Большое собрание И ПРОГУЛКА 2 страница

— Вы правы, правы… Но для того, чтобы рассуждать как Вы, надо знать про тени. Вам вот повезло, Вы знаете. Вам известно, например, что такое витальный цикл…

— Известно, но, признаться, сомневаюсь и я. Я знаком с прекрасными людьми, утверждающими, что нет никаких теней… нет Элизиума, нет Атлантиды, — и, представьте себе, люди эти живут в согласии с собой. И они тоже правы… И они тоже правы, и Вы правы, и все правы, — серьезно повторил собеседник. — Но, кажется, с Вами хотят познакомиться. Эта дама в третий раз проходит мимо нас. И я подозреваю, что она сумасшедшая. Держитесь, милый Вы человек! — Собеседник исчез мгновенно — как не было.

И подпорхнула к Станиславу Леопольдовичу дама… м-да. В лакированных туфельках по слякоти. И с лакированной сумочкой — неуместнейшим образом театральной. В пальтеце — выцветшем в прошлом веке — с рыжим мехом диковинного животного. Но, наверное, — когда-то — красивая. Наверное-когда-то-очень-красивая.

— Вы, ради бога, простите меня. — Станислав Леопольдович заунывал сразу. — Меня зовут Эмма… Эмма Ивановна… да… Эмма Ивановна Франк.

— Что само по себе очень приятно. Станислав Леопольдович.

— Видите ли в чем дело… Меня зовут Эмма Ивановна Франк. — Второй круг начался немедленно. — И это дает мне право… нет, простите, я хотела сказать… — И сбилась. И замолчала, и казалось — навеки.

— Это дает Вам все права.

— В самом деле? Вы очень любезны. Я не знаю, с чего начать. Это странно… то, что я намерена Вам сказать, и может… способно… произвести такое дикое впечатление, ужас!.. — Как-то даже немножко перепугался Станислав Леопольдович. — Но я скажу, с Вашего позволения. Вчерашней ночью я видела Вас во сне.

— Именно… меня? Спаси6о, конечно…

— Не перебивайте, умоляю Вас. Разумеется, это выглядит… ну, в смысле там… знакомства — так я не преследую этих целей, клянусь Вам!

— Верю! — присягнул Станислав Леопольдович. — Да мы с Вами и не в том возрасте, чтобы… Дама сочла необходимым обидеться.

— Это Вы, может быть, не в том возрасте, а я, извините, в том самом, в котором нужно.

В общем и целом прошел испуг у Станислава Леопольдовича. А дама была в конце концов смешной… и, как бы это обозначить, прелестной — нет, прелестною.

— Простите меня, — с огорчительностью даже исправился Станислав Леопольдович.

— Вы прощены. Так вот, я видела Вас во сне и очень хорошо запомнила. Не стану скрывать, во сне Вы произвели на меня удивительное впечатление.

— А наяву?

— И наяву, — просто сказала Эмма Ивановна Франк. Вот те раз! Кажется, начинался роман.

— Я должна рассказать Вам о себе. И о Вас, как это ни неожиданно. Выслушайте меня по возможности молча.

— Я весь внимание.

— Спасибо. Меня зовут Эмма Ивановна Франк. Эмма Ивановна Франк. («Я уже никогда не забуду этого имени!» — с тоской подумал Станислав Леопольдович). Я живу здесь… неподалеку. Я певица, я пела… пою. Через час, например, я буду петь. Я пою в одном вокально-инструментальном ансамбле, он называется «Счастливый случай» — прекрасно, правда? Там милые мальчики и девочки, они разрешают мне спеть два-три романса за вечер… тут, в одном ресторане. И, знаете ли… у меня есть публика, на меня идут, я пользуюсь некоторым успехом, да… Но кроме этих мальчиков и девочек — я не говорю, конечно, о поклонниках, что — поклонники!.. — так вот, кроме мальчиков и девочек этих, у меня никого нет: одна я. Прежде я жила с подругой. Она умерла год назад… видите ли, рак. Теперь я совсем одинока. Мужа у меня не было никогда — по моей вине, разумеется. Знаете, почему? Потому что давно… в юности, а впрочем, не так уж и давно, я придумала себе образ — не смейтесь, умоляю Вас!..

— Ни в коем случае, — умирая от смеха, заверил Станислав Леопольдович.

— Образ… человека, которому я могла бы подарить свое сердце. Я никогда не встречала этого человека, но терпеливо ждала. Я ждала всю жизнь. Это Вы. Вы… удивлены?

— Ничуть, — сделался вдруг серьезным Станислав Леопольдович. — Потому что так оно и бывает.

— Так и есть! — усугубила Эмма Ивановна Франк. — Сначала я увидела Вас во сне и считаю своим долгом рассказать Вам, да… Там, во сне, Вы произносили речь, об эволюции человека, да… И я весь день пыталась вспомнить, однако тщетно. Зато вспоминаю другие какие-то подробности сна; там была долгая жизнь — у меня и у Вас, общая. Потом я что-то сделала — и этого не стало, то есть жизни не стало общей, да… Но после, после, а сначала она была — и забавные из нее вспоминаются вещи: все кисет вышивала.

Эмма Ивановна Франк как бы опомнилась на минутку, чтобы остановиться, может быть, — не говорить чтобы дальше.

— Пожалуйста, прошу Вас… кисет — и как же это было? — Станислав Леопольдович смотрел пристально.

— Ах, да я не помню как… я ведь не умею вышивать в жизни, только во сне умею. Вышивала, значит, кисет… Долго и старательно, но Вы смеялись: зачем, дескать! Вы и вообще все время надо мной смеялись, пока мы жили вместе. Но в конце концов я закончила с кисетом — и он Вам даже понравился.

— Это было, — серьезно сказал Станислав Леопольдович. — Я знаю.

— Откуда Вы можете знать?

— Знаю — и все тут.

— Ах, ну да… — Эмма Ивановна смутилась. — Вы добрый… Я вот никак не решусь спросить — жена есть у Вас? Дети?

— Нет. У меня никого нет.

— Я так и думала! — крикнула дама. — Давайте, — тут она перешла на шепот, — давайте жить вместе! Я стану заботиться о Вас, мы можем у меня жить… Вы кем работаете?

— Я… я работаю экспертом.

— Что-то очень серьезное?

— Чрезвычайно, чрезвычайно. — Станислав Леопольдович начертил в воздухе немыслимую какую-то фигуру. — И вследствие этого со мной вообще нельзя жить. Я в командировки часто уезжаю — длительные. Иногда даже на несколько месяцев… на много месяцев.

— Ну и что? — Эмма Ивановна Франк была сама невинность. — Я, естественно, буду верно ждать Вас…

— Характер у меня дрянной, кроме всего… прочего. Я ведь давно не был женат, сто с лишним… двести, нет… даже еще больше лет!

— Я тоже не сахар, — призналась Эмма Ивановна Франк. — Но я все-таки гораздо моложе — столетия на два с половиной. Раньше меня называли «чертенок». Я и сейчас, в сущности…

— Смелое признание! — рассмеялся наконец Станислав Леопольдович. — Но у меня, знаете ли, куча родственников. Очень старых. И очень больных. Эмма Ивановна Франк не отвечала.

Она достала платочек — белый, батистовый — и приложила к левому глазу. Она плакала.

— Вы же сказали, что у Вас нет никого. Не возражайте, я все поняла. Вы не хотите со мной жить. Скажите честно, Вы решили, что я… порочна?

— Господи, да о чем Вы! Поймите, со мной нельзя жить, у меня… у меня болезнь — страшная, неприятная, отвратительная!

— Я люблю Вас, — сказала Эмма Ивановна Франк в землю. — Мне неважно, какая у Вас болезнь. Я любила Вас всегда. — И — подняв уже глаза: — Ладно. Мне пора петь. Я… я не должна быть такой настойчивой, но на всякий случай Вы запомните мой адрес…

— Это ни к чему, — остановил ее Станислав Леопольдович. — Я найду Вас сам, если… если что.

И Эмма Ивановна Франк начала уходить в сторону — сухонькая старушка на тонких каблучках, с белым батистовым платочком в руке — крохотным флажком капитуляции, капитуляции, капитуляции…

— Прекрасная ты моя Дама! — тихо-тихо сказал Станислав Леопольдович, опустив голову, чтобы не смотреть ей вслед… На руку капнуло. — Слеза, — вчуже подумал он и вздрогнул: — Откуда у меня слеза, ведь я тень!

Глава СЕДЬМАЯ

У АИДА Александровича

— На каком это языке?

— Я не поняла… кажется, не по-русски. Ты какой учила?

— Английский, но… это не по-английски.

— Аид Александрович, Аид Александрович, она что-то говорит, мы не можем понять!

Аиду Александровичу было восемьдесят семь лет. Он выглядел лет на двадцать моложе: сухой, как старое дерево, и даже весь немножко поскрипывающий… нет, похрустывающий — халатом, накрахмаленным до одеревенелости. Аид Александрович носил круглые небольшие очки в тонкой стальной оправе: за стеклами были острые, стальные же глаза, впивавшиеся в собеседника, как отравленный дротик. И ходил он странно — буратиньей походкой, педантично сгибая и разгибая колени, словно голень приделана к бедру шарниром. Язык имел острый, как хирургический нож, и рассекал им все, что попадалось под руку, — причем сшивать потом было очень трудно, да и ни к чему: сшитое рассекалось снова — без сожаления. Впрочем, говорил совсем скупо: чуть ли не несколько слов за день. Однако хватало — и большего уже не хотелось. Буратиньей походкой Аид Александрович подошел, прислушался.

— Древнегреческий.

— Ой, Аид Александрович, откуда Вы знаете?

Ответа не последовало. Озадаченная практиканточка подождала даже больше, чем было положено. Она не знала местных традиций и опять спросила:

— Отчего это происходит? Она ведь, вроде бы, не гречанка…

— И не похоже, чтобы древняя, — охотно на сей раз подхватил Аид Александрович. — Двадцать четыре века пролежать в земле — и так сохраниться… сомнительно, а? — Практиканточка заткнулась раз и навсегда, а врач позвал в пространство: — Рекрутов! — И возник из пространства ночи молодой розовощекий херувим.

— Здесь, Сергей Степанович, мы имеем дело с чрезвычайно интересным явлением постепенного включения сознания: сначала начинают работать глубинные клетки мозга и лишь потом — периферийные. Вы свободны.

Освобожденный Рекрутов машинально отправился восвояси, не будучи в силах осмыслить предложение-такой-длины из уст Аида Александровича и все еще заглатывая на ходу последние слова, словно желудочный зонд.

— Я не понял, — сказал он у двери, почти уже выйдя. У херувима оказался густой, подземельный какой-то бас.

— Вернитесь, — потребовал Аид Александрович. Рекрутов вернулся.

— Повторяю. Глубинные клетки мозга хранят информацию, прочно забытую, — она и выплывает прежде всего, если считать, что мозг включается постепенно — от центра к периферии. По-видимому, в глубине сознания этой девушки — греческий… гм, древнегреческий язык: она могла изучать его в кружке, на первом курсе института или где угодно, но со временем язык забылся, ушел в пассив. Когда она выйдет из состояния шока, т.е. мозг ее полностью включится, периферия активизируется — и тогда девушка, может быть, не вспомнит ни одного слова по-древнегречески. Теперь все ясно?

— Почти. Хотелось бы, однако, понять, о чем она говорит, — просто так, из любопытства.

— Что ж, если угодно… Да нет, она просто бредит. В ее словах нет смысла. Судите сами: «Они поставили опыт… он, это он поставил опыт от их имени… за тобой наблюдают… за каждым наблюдают… страшное общество; все наблюдают друг за другом, а он наблюдает за всеми… наблюдающий за наблюдателями… сорок монет»… Достаточно?

Рекрутов пожевал губами, сказал из-под земли: — Достаточно, наверное. Спасибо… А это не могут быть события какие-нибудь — те, которые с ней действительно происходили?

— Чтоб сообщать о них на древнегреческом?

— Почему бы и нет? Если предположить, например…

— Не надо ничего предполагать. Знать надо. Вы свободны опять.

Рекрутов сделал несколько шагов.

— Но, может быть…

— Да замолчите Вы наконец! — вскрикнул, почти взвизгнул Аид Александрович. — Не суйтесь не в свое дело. Выйдите отсюда! И вы тоже! — он ткнул пальцем в насмерть перепуганных практиканток, недавно присланных в отделение соматической психиатрии.

Все трое кинулись вон из палаты — что называется, взапуски. А Аид Александрович быстро опустился на одно колено, приблизил лицо свое к самому лицу бредившей. Он весь дрожал, и глаза были безумными: преступник-маньяк за несколько секунд до преступления. Он вбирал в себя древнегреческий текст, он как бы пил его, хмелея от каждого нового слова.

— …он хочет поймать тебя на невнимательности… но ты не давайся, ты обернись… нужно успеть увидеть все, успеть не пройти мимо… я погибну, но игра стоит свеч… запомни то, что увидел… оно пригодится… это твой козырь… так царь Аид играл с тобой, помнишь… и я погибла тогда… но есть нечто сильнее любви… и я опять погибаю… о, выше любви, больше любви — и я смеюсь над тобой, царь Аид…

Она говорила все тише: Аид Александрович почти припал к ее губам. Он напоминал теперь хищную птицу, вонзающую в жертву клюв, — не дай бог, чтобы кто-нибудь вошел сейчас в палату. Но кончился, кончился шепот, питавший его, — и Аид Александрович отвалился от кровати, словно напившись крови… вампир, удовлетворенный полностью. Все остальное его как бы уже и не интересовало. Он поднялся, вытер о халат вспотевшие руки и улыбнулся — не приведи господи увидеть, какою улыбкой!

— Так-так-так-так… — пропел он над почти-трупом девушки. — Все, стало быть, отлично. Рекрутов! — и не дожидаясь ответа, отправился к двери, в проеме которой белел уже херувим, с почтением врача пропустивший. — Посмотрите за ней.

— Посмотрю, — нет, неописуемый все же бас! — Посмотрю, конечно. Теперь уже Рекрутов близко-близко наклонился к постели — и вдруг с тихой улыбкой погладил девушку по щеке, тут же однако от постели отшатнувшись: Аид Александрович возвращался — и не один, а с высоким молодым человеком в случайном халате на плечах: это без двадцати-то двенадцать ночи! Ничего себе, посещение…

— Присядьте, — Аид Александрович нажал на плечо в случайном халате. — Быть здесь запрещено, но Вы побудьте недолго, Вы уговорили меня всего. — И — к Рекрутову: — Идемте.

…Первое, что увидела Эвридика, было: Orpheus — синим по белому. Она незамедлительно закрыла глаза. Ну, что ж… Тартар так Тартар. Правда, смешно немножко: полное совпадение с мифом. И даже как-то нарочито. А если бы меня назвали Афродита… Клеопатра… Надо припомнить, как я умирала: могут спросить. Смерть показалась ей экзаменом. Значит, сначала я все-таки попыталась обернуться, но, кажется, не успела: был удар по всему телу — с размаху по всему телу. Дальше — долгий полет сквозь длинный темный коридор и в конце его — слово "Orpheus ". Вроде, все так. И она опять открыла глаза: прямо перед ней сидел Статский. Эвридика вздрогнула, зажмурилась, стала наблюдать через щелочки. Действительно, Статский. В белом халате. Лацкан отогнут. Из-под лацкана — свитер. На свитере — большой значок с надписью «Orpheus». Так умерла она или не умерла?.. Эвридика не успела ничего с этим решить: все поплыло перед глазами. Частые сухие шаги по коридору…

— Доктор, — взмолился Петр, — если она открыла глаза, то…

— Глубокий шок. — Аид Александрович мельком взглянул на Эвридику. — С возможным серьезным повреждением центральной нервной системы в случае возобновления соответствующей эмоции. Пока все.

— А дальше?

— Дальше ни за что не ручаюсь. Положение очень серьезное. А Вы муж Эвридики?

— Эвридики?

— Ну да… так ведь зовут девушку?

— Так, так, — поспешил ответить Петр. — Вообще-то я пока что не муж… Но скоро буду мужем. Простите, как Ваше имя-отчество?

— Аид. Аид Александрович.

— Господи!.. — не сдержался Петр.

— Понимаю Вас, — коротко кивнул врач. — Многовато для одной ситуации: Эвридика да еще Аид. — И улыбнулся: — Мужайтесь.

Петр подхватил улыбку на лету — как успел: улыбнулся в ответ — почему-то только левой стороной губ.

— Мне можно тут быть… еще?

— Увы, нет. Я не знаю, какое впечатление произведет на нее Ваш вид. А ей сейчас нужны только слабые эмоции. До свиданья.

— До свиданья. — Петр посмотрел на Эвридику. — Но… как я узнаю, когда можно прийти?

— Вызывайте прямо меня — я все сообщу Вам.

— Спасибо. Спасибо… Аид Александрович.

— Да, — остановил его врач. — Тут вот сумочка. Сведения из студенческого билета мы выписали, пока хватит. Родителям, конечно, Вы сами сообщите?

— Сам, — сказал Петр.

— Вы не очень уж… — послал ему вслед Аид Александрович.

— Спасибо.

На улице Петр открыл сумочку. Вот он, студенческий билет: Эвридика Эристави… потрясающе! Записная книжка… на "Э" пусто. Конечно, кто ж записывает собственный телефон, надо просто позвонить по любому номеру: может быть, дадут адрес, если это вообще в Москве. В Москве, а не в Тбилиси, например! Так, буква "К"… Ну, вот хоть, скажем, Колобкова Света.

— Алло?

— Света, меня зовут Петр, здравствуйте. Простите, я поздно…

— Здравствуйте очень приятно а Вы кто?

— Я знакомый Эвридики. Мне в данный момент нужен ее адрес.

— Это очень странно что Вы знакомый Эвридики а адреса ее у Вас нет и как же Вы можете думать что я дам Вам ее адрес когда я не знаю в каких Вы отношениях с Эвридикой и уже ночь!

— Видите ли, тут случилось несчастье, ее машина сбила. Я с ней ни в каких отношениях.

— А откуда Вы знаете что ее машина сбила если Вы ни в каких отношениях простите конечно что я интересуюсь…

— Это долгая история, Света. Мне сейчас не до того, мне адрес нужен.

— Зачем?

— Странный вопрос. — Петр уже почти озверел. — Я должен сообщить ее родителям.

— А ее где машина сбила не около дома?

— Но Света… — взревел Петр. — Я же не знаю, где ее дом, как я могу сказать, около или не около!

— Все-то Вы наверное врете Вам просто адрес ее нужен вот Вы и… а мой телефон откуда у Вас да еще в такое время?

— Вы дура, Колобкова Света. — И Петр повесил трубку: в самом деле, невозможно больше!

Следующим был номер, состоящий почти из одних восьмерок.

— Да, — ответил низкий мужской голос, и тут только Петр заметил, что напротив номера нет ни фамилии, ни даже инициалов.

— Здравствуйте… С Вами говорит Петр… Петр Ставский. Простите, что беспокою Вас так поздно, но ситуация крайняя…

— Добрый вечер, — не представились в ответ.

— Дело в том, что… простите, я не знаю, с кем говорю, мне нужен адрес Эвридики Эристави. Или хотя бы телефон, но лучше адрес. Тут такая история… ее машина сбила на улице, мы имя узнали из студенческого билета, он в сумочке был, а адреса ее нет в записной книжке — и в университет поздно звонить: ночь уже… Ее не насмерть машина сбила, Эвридика жива. Надо как-то родителям сообщить.

— Молодой человек, а Вы были при катастрофе, позвольте спросить?

— Да, — не стал отрицать Петр, — мне едва удалось вытащить ее из-под колес.

— О, господи, — простонали в трубке, — как же Вы нерасторопны, как преступно Вы нерасторопны! Страшно, когда в такую минуту рядом оказывается увалень вроде Вас! Вот уж никому не пожелаешь!

— Я…я не понимаю… Я сделал все, что мог, — оправдывался Петр, смутно начиная чувствовать роковую какую-то свою вину.

— А… ладно, записывайте адрес, чего уж тут!.. Маму Эвридики зовут Нана Аполлоновна, а папу и бабушку… я пока не знаю или забыл. И впредь будьте внимательнее.

Трубку опустили. Петр не понял конца реплики, но вдумываться не стал, а поехал на станцию «Аэропорт»: оказалось, что они с Эвридикой жили почти рядом.

Улица Черняховского, писательские дома. Пройти в арку, направо… Он остановился у подъезда: как это все сказать?.. Одно дело — по телефону неизвестно кому… Нана Аполлоновна, значит. Ох-ты-боже-мой.

Дверь в квартиру, конечно, не открыли: смотрели в глазок. Петр подождал, позвонил еще раз, хоть и ясно было, что за дверью кто-то стоит.

— Вам кого, молодой человек? — Женский голос, сильно испуганный.

— Вы Нана Аполлоновна, мама Эвридики?

— Да, но кто Вам сказал? — В голосе — ужас.

— Откройте, пожалуйста… Не могу же я объясняться через дверь!

— Я сейчас мужа позову… Сандрик!

Наконец дверь отворилась. На пороге стоял синий халат с кистями и неприветливым лицом.

— Здравствуйте, — сказал Петр. — Простите, что в такое время…

— Вас, может быть, с лестницы спустить?

Нет, это уже начинает огорчать…

— Не очень-то вы гостеприимны, — не выдержал Петр.

— Зато Вы очень развязны.

— Я? — Петр огорчился окончательно.

— Зачем Вы преследуете мою жену?

Москва — это все-таки город сумасшедших. Надо запомнить: «Москва — город сумасшедших», — и успокоиться раз и навсегда.

— Я никогда не видел Вашей жены, — смиренно отвечал Петр.

— Прекрасно видели! Вы на работе ее насмерть перепугали, теперь домой пришли? Да еще ночью!

Петр силился вспомнить, кого в своей жизни он насмерть перепугивал на работе, но вспомнить не смог.

— Простите, тут какое-то недоразумение. Вы меня с кем-нибудь путаете, но дело не в этом. Я по поводу Эвридики…

— Вы знакомы с Эвридикой?

— Да. То есть… нет. Ее пришлось отвезти в больницу.

— Что с ней? — Кисти закачались, заходили ходуном.

— Небольшая авария. Легкий шок, но никаких других последствий, Вы не волнуйтесь.

— Это Вы не волнуйтесь!.. Где она?

— В Склифософского, но не в травматологии… ее уже в отделение соматической психиатрии перевели. Вот сумочка ее… Врача зовут Аид Александрович. Совпадение такое… странное.

— Пожалуйста. — Халат отступил в темную прихожую, Петр вошел. — Наночка, выйди на минутку.

Вот и вышла Нана Аполлоновна.

Правда знакомое лицо… ах, ну да, сегодняшняя дама из библиотеки — чем он так сумел ее напугать?

— Наночка, у Эвридики шок. Надо ехать в больницу.

— Ой, — сказала Нана Аполлоновна и села. На маленький стульчик.

— Наночка, нужно сосредоточиться. — Отец Эвридики натягивал короткую куртку поверх халата.

— Что там случилось? — крикнул издалека старенький голос.

— Все в порядке, мама. Закрой за нами, мы отъедем на некоторое время. — Он снял куртку. — Вас как зовут?

Петр не успел ответить: слишком стремительно начали вдруг развиваться события. «Петер-р-р!» — захрипел кто-то странным голосом… что-то свалилось на голову и задержалось на ней, прозвучала непонятная фраза «Sunt pueri pueri, pueri pueril tractant», последовали маловразумительные объяснения как из-под земли выросшей старушки: «Я его все-таки вымыла, он сделался совсем голубой… а колечко, по-моему золотое, с монограммой, не поняла какой…»

— У Вас ворон на голове, не пугайтесь… он домашний, ручной, говорящий… Поехали, — устало сказал Эвридикин папа.

Нана Аполлоновна ушла переодеваться, папа наскоро объяснял почти упавшей на пол бабушке плохо понятую им ситуацию, голубой ворон переместился на плечо к Петру и тихо говорил ему что-то на ухо по-немецки… Бред, общий бред жизни! Папа начал раздеваться в присутствии Петра, бросил на бабушку халат, остался в одних трусах, подошел к Петру, снял с его плеча ворона, тот принялся вырываться и клевать папу Эвридики в тело.

— Не беспокойтесь, — сказал Петр, вешая халат на крючок, беря под руку бабушку, подставляя свободное плечо ворону и понимая, что отныне и навсегда он свой среди этих безумных, милых, плохо говорящих по-русски и по-немецки людей и птиц, за чью жизнь он теперь несет ответственность, что бы ни случилось впредь.

Выехали сейчас же — на стареньком семейном «Москвиче»: люди и птицы. Нана Аполлоновна, Александр Тенгизович, Русудана Александровна, Марк Теренций Варрон и Петр. Петру недосуг было разбираться в этой ситуации с вороном, но тот говорил «Петеррр» и совсем не разделял общего уныния. Он-то знал, как все будет!

В больницу приехали к двум. Марка Теренция Варрона оставили в машине. Еле допросились вызвать Аида, но тот вышел сразу.

— На некоторое время проснулась. Заснула… или забылась опять. К ней никому нельзя. Советовал бы вам поехать домой. Тем более что жених уже был у нее.

— Жених? — Эристави растерялись. — А кто жених?

— Прошу прощения, — взглянул Аид Александрович на Петра.

— Я жених, — сказал Петр..

— Ах, ну да…— успокоились Эристави.

— Мне бы только посмотреть на нее, — не то попросила, не то отказалась Нана Аполлоновна.

— Идемте, — подставил ей руку Аид Александрович — непредсказуемый, как выяснялось, человек. — Только ни звука, прошу Вас.

Они скоро вернулись.

— Ну как?

— Дышит, — тонюсеньким голоском сказала Нана Аполлоновна и расплакалась. Не переставая плакать, подошла к Петру: — Простите меня, ради бога. Сегодня в библиотеке у Вас безумный такой взгляд был, я испугалась. — Она развела руками. — Я, выходит, не могу отличить нормального от ненормального.

— Это и вообще-то трудно, — заметил Аид Александрович. — Поезжайте теперь, поздно.

— Пустяки, — сказал Петр Нане Аполлоновне: он только что вспомнил сцену в библиотеке с подробностями. — Пустяки… Книжка просто была странная, вот я и… Пустяки.

Всю обратную дорогу Петр, на плече которого опять сидел Марк Теренций Варрон, теперь уже в деталях рассказывал, как это случилось. И выходило, что на переходе через улицу Герцена он оказался случайно. Как бы не так! Петр шел за Эвридикой от самого подземного перехода через улицу Горького — с того момента, когда, подняв глаза от подаренного ему значка, увидел ее — девушку-с-шалью-и-вороном-над-головой, ночное-видение-через-стекло-вагона-метро. И он умолял ее на всем пути, вплоть до злополучной улицы Герцена: обернись, обернись, обернись! Она обернулась поздно, ступив уже на мостовую, когда с проспекта Маркса сворачивал на Герцена красный автомобильчик…

Водителя, кажется, отправили в милицию — Петр даже не захотел узнавать, кто он; Эвридика шла на красный свет. Не захотели узнавать этого и родители Эвридики. Правда, несколько дней спустя все-таки пришлось встретиться с водителем: им оказался какой-то неказистый человечек-из-Мытищ-у-которого-двое-детей. Однако к тому времени опасность миновала, родители не стали возбуждать судебного дела. Да и Аид Александрович утверждал, что все будет хорошо.

Так и закончить бы седьмую главу, но Рекрутов!.. Этот херувим с подземельным басом, бог знает как попавший в книгу, предназначен был, однако, для серьезного дела. И как раз на другой день, когда окончилось время дежурства и он собрался было надевать пальто, судьба подсунула ему дневник Аида Александровича. Дневник лежал в верхнем ящике стола Аида, чуть выдвинутом — как бы пригласительно выдвинутом… Рекрутов принял приглашение и на синей обложке довольно пухлой тетради прочитал написанную готическим почерком Медынского строчку: «Наблюдения. Глубокий шок». «М-да», — сказал Рекрутов. Не будем осуждать его за это «м-да»: кому из нас не приходилось говорить «м-да» и по менее значительным поводам! А тут — важная, между прочим, пропозиция, особенно если учесть, что Рекрутова, кроме глубокого шока, почти ничто в жизни не интересует. Стало быть, вперед, Рекрутов, мы с Вами…

В тетради были разрозненные записи — по одной на каждой странице. Записи шли без комментариев, но с точной датировкой. Сопоставив даты, Рекрутов обнаружил, что Аид Александрович вел тетрадь уже лет тридцать: первые сведения относились к началу пятидесятых годов. Рекрутов принялся читать наугад и, кроме прочего, прочел: «Алина Сергеевна Никонова, 1930 года рождения. Несколько минут (семь-восемь) довольно связно излагала некоторые события войны 1812 года, особенно что касается Бородинского сражения, все время обращаясь к князю Сергею Петровичу Трубецкому с просьбой беречь себя для нее, поскольку она не сможет вынести разлуки с ним… На вопросы по истории, выйдя из состояния шока, не отвечала, имеет образование шесть классов, о Трубецком никогда не слышала»; «Николай Демьянович Савелов, 1911 года рождения, в продолжение трех с небольшим минут страстно требовал учесть заслуги Публия Овидия Назона и внимательно прочесть его „Письма с Понта“', чтобы вернуть его в Римскую империю. Говорил на латыни. На вопрос о том, знает ли латынь, отвечал отрицательно»; «Виктор Борисович Сокольничий. 1956 года рождения, диктовал правильную редакцию „Задонщины“, утверждая, что переписчик, с которым он знаком, внес в текст много отсебятины и потомки не простят ему этого. На вопрос, изучал ли когда-нибудь древнерусский язык, отвечал отрицательно»…

Рекрутов все читал и читал стенографические эти сведения, пока капли пота одна за другой с грохотом не начали падать на страницы тетради, немедленно разъедая чернила и оставляя сиреневые потеки. Рекрутов неосторожно промокнул их рукавом халата… ну вот, теперь Аид догадается: впечатление такое, что кто-то рыдал над тетрадью!

Рекрутов захлопнул тетрадь и еще раз сказал: «М-да»… Повторим за ним это «м-да», потому как сказать, действительно, больше нечего.

А комментариев, стало быть, никаких. Ни по ходу записей, ни — Рекрутов заглянул в конец тетради и убедился — после. Все комментарии — в голове у Аида: что-то он там себе настроил на этой почве… Что-то определенно настроил. Нет, Рекрутову не сделалось жутко, как сделалось, например, кому-нибудь из нас: Рекрутов почти понял, в чем дело. Дело, по-видимому, в том, что бред людей, находящихся в состоянии глубокого шока, как известно, более «реален», чем устойчивый психиатрический бред, и может быть основан на знаниях, за которые в данный момент они не несут ответственности, о которых они, скорее всего, и не подозревают. Ведь говорил же Аид: сначала включаются глубинные зоны мозга, хранящие прочно забытую информацию, потом — периферийные… Так, а что он записал по последнему случаю? Вот… «Эвридика Александровна Эристави, 1963 года рождения, в течение получаса бессвязно пересказывала миф об Орфее, не упоминая его имени, но призывая его обернуться. Постоянно обращалась к Аиду — весьма и весьма пренебрежительно…» Рекрутов на минуту остановился: вот чего не хватало ему в образе Аида Александровича! Именно этого — мотивировки имени Аид. Теперь мотивировка есть: Аид потому и Аид, что интересуется всем этим, или наоборот: он потому интересуется всем этим, что имя у него Аид. Рекрутов усмехнулся — не очень хорошей усмешкой, «…весьма и весьма пренебрежительно, даже с вызовом. Говорила по-древнегречески. На вопрос о том, изучала ли древнегреческий, ответила…» — для ответа было оставлено место, «…отрицательно», — мысленно закончил Рекрутов и заскучал.