывать, кто когда ногу сломает, и все такое.

-- Ну, как сказать… Пожалуй, тут все-таки что-то другое. Я же не предсказываю, что будет, а просто чувствую, что происходит сейчас. Но там есть и какой-то воздух особенный, как бынастроение того, что случится потом. Понимаешь? Ну, например, кто-то делает упражнения на перекладине и скоро повредит себе что-нибудь. Но в нем уже прямо сейчас есть небрежность, какая-то самоуверенность лишняя, так ведь? Или, скажем, явно дурачится человек. Вот в такие секунды меня это чувство как волной накрывает. То есть, буквально волной -- сам воздух ужасно плотный становится. И я уже понимаю: ну вот, сейчас случится что-то плохое. И сразу вслед за этим выскакивает «пустой сон». А потом… То же самое происходит на самом деле. Это не ясновидение. Это что-то ужасно размытое. Но оно бывает, я вижу такие штуки. Только больше никому ничего не рассказываю. А то опять станут ведьмой дразнить… Но я-то просто вижу, и больше ничего! Вижу, что вот, сейчас этот парень обожжется. И он обжигается. Но обвинить меня ни в чем не может. Ужас, правда? Я сама себя за это ненавижу. И поэтому закрываюсь. Если я закрываюсь, мне не нужно себя ненавидеть.

Она набрала пригоршню песка и долго смотрела, как он высыпается из ладони.

-- А Человек-Овца действительно существует?

-- Да, существует, -- сказал я. - В отеле есть место, где он живет. Там, внутри этого отеля, есть еще один, совсем другой отель. Где это -- обычным глазом не видно. Но старый отель никуда не убрали. Его оставили для меня. Потому что там было место для меня. Человек-Овца там живет и подключает ко мне всякие вещи, людей и события. Это место для меня, и он на меня там работает. Без него я ни к чему как следует не подключусь. Он заведует всем этим. Как оператор на телефонной станции.

-- Подключает?

-- Ну да. Понадобится мне что-нибудь. Я хочу к этому подключиться. И он подключает.

-- Не понимаю.

Точно так же, как Юки, я набрал в ладонь песку и понаблюдал, как он сыпется между пальцев.

-- Я и сам пока толком не понимаю. Но так мне рассказал Человек-Овца.

-- И давно он с тобой, Человек-Овца?

Я кивнул.

-- Да, очень давно. С самого детства. Я всю жизнь это чувствовал. Что кто-то там есть. Вот только форму Человека-Овцы он принял недавно. Сначала у него не было формы, и лишь постепенно -- чем дальше, тем больше -- он приобретал форму для того мира, в котором теперь живет. Чем старше я становился. Зачем? Не знаю. Наверно, так было нужно. Наверно, я вырос, много всего потерял -- и потому возникла такая необходимость. Чтобы еще лучше помогать мне выжить. Но наверняка я не знаю. Возможно, здесь какая-то другая причина. Как раз об этом я все время думаю. Но сообразить никак не могу. Дурак, наверное…

-- Ты кому-то еще об этом рассказывал?

-- Нет, никому. Чего рассказывать, все равно никто не поверит. Никто не поймет. Да и я не смогу объяснить как следует. Вот, тебе первой рассказываю. Такое чувство, будто тебе рассказать могу.

-- Я тоже еще никому об этом так подробно не рассказывала. Тебе первому. А так все время молчала. Папа и мама знают немножко, но не из моих рассказов. Мне все время, с самого раннего детства казалось, что лучше вообще никому об этом не говорить. Прямо инстинкт какой-то…

-- Здорово, что мы поговорили, -- сказал я.

-- Значит, ты тоже ведьмак… -- сказала Юки, перебирая пальцами песок.

 

Всю обратную дорогу Юки рассказывала о школе. О том, как это ужасно -- средние классы общеобразовательной школы.

-- Я с самых летних каникул в школу не хожу, -- сообщила она мне. -- И не потому, что учиться лень. А потому, что само это место не выношу. Просто физически. Приду в школу, и так плохо делается, что сразу тошнить начинает. Каждый день меня там тошнило. Только стошнит -- меня сразу дразнят. Все дразнят. Даже учителя...

-- Будь я твоим одноклассником, -- я такую красивую девчонку никогда не дразнил бы, -- сказал я.

С полминуты Юки шагала, молча глядя на море.

-- Ну, бывает ведь наоборот: потому и дразнят, что красивая, так же? Да еще и дочка знаменитости. А таких или жутко ценят -- или жутко дразнят, одно из двух. Так вот я -- второе. Ни с кем у меня дружить не получается. Хожу в постоянном напряжении. Мне же надо чувства постоянно закрытыми держать, верно? А никто не понимает, чего это я. Почему я все время дрожу. А я дрожу иногда, и выгляжу, наверно, как мокрая утка. И они сразу измываются. Так гадко! Ты даже не представляешь, как гадко. Не знаю, куда от стыда потом прятаться. Просто не верится, что человек вообще на такое способен. Они ведь, представь себе...

Я стиснул ее руку в своей.

-- Все в порядке, -- сказал я. -- Не забивай себе голову ерундой. Школа -- не то место, куда нужно ходить через силу. И если не хочешь, то лучше не ходить. Про школу я сам прекрасно все знаю. Ужасное место. Всякие придурки носы задирают. Бездарные учителя из себя гениев корчат. Строго говоря, процентов восемьдесят из этих учителей -- либо идиоты безмозглые, либо садисты. А некоторые -- и то, и другое сразу. Доходят до ручки от стресса, а потом самыми сволочными способами на учениках отыгрываюся. Вечно какие-то правила, мелкие и совершенно бессмысленные. Вся учеба -- по принципу «не высовывайся», и хорошие отметки достаются только кретинам без капли воображения... И раньше так было. И теперь точно так же. Это дерьмо не изменится никогда.

-- Ты что, серьезно так думаешь?

-- Конечно. Насчет дерьма в средней школе я могу тебе рассказывать хоть целый час.

-- Но все-таки… Это же все-таки обязательное образование. Средняя школа.

-- А вот об этом пускай болит голова у других, но не у тебя. Никто не обязан ходить туда, где над ним издеваются. Никому не обязан! У тебя всегда есть право сказать «не хочу». Встать и заявить во весь голос: «не желаю -- и все!».

-- Да, но что со мной будет потом? Если все время так говорить?

-- Когда мне было тринадцать, я тоже этого боялся, -- сказал я. - Что всю жизнь у меня так и будет. Но так не будет. Все как-нибудь наладится. А не захочет налаживаться -- тогда и подумаешь, что делать, еще раз. Пройдет еще немного времени -- подрастешь, влюбишься. Тебе купят лифчик. И весь мир вокруг будет выглядеть по-другому.

-- Ты идиот! -- рассвирепела Юки. -- Уж лифчик-то у любой тринадцатилетней девчонки сегодня есть обязательно! Ты на полвека от жизни отстал.