Дьявол собственной персоной 5 страница

Я поблагодарила его и пообещала прислать открытку из Америки. Но я еще не закончила. Прежде чем уехать из Царево, мне нужно было сделать еще одну остановку.

 

ЦЕРКОВЬ ТЕРПЕЛИВО ЖДАЛА на голых скалах над черным морем. Закатное небо одеялом расплывалось над всем вокруг, оставляя на окнах отливы насыщенных гранатовых оттенков, как будто все здание изнутри было охвачено пламенем.

Я сидела в машине.

И что теперь?

Подняться по склону... Открыть дверь... Войти и зажечь свечу...

Или просто уехать и никогда не возвращаться?

Как будто это все не имело значения. Я чувствовала себя преданной: каждым по отдельности, а особенно моими родителями. Когда правда выплыла наружу, ничто не могло изменить ее или дать хотя на намек на то, что же с ней делать.

У меня была сестра.

Скорее всего сумасшедшая.

Жива ли она еще? А если нет, то как умерла, случайно? Самоубийство? Или что похуже, что запечатывало всем рты так долго?

Я оставила машину у дороги и пошла по склону. Ко входу вела тропинка, сворачиваюшая лишь раз, на середине пути, чтобы избежать контакта со старым фиговым деревом, чьи изогнутые ветви провисали до земли непроницаемым куполом из плодов, коры и листьев.

"Как ты двигалась, как танцевала у фигового дерева. Белоснежная красота под светом луны..."

Я заглушила голос в голове; она просто пожилая женщина, приправившая свой рассказ деталями из легенд. Но ее место заняли другие голоса. Знакомых. Незнакомцев. Людей, знавших о моем прошлом больше, чем я сама. Я представляла их беседы. Годами скрываемые взгляды. Слухи, скрываемые за жалостью, склоненные друг к другу головы через мгновение после того, как я поворачивалась к ним спиной:

– Бедная семья. Пытаются сделать все возможное, чтобы уберечь хотя бы младшую дочь от скатывания в глубокую яму.

– А что случилось со старшей?

– Вы не слышали? Она была замешана в колдовстве. Стыд-то какой. Быть такой умной и попасться на таких делах!

– И Славины не знали?

– Должны были. Зачем иначе так торопиться заводить второго ребенка через пятнадцать лет после первого? Самое печальное, что проблема может быть в генетике... Но будем надеяться на лучшее. Ведь маленькая Теодора, кажется, очень даже нормальной.

Поднимаясь на вершину холма, я слышала, как внизу волны обрушивали свою ярость на камни. Воздух был пропитан солью, наполнен криками чаек, ароматом умерших моллюсков и морских водорослей (перегревающихся днем и загнивающих ночью). На расстоянии церковь обладала строгим, минималистичным шармом – была практически естественным продолжением скалы. Но вблизи поражала простотой. Стены казались возведенными совершенно случайным образом из любых материалов, которым довелось валяться не слишком далеко. Камни всех форм и цветов держались на честном слове, готовые вот–вот распасться на части природного хаоса.

Передняя дверь была заперта, так что я обошла церковь, обнаружив позади открытую террасу над морем. Перед огромными водами невозможно было не почувствовать себя крошечной. Но также я ощутила его равнодушие – разрушительное равнодушие мира, начинающегося там, где заканчивался мой дом. Где-то там в мире, в тысячах миль отсюда, уже ждала граница. Мечта. Неизведанное. Мои надежды на предположительно фантастическое будущее. Сейчас, впервые за все время, я задалась вопросом, готова ли к этому. Да и как я вообще могла быть готовой, когда мне больше не было известно, кто я? «Призрак ребенка» (термин, который я однажды увидела в книге): ребенок, выращенный в тени умершего брата или сестры. Всю свою жизнь, не осознавая этого, я была всего лишь заменой другой девушки. Наследуя ее обноски. Ее фортепиано. Ее внешний вид. И что бы там еще не было в нашей крови. Вероятно, я и вела себя, как она. Говорила точно так же. Было всего лишь вопросом времени, когда меня поманит Америка.

Отвлеченная этими мыслями, я не заметила наступление сумерек. Находившиеся вдали холмы исчезли. Тьма наступала быстро. Я отступила от перил, обернулась и пошла к другой стороне церкви…

Всего секунда ушла на осознание ошибки, но было уже слишком поздно. Передо мной, прямо под моими ногами, было кладбище. Кресты. Надгробные плиты. Чертополох. Он раскачивался в мою сторону, преграждал мне путь.

"Не приближайся к церкви, они поймают тебя на кладбище!"

Я не слушала, а теперь попала в ловушку. Внезапно ветер исчез. За ним испарился звук волн. Воздух оказался настолько недвижимым, что я начала слышать собственное дыхание. В ужасе, я обвела взглядом тьму до центра террасы. А там, невыразимо реальная, на фоне черного небесного полотна…

девушка…

одетая в белое

худая настолько, что казалась невесомой

лицом обращенная к морю, ногами едва касающаяся земли, с воздетыми к небу руками, двигающаяся так медленно…

Спотыкаясь, я бежала через кладбище, борясь с диким желанием оглянуться, чтобы убедиться в отсутствии погони, после чего сократила путь напрямик через спуск с холма, подальше от тропинки, от черного изваяния, которым могло быть только фиговое дерево.

Как только ноги почувствовали асфальт, я нырнула в машину, захлопнула дверь и выместила всю свою панику на педали газа.

 

КАК СКАЗАТЬ ДВУМ ЛЮДЯМ, которых ты любишь больше всего, что ты им лгала? Я до ужаса боялась возвращения домой, неизбежного выяснения отношений. Не то чтобы мне нужно было извиняться: склонность к хранению секретов у нашей семьи в крови. К тому же, судя по тому, что я выяснила, моим родителям было что рассказать побольше моего. Но это ничего не упрощало. Ни обратную дорогу до Царево. Ни первые шаги в гостиную. Ни восприятия тревоги на их лицах, когда я рассказала, что, вообще-то, не путешествовала с друзьями. И, наконец, самое сложное – новость о сестре.

Я хотела знать все, и они делились информацией неохотно, как если бы каждая деталь была ядом. Эльза была их гордостью. Идеальным ребенком. Гениальным дьяволенком, начавшим развиваться очень рано. Она научилась читать, когда ей было три. Играть на фортепиано в пять. Английскому языку в семь. Училась в лучшей старшей школе. Получала награды. Затем получила полную стипендию в Америке.

Во многом похоже на меня. Но это была лишь верхушка айсберга.

Что с ней случилось?

Сначала мама сказала, что Эльза уехала учиться и не вернулась.

Мам, мне нужно знать, что случилось на самом деле.

Они встретились взглядами – соучастники по жизни, пытающиеся перехитрить горе. Но затем безграничная молчаливая грусть вылилась наружу, внезапно прорвав многолетнюю преграду.

Эльза писала домой раз в неделю, звонила каждое воскресенье. Затем две недели в ноябре не было ни одной весточки. Родители повременили еще пару дней, прежде чем позвонили в университет и узнали, что их дочь придерживается расписания, как было указано в сканах ее персональных данных, взятых в кафетериях и учебных корпусах.

Десятого декабря, за две недели до рождества, поступил телефонный звонок от официального представителя университета с расстроенным голосом. Случилось нечто кошмарное: тело мисс Славин было найдено недалеко от походного маршрута. Без следов насилия, хвала Господу. И нет, сомнений по поводу личности девушки не было. Учебное заведение позаботится об организации похорон (или транспортировке по воздуху, если семья предпочтет похоронить ее дома) так же, как и о других моментах, включая полет родителей туда и обратно.

Так вы отправились в Америку?

Мама покачала головой.

Мы получили еще один звонок, Теа.

Второй звонок принес новость странного характера, поведал о повороте событий, не укладывающимся в голове.

Тело Эльзы было украдено из морга. Накануне. Вот так просто.

«Мы глубоко сожалеем, миссис Славин, но несмотря на совместные усилия охраны университета и присутствовавшей там городской полиции, нет ни зацепки, ни подозреваемых.»

Газеты приступили рассуждать о возможном взломе, но утром морг был найден запертым, каким и был оставлен предыдущим вечером. Не говоря уже об очевидном: зачем кому-то оставлять тело у тропы лишь для того, чтобы похитить его немного погодя?

«Университет выказывает вам соболезнования. Наше управление уведомит вас о любом прогрессе по делу, но пока, мы предлагаем отложить вашу поездку.»

Было еще много звонков. Очень много. Но ни один из них не дал ни одного ответа. До нынешнего дня мои родители понятия не имели о том, кем – или чем – была отнята жизнь их дочери.

 

ГОДЫ РАЗМЫЛИ ПОЛАРОИДНЫЕ снимки, сделав изображения на них неузнаваемыми и бежевыми – все, кроме глаз. На краткое мгновение они околдовали камеру темно–голубым цветом, подобным зимним морям. Затем, постепенно, небо утихомирило свое буйство. Воды выдохнули и прояснились. И теперь те же самые глаза источали бледный свет, и взгляд их был устремлен на вас так, словно в последнюю секунду, прежде чем вовсе забыть о вашей встрече, Эльза добралась до каждого потаенного уголка в вашем сознании, до самой сути.

Тем вечером я лежала в кровати и смотрела на девушку, которая могла бы быть моей лучшей подругой. Мы действительно были похожи. Если бы разрыв в нашем возрасте был меньшим, нас могли бы принимать за близняшек. И все же я не замечала в себе очарования великолепного создания, имя которого до сих пор заставляло светиться глаза всех, кто ее знал. Она была эфирной, как одуванчик: цветок желаний. Из всех цветов только этот начинал свой путь ярким и сочным (как солнце), затем бледнел до невесомой серебристости (как луна), позволяя вам дунуть на него, рассеяв по ветру созвездия разрозненных семян, лишь бы ваши желания воплотились в жизнь. Как и у каждой девушки, у нее должны были быть собственные желания. Фортепиано. Университет подальше от дома. Парень, который, может быть (а может и нет), посмел разбить ей сердце…

Стук в дверь вынудил меня засунуть фотографии под подушку: отец пришел пожелать спокойной ночи. Но вместо обычных быстрых поцелуев в обе щеки он остановился у моей постели, не произнося ни слова.

Мне лучше не ехать, пап?

Не ехать? Так вот чего мы добились – разрушения планов?

Я серьезно. Не хочу, чтобы вы с мамой мирились с этим второй раз.

Второго раза не будет. Потому что ты приедешь на рождество.

Конечно, приеду. – Также мне стало интересно, поседеет ли он еще сильнее, могут ли за четыре месяца изменений быть очень явными визуально, если все это время не наблюдать их. – Я о другом: мой отъезд, отсутствие меня в поле зрения, беспокойство обо мне.

Родители всегда беспокоятся. Это неотъемлемое состояние.

Вы будете беспокоиться меньше, если я буду здесь.

Как это пришло в твою маленькую головку? – Он сел на край кровати. – Конечно, ты едешь. Мы будем переживать куда меньше, если будем знать, что ты счастлива.

Я могу быть счастливой где–угодно. Для этого не нужно идти по стопам сестры.

Он положил мне на колено руку – руку такую большую и теплую, что я часто хотела свернуться под ней как лилипут.

Идти по чьим-то стопам нормально, Теа. Если ты не идешь за чьей-то мечтой.

Я огляделась, осматривая то, что явно не влезет в два чемодана.

Сейчас я мечтаю поднять все это и переместить в Бостон, вместе с тобой и мамой.

Он попытался улыбнуться.

Твоя комната все еще будет здесь, когда ты вернешься зимой. Как и мы с твоей мамой.

Но мне казалось, что вы с мамой против Америки.

Не против, просто… опасаемся ее. Особенно одного учебного заведения.

Которого?

Он сразу же нахмурился. Очень, очень сильно.

Принстон.

Несколько прошлых недель промелькнули в голове вспышкой: стресс из–за выбора университета, необъяснимая антипатия родителей к Принстону. Даже когда пришло письмо о приеме, они настаивали на Гарварде, а я обвиняла их в снобизме по принципу наименования: «Гарвард есть Гарвард» в Болгарии похоже было мантрой, явным решением для тех, кому посчастливилось туда попасть. Но время для окончательного принятия решения еще не пришло. У меня все еще была неделя, чтобы передумать.

Пап, как думаешь, мы когда-нибудь узнаем, что с ней случилось?

Нет. И я не хочу, чтобы ты пыталась узнать. Ты едешь учиться, а не гоняться за призраками прошлого.

Почему? Я тут подумала, а что если…

Никаких «если», Теа. Мы сделали все, что могли. Как и полиция, университет, пресса, наше посольство. Дело пошло дальше и не завершилось ничем. Поверь мне, оно очень быстро станет для тебя падением по спирали вниз.

Почему?

Потому что ты любишь ее и хочешь знать. Ты одержима поисками. Заголовками в прессе. Университетскими протоколами. Не находишь ничего в том, что имеешь, и начинаешь перебирать документы тысячу раз. Может я что пропустила? Должна быть улика… Проходят годы. Затем появляется интернет и становится твоим ежедневным наркотиком. Еще пять минут, еще один поиск. Пока ты не начинаешь осознавать, что не приближаешься к разгадке. И никогда не приблизишься.

Он выглядел опустошенным. И в этот момент я поняла: я поеду в Принстон. Может мой отец был прав, и не было никакой надежды на выяснение того, что же стало с Эльзой. Но как я могла быть уверена, не попытавшись? Все, что я считала своим: семью, дом, жизнь, которую должна была оставить позади – разрушалось плахой, построенной изо лжи. А на их месте что? Подозрения. Опасения. Страх, что я могу, как и моя сестра, стать… чем именно? Психически неуравновешенной? Подверженной бреду? Чудачкой? Ведьмой? Монстром?

Итак, никаких игр в детектива. Обещаешь? – Он поцеловал меня и пошел к двери.

Пап… Когда он обернулся, его лицо наконец было умиротворенным. – А что за история про самодив?

 

АЭРОПОРТ СОФИИ ВЫГЛЯДЕЛ, как и любой другой: белый мрамор, сталь, благодаря стеклянным потолкам все залито светом, словно весь терминал был спроектирован так, чтобы тем, кто оставался здесь, была подарена иллюзия, будто они сами отправляются куда-то, взмыв ввысь, в небо.

Я летала за границу и раньше для участия в музыкальных фестивалях и соревнованиях и обожала каждую минуту этого процесса: даже суету в аэропорту, когда родители беспрерывно фотографировали меня во время демонстрации посадочного талона, как официального доказательства о начале очередного путешествия.

На этот раз все было иначе. Я силой заставляла себя проходить через охрану. Потом паспортный контроль. Затем спуск по коридору на посадку. И я снова и снова оборачивалась, лишь бы поймать взглядом мелькание двух фигур, быстро растворившихся в толпе и превратившихся в пару двигающихся точек (все еще машущих руками).

Что за дар природы, эта маленькая девочка. Но Славины все равно останутся сломленными людьми.

Услышала я эти слова годы тому назад. Но их значение до меня дошло лишь в самолете до Америки. Существовали разные типы сломленных людей. Те, кто потерял любовь. Дом. Мечту. Также были люди, пережившие крах, прошедшие через потерю большего одного раза, и их души латались, рвались и снова латались, пока не становились похожими на лоскутные одеяла: с квадратиками самых различных цветов, доказывающими, что сердце все равно остается теплым, готовым к следующим разрывам.

Теперь и я впервые почувствовала себя сломленной. Я пыталась думать об университете, о новой жизни, что ждала меня там. Но могла представлять лишь маму с папой, которые возвращались в пустой дом. Я огорошила их в мае, рассказав о решении ехать в Принстон. Я ведь не просто приняла решение, но выполнила все необходимое для этого, не оповестив их: написала в университет, забронировала билет на самолет и прочее. Это был их худший кошмар. Судьба смеялась им в лицо после восемнадцати лет попыток игнорировать именно это: я становилась такой же, как Эльза. Я пыталась объяснить, что была другой, что прошлое меня не пугает, и что Принстон не более опасное учебное заведение, чем другие. Если, находясь там, мне удастся решить тайну ее смерти – почему нет? И даже если не смогу, то они хотя бы примирятся с самим местом и воспользуются, наконец, отмененной поездкой спустя столько лет, только на этот раз ради моего выпускного…

Чтобы перенести десятичасовой полет, я начала читать книгу с легендами. На обложке была девушка в белом, стоящая у колодца и смотрящая на луну. Однажды, давным–давно, за тридевять земель…

В рассказе о самодивах говорилось, что они плавали в черных водах горного озера: обнаженные и невинные, словно увлеченные и забывшиеся в играх дети. После купаний, как только они облачались вновь в свои одежды, их танец, гипнотизирующие кружения в хороводе, наполнялся магией: круг из переплетенных рук и мелькающих ног, чей ритм распространялся по лесу дрожью.

 

Никогда еще смертный не видел такой красоты. А из тех несчастных, что видели, из тех обреченных скитальцев в ночи, кто осмелился ступить на луга, на которых самодивы насыщались луной, глаза тех никогда больше не видели рассвет, никто из них не дошел до дома, чтобы поделиться сказом о любовной печали.

Будь то бродяга, сложивший колени под кроной ветвистого дуба. Будь то вор, посчитавший опавшие листья дуба подушкой на одну ночь. Торговец ли, весь день гнавшийся за неуловимой сделкой, привязавший коня к изборожденному стволу дуба. Или будь то сбившийся с пути монах, читающий молитвы у корней дуба, щекой касаясь земли, как будто зазывающей его и убаюкивающей ко сну. Но все одно: равный конец был сужден им всем. Конец из троекратного наслаждения и десятикратного кошмара…

 

А что за история про самодив, пап?

Он побледнел, побледнел от безысходности, как мужчина, который достаточно долго страдал лишь для того, чтобы понять, что болезнь разъедала его с самого начала.

Почему ты спрашиваешь, Теа?

Я пересказала, что услышала в Царево, но не упоминала о визите в церковь.

Старая Стефана все еще живет в ее полоумном мире! Она всегда забивала голову твоей сестре этими фольклорными историями, почему мы и не хотели, чтобы ты приближалась к ней. Но сын-то хотя бы мог продемонстрировать здравомыслие.

Он сказал мне лишь то, что знал.

И ты поверила во все это?

Почему бы и нет?

Потому что людям нечем больше заняться. Им становится скучно, и они дают волю своему больному воображению.

У Эльзы тоже было больное воображение?

Ответа не последовало.

И, пап, есть ли что-то подобное в нашей семьи на самом деле?

Он обратно сел на кровать и потянулся к моей руке, словно его прикосновение могло убедить меня в том случае, если слова не смогут.

Ничего такого в нашей семье нет, неважно, кто что говорит. Твоя сестра была совершенно здоровой девушкой. Как и ты.

И все же она верила в легенды о самодивах.

Она была очарована ими, а потом начала верить, да. Но не из–за передаваемой по наследству невменяемости. Все дело было в университетском проекте.

Я почти рассмеялась. Все студенты танцуют в полнолуние на церковном кладбище. Белая одежда предпочтительна. Дополнительные баллы за осуществление танца в пределах фигового дерева.

С чего бы университету предлагать такой проект?

Он не был предложен, она была волонтером. У твоей сестры было две страсти: фортепиано и археология. Каждое лето у черного моря она водила нас посмотреть древние поселения. Городские стены, церкви, любые руины. Чем старее и дряхлее, тем лучше.

Что объясняло ее частые побеги к церкви в Царево, но не то, что я там видела.

– В первые годы после коммунизма мародеры начали контрабандой переправлять антиквариат заграницу. Эльза и ее сокурсники связались с министерством культуры, чтобы вносить в центральную базу данных артефакты. Им открылись коммунистические архивы, склады, целые помещения с предметами искусства, с пометками "высокая конфиденциальность" и запечатанные десятилетиями. И тогда она нашла свиток, который в итоге захватил ее разум.

– Что за свиток?

– Записанное признание монаха, который якобы был ослеплен в лесу самодивами. Эльза обожала необычные истории и не прекращала говорить об этой: что этот монах мог быть тем самым мастером, создавшим крест для Рильского монастыря.

– Тот знаменитый крест? – Он был одной из самых сокровенных реликвий Болгарии. Деревянный крест, который отличался сотнями резных деталей, в миниатюре изображающими сцены из Евангелия.

– Да. Она пришла к мнению, что благодаря самодивам монах обрел сверхъестественные силы. Что он создал крест только после того, как был ослеплен.

– А что, если это правда?

– Это невозможно, Теа.

– Почему?

– Потому что этих существ не существуют. Какой-то взбудораженный мужчина написал какую-то выдумку, а твоя сестра восприняла ее слишком серьезно.

– Пап, может у тебя есть копия этого рассказа?

– Эта беллетристика в прошлом. И ты пообещала мне не лезть в это дело.

Он выглядел расстроенным, потому я не настаивала – ни в эту ночь, ни следующие несколько месяцев перед отправлением в Америку. Все мои вопросы об Эльзе, а особенно о ее жизни в Принстоне, получали одинаковые ответы: "Ничто из этого уже не имеет значения". Ее письма из университета? Уничтожены. Ее пожитки? Не было смысла хранить их. А три закрытых сундука? Он отвел меня к запертой комнате и открыл их один за другим. Все три были пусты.

Я ни на секунду не поверила, что мои родители, два самых сентиментальных человека из всех, что я знала, хранившие даже корешки билетов с моих концертов, которые бережно размещались в альбомах, выбросили бы все, что осталось от их первого ребенка. Вероятнее всего, вещи Эльзы вынесены из дома и заперты в другом месте, в безопасности и вне досягаемости для меня. Возможно со временем, когда я проведу в Принстоне несколько семестров, мама и папа смогут наконец отпустить их страх и дать мне доступ к жизни сестры, включая упомянутый "вымысел", который захватил ее разум россказнями монаха и лесными ведьмами.

Сейчас же другая выдумка обнаружила путь к моим рукам, и я продолжила читать о самодивах, пока остальные в самолете спали. У слов был игривый, присущий сказкам ритм. И все же болгарские сказки часто читались с мрачным налетом предзнаменований.

 

Мягко ступая из их купален, смеясь и возбуждаясь из–за звездного тумана, девы начинают ощущать на себе скрытый взгляд путешественника. Они искушают его, выманивают и дарят ему их невинные тела. Пока ночь не пронизывает странный стук. Пульсация внезапно ожившего ритма. Красавицы начинают их танец, луна же дает волю их безумию. И задыхающиеся, неистовые, свободные в конце концов, они замыкают вокруг мужчины их смертельный круг...

 

Дальше следует кошмарный пир. Потворство жестокости. Ведьмы танцем подводят жертву к краю смерти и, как только его сердце поражают первые спазмы, они опускаются к нему, охваченные зверским голодом, вынимают его глаза, сердце, отрывают его конечности в мстительном порыве.

Затем происходит немыслимое: младшая из трех, Вилья, влюбляется. Так получилось, что он является юным пастухом, одаренным игроком на дуде, скитальцем, не имевшим в этом мире ни единой заботы. Как и другие до него, он натыкается на самодив. Спрятавшись во тьме леса, он наблюдает, как луна наполняет их танец необузданными ритмами. Но прежде чем взгляд Вильи падает на него, прежде чем где-то в глубине ее дикого сердца она замечает, что впервые его биение полно необъяснимым, новым желанием, ночь успевает явить пастуху (или ветер нашептывает, или же догадывается его сердце) секрет, прежде неизвестный ни одному смертному: секрет, где кроются силы Вильи и как их украсть...

Секрет, как пленить самодиву.

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

 

Пленник

 

Мой профессор греческого искусства не поверил мне, когда я рассказала ему, как мало я знала об Эльзе. В некотором смысле он был прав: я поведала ему безумную часть, о самодивах. Но я понятия не имела о реальных фактах ее жизни, включая несколько последних месяцев в Пристоне.

Он тоже ничего не знал или, возможно, предпочел не говорить об этом. Когда я пыталась вытащить из него больше информации, он бормотал, что догадки никогда никому не приносили пользы, особенно догадки о прошлом.

– Прошлое в сторону, мисс Славин, я хотел бы продолжить нашу беседу о мифе об Орфее.

И намекая на то, что он хотел бы показать мне что-то еще, профессор попросил меня зайти к нему в пятницу около пяти часов дня.

В отличии от него, тем не менее, я не могла оставить прошлое в стороне. Все лето я фантазировала о том, как оказавшись в Принстоне, я пройду по стопам Эльзы. Узнаю о том, где в кампусе она жила. Что изучала. О ее любимых преподавателях. О соседях по комнате. О ее лучшем друге. Возможно даже о парне, после неудачных отношений дома.

Мой план действий был прикреплен к карте кампуса, изображающей административные здания, в которых наиболее вероятно можно было найти информацию о каждом из пунктов. Офис регистратора был отправной точкой. Самопровозглашенный "хранитель всех академических записей" хранил не только данные о регистрации, но также каждый выбранный студентом курс и их оценки. Далее в офисе финансовой помощи могли знать работала ли Эльза на территории кампуса и, если да, то где. В офисе расселения студентов могли бы подсказать мне ее общежитие, а если повезет, то и номер комнаты. Оттуда я хотела зайти в общежитие, чтобы узнать подробности о ее жизни в Принстоне.

Фокус в том, что я, конечно же, должна была задавать вопросы, не привлекая внимание к себе или к тому, что я пыталась раскрыть преступление. Поскольку, если бы распространился слух о том, что сестра сумасшедшей пропавшей девочки теперь в Принстоне и причиняет беспокойство, университет, скорее всего, установил бы за мной специальное наблюдение, чтобы контролировать мою безопасность и моральное состояние так же, как Уайли контролировал мою музыкальную карьеру, Доннелли – мой учебный план, Рита – мою социальную жизнь. Не говоря уже о том, что они могли сообщить моим родителям, а этого я хотела избежать больше всего.

Пока Джайлс был единственным, кто узнал о моей связи с Эльзой, и если бы это зависело от меня, то я бы предпочла, чтобы так и оставалось. Но, чтобы вывести незнакомцев на разговор, необходимы были навыки. И лишь неделю назад моя первая попытка расследования провалилась.

– Мисс, прошу прощения, должно быть я неправильно вас поняла. Вы Эльза Славин или нет? – уставилась на меня пухлая женщина поверх своих очков в черепашьей оправе, сидящая в регистрационном офисе. – Потому что если нет, я не так уж и много могу сделать, чтобы выполнить ваш запрос.

– Я сестра Эльзы, надеюсь это учитывается? – Мое студенческое удостоверение едва удостоилось ее беглого взгляда. – Она училась здесь в 96 году, а я только что сюда приехала и мне любопытно… каковой была ее жизнь в Принстоне.

– Любопытно? – идеально выщипанные брови изогнулись, давая понять, что ее взяли на работу не вчера. – Боюсь, что любопытство не является достаточным основанием для доступа к чужим файлам, даже для родной сестры. Все студенческие записи, за очень немногими исключениями, конфиденциальны. Это политика университета, и она строго соблюдается.

– Каковы исключения?

– Основная информация: имена, даты поступления, факультеты и курсы, места рождения. Также можно узнать вес и рост членов спортивных команд.

Другими словами, данные, которые либо не относились к Эльзе, либо которые я уже знала.

– Вы не можете сказать мне что-то еще? Хотя бы какие занятия она посещала?

– Только если она дала вам на это письменное разрешение. И «письменное» означает подписанное лично мисс Славин.

К этому времени в голосе регистраторши уже слышалось плохо скрываемое раздражение. Я решила рискнуть.

– А что делать, если студент так и не выпустился?

Судя по ее непоколебимому выражению лица, это ничего не меняло.

– А если человека уже нет… – Слово «в живых» вертелось на кончике моего языка. – … в США, и он не вернется?

– Правила конфиденциальности соблюдаются неукоснительно. Ожидание наших студентов на неразглашение личных данных не ограничиваются границами страны.

– Понятно. В любом случае спасибо. – Я забрала бланк запроса, который она ранее попросила меня заполнить. И вдруг только сейчас, вероятно для того, чтобы убедиться, что я не побеспокою ее снова, женщина решила стать полезной.

– И на будущее, вот копия нашего кодекса на доступ к архивным файлам студентов. В пункте «б» вы увидите, что политика конфиденциальности прекращает действовать только после смерти студента или спустя семьдесят пять лет с момента создания этих файлов. Если вы считаете, что ваш вопрос заслуживает дальнейшего рассмотрения, то вы можете написать заявление на имя декана. Пример на обороте.

Я снова ее поблагодарила, на этот раз искренно. Но мое волнение длилось недолго, ровно до того, как я присела на скамью прочитать данную мне выписку.

Запрос на личные данные студента, умершего в течении шести лет после зачисления в Принстон, должен сопровождаться подписями ближайших родственников.